Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Александр Шленский
     WWW: http://zhurnal.lib.ru/s/shlenskij_a_s/
---------------------------------------------------------------


     В тот  вечер Гнидыч позвонил мне необычно рано и  сказал, что  раздумал
идти на вечернюю лекцию по теории контрапункта и вместо того приглашает меня
в гости, шмальнуть травки.

     -- Трава убойная, заявляю  ответственно,  как самый талантливый студент
консерватории.  Ты такой травы еще никогда  не  пробовал.  Это я, гениальный
Николай Гнедич, говорю тебе собственной персоной. Приезжай.

     Интересно,  а можно ли  говорить не собственной персоной, а чьей-нибудь
еще? Понятное  дело, нельзя!  А  тогда зачем  такие  слова  зря произносить?
"Собственной",  да  еще  "персоной".  Наверное  затем,  что  все-таки  можно
что-нибудь сказать и чужой персоной, если эту персону подучить, кому  и  что
сказать,  и  заинтересовать  материально. Например, заплатить. С этой  точки
зрения вообще получается, что  мало кто чего говорит собственной персоной, а
все  в основном говорят чужими  персонами.  Ведь и вправду  - сколько всякой
херни мне  приходится говорить не потому что я  хочу ее сказать  собственной
персоной, а просто  потому что по делу надо все это сказать, чтобы на  жизнь
заработать.  А  вот  Николай  Гнедич  -  человек гениальный.  И  говорит  он
гениальные вещи собственной гениальной персоной.

     Вообще  то,  он  Гнедич только  по паспорту. А по жизни самый настоящий
Гнидыч. Не потому  что он  может,  например,  подставить или  сдать кого-то,
вовсе нет. Гнидыч не  такой,  он хороший. А Гнидыч он потому что любой, даже
самый    замечательный   оттяг   он   непременно   пытается   обставить    с
научно-мистической,  шизо-интеллектуальной  точки зрения. Вместо  того чтобы
отдаться течению нирваны, как все нормальные люди, он начинает в обдолбанном
состоянии  философствовать, нести всякую  заумь  и  обламывать  кайф хорошим
людям.  Говорит,  что  это его  раскрепощает  интеллектуально,  высвобождает
кармические силы и раскрывает сознание так  что оно делается размером со всю
Вселенную.

     Однажды он начал  гнать по  поводу того  что для человеческого зародыша
материнская  матка  как раз  и представляется Вселенной.  Он там подвешен на
пуповине, барахтается в какой-то жидкой юшке, дышать ему не надо, потому что
за него дышат, пить-есть тоже не надо - короче, вообще ничего не надо, кроме
как  откровенно кайфовать. А потом, когда начинаются  роды, юшка выливается,
матка  сокращается, становится  тесно  и  неуютно,  в  общем, очень хреново.
Именно по этой причине, когда спиногрыза вытаскивают наружу, он дико орет со
всей мочи, потому что ему  первый раз в жизни обломали кайф, длившийся целых
девять месяцев.

     -- А сколько раз еще обломают! - сокрушался Гнидыч. - А он же не дурак,
он уже все понял, что его по жизни ждет, вот поэтому он так и орет.

     Гнидыч  в  это месте воодушевился и  стал нести  совершенную ахилесицу.
Ахилесица - это помесь  ахинеи  и околесицы,  термин, придуманный специально
для Гнидыча, который любит ее нести.

     -- Вот  подумайте сами,-- размахивал руками  Гнидыч,-- все считают, что
когда двое трахаются, то эти двое как раз и кончают. Правильно?

     -- Ну и? - мрачно спросил Брюшистый Скальпель.

     Брюшистый  Скальпель  -  это  приятель  Гнидыча,  хирург  из  городской
больницы,  который поит его медицинским спиртом за то что Гнидыч угощает его
травой и играет ему на саксофоне.  У добряка-хирурга  плотное  брюхо доброго
мясника и блестящий лысый скальп без всяких признаков растительного покрова.
А вообще, по жизни,  брюшистый скальпель -  это инструмент  такой. Ну  типа,
гуманный такой медицинский ножик для  резки людей, у которого лезвие выгнуто
брюхом книзу. А  бывает еще скальпель с плоским лезвием. А бывает  грудинный
нож у патологоанатома, которым грудину и ребра режут  с аппетитным  хрустом.
Но это детали.

     -- Так вот,-- продолжил Гнидыч, на самом деле кончают всегда не двое, а
трое. И если при этом телка залетает, то  этот третий  так  дальше и кайфует
все  девять  месяцев подряд. И  потом  когда он вырастет  и  сам  кончает  в
качестве первого или второго,  он  частично  вспоминает как он кончал, когда
был  еще тем, третьим. Он собственно, только потому  и  хочет кончить первым
или  вторым, потому  что  хочет повторить то,  что  чувствовал, когда кончал
третьим, все девять месяцев подряд. Только далеко не всем это удается.

     Тут Брюшистый  Скальпель подмигнул  мне и в  свою очередь  стал долго и
серьезно рассказывать Гнидычу,  что  когда этот третий мужеска  пола сидит в
матке, обмотанный пуповиной, то у него яйца сперва находятся не между ног, а
глубоко в животе. А потом они долго спускаются вниз по паховым каналам, пока
не уходят в мошонку.

     -- А к чему ты это гонишь? - не понял Гнидыч.

     --  А вот  как раз к тому, -- серьезно  ответил Брюшистый Скальпель, --
что  я  тебя  сейчас возьму  всей  пятерней  за яйца  и  начну со  всей силы
вкручивать их обратно в  живот, по эмбриональным каналам, если ты только сей
момент  не прекратишь  свой трансперсональный  пиздеж.  Или лучше  вот  так:
сейчас мы с  Ромычем вдвоем кончим вот этот флакон со спиртовой тинктурой, а
тебе хуй в саксофон! Идет?

     -- Нет. Не идет,-- ответил Гнидыч и быстро достал три стакана.

     В тот раз он  вел себя вполне пристойно, зауми не гнал и лабал на саксе
охренительный джаз  под цифровой  квадрат,  и  только  иногда,  когда держал
паузу,  пугал  Брюшистого Скальпеля,  что вот  сейчас у  него  из  саксофона
выскочит обещанный  хуй, на  манер как из фотоаппарата вылетает птичка. И не
просто выскочит, а  еще  и всяких  пакостей  наделает. Каких именно пакостей
может натворить хуй  из  саксофона, Гнидыч не уточнял.  Он никогда ничего не
уточняет, а только запугивает  народ,  доводя его до беспомощного состояния.
Правда,  Брюшистого Скальпеля  хуем из саксофона не запугаешь, он еще  и  не
такое видал.

     Растут  в  наших  лесах  грибы -  с  виду ничего особенного,  пухлые, с
перепонкой посредине. Если  разломить такой гриб, из  него сыплется  вонючий
порошок.  Если  просушить этот порошок, смешать с  травой в пропорции два  к
одному и  это  смесь покурить,  то  полученные  в  результате глюки ни с чем
сравнить  нельзя. Брюшистый  Скальпель рассказывал, что  после обкурки  этой
смесью на него напали летающие прокладки  с  крылышками. Вместо клюва у этих
прокладок были медицинские иголки крупного калибра, типа как от подключичной
капельницы.  Хирурги  называют такую иголку не иголкой, а троакаром.  И  вот
неисчислимая   стая  летающих  прокладок  начала  пикировать  на  Брюшистого
Скальпеля  со стервячьим писком, норовя попасть  троакарами  в  подключичную
вену. Но Брюшистый  Скальпель  не растерялся, а громко бзднул, что было сил.
Вампирские прокладки  газовой атаки не выдержали и  все как одна спикировали
вниз и воткнулись в ковер. Было очень занимательно  наблюдать  как Брюшистый
Скальпель  собирает  их с  ковра  по одной  и  кладет в  воображаемый мешок,
матерно бурча. Мы его потом долго подкалывали, что  он набздел со  страху, а
он с достоинством отвечал, что вовсе не со страху, а для самозащиты.

     Все это я  вспоминал, трясясь и позвякивая  на задней площадке двадцать
третьего трамвая. Я  безотчетно смотрел в трамвайное окно, обращенное назад,
в  сторону,  противоположную движению, и наблюдал, как из-под  невидимой мне
трамвайной задницы вылазят  и хмуро отползают назад кривоватые рельсы, густо
усеяные  неровными поперечинами  шпал. В промежутках  между шпалами  мелькал
разнообразный  мусор,  кое-где произрастала жухлая грязная трава,  а в одном
месте лежала  дохлая крыса, похожая  на стоптанный  башмак с нелепо торчащим
хвостом.  В  целом   картина  чрезвычайно   напоминала  мелькание  кадров  в
старорежимном кино, не хватало только надписи "обычный формат".

     Есть такая классическая  фраза: "Подъезжая  к  деревне, сердце радостно
забилось".  Раньше я не понимал ее смысла.  А  понял только когда, выходя из
трамвая в  задумчивом состоянии, со мной случилась подляна. Я вступил правым
ботинком в кучу говна.  Откуда  на трамвайной остановке оказалось  говно,  я
выяснять  не стал. Чего ж ему там не оказаться-то? Вот если бы там оказалось
что-нибудь  хорошее -  вот  тогда было  бы  удивительно.  Я кое-как  очистил
ботинок  от явных следов вторичного продукта с  помощью подручных средств  и
поплелся к Гнидычу, оставляя за собой позорный вонючий след.

     Придя к Гнидычу, я первым делом отмыл ботинок дочиста и пожаловался ему
на судьбу, не забыв рассказать о  том, что теперь  от  трамвайной  остановки
прямо к  его квартире тянется позорный вонючий  след.  Гнидыч отнесся к этой
новости как всегда по-философски.

     --  Ромчелло,  не расстраивайся!  Вся наша жизнь  - не более  чем серия
позорных вонючих следов. Следом больше, следом меньше - какая разница! А вот
ты представь  себе, что было бы, если можно было бы видеть вообще все следы,
которые человек оставил за свою жизнь. Вот как ты себе это представляешь?

     -- Ну наверное типа как карта какая-нибудь.  А  на  карте сплошь следы,
следы... Много следов. Всюду где побывал за свою жизнь - всюду следы.

     -- Правильно! Вот допустим - съездил ты разок в Ростов-на-Дону трахнуть
телку, с  которой по интернету познакомился, и сразу на  этой карте остались
твои позорные  вонючие следы. Следы  ботинок  на асфальте, следы  пальцев на
дверной ручки, следы губ на водочном стакане.

     -- Все ты врешь! - не выдержал я. - Мы шампанское пили из фужеров!

     -- Ну хорошо, на фужере. А ты у нее переночевал?

     -- Ну да, а как же!

     -- Значит, добавляем еще следы твоих слюней на телкиной подушке и следы
твоего говна в телкином унитазе. А про следы твоей спермы в телкиной пизде я
уже и не говорю - сам таких следов оставил немеряно.

     -- Опять ложь,  пиздеж и  провокация!  -  огрызнулся я.  - Мы гондонами
предохранялись.

     --  Ну значит,  все равно следы  остались  на гондонах. Какая  разница?
Главное, о  чем  я тебе  толкую,  это то,  что  вся наша  жизнь - это и есть
непрекращающийся позорный вонючий след. Или наоборот - много таких следов.

     -- Так все-таки, один след или много следов? - решил уточнить я.

     -- Ромчелло, один или  много - это вопрос  слов и  точки  зрения, а  не
вопрос сути. Вот когда парикмахер  говорит  "волос", ну там,  "густой волос"
или "жесткий волос", он же не  имеет в виду один волос, а имеет в виду много
волос. А вот еще - в магазине пишут: "Продается рыба". Что ж там, по-твоему,
одна единственная  треска продается? Козе понятно,  что одна  рыба  не может
продаваться всем покупателям и один волос не может быть густой.

     -- Тогда как же это понимать?

     -- А очень просто! -  торжествующе  заключил  Гнидыч. - Имеется в  виду
абстрактный  волос  и  абстрактная   рыба.  Профессионал  имеет  дело  не  с
множеством  конкретных  объектов,  а  с  одним  абстрактным   объектом.  Все
конкретные  объекты  для  него  сливаются  в  один  абстрактный.  Парикмахер
работает с абстрактным волосом, а  продавец рыбы - с абстрактной рыбой. Один
абстрактный волос подразумевает все существующее множество конкретных волос,
а одна  абстрактная рыба  состоит  из  множества конкретных  рыб.  Например,
треск.

     -- Какой треск? - не понял я.

     -- Не  "какой  треск", а  "каких треск".  Ну,  не  треск, а  тресОк или
трескОв. Тьфу  ты бля! Ну пусть тогда будет селедок. Короче, когда продается
сельдь, то это значит, что продается много конкретных селедок.

     -- А когда продается не  сельдь, а  селедка, то выходит что всего  одна
селедка и продается? - не понял  я. И сразу решил уточнить - Ты  что, хочешь
сказать,  что если сельдь, то  значит абстрактная, а если просто селедка, то
вроде как конкретная?

     -- Навряд ли.  -  усомнился Гнидыч. - А может,  и  вправду. Ведь  когда
говорят "продается картофель", или "собрали урожай моркови", то вроде бы как
получается абстрактный  картофель и абстрактная морковь. А вот когда  сварил
картошку и съел морковку, то уж куда конкретнее.

     -- Все правильно. - сказал я. - С сахаром все то же самое. Вот когда мы
говорим про сорт абстрактого сахара,  так мы говорим "сахара", а когда в чай
насыпал, то уже не "сахара", а "сахару". Это потому что конкретного.

     -- Ага - задумчиво зевнул  Гнидыч. -- Только давай потом про  селедку с
сахаром. Мы же насчет следа базарим. Так вот, учти: один  абстрактный след -
это вся твоя карта с конкрентными следами, которую  ты  сам придумал. Срубил
фишку? Абстрактный след состоит из множества конкретных следов.

     -- Ну да. Если бы еще на этой карте на каждом следе была надпись, кто и
когда его оставил, то менты за такую карту удавились бы.

     -- Уж это точно. И не одни менты. Но только ведь эта карта,  которую ты
придумал - это еще вовсе  не все следы, про которые мы уже сказали. Есть еще
целая куча других следов.

     -- Это каких  же? - удивился я. - Ты вроде  уж все перечислил. Даже про
гондоны не забыл.

     --  А  вот  давай сперва  шмальнем моей  травки, а  тогда  уже  я  тебе
расскажу.

     Гнидыч изготовил изящный аккуратный косячок, взял  со стола  зажигалку,
выполненную  в  виде  небольшой статуэтки  обнаженного  сатира и щелкнул.  У
сатира  из  срамного  места  показалось  небольшое  синее  пламя,  и  Гнидыч
торжественно подпалил косячок и передал его мне.

     Я сделал тяжку  и отдал косячок Гнидычу. Он тоже сделал тяжку, выдержал
паузу, посмотрел на дым и сказал:

     -- Вот посмотри: видишь дым?

     -- Ну вижу.

     -- Как ты думаешь, дым - это след?

     -- Это  как посмотреть, --  ответил  я.  - По отношению к тебе  дым это
след,  потому что ты его выпустил. А по отношению к самому себе - он никакой
не след, а просто дым.

     -- Правильно, Ромыч! Вот и ты,  и я - тоже никакие не следы, а  сами по
себе. А  с  другой стороны, и  мы  с тобой тоже чьи-то следы. А чьи,  как ты
думаешь?

     -- Ну чьи-чьи! Мамки с папкой, чьи же еще!

     -- Нет.  У мамки с  папкой  мы не следы,  а  наследники, потому  что мы
ступаем на их следы, которые они нам оставили. А следы не могут наступать на
другие следы. На следы могут наступать только наследники. Так что мы с тобой
следы кого-то другого. Вот, Портвейныч, ты пока шел ко мне, наследил чьим-то
говном. Правильно?

     -- Ну и что?

     --  А то, что этот  "кто-то другой"  тоже вступил  в какое-то  говно  и
наследил  нами.  Случайно  вступил и случайно  наследил.  Ты  понял?  Кто-то
нечаянно вступил в говно и оставил позорный вонючий  след в виде всех нас на
этой планете. А мы называем его Создателем и Господом Богом. А он  просто не
знает, как  нас  от своих ботинок  отскрести! А мы  говорим  о мироздании, о
совершенстве, изучаем гармонию и контрапункт. Мы рассуждаем о великой миссии
человеческого рода на Земле и  во Вселенной. О братьях по разуму, которых мы
ищем и никак не можем найти. Мы ищем следы разумной жизни во Вселенной. А он
морщится от вони и рассказывает кому-то про позорный вонючий след и при этом
показывает на нас!

     Голос  Гнидыча начал звучать как  бы из  иного измерения, тело потеряло
вес, и  я поплыл вместе  со своим  креслом  по реке, которая плавно  журчала
медленными  ласковыми струями.  Я зачерпнул  прохладной чистой  воды  и омыл
лицо. Гнидыч со своим креслом плыл рядом со мной.

     -- Греби сюда!  - закричал я, и Гнидыч послушно подплыл ближе, загребая
руками. Река  становилась все шире, ее подернутые дымкой берега отодвигались
все  дальше, и через какое-то время потерялись  совсем. Теперь  мы плыли  на
своих креслах в безбрежном океане.

     --  Смотри,  косяк  в воду  не урони! -  предупредил  Гнидыч. -  Дай-ка
потянуть!

     Я протянул Гнидычу косяк, осторожно балансируя на воде, он принял его и
сделал очередную тяжку. А мне пришли в голову неожиданные мысли.

     --  А почему  не посчитать, что Он не вступил куда ты сказал, а  просто
его стало ломать, захотелось какого-нибудь оттяга,  и он сделал себе косячок
вот как мы сейчас. Потом он курнул, и кайфует себе, а мы - это его дым. Ведь
дым - это тоже след. Значит,  Гнид, он от нас кайфует! Ты понимаешь, Господь
от нас тащится! Ты  же видишь, как население  растет. Значит,  если мы - Его
дым,  то  дым  плотнее становится. Значит,  Он  хочет  побольше  кумару себе
напустить, понял? Чем нас больше, тем больше у Него кумару, и тем сильнее Он
от нас тащится!

     И тут Гнидыча понесло.

     --  Тащится,  говоришь? Ну если так, тогда он от  всего тащится. Потому
что  у  него следов гораздо больше чем  ты думаешь, и  вовсе не обязательно,
чтобы он  тащился именно от нас. Ты думаешь, что существуют только те следы,
которые мы видим? Да как бы не так! Мы и своих-то следов  всех не знаем. Вот
смотри:  люди по улице  ходят, а  ты можешь из  окна увидеть их  всех как на
рентгене? Нет, не можешь. А Он их именно так и видит. Всех насквозь. И  душа
- тоже насквозь. И еще по-всякому  видит, как  мы  не  знаем,  потому что мы
знаем только  рентген, а  Он  знает все. Вот ты идешь, например,  по улице и
дышишь. Может, иногда бзднешь.  Но ты ведь  все то, что ты надышал и набздел
собой не считаешь. Ты же даже  не видишь воздуха, который ты выдыхаешь. А Он
видит  этот воздух  и продолжает считать  его частью  тебя.  И все остальное
тоже.  Вот  например, ты хочешь телку  трахнуть,  и  она тоже хочет  с тобой
трахнуться.  И у вас у  обоих  в воздух  начинают выделяться  феромоны.  Они
смешиваются, и Он  знает о том, что вы трахнетесь, гораздо раньше, чем ты со
своей телкой об этом узнаешь.  А потом, когда вы  трахнулись, у вас  столько
всего смешалось между  собой,  что  это  только  ты можешь считать,  что  вы
разбежались и стали опять сами по себе.  А для  Него вы уже связаны на  веки
вечные,  вы уже не отдельные следы, а общие, перепутанные между собой следы,
и  распутать их никак нельзя. Ты понял? У Него совсем не такая  карта следов
как у тебя, а совсем-совсем другая. У Него карта следов в вечности, и на нее
наносится  все. Понимаешь -  все!  А на твою карту,  Ромыч, наносится только
позорный вонючий  след, как мы  с тобой  его видим. Вот это я и имел в виду,
это и есть то, о  чем я тебе  говорил! Все следы на самом деле взаимосвязаны
между собой, и поэтому их все  можно  считать за  один  большой  абстрактный
след. Но мы не можем  воспринимать этот след как один  след  и  воспринимаем
его, разрезая  его на части  своими  органами чувств и своим  умом, а  потом
считаем эти части  одного общего следа  за  отдельные следы. А они  на самом
деле все друг с другом повязаны в один узел, а еще точнее, они - просто один
общий след, который вечность оставляет сама в себе.

     Я  отшвырнул  ненужное кресло  и  лег на  воду,  распластавшись  по  ее
поверхности и раскинув руки. Надо мной раскинулось синевато-белесое, блеклое
небо.

     -- А про какие другие следы ты мне хотел рассказать? Про эти-то я вроде
про все знаю. Я просто о них не подумал, а так, в общем же, все понятно.

     --  Ну  хорошо.  Вот представь, что мы  слушаем с тобой,  ну  допустим,
сонатное аллегро.  Ну вот,  скажем, в левой руке идут альбертиевы  басы, а в
правой  проходит тема. Вот как мы  с тобой слышим эту  тему, объясни ты мне,
Ромыч!

     -- Ну  не знаю, Гнид! Слышим,  и ладно.  Я просто  никогда  про  это не
думал.

     -- А  я вот, представь  себе, думал. И получается, что  без внутреннего
следа  ничего услышать  нельзя. Потому что настоящее - это миг, в который не
умещается даже  одна нота. Значит  продолжение звука каждый раз наслаивается
на свой собственный след. И ты этот след слышишь, ощущаешь. И на стыке следа
старого и  того, что приходит вновь, возникает звук,  нота, тембр. Это  одна
серия  следов. А из нот создаются музыкальные фразы,  мотивы, мелодии, а  из
них уже произведение.  Это  совсем  другая серия следов, с  другим временным
диапазоном. Они как орбиты в атоме.  Есть подстилающий слой - звуки, тембры,
а есть верхний слой  - музыкальные идеи,  фразы,  мелодии, ритмы. И все это,
Ромыч, - следы. Следы в нашей с тобой памяти. Но ведь это не просто следы, а
звучащие следы из прошлого. Звук в  реале уже  прошел, а внутри  себя ты все
еще слышишь его как след,  и  на этот след накладывается новый  звук, и этот
след изменяется, а на него  опять  накладывается новый звук. Только поэтому,
Ромыч, мы и  слышим музыку.  Наше внутреннее  ощущение гармонии, ритма - это
самоизменяющийся,   самомодифицирующийся  след.  Музыка,  Рома,   -  это  не
последовательность  звуков,  сменяющих   друг  друга,  а  последовательность
звуков, накладывающихся  на звучащий след других звуков, которые в реале уже
отзвучали.

     -- Ну и что в этом необыкновенного? - спросил я.

     -- Как что? -  возмутился Гнидыч. - То что звука  в реале уже нет, а  в
твоей памяти его тоже нет как звука звучащего, он уже отзвучал. Но он есть в
твоей  памяти  как  след,  как  переживание,  как  настрой,  как  ритм,  как
предвосхищение  новых  звуков.  Его  нет,  но  при  этом он  есть  в  снятом
состоянии!

     -- В каком состоянии?

     -- Ну не важно. Так Гегель выражался. Но самое интересное - не  в этом.
Вот ты все до сих пор считаешь, что ты - это ты. То  есть, что есть отдельно
ты,  а есть  отдельно твой след  - ну всякий, и который на  твоей ментовской
карте, и про который я тебе говорил, правильно?

     -- Ну да! И что?

     --  А то, что тебя нет! И меня нет! Есть только следы, и больше ничего.
Ты про Ахиллеса и черепаху помнишь прикол?

     -- Ну помню.

     -- А ты понял теперь, до чего этот Зенон не допер? Вот смотри. Когда мы
с тобой говорим, ты видишь и слышишь меня. По  крайней мере ты так  думаешь.
Но ведь пока до тебя дойдет звук  и изображение, я  уже успел измениться, ну
хоть чуть-чуть. Значит ты видишь  и слышишь вовсе не  меня,  а  мой след.  И
когда ты вслушиваешься в свои мысли, когда  слушаешь музыку, когда  ощущаешь
самого  себя - ты ведь не себя ощущаешь, а свой собственный  след. А  самого
себя ты никак не можешь догнать, как Ахиллес черепаху. А сейчас я тебе скажу
самое главное: тот самый ты, которого  ты не догоняешь и  никогда не сможешь
догнать  -  это и есть наш Господь, который не познаваем. И только  когда мы
напрягаемся изо всех  сил, чтобы понять внутренние Его  следы в душе  нашей,
когда начинаем разбираться  в  них -  только тогда  мы понимаем по ничтожным
крупицам  Его настоящих  следов,  как прекрасна и безупречна  та часть нас с
тобой, которую  мы не в силах уловить, и которая составляет Его божественную
суть. А когда  мы не можем или просто  не хотим Его понять, от  нас остается
всего лишь позорный и вонючий след.

     Гнидыч сложил  руки лодочкой,  выставил на  мгновение спину  и  с шумом
нырнул в холодный океан, оставив на воде лишь легкую волну.

     Когда  я пришел в  себя, я все еще  сидел в  кресле. У меня дико болела
голова и  мутилось в глазах. Хотелось блевать. Еще  более неприятно было то,
что  у меня оказались мокрыми штаны, и на кожаном кресле подо мной тоже была
порядочная  лужа, в которой валялся подмокший, погасший  косяк,  точнее, его
недокуренная  часть.  Так  вот  где  я плавал! На  соседнем кресле  стонал и
раскачивался Гнидыч. Ему  было не  лучше чем мне.  Кое-как я  встал, прошел,
держась за стенку, в ванную комнату, снял штаны и трусы, швырнул их в ванну,
наполнил водой пластмассовое ведро,  кинул в него тряпку  и на подгибающихся
ногах пошел назад к креслу замывать за собой позорный вонючий след.


Last-modified: Thu, 07 Nov 2002 11:14:51 GMT
Оцените этот текст: