тели воспринимают со все возрастающим энтузиазмом. Хотя ничему и не верю. Желчь разливаю, разматываю бархат. Бисер тоски. Опыт и подсознание - суть непостижимая умственная недвижимость человека. Язык. Сдержанная, строгая скорбность бетховенского "Vom Tode" неожиданно совершенно захватила меня. Слова песни как-то странно смешались в сознании с мыслью о предстоящем мне завтра испытании; мое увлечение, кажется, имело отклик и у слушателей, а после троекратного повторения простой фразы: "Denk, o Mensch, an deinen Tod! Sдume nicht denn Eins ist Not! Sдume nicht denn Eins ist Not! Sдume nicht denn Eins ist Not!" - с жесткими внутренними драматическими нагнетаниями - она как троекратный удар судьбы, эта фраза - я вдруг заметил у некоторых женщин проступившие на глаза слезы. Мое волнение, отразившееся от этих людей, возвратилось снова ко мне, создавая, наверное, нечто подобное резонансу. Представители высшего полусвета. Впереди. Мы закончили под рукоплескания. Я благодарю свою партнершу, целую ее руку и отхожу от инструмента. Блеск его полировки вызывает во мне мгновенный импульс неприязни, как и всякий порядок, ухоженность. Рабы бликов. Девушка остается за роялем и еще некоторое время исполняет пьесы Шумана, но уже соло. Меня окружают, рассыпая неумеренные восторги по поводу моего пения. Весь линялый напыщенный кордебалет. Истинно. Хозяин дома, едва пробившись ко мне, пожал мне руку и сказал, что я превосходно украсил их вечер. Все подобные компании - сокровищницы стиля. Из хранилищ. Вечер содрогания. Он, стоя подле меня, напомнил, что у нас с ним было еще одно пока неисполненное намерение, но тут же добавил, что это можно сделать и чуть позже. Я не сразу сообразил, о чем идет речь, но потом подумал, что, наверное, об осмотре его коллекции сабель. Его жена сказала, что и прежде слышала много лестного о моем голосе, но никак не могла предположить, чтобы у нас с этой девочкой получился такой замечательный дуэт. Я похвалил игру аккомпаниаторши, и было видно, как приятен хозяйке дома успех ее родственницы. Появился Марк. Он хотел увести меня от толпы моих внезапных и неумеренных почитателей, из-под обстрела назойливых гаубиц восторга, но нам уже, кажется, не суждено было остаться с ним наедине во все продолжение сегодняшнего вечера. Хороводы танцоров благодарности. Мир еще прославится податливостью, принужденный к шествиям в направлениях упадка. Вблизи. Мы выходим на террасу. Смеркается. Небо уже достигло такой степени безнадежной пасмурной синевы, за которой ночь свободно вступает на подготовленную специально для нее почву. Мы с Марком присоединяемся к небольшой компании, в которой моложавый, с энергичными жестами профессор юриспруденции рассказывает о своих впечатлениях после недавней продолжительной поездки по Испании. Пасьянс-повествование. Образы строит из кирпичиков ностальгии и находчивости. Морские камешки во рту. Он оказался превосходным рассказчиком, слушать его было одно удовольствие. Нарцисс-мозг. Я вспомнил о своей художнице, отделился от этой компании, думаю, что увлеченные рассказом профессора не заметили моего исчезновения, и отправился на ее поиски. Я не нашел ее нигде, ни на террасе, ни в гостиной, только недавний собеседник художницы возился с ее хином, а самой женщины не было. Я подумал, что вполне возможно, у нее теперь роман с этим мальчиком, а почему бы и нет?! Гостиная наполнена оживленными голосами. Я встретился взглядом с племянницей хозяйки дома, она все еще сидела за роялем и играла известное шумановское "Warum?" Тень улыбки промелькнула на ее лице. Время в ощущениях украшено ремеслом какого-то трагического маляра. Поимка. Журналист развалившись сидит в кресле в окружении женщин и двумя пальцами держит рюмку с коньяком около своих губ. - Вы совершенно правильно сделали, что обиделись тогда на меня, - кричит он мне издалека, подняв рюмку к самым глазам, будто собираясь пить за мое здоровье. - А я все равно уважаю вас. Эти ваши превосходные рассуждения cum grano salis... A?! "Mein Arm gehort dem Vaterland, mein Herz der holden schцnen!.." - победоносно гремит он, дирижируя самому себе рюмкой, из которой едва не выплескивается коньяк ему на брюки. Это слова из последней бетховенской песни, которую я исполнял сегодня. Я отвернулся. - А вы ведь и мне обещали уделить несколько минут своего времени, - слышу вдруг возле себя. Стратегическое значение снега. Навсегда. Оборачиваюсь. Хозяин дома стоит и, слегка улыбаясь, смотрит мне прямо в глаза. Чувствую внезапно, что какая-то мгновенная легкая необъяснимая тревога шевельнулась у меня в сердце. Хотя, конечно, вовсе не связанная ни с этим домом, ни с этим человеком, ни с его едва приметной улыбкой. Права бесплодия. Трасса. Может быть, объяснение ее мне бы открылось совершенно внезапно тоже, думаю я, вполне возможно, даже и годы спустя, в том случае, разумеется, если бы мне довелось на такое время запомнить и нынешнюю ситуацию и свое ощущение. Может быть, я бы тогда столкнулся с чем-то похожим, это дало бы мне ключ. Может быть, это что-то такое из детства. Ныне же придется оставить здесь свое "warum?" Я наклоняю голову в знак своего согласия, хозяин дома кивает мне и ведет потом за собой куда-то довольно долго. Мы спускаемся по парадной лестнице, обходим ее кругом, за высокой дубовой дверью, украшенной свирепыми золочеными масками, начинается небольшой коридор со стенами, облицованными панелями мореного дерева, потом еще за одной дверью коридор вдруг изгибается под прямым углом, а в конце его открывается небольшая лестница, по которой мы спускаемся еще ниже, где уже теперь ощутимо пахнет сыростью и близостью почвы. Спутник мой беззвучно отворяет тяжелую металлическую дверь и пропускает меня перед собой. Рубильник щелкает где-то у меня за спиной, и в помещении, в котором мы оказались, тотчас устанавливается какое-то фантастическое, зловещее, странное освещение. Снопы нерассеиваемого света - красные, синие, желтые - оставляют на стенах яркие округлые пятна, располагавшиеся, казалось, беспорядочно и медленно перемещавшиеся по кругу при помощи скрытого бесшумного электрического привода. Иногда полумрак помещения разрезают ослепительные вспышки ртутных ламп, походившие на беззвучные грозовые разряды. Мне сразу же показалось, что кроме нас двоих в помещении кто-то находится еще, от неожиданности я даже вздрогнул, но мгновение спустя догадался, что это всего лишь рыцарские доспехи - полное рыцарское облачение, с первого взгляда совершенно создающее впечатление человеческой фигуры, в особенности в лучах перемещающегося - будто живого - света. - Посмотрите, посмотрите, - вдруг сдавленным, каким-то не своим голосом говорил мне хозяин дома, я даже обернулся на него, мне показалось, что рядом со мной находится совсем другой человек, настолько незнакомым и непривычным мне послышался его голос. И звенит ужас мгновение, лишая его настойчивости. Неужели уже происходит? - Подойдите, рассмотрите все получше, - говорил мне еще. - Думаю, вам нигде еще не приходилось видеть такого. - Я шагнул вперед. На стене, возле которой я стоял, были развешены сотни самых разнообразных формою, размерами и украшением сабель, это был настоящий сабельный лес. Некоторые экспонаты были укреплены полуизвлеченными из ножен, в других случаях ножны висели рядом с оружием, если, наверное, они представляли одинаковый интерес как произведения этого своеобразного искусства, иногда ножны отсутствовали вовсе. Видно было, что устраивавший эту коллекцию чрезвычайно заботился о живописности ее общего впечатления. На стене оказались укрепленными также, например, обрывки рыбачьей сети, павлиньи и лебединые перья, морские звезды, красочные плакаты и еще десятки других вещей, не обладающих, может быть, особенной прагматической ценностью, но лишь - эстетической, и вносящих свой какой-то едва уловимый штрих в эту пеструю разнохарактерную картину. Я заметил, что сабли здесь составляли только ядро коллекции, хотя и значительное ядро, немного в стороне были выставлены также несколько десятков кортиков, кинжалов, кончаров, рапир, палашей, защитное снаряжение - от старинных щитов и панцирей до вполне современных бронежилетов. Возможно, за всем этим скрывается какая-то мания, думаю я, к каковой, впрочем, по-видимому, в той или иной степени можно отнести всякое коллекционирование. Хозяин дома стоит возле меня и с вожделением собственника взирает на свои сокровища. - За каждым экземпляром, который вы здесь можете видеть, - говорит он, искривив лицо в спокойной усмешке, - стоит своя, подчас многовековая история. И целая ветвь, целое направление культуры оружейного производства, развитие которого целиком диктуется интересами потребителя. Заметьте, в целом никогда не ослабевающими интересами. И в историю всякого государства история оружия может быть вплетена некоей драгоценной нитью. - Думаю, - отвечаю, обернувшись к нему и разглядывая его сосредоточенное лицо, - что в вас одновременно умерло два противоположных типа деятеля - воина, рыцаря, с одной стороны, и с другой - поэта-летописца. - Вполне возможно, - соглашается он, - во всяком случае, я иногда ощущаю смутные токи прошедших времен, неотчетливые побуждения, позывы, пробившиеся ко мне сквозь толщу веков. Что-то такое языческое, голоса идолопоклонства, знаете ли... - Вы это серьезно? - спрашиваю. - Серьезней, чем вы думаете. А у вас разве не бывает такого? - Не знаю, - отвечаю. - Возможно, если прошлое как-то соотносится с отдаленным будущим, то по некоторым причинам предпочитает обходиться без моего посредничества. Или, если и прибегает к моим услугам, то, во всяком случае, старается не посвящать меня ни в детали, ни в цели моей миссии. И мне гораздо проще представить себе некую трансцедентальную связь между той точкой пространства во всех возможных измерениях, где нахожусь я, с эпохой весьма отдаленной от нынешней - ну, возьмем для примера, лет триста-четыреста, - нежели осознать в качестве одной из возможных существующих реальностей некий космический мост, соединяющий тысячелетия и пожелавший именно меня избрать одной из своих опор. - И каким же вам представляется это самое время через триста-четыреста лет, если уж вы согласились быть его поверенным? - Отвратительным, - не задумываясь, отвечаю я. - Отвратительным? - переспрашивает. - Ну да, наверное, вы правы. Так и должно быть. Хотя это, конечно, не имеет никакого отношения к футурологии. - Никакого, - подтверждаю я. - Вы знаете, - говорит он еще, - вам не следует особенно обращать внимание на нашего домашнего Фальстафа. Ну, вы понимаете, о ком я говорю. Всего-навсего - мелкий пошляк и продажный писака. В каком-то смысле, заложник и жертва некоего искаженного представления о многообразии проявлений человеческого рода. Я расхохотался. - Любой из экземпляров вашей коллекции может в одну минуту разрешить все противоречия между ним и мной, или между любыми, подобными нам. - Вас все-таки тоже иногда достигают скрытые токи прошлого, - отвечает он мне. - От этого никто не может быть полностью защищенным, - соглашаюсь я, - уж если ему хоть иногда являются сны. В этом все же, по-видимому, одна из граней, одно из проявлений всякого принимаемого нами божества. Картины, посылаемые нам, - они вообще концентрированное выражение времени. И одна из сущностей принимаемой нами высшей силы. - Здесь самое главное, как вы, наверное, знаете, - говорил мой собеседник, энергично вынимая одну саблю из ножен и демонстрируя ее передо мной, - такое соотношение центра тяжести оружия с кривизной клинка, при котором весьма малым делается угол резания. Взгляните-ка, когда у вас в руках такой инструмент, голова всякого вашего противника становится почти что кочаном капусты, насаженным на палку. Удар приобретает максимальную силу. Вам остается принять на веру мои заверения о великолепии стали, из которой изготовлен клинок. - Он с видимым удовольствием щелкнул по клинку ногтем, и оружие в его руках издало чистый искренний упругий металлический звук. Будто натянутая струна. Ритуал мимолетности. Таинства брезгливости. Редкость. Я разглядел искусную гравировку у основания клинка - двух собак с вытянутыми, гибкими, с напряженной стремительностью телами, одна из которых преследовала другую, рукоять сабли очень удобно и плотно укладывалась в руку, будто согревая ее своей уверенной, мужественной тяжестью. - Стрела изгиба 2,24 дюйма, - продолжал хозяин дома, - сабле уже более двухсот пятидесяти лет, имя мастера неизвестно, хотя оно, несомненно, заслуживает быть сохраненным и для нашего времени и для будущих отдаленных времен. Я молчал, глядя на своего собеседника. - Скажите, а как вы себе представляете связь между отдаленными эпохами? - неожиданно говорит он, оскалившись в спокойной неприязни к какому-то внезапному собственному ощущению. - Ну, мы снова возьмем для примера те же самые три или четыре сотни лет, о которых мы сейчас рассуждали. - В виде потока корпускул, - тотчас же отвечаю я, рассматривая узкий подбородок хозяина дома и все мало-мальски примечательное в его лице. Он все еще поигрывает оружием, которое не выпускает из рук. - Подобно магнитным силовым линиям вокруг проводника. В виде потока незримой лучистой энергии, пронизывающего пространство. Один конец этого потока в нас самих, другой же... - Пространство? - переспрашивает он и тут же соглашается. - Пространство, которое вмещает в себе весь немыслимый путь, пройденный планетой, галактикой и еще более крупными природными образованиями за взятый нами промежуток времени. Так? Путь в однообразной космической ночи, в омертвляющем холодном одиночестве? Лояльность к жизни во всякое настоящее мгновение, еще, наверное, скажете. Этого, разумеется, и вполне достаточно. - Так, - подтверждаю я, - а мы еще всякое мгновение выбираемся из собственной оболочки, поминутно оставляя за собой угасающий шлейф предыдущего существования, подобно следу быстро перемещающегося объекта на светящемся экране электроннолучевой трубки. И всякая невозможность и немыслимость возвращения хоть в какую-либо прежнюю канву вполне способна вызывать в иных из нас беспричинную и неосознанную тоску - сродни собачьей тоске - по безвозвратно прожитой и утраченной сущности. Вопрос, разумеется, только в способности чувства. Каждому прошедшему мгновению жизни мы сооружаем умственные мемориалы, в которых поклоняемся сознанию невозможности вечного существования. В иных из них столпотворение, паломничество, в иных запустение... - Да, - подхватывает он, - а вот еще нимбы над головами святых в христианской мифологии это тоже, должно быть, явление того же самого рода, как вы считаете? Что-то такое вроде отличительной оболочки, отличительного знака избранника особенной духовности?.. - По-видимому, это так, - соглашаюсь я. Вдруг он делает несколько резких круговых взмахов саблей, со свистом рассекая воздух. Пару раз конец сабли проносится возле моего лица и туловища, не то, что бы опасной близости, нет, совершенно не опасной, но такой, что ее можно посчитать оскорбительной для моего достоинства, а можно и не посчитать. Я стараюсь стоять не шелохнувшись во время всех взмахов и только наблюдаю за его действиями, слегка сощурив глаза. Не знаю, для чего ему понадобилось такое испытание моих нервов. - Ну, теперь уже, наверное, - спустя минуту говорит он, отходя к стене и убирая саблю в ножны на ее прежнем месте, - вам поздно искать прибежища в религии, если прежде были не особенно религиозны. Обычно бывает нужно пройти нечто вроде карантина в новых убеждениях, прежде чем они станут давать какой-либо положительный практический эффект. - Наверное, - сухо соглашаюсь я. - Великолепие оружия, - продолжает он, - только подчеркивается, как вы видите, искусностью примененного обрамления для него. Это своеобразный контрапункт: опасность - убежище, воин - жилище, смерть - успокоение... Вы здесь можете увидеть, сколь ценные материалы применяются и для изготовления ножен: редкие породы дерева, кожа, кость, золото, серебро, драгоценные камни, шкурки соболей и горностаев, - он все еще возле стены. Смотрю пристально в его прямую, открытую для меня во всей ее беззащитности спину, и вдруг странная мысль мелькает у меня в голове. Я вдруг понимаю, для чего вообще, собственно, меня сегодня так настойчиво приглашали в этот дом. Этот дом и эти люди - это всего лишь ступень, ступень, которую я должен преодолеть, пройти и оставить ее позади себя. Почему-то во мне есть особенная уверенность в справедливости моего открытия. Он вдруг оборачивается ко мне с усмешкою на лице и, глядя мне прямо в глаза, спрашивает: - Ну что? Догадались? - О чем? - с некоторым удивлением спрашиваю у него. - Для чего вас приглашали сюда. - Думаю, что да, - отвечаю ему. Он еще смотрит на меня. И медленно говорит: - Ну а я думаю, что нет оснований сомневаться в том, что вы все угадали верно. Немного все странно, думаю я, рассматривая его спокойное лицо. Будто нарочно мне подсовывают сегодня хичкоковские сюжеты. Если этот день окажется длинным, я сделаюсь мистиком и сумасшедшим, наверное. Избранник лунных затмений. Вражда. Сухость. - Что есть, по-вашему, движущая сила искусств? - спрашивает спутник мой, дверь запирая, и на этот раз та тихонько скрипит. - Презрение к быдлу, должно быть, - отвечаю, - если вы именно это хотели услышать. - Ни секунды не обдумывает. Благослови, Боже, детей Своих, у которых в себе самих все всегда решено. - Вы знаете, есть Мыс Доброй Надежды... Одна из наиболее южных материковых точек мира. А согласно принципу зеркальности и северная оконечность мира тоже должна получить какое-нибудь сакраментальное наименование. Например, Впадина Злой Безнадежности. Как, по-вашему? - но только молчу. Не слишком-то он любопытствует мнением моим. Изучать ли мне великие виды беспамятства, носители которых закоснели в гордости? В битве с беззлобностью. На ногах. Несколько позже мы с хозяином дома возвращаемся к другим гостям, перебросившись с ним за это время, наверное, еще несколькими фразами. В гостиной я отыскал Марка и сказал ему, что ухожу. Марк объяснил мне, что можно через террасу выйти в парк, а потом на улицу, так проще всего уйти, не привлекая ничьего внимания. Я согласился с ним, что так лучше, он еще спросил меня, не хочу ли я, чтобы он пошел со мной, и я ответил, что не хочу. В парке уже было так же темно, как и на улице, только несколько плафонов желтоватого матового стекла освещали ухоженные клумбы с лилиями и левкоями и cadran solaire на площадке, окруженной стриженными деревьями. Я поискал калитку в изгороди, о которой мне сказал Марк, на дорожке под деревьями я увидел стоящую женщину, лицо ее не было освещено, и я ее сразу не узнал и хотел пройти мимо. Женщина сделала мне шаг навстречу, я остановился, узнав уже теперь свою знакомую художницу, которую я недавно никак не мог отыскать в доме. - Ну, конечно, наш герой сегодня нарасхват, - с улыбкой говорит она мне. Царица сумерек. Душа мышеловки. - Нам так и не удалось перемолвиться словом, а жаль. А если серьезно, то я хотела сделать вам подарок. Я все искала такую возможность, и вот увидела вас, увы, так поздно. Может быть, теперь через несколько дней, если вы тогда еще захотите узнавать своих старых друзей. Я говорю сейчас о своей новой работе... Я много думала о вас все это время, ваше лицо, буквально, преследовало меня, ваш образ... Не знаю, что у меня получилось. Или что получится еще... - Если это будет скульптура, - говорю я с какой-то язвительной, иронической дерзостью, - надеюсь, все члены у нее окажутся на месте? Она посмотрела на меня своим дымчатым, немного рассеянным, с поволокой привычной артистической грусти взглядом, никак не ответив на мою дерзость. - А по-вашему, римляне или греки сами нарочно отбивали руки и ноги у своих самых совершенных изваяний? - Да нет, - спокойно возражаю я, - я думаю, что нарочитость это скорее заслуга или открытие новейшего времени. - Ожидающий исполнения приговора сочувствия. С чрезвычайным плебейством рассудочности. Сразу. - Мой муж уже добился для меня приглашения на завтрашнюю церемонию, так что и я буду там. Не знаю только, не обеспокоит ли это вас. И не будет ли в тягость. - Поздравляю вас, - серьезно говорю я, - вам действительно повезло. Потому что, если бы вы с этим обратились ко мне, боюсь, хотя я и главный участник завтрашнего мероприятия, я все же не смог бы для вас сделать того же. Мы с ней вдруг пожали руки друг другу, это у нас вышло теперь так естественно и свободно, как будто мы так делали всегда. Хотя я отчего-то теперь никак не могу вспомнить, как мы с ней обычно приветствовали друг друга при встрече или прощались при расставании, не знаю, отчего. - Я пожелаю вам сегодня спокойной ночи, - говорю я, - и без всяких сновидений. Ведь даже самые лучшие и сладкие из них зачастую всего лишь предвестники бедствий. - Благодарю вас, - отвечает, - и я вам пожелаю того же... Как же это вам удается быть таким спокойным?! - вдруг вырывается у нее. - А я вовсе не спокоен, - отвечаю я слегка дрогнувшим голосом, - напрасно вы так думаете. - Мгновение остаюсь довольным прозвучавшим уровнем дрожи. Победа разорванного горла. Дитя ума-отмычки. Около ночи. Она качает головой, глядя мне в глаза и не выпуская мою руку из своей. - Мне только отчасти отраден тот факт, - говорит она, лениво еще медля, - что во главе всего нашего дела стоит не кто иной как инженер Робинсон, с его непостижимыми волевыми качествами. Я не знаю более человека, который мог бы так же справляться с многотрудной обязанностью нашего конунга. - До свиданья, - снова говорю я. Она кивнула мне головой и только вскинула крепко сжатую в кулак руку, прощаясь со мной. И мужеству оставаться в сфере благотворительности ее. В обстоятельствах новизны. Под занавес. Я выхожу на безлюдную малоосвещенную улицу, по обеим сторонам которой в сумерках палисадников громоздятся помпезные коттеджи, будто античные развалины, и иду по ней в направлении на север, в сторону магистрали с оживленным автомобильным движением. Дороги почти не замечаю, минуту спустя возле меня тормозит такси, водитель с полусонным лицом и сеткой лучистых морщин возле глаз спрашивает, не нужно ли меня куда-нибудь отвезти. Я смотрю на него и отказываюсь. Он уезжает без видимости какого-либо чувства на лице, каковые по традиции вообще приучает скрывать его профессия. Пару минут спустя я сам останавливаю другую машину и, мгновение поколебавшись, называю водителю адрес Нелли. Мы договорились с ней о сегодняшней встрече, это должно быть нашим прощанием, ничего иного и быть не могло, у меня давно уже было ощущение некоторой тяжести от того, что должно было произойти сегодня, но в машине отчего-то почти не задумываюсь об этом. Сокровищница бескровного. Вне всяких молитв. Не зная брода. В голову лезут какие-то невообразимые обрывки, зачатки мыслей и фраз, но не даю себе труда достраивать их до конца, меня охватывает изнурительное, опустошающее нежелание какой-либо законченности, чуть не тошнит от необходимости мысли и от сознания бесполезности ее, от привычки приводить в порядок свои ощущения и строго оценивать значимость всякого из них. Лучше всего было бы бормотать или напевать. Тяжесть. Думаю, наверное, вполсилы, не более того. Мешает собственное дыхание. Узость груди, буквально, пугает меня, невозможность ее дальнейшего расширения... Впервые, наверное, меня столь угнетает мое тело, мое здоровье и моя молодость. Нет ничего невыносимее ощущения упругости своего существования, перехлестывающей через край жизненной силы. Так просто можно свихнуться от здоровья, если, конечно, и вообще существует оно без умопомрачения. Нарастая. Водитель за перегородкой включает приемник, не отрываясь от дороги, одной рукой ищет музыку, стараясь, должно быть, отличиться в установлении минутной связи с его нелюдимым пассажиром. Посреди иного музыкального гомона слышу кличи и всхлипывания пьянящего и шероховатого блюза в исполнении одного известного кубинского джазового трубача. Нашел, что хотел. Затылком и волосами с проседью он совершенно со мною, этот водитель, хотя и не старается заговорить или повернуть ко мне голову. Остаюсь равнодушен ко всем его усилиям. У всех нот разные лица; одна улыбается мне, другие предостерегают. Вот одна с поднятым перстом, вся она такова, что в каждом из очертаний ее содержится нечто поучающее, утвердительное, менторское. Несколько похожих одна на другую, будто сестры, будто собачонки, что гоняются друг за другом; у них идет игра. Вот одна будто выглянет в окно, вздохнет и - поди распознай, о чем ее жалоба! - тотчас же укроется в себе. После каждой остается свой след, свое послезвучие, это словно росчерк птичьего крыла на полотне угасающего неба. Снова в машине. Миру с его нарочитостью сиротства потеряться ли в шествиях забвений или блаженств; навсегда. Преимущество. Мне не кажется, что я слишком запутался в своих играх и безделицах утверждения. Иногда сознанием возвращаюсь к Нелли или к Марку, думаю об отце и о своем доме. Не знаю того и не думаю о том, какое из моих ощущений мне более всего неприятно. Мучение всегда музыкально, оно подчиняется тем же законам, что и любая музыкальная форма, с какими бы свободой или навязчивостью ни развивались они. Приехали. Сразу выхожу из машины, стараясь скорее освободиться из ее плена, из ее власти. Расплачиваюсь, иду по тротуару, поворачиваю за угол, иногда натыкаюсь на прохожих. Шагаю, как пьяный, хотя и не пил сегодня ничего, только один раз с Марком. Знаю, что могу сразу же стряхнуть с себя все наваждения ума, но не делаю этого, стараясь подольше сохранить их власть над собой и очарование. Некоторые из ощущений теперь совершенно новые и пока непривычные для меня. Я только прикидываюсь прохожим, я строю из себя человека, шагами беспорядочными и дыханием жадным приумножая сходство. Поднимаюсь к Нелли, здесь меня ждут, скоро мы раздеваемся и идем в спальню, и у меня ничего не получается с ней, хотя я ее и невероятно хотел, когда сегодня собирался к ней, это точно. Такое в первый раз со мной, никогда не бывало ничего подобного во все продолжение нашей многолетней освежающей любви. Мне всегда прежде было очень просто с Нелли, когда-то я даже серьезно думал жениться на ней, это было раньше. Меня всего колотит, стучат зубы, хотя где-то, в глубине существа, я сейчас довольно равнодушен, я знаю об этом. Наверное бы, вообще ничего не надо было сегодня, думаю я. Многие ночи проводили мы без сна в одних изобретениях нежности. Она вдруг заливается слезами от нетерпения и обманутых ожиданий, нагая, она опускается на пол передо мной и влажным лицом зарывается мне в колени. - Подожди, подожди, - шепчет она, и - слезы. Я запускаю пальцы ей в волосы, склонившись над ней, дышу ей в затылок и шепчу что-то бессвязное. Я думаю, что от жалости к ней у меня сейчас может появиться желание, так оно и выходит, действительно появляется, может быть, и не такое сильное и нестерпимое как обычно, но все-таки несомненное, отчетливое желание. Она замечает это, и, когда поднимает на меня глаза, все лицо ее светится благодарностью и нетерпением. Мы снова вытягиваемся на простынях, и опять ничего. Во мне все сразу гаснет, одни только бессмысленные дерганья, и - все; безо всякой жадной безжалостной неудержимой мужской энергии. Я словно гимнаст, сорвавшийся со своего снаряда и летящий вниз, мучительно летящий вниз, жаждущий определенности, жаждущий окончания муки. Слишком много мысли, милый Моцарт. Ровно столько, сколько выходит само собой. Что же это? Приз за самое лучшее негодование? За самую отъявленную благодарность? Меня чуть ли не тошнит от внезапного ощущения собственного бессилия; собственное дыхание и собственное тело вызывают у меня почти отвращение, я не могу уже не думать о том, что вошло в меня однажды разлагающей, въедливой, самоистребительной силой. Прежде я всегда бывал достаточно уверенным в себе, и сладость ныне раздражает как уже виденное сотни раз. Ну, вот, наконец, и попался! Да нет же, сегодня еще пустяки!.. Так много внимания главному герою! Мне досадны ее попытки чего-то непременно добиться от меня, хотя ничего уже более не будет после, она вскоре понимает меня, вдруг понимает, и оставляет в покое. Потом все действия ее - только жалость и ласка, в ней появляется что-то материнское, какие-то новые кротость, терпение, забота. Они все чрезвычайно любят носиться с этим. Агасфер-отвращение. Воздух. Скоро она встает, надевает халат, я тоже одеваюсь, она идет на кухню и готовит кофе, а я в это время принимаю душ. - Ты не хотел приходить, но все-таки пришел, - говорила Нелли. Из несформулированного. Изобретение кротости. - Я хотел прийти, но мне не следовало этого делать, - возражаю. Существующее сохраняет себя только мгновение, в которое протекает. О чем? - Да, мне кажется, я понимаю, - соглашается Нелли. Свет ночника блуждает в зелени штор, и никто не выходит победителем. И соглашаясь, прекословлю. Первая фраза, которая... - Ты очень боишься? - спрашивает. - Нет, наверное, - отвечаю. - Хотя и переполнен сейчас неощутимым. У меня появилась возможность сделаться виртуозом священнодействия существования, и я не сумел устоять или отказаться. Мне еще предстоит держать себя так, чтобы гибель блаженства сделалась только началом человека. - С предплечий, с груди бедер стекают струйки воды, никогда прежде не обращал на это внимание, все на мне чужое, незнакомое, непривычное, как будто новая одежда, рассматриваю свою кожу, свои руки, разве что в детстве смотрел так. Прозрения бытия? Изобретения вопля. Вынести существующее. Гальванизированный. Ad libitum. Я вытираюсь, расчесываю волосы и выхожу из ванной. Мы пьем кофе со сливками и едим бутерброды с поджаренной рыбьей молокой, Нелли сидит напротив меня, совсем рядом, только протянуть руку, я снова ее хочу, но это уже не важно, я ничего не говорю о своем желании, и мы уже не делаем новых попыток. Мы почти не говорим с нею. Что сталось с нашей прежней близостью? Хотя, возможно, что и это не более чем видимость, всего лишь видимость. Я только лениво пересказываю Нелли содержание своей статьи, напечатанной в одном научном журнале. Она слушает со своей привычной обязанностью вдумчивости и ни разу не прерывает меня. Скоро я переодеваюсь и ухожу. Я вышел от Нелли со странным чувством не то, что бы облегчения, но, пожалуй, скорее удовлетворения от выполненной работы, хорошо или плохо выполненной - это уже другой вопрос, но, во всяком случае, к этому уже не нужно будет возвращаться никогда. Отчего-то вспоминаю, что у нее в спальне висят две репродукции с картин Пиросманашвили "Ишачий мост" и "Продавец дров". Она-то знает, что мне когда-то нравилось такое. Несколько шагов, и - ощущение беспокойства. Быть может, я завербован космосом или смертью, и в кармане у меня лежит соответствующее удостоверение, но только я об этом забыл, и теперь потому бездействую, что мне еще не разъяснили толком целей моей миссии. Гомон улицы лишь касается осторожно. Подошвы. Около одиннадцатого часа, на один больше, чем у Спасителя, небесного иудея Иисуса. Иду пешком довольно долго и кутаюсь, только кутаюсь в самую теплую из одежд - в безразличие. Я теперь уже гораздо спокойнее, чем прежде. На улице уже совсем темно, с неба понемногу моросит, и влажные тротуары повсюду сверкают отраженным светом витрин. По проспекту шириною со среднего размера площадь снуют разнообразные сонмища автомобилей, нетерпеливо сигналящих, тормозящих на светофорах, снова вырывающихся лидировать, будто бы в безмолвном состязании их водителей в своеволии. От остановки к остановке пробираются разрисованные рекламою автобусы, привычно подбирая слегка осоловелых вечерних пассажиров; верткие фургончики коммивояжеров чудом выруливают из всего чадящего выхлопными газами, жестяного месива; словно потешаясь над всеми заботами четвероногих, пулею вперед вырывается младший брат - мотоциклист, в кожаной куртке, в шлеме, как у астронавта, с прямою посадкою, будто слившийся в единое целое со своим молниеносным снарядом. Взором замирающим провожаю всех скоростных херувимов. Росчерки существования их искусством сгорающего пороха напоены. Праздная часть населения готовится к ночной жизни. Все бары открыты, из фойе небольшого кинотеатра доносится музыка, исполняемая оркестром перед одним из последних сеансов. В иных магазинчиках на витрины натягивают пластиковые жалюзи, протирают окна, вывозят мусор, сдают дневную выручку, договариваются по телефону с любовницами, проверяют счета. Прогуливаются проститутки, как будто пребывающие на страже всякого ночного телесного томления. У них усталые лица, машинально отмечаю я, проходя через зону их особенного доискивающегося требовательного притяжения. Бритоголовые юнцы лапают своих патлатых подружек, и те, и другие что-то жуют, поминутно сплевывая на асфальт. Два музыкальных театра, один подле другого, успевшие уже поглотить несколько сотен вечерних зевак, специально пришедших, чтобы поглощать, в свою очередь, предлагаемые им незамысловатые шоу, сверкают светом электрических гирлянд на фасадах, рядом движущаяся реклама силится убедить всякого прохожего в исключительности идущего представления. У входов в оба театра пустыннее, нежели где-нибудь в других местах, как будто бы всех засосало вовнутрь разряжением. Иду домой. Мне, наверное, давно бы следовало сделать это, думаю я. У меня иногда бывают ощущения какой-то истекающей и входящей в меня незримой, бездымной энергии в некоторых уголках моего дома, и, наверное, я втайне надеюсь и сегодня почувствовать это. Может быть, заряжусь я этой энергией, может быть, вольется в меня какая-то новая сила, которая меня укрепит. Будто по шатким мосткам иду я по влажному тротуару, и, если только сорвусь я, то сорвусь лишь в себя самого. Казалось бы, мне сейчас себя особенно не за что корить, но не повод ли для того ищу теперь в моем напряжении настойчивости?! Измучить, конечно, я себя не смогу, но также не выходит и вывести в благость. Без доброго умысла. Заранее. По дороге захожу в бар со странным названием "Аргус", странным для бара, пожалуй. "Аргус" находится в десяти минутах ходьбы от моего дома, но я отчего прежде не бывал здесь, предпочитая этому бару два-три других тоже у моего дома. Здесь полумрак, вспышки прожекторов, и по смуглым стенам пятна холодного света блуждают, гремит музыка в глубине зала. В зале, в стенах глубокие темные ниши, длинные закоулки, отчего, войдя, не сразу нахожу стойку. Возле стойки околачиваются несколько типов в кожаных куртках, с обритыми головами, и только у каждого по небольшой копне густых волос на темени, подобной оазису, у всех подведенные глаза, словно у педерастов, у некоторых в ушах серьги, и очень жесткие колючие взгляды у всех, в каждом вздохе у них убежденное надругательство над всеми заповедями смирения, вся видимость их излучает агрессию и бешенство; кажется, всякий из них способен сразу же завестись в любое мгновение, пускай даже от косого взгляда или от того, что еще может там ему не понравиться, и будет он уже тогда бить, крушить, ломать, калечить до тех пор, пока или не убьет своего противника, или сам не будет убит в том случае, если напорется на более ловкого, сильного и удачливого. Существование, протекающее по направляющим инстинктов. Меня сейчас не особенно беспокоит опасность, исходящая от них, может быть, я даже хочу, чтобы им что-нибудь во мне не понравилось, я не задумываюсь о том, что может случиться тогда, у меня внутри что-то подрагивает и звенит, и я спокойно разглядываю этих типов, долго, пристально и не скрывая своего отвращения. Потом мне надоедает их разглядывать, я заказываю два коктейля, сажусь за свободный столик и не спеша потягиваю из стакана прохладный напиток. Почему же не так? Я не трону чужих находок. Ирония веры. Хорошо, что меня здесь никто не знает, думаю я, прикосновение чьей-то общительности было бы для меня сейчас нестерпимо, в особенности такой, на которую нужно было бы отвечать дружественностью и радушием. В баре немало и другой публики, все молодежь, в основном, я иногда рассматриваю остальных с ленивым любопытством. Щуплые юнцы парами сидят за столиками у входа, еще несколько человек постарше, должно быть, работники из каких-нибудь мастерских. Я думаю о постоянных посетителях мест такого рода, вчерашних парнях и девчонках, взраставших в благопристойных семьях; что-то побуждает их наведываться в эти оазисы правонарушения, насилия, ненависти?! Бог, изгоняя Адама из рая, специально, должно быть, позаботился о таких пристанищах для его потомков. Рассматриваю женщин у стойки. Я все сегодня делаю настойчиво, бесцеремонно, как будто изобретаю себя; у меня выходит то, что не выходило вчера. Взгляд мой, кажется, беспокоит женщин, он ими замечен, одна из них, черноволосая, оглядывается и встает. Если выйдет какое-то приключение сегодня, я буду этому только рад. Магнитом равнодушия своего неудачу к себе притянувший. По проволоке взора приближается она; хотел было отвернуться, но поздно. Зачем мне это? Вот еще новость, у меня уже есть некоторый опыт бессилия. - Дай-ка мне спичку, - хрипло говорит черноволосая. Шлюха, конечно; каждый день здесь, должно быть, каждый день, вовсе не царственная, замечаю я, не блещет породой, но и не противная тоже. Я даю ей прикурить, и она усаживается рядом. - Надеюсь, ты не будешь против того, чтобы провести со мной вечерок? - осведомляется она, рассматривая меня. - Отчего же не попробовать, - бормочу я. - Будем считать, что я вполне этого хочу. - Так даже проще, думаю я, так гораздо проще, и не нужно только ничего выдумывать. - Ты ведь не станешь меня бить? - спрашивает черноволосая, я только усмехаюсь в ответ, и великодушие, и мужественность, шевельнувшиеся во мне не более чем на мгновение, мне самому немного приятны. - Тебе, наверное, частенько достается? - говорю. - Я ненавижу все это, - с минутным ожесточением отвечает женщина. И горло разглядываю около ключицы. - Что? - Когда выдумывают что-то противоестественное и потом... Это от беспомощности бывает у них, от беспомощности и злобы. - Я ведь с тобой и не спорю, - возражаю ей примирительно. Рискуя игрой. По-прежнему пуст. - По-моему, где-то я тебя видела, - морщит она лоб. - А? - Может быть. - Нет, правда, - настаивает черноволосая. - Я сразу подумала, что где-то видела тебя. Мне знакомо твое лицо. Ты не был вчера в пикете у автозавода? - В пикете я не был, - отвечаю я. - Ага, я тоже, - соглашается она. - Может быть, ты приходил сюда раньше? Я тебя видела здесь? - Нет, - возражаю я. - Я прежде здесь не был. Я никогда сюда не приходил. - Может быть, ты какой-нибудь артист, или этот?.. А может, ты снимаешься в кино? Нет, не то... Ты, наверное, просто на кого-нибудь похож. - Ну, больше, чем на самого себя, - усмехаюсь, - вряд ли похож на кого-нибудь. - Ладно, Бог с ним, - говорит женщина. - Будь ты похож, на кого хочешь!.. Нет, - в напряжении размышляет моя собеседница, - это что-то такое было вчера. Или даже сегодня. Вчера или сегодня?.. Она подбирается все ближе, думаю я с мгновенной неприязнью, еще минута, и буду разоблачен. Но разве избран я не с надеждой? С чутьем безошибоч