Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Александр Шленский
     WWW: http://zhurnal.lib.ru/s/shlenskij_a_s/
---------------------------------------------------------------



     Однажды  я,  Чжуан  Чжоу, увидел себя  во  сне  бабочкой  -  счастливой
бабочкой, которая  порхала среди  цветков  в свое удовольствие  и  вовсе  не
знала, что она - Чжуан  Чжоу. Внезапно я проснулся и увидел,  что  я - Чжуан
Чжоу.  И  я  не знал, то ли  я  Чжуан  Чжоу, которому  приснилось, что  он -
бабочка,  то ли бабочка, которой  приснилось, что она - Чжуан Чжоу.  А  ведь
между Чжуан  Чжоу  и  бабочкой, несомненно,  есть различие.  Вот  что  такое
превращение вещей!



     В   самом   сердце   центрально-американского   континента,  в   густых
тропических джунгях, на влажную землю которых никогда не ступал человеческий
глаз, днем  и  ночью не  смолкает жизнь. Там  длинные  цепкие лианы страстно
обвивают  высокие  стебли  бамбука и  баобабов, и  резвые  проворные  макаки
качаются на них, визгливо переругиваясь с гамадрилами на непонятном языке. А
гамадрилы в ответ скалят свои  собачьи морды,  злобно взлаивают и рычат. Там
стремительный  полосатый  гепард  несколькими могучими прыжками  загоняет на
дерево быстроногую лань, а гиены жутко воют по ночам, разрывая могилы солдат
ее величества, и с хрустом пожирают кости мертвецов.
     Там  по кустам  и оврагам ползают  огромные мохнатые пауки.  Одна  лапа
такого  паука  толще  чем  клювик  птички колибри,  которую он съедает в два
укуса,  набрасываясь на  нее прыжком в  тот момент,  когда  она зависает над
цветком, изображая миниатюрный вертолет. Там  жуки-светляки светят по  ночам
так ярко, что  можно читать самый  мелкий  шрифт, а из  зарослей  непрерывно
раздается  чье-то  сопение, чавканье и  хруст,  напоминая о том, что  кто-то
кого-то  ест.  И это хорошо, потому что  если никто никого не будет есть, то
все останутся голодными, а голодные звери чрезвычайно злобны и опасны.
     Процесс  взаимного   поедания   отрепетирован   за   долгое  время   до
невероятного  совершенства.  Один  поймал   другого  и  торопливо  его  ест,
отплевывая  перья, когти и зубы поедаемого, а над ним уже  стоит с разинутой
пастью  третий,  чтобы  съесть  первого, когда  он  закончит  есть  второго.
Третьего тоже  съедят, и четвертого, и  пятого. Но  всех не съедят  никогда,
потому что  в течение короткого промежутка между взаимным  поеданием,  звери
как-то успевают размножаться. Существо,  на девяносто процентов состоящее из
зубов, каким-то  образом вспоминает о наличии  у  него  половых  органов,  а
вспомнив, грубо  и нагло лезет  на самку,  прижимая ее  к  кишащей муравьями
земле, что-то  при  этом дожевывая, чавкая, сопя, хрюкая, рыгая  и сглатывая
мутно-ядовитую  слюну. При этом самка устало  и обреченно поднимает склизкий
зад, ерзает и вибрирует, чтобы все  поскорее кончилось,  и  с ее натруженной
спины убрали когти или копыта.
     Вот  так  они  и  живут,  и  от  этой  жизни  над  джунглями  постоянно
поднимается  зловонный  липкий пар, который с трудом рассеивается под лучами
палящего  солнца.  А на вершине самого высокого баобаба  в удобном сплетении
сучьев сидит огромная печальная  обезьяна с длинными  волосатыми руками. Она
каждый день  смотрит сверху  на всю эту суету  и  скалит свои большие желтые
зубы тоскливо и злобно.
     ***
     С таким же точно выражением смотрел крановщик Иван Иванович Непрухин из
кабины своего козлового крана, держась за ржавые рычаги длинными волосатыми,
слегка дрожащими  руками. Стройка в  те времена  представляла  собой кипящий
муравейник.  Кто-то  куда-то  что-то  тащил,  что-то  к  чему-то  прибивали,
приколачивали,  приваривали  автогеном, заливали цементом и  гудроном, потом
разбивали ломами и  отбойными молотками и опять заливали цементом. Ходили по
лестницам вверх и  вниз, опрокидывали на ноги носилки с раствором,  отрывали
заскорузлые мозолистые пальцы ржавым тросом с мочалистыми узлами. В перерыве
между  этим рыли и закапывали котлованы, выстраивали терриконы красно-рыжего
кирпича,  а самосвалы насыпали  курганы из гравия и щебенки, и над всем этим
носились  невероятные  тучи дыма  и пыли,  а также множество коротких  слов,
орфография которых не вызывает сомнения. Иван Иванович, сидя на самом верху,
перхал от пыли и копоти, а из всех произносимых внизу слов непосредственно к
себе  относил только  два - "вира"  и "майна".  От долгого сидения  в кабине
козлового крана он совершенно позабыл другие  слова. Когда у Ивана Ивановича
родились дочки-двойняшки, он назвал одну Вира, а другую - Майна.
     Теперь  эта   стройка  умерла,  кирпич  и  щебенка  давно  разворованы,
котлованы обвалились, и в наступающих грустных сумерках недостроенные здания
свирепо  и  печально   зияют  глазницами  неостекленных  окон,   как  черепа
неотомщенных  мертвецов  на  шабаше  неуспокоенных душ.  А на  ржавом крюке,
свисающем  со  стрелы  козлового  крана,  со  скрипом  покачивается  большая
железная бочка с уродливыми,  много раз проваренными швами и помятым дном. В
этой  бочке  лежат  окаменевшие перчатки, ботинки и  спецовка, которые  Иван
Иванович всегда прятал таким образом, оберегая  от воров, да  так и  оставил
навсегда.
     Стройка  умерла,  и  джунгли  тоже  понемногу  отступают  под  натиском
человека, который бросает старые стройки и затевает новые. Но все же пар над
зарослями пока клубится, и могучая старая обезьяна смотрит на все это сверху
выпуклыми печальными  глазами. Иногда она представляет  себя усталым  старым
крановщиком на непонятной стройке,  и тогда она  внимательно вслушивается  в
хруст  и  рычание, доносящиеся  снизу.  Но никто не  говорит ни  "вира",  ни
"майна", и обезьяна  начинает понимать, что она вовсе не крановщик, а просто
старая обезьяна, и что в руках  у нее не  рычаги,  а ветки баобаба,  которые
ничего не поднимают и никогда не заржавеют.
     И тогда  обезьяна начинает думать о  бочке, в  которой лежит спецовка и
перчатки, и беспокоится, как бы их  не  украли. Она беспокойно  поворачивает
голову, ища  глазами  бочку,  но  снова вспоминает,  что  она обезьяна, а не
крановщик,  и  поэтому спецовка  и  перчатки ей не нужны.  И  тогда обезьяне
хочется залезть в  эту  бочку, раскачаться изо всех сил, сорваться с крюка и
рухнуть вместе с бочкой на рычащие и хрюкающие джунгли, чтобы все наконец-то
закончилось.
     По  странной  закономерности  именно  в  это  время  пенсионеру   Ивану
Ивановичу Непрухину, в прошлом крановщику, не  спится. Ему снится один и тот
же пугающий сон: грозно рычащие джунгли, густой зловонный пар, поднимающийся
над непроходимым лесом, свирепый хруст из зарослей и сытое  чавканье.  В эти
моменты  Иван  Иванович в  испуге  просыпается,  кладет  под  язык  таблетку
валидола и боится, как бы ему не задержали пенсию.
     Но вот обезьяна перестает думать  о бочке,  она горбится  и  сутулится,
плюет на  руку и  размазывает  слюни  по  физиономии.  Ее  могучие плечи еще
некоторое время  вздрагивают,  но постепенно  дрожь  затихает,  и  ее  глаза
постепенно стекленеют  и становятся хмурыми и безразличными ко  всему. Ивану
Ивановичу  тоже  понемногу легчает. Он вновь  ложится в  постель, натягивает
одеяло до подбородка и решает непременно попробовать лечиться уринотерапией.
Иван Иванович засыпает, а  обезьяна грустно и лениво мочится с дерева  вниз,
на головы усердно жующих собратьев.
     Прошло довольно много времени, но обезьяна все еще сидит в своем гнезде
на вершине баобаба, а  старая заржавленная бочка все качается на заброшенной
стройке.  Жизнь течет, и  ничего  в  ней по сути  не меняется, и  напоследок
остается только сказать, что эта обезьяна не имеет к той самой  бочке ровным
счетом никакого отношения.


Last-modified: Thu, 07 Nov 2002 11:10:59 GMT
Оцените этот текст: