е в России после двадцати пяти лет жизни в иных странах? -- Я знаю, что в стране много перемен, но что я могу увидеть из окошка автомобиля? Разве то, что публика вроде от голода не падает. Слышу, конечно, много страшных историй про то, что всюду стреляют, взрывают. Ситуация в России немножко тревожная, но я с большой долей иронии отношусь к паникерам, которые кричат, что хуже никогда не было: бывало и хуже. -- Вам, наверное, трудно привыкнуть к тому, что сейчас здесь художнику все можно. При вас было нельзя, а теперь -- пожалуйста... -- Да, сегодня выставляют что хотят. А нас за простые натюрморты бросали в психушки или отправляли в места... Забыл, как это? В "отдаленные места"? Помню, в шестьдесят четвертом мои работы были на выставке в Эрмитаже. Так ее на второй день закрыли, а нас с Артамоновым выгнали с работы. Притом что он был директором Эрмитажа, а я всего лишь грузчиком -- помои там грузил, колол лед, мыл плевательницы. Нас, участников выставки, объявили идеологическими диверсантами, а наши картины арестовал КГБ. Меня еще и в психушку посадили. И судимость у меня была... Пьянству -- бой! -- Вы, Миша, выглядите моложе своих лет. Это оттого, что перестали водку пить? -- В свое время я глушил со страшной силой, поражая немощных французов. Это не секрет, не хочу себя обелять. Как говорил мой друг Володя Поляков, "хватит, напили с тобой на легенду; море-то не выпили, но Байкальское озеро осилили". Володя Поляков (он родной брат знаменитого художника-абстракциониста, ныне очень ценимого, -- Сержа Полякова) и Алеша Дмитриевич -- мои любимые цыганские певцы. Они пели тогда в знаменитом русском кабаке "Царевич". Когда я приехал в Париж, то решил запечатлеть их талант для России -- и начал записывать их на пластинки. Я долго с ними работал. А работа с цыганами -- это вещь специфическая. Общались мы чаще всего в кабаках, и общение всегда выливалось в выпивку. Это описано в песнях у Володи Высоцкого, с которым мы были друзьями. -- Но вы ведь давно уже бросили пить. -- Да, потом... Много моих друзей, которые пили и с которыми я пил, умерли. Володя Высоцкий, которого я пытался удерживать... Я уже лет пятнадцать не употребляю "тяжелую артиллерию" -- коньяки, виски, джины и тем более водку. Так, только пиво иногда. У меня столько работы, что я уже просто не могу себе позволить такую роскошь -- расслабиться, как бывало. Моя работа -- я много занимаюсь графикой -- требует очень четкой руки. Впрочем, бывало и бывает еще иногда то, что называется "срывами"... -- Все обращают внимание на ваши шрамы. Есть всякие версии их происхождения. Я могу вас спросить, эти шрамы откуда? -- Ну, что... Не хочется много об этом говорить, есть они и есть. Я начинал свою жизнь в Нью-Йорке на Бликер-стрит, ближе к Сохо, а этот район в начале восьмидесятых славился своими баталиями; это сейчас там все чинно и благородно! А в те времена "ангелы ада" устраивали там настоящую "чернуху"! Я никогда не выходил на улицу без ножа за голенищем и без дубины под мышкой. Было много драк, стычек, столкновений с тамошней публикой. Лимонов написал про один бой с "ангелами ада", что я с честью вышел из него, -- действительно, мне одному пришлось сражаться с целой компанией, они дрались цепями, а я бутылкой. Да, было много стычек. Да и травм я немало получил в литейной мастерской, где я свои скульптуры отливаю. Шрамов у меня гораздо больше, чем видно. Многие художники, которые связаны и с алкоголем, и со скульптурой, меченые. Поскольку это для русского читателя, можно добавить, что и господин Бахус где-то сыграл большую роль. Поймут. В американском поместье -- Расскажите про ваше американское поместье. -- Это шесть гектаров земли к северу от Нью-Йорка, в двух часах езды, в горах -- рядом с городом Хадсон. Я купил здание бывшей консерватории и в концертных залах устроил мастерские. Я там теперь живу -- устал от Нью-Йорка, от шума. -- Вы могли б там жить как в башне из слоновой кости. Но вам дома не сидится, вы в разъездах. Вам так нужны встряски? -- Зачем я везде летаю? Приходится! Несмотря на кризис последних лет в искусстве, у меня много контрактов с галереями. И они, зная мою нелюбовь к суете, специально оговорили в контрактах, что я должен лично присутствовать на вернисажах. Конечно, они оплачивают билеты и отели, еду -- все высшего класса -- не только мне, но даже и моим друзьям. Я со злости стараюсь нагреть галерейщиков. Однажды мы с Володей Буковским, моим старым другом еще по России, гуляли всю ночь. Он, как гурман и тонкий ценитель, пил коллекционные вина, я, как человек непьющий, налегал на черную икру, -- мы за ночь нагрели их на две тысячи долларов. И тем не менее галерейщики... этот пункт не вычеркнули. Это было нам странно и горько. Зря старались! -- Но когда вы в поместье, то уж там-то сидите в уединении? -- Нет. У меня там часто собираются ведущие американские, немецкие, английские ученые. Мы с ними обсуждаем проблемы психологии, нейрохирургии, пытаемся добраться до тайны творчества. Проводим за столом бессонные ночи. Это и утомительно, и интересно. Меня там часто навещают друзья и подолгу живут -- места хватает. Володя Буковский у меня бывает. Из Петербурга часто приезжает друг юности Владимир Иванов -- он теперь священник. (Володя, кстати, большой специалист по русской средневековой иконе.) Часто посещает поэт Костя Кузьминский -- тоже друг юности. Сейчас у меня живет один из моих учеников -- Юрий Иванов. Много народу и много друзей живет у меня. Приезжают из России мои друзья "афганцы", они моложе меня, но мы с ними тесно повязаны тем же Афганистаном. Я легко схожусь с людьми, если они близки мне по духу, и тогда кажется, что духовное братство длилось десятилетиями. Так что мне трудно делить друзей на новых и старых. Если я кого-то полюбил, то он мне сразу как старый друг. -- Вы вот в Москве купили щенка бладхаунда. И что, повезете его с собой? Отчего было в Америке не купить? -- У меня дома семь собак, так что это будет восьмая. Два неаполитанских мастифа, бостонский терьер, шарпей, мопс, их я там купил. А бультерьера и французского бульдога из Москвы привез, они тут дешевле. Все мои собаки живут в поместье. Великих хлопот на природе с собаками нет. Вот только с неаполитанскими мастифами, естественно, приходится возиться. Но за ними следит специальный человек. Мне тут в Москве всегда так грустно от шума и сутолоки, от интервью, я от этого рвусь на Птичий рынок: животные восстанавливают мое душевное равновесие. Когда покупаю собак, конечно, смотрю родословные. Я довольно неплохо разбираюсь в собаках... Париж, он опять центр искусств... -- Интересно, зачем вы переехали из Франции в Америку? -- Я десять лет прожил в Париже и очень его люблю, но терпеть не могу парижан. Русским вообще трудно контактировать с французами, хотя те и приветливые, может, даже чересчур. Мне легче с американцами, они русским ближе по характеру. К тому же Нью-Йорк -- один из самых красивых городов мира. После него Париж кажется таким маленьким, интимным... -- То есть вы туда перебрались по житейским причинам или все-таки больше из-за работы? -- Все-таки больше из-за искусства. Нью-Йорк в то время был столицей искусств. Правда, теперь опять она возвращается обратно в Париж. Там очень много всего происходит. Парижская FIAC -- самая серьезная в мире ярмарка современного искусства. Хочешь не хочешь, а приходится бывать в Париже постоянно... Я с французами начинаю интересные проекты. Они мне за символическую цену продали один монастырь на Луаре, с тем чтоб я там создал центр искусств. Там будут проводиться выставки, конференции, концерты. -- Нью-Йорк -- он почему перестает быть столицей искусств, вы как думаете? -- Отчасти это из-за неприятной истории с аукционами "Сотбис" и "Кристи". Галерейщики вздували цены, картины уходили за огромные суммы. Потом, во время экономического кризиса, публика понесла эти работы обратно на аукцион, а тех цен уж не дают. Скандал! Оказалось, что реальные цены намного ниже. Вот, к примеру, история с Джасперсом Джонсом. Во время бума его работу продали за семнадцать миллионов долларов, а когда принесли обратно, за него и миллиона не давали. Скандал! Так называемые американские коллекционеры были очень испуганы. Они сильно отличаются от европейских: у них комплекс, потому что они -- молодая нация и доверия к своему вкусу у них нет. Над ними, с их карманами, полными денег, не зря смеются в Европе. Они покупают картины так, как покупают часы от Cartier, -- им важна марка, а не содержание. Как вздуваются цены? Вот Лео Кастелли, крупнейший деятель рынка искусств. Да, это он сделал суперзвезд из Энди Уорхола, Раушенберга, Тома Вессельмана. И Джасперса Джонса, которого я очень люблю. Потом, когда немного иссякли таланты, Кастелли продолжал гнуть ту же линию. Я восхищаюсь этим человеком -- он великий психолог! Он заставляет этих несчастных нуворишей покупать все что угодно, всякую дрянь. Баночки с дерьмом уходят с аукциона за десятки тысяч долларов, их выставляют крупнейшие галереи! Один из таких авторов фотографируется на фоне туалета -- это как бы его мастерская. Кто купит такую банку, сразу попадает в high society, или, как его Иосиф Бродский называл, "х.. сосати". А кто это дерьмо не ценит, тот, значит, не дорос. Голое платье короля! Я это понятие даже ввел в искусствоведение. "Дерьма не стоит" -- забудьте эту поговорку. Вот сейчас такая баночка на "Сотбис" стоит от шестидесяти пяти до восьмидесяти тысяч долларов. -- А большая банка-то? -- Маленькая! В том-то все и дело. Граммов на сто. ...А свободы творчества все нет -- Да... А серьезное искусство продавать трудно. Вот Эрнст Неизвестный мне говорил, что сам не знает, как держится на плаву. -- Да-да, именно так. Галерейщики заинтересованы в том, чтобы купить за копейку, а продать за сто рублей. Но нам приходится с ними работать. -- То есть они вас, конечно, грабят. Но, по крайней мере, можете вы сказать, что занимаетесь тем, чем хотите, и делаете все, что хотите, что вы свободны -- в работе, в жизни? -- Нет, конечно, это далеко не так... Не всегда в моем творчестве я могу делать то, чего бы мне хотелось. Ведь я повязан многими контрактами. Я выполняю вещи в рамках программы той галереи, которая мне заказала ряд работ. Уже это одно говорит о небольшой свободе творчества. Но если выполнять заказы честно и с душой... Это единственное, что меня поддерживает... в добродушной форме. А зачастую мне приходится так же, как в России, работать в стол. -- То есть такого нет, что вот поставил Шемякин свою подпись под картиной -- и ее с руками отрывают? -- Нет... Серьезные поиски, которыми я занимаюсь и в области живописи, и в области скульптуры, к сожалению, пока малопонятны, как говорится, широким слоям населения. Галерейщиков эти вещи явно не устраивают. Никакого коммерческого успеха с теми моими работами, которые французы называют sophistique, не предвидится. -- Не ожидал от вас такого услышать... -- Это продолжение мучений всех тех серьезных художников, которые ведут нескончаемый поиск. Я эти работы, которые американские галерейщики отказываются выставлять, складываю. Иногда публикую. Вот Общество американских нейрохирургов выпустило книгу "Метафизическая голова". В предисловии к ней известный ученый доктор Летчер написал: "Работы Шемякина помогли мне найти ответы на те вопросы в области нейрохирургии, которые я долгие годы не мог разрешить". -- Какие именно? -- Спросите его сами, он говорит прекрасно по-русски. (Пока мне такого случая не представилось. Зато один из друзей художника рассказал, что Летчер однажды публично сравнил Шемякина аж с Леонардо да Винчи. -- Прим. авт.) -- Не поладить с галерейщиками -- это страшно. Вот мой сосед по поместью Леонард Баскин -- знаменитейший классик фигуративного искусства. Его работы во всех музеях Америки! Если у меня три доктората (за открытия в области искусствоведения и истории искусства), то у него их четырнадцать. Тем не менее эта художественная мафия, как он сам говорит, похоронила его двадцать лет назад. Все это время он работал! Но никто об этом ничего не знает. Публика двадцать лет не видит его новых работ! Мне удалось заинтересовать им своих американских галерейщиков. Они устроили выставку его работ. На вернисаже к нему подходили потрясенные американцы и спрашивали: "Как, вы живы? А мы думали, вы умерли давно..." Коротко о личной жизни -- Вы всюду берете с собой вашу подругу Сару. Она и в Афганистане с вами была, и в Москве на баррикадах в октябре девяносто третьего... -- Да, Сара де Кей -- моя подруга. Мы с ней познакомились много лет назад, когда Сара переводила тексты Высоцкого для телефильма о нем; она отлично говорит по-русски, научилась в американском университете. -- Сара, а как вы, к примеру, перевели на английский "Если друг оказался вдруг..."? -- Это все очень трудно... Я давала скорее подстрочник. -- Мы с Сарой везде ездим вместе. Она ведет большую работу -- учет моих работ, и картотеку, и финансовые дела. Я заставлял ее несколько раз рисовать, но результаты оказались плачевными. (Оба смеются. -- Прим. авт.) -- Первая ваша жена, Ребекка Модлен, -- художник. -- Я после этого больше не женился, я ее именую супругой. У нас сохранились хорошие отношения. Мы с ней и в творческом контакте (есть совместные проекты) -- она замечательная художница и скульптор, и в дружеском, да и нашим чадом повязаны навсегда. Она почти ежегодно гостит у меня. Она старше меня, ей за шестьдесят, но она прекрасно выглядит и полна энергии. -- Ваша дочь Доротея ведь тоже художница? -- Да. Ей сейчас тридцать лет. Живет в основном в Афинах. Она профессионально работает. Часто и подолгу гостит у меня в имении... Путешествует по всем континентам, где проходят ее выставки. Скупой солдатский быт -- Пожив в Америке, вы, наверное, стали заядлым автомобилистом? -- Какой же русский не любит быстрой езды, -- будучи подшофе, хочется куда-то нестись, забыв обо всем на свете... Поэтому я сам себя уговорил обойти автошколу стороной. Так что машину я сам просто не вожу. Вот -- Сара меня возит. -- А машина у вас какая? -- У меня машины нет... Сара, Сара! Твоя как называется? -- "Тойота-кэмри", -- кричит она из другой комнаты. -- Вы одеваетесь по-особенному, не как все. Чувствуется, что ваши туалеты не случайны. Мне кажется, что вы не можете не заниматься дизайном одежды... -- Да, занимаюсь, но не очень много. В основном для себя. Фуражка, мои парадные сапоги, галифе, куртка со вставками из кожи -- все это мой дизайн. Для Сары я придумал пальто. А сделано это в ателье Бориса Чемери, в Нью-Йорке, все в одном экземпляре. Брайтонские дамы хотели это пальто растиражировать ("и мы такое хотим!"), но я вовремя вмешался. -- А вот эта черная спецовка, что сейчас на вас, тоже ваш дизайн? -- No, no. Это обыкновенная солдатская форма, по-моему десантная. Она очень удобна. Много карманов, и цвет черный -- грязь малозаметна. У нас там в горах живет много ветеранов вьетнамской войны и все так одеваются. Такую форму у нас на каждом шагу продают, она удобная и дешевая. -- А как насчет Валентино, Сен-Лорана? -- Нет, я туда нос никогда не совал, мне это чуждо. Они сами по себе, я сам по себе. Вот мой галерейщик Серж Сорокко разодевается в самых модных магазинах, он у нас пижон -- это меня слегка потешает. -- Костюм, галстук? -- Вот это я терпеть не могу. Но иногда приходится даже смокинг надевать. Как-то мне позвонили из российского посольства -- зная, что я всюду хожу в "зеленке", -- и вежливо говорят: "Михаил Михайлович, мы знаем, что вы к одежде относитесь по-особому, но на приеме, куда вы приглашены, будут Ельцин и Клинтон. Все во фраках придут, ну и вы уж, пожалуйста, арендуйте". Ну и пришлось нарядиться! -- Насколько вы вообще привязаны к роскоши? -- Я всегда живу просто, как солдат. Человек я довольно непритязательный, надо мной из-за этого даже смеются. Любимая моя еда -- черный хлеб и селедка. Бифштекс, картошка... Пивали мы все, от одеколона до "Дом Периньона", но привычки к роскоши у меня быть не может. Трудно сказать... -- Никто вам не поверит, если вы скажете, что никогда не задумывались о том, возвращаться в Россию или нет. -- В Россию?.. Ну, если б мне было лет тридцать... Я с удовольствием наезжаю в Россию, да. Но вернуться насовсем, снова с чем-то бороться -- зачем это мне? Да и всего в Россию не перетащишь. Одни только мои макеты книг, наброски и репродукции, необходимые мне для работы, на сегодняшний день занимают семь тысяч квадратных метров. А связи с западными институтами, с учеными? Нет, я могу больше помочь России, живя на Западе. Печатать в России книги, издавать журналы... -- Вы можете назвать самое доброе дело, которое вы сделали в жизни? -- Трудно сказать... Допустим, я помогаю инвалидам-афганцам -- но это моя естественная потребность. Я могу распропагандировать художника, который мне нравится, помочь издаться поэту, причем необязательно другу, могу издать журнал... Или, бывает, хочешь кому-то дать по физиономии, а не даешь -- это ж тоже доброе дело. -- А вызволение советских пленных в Афганистане? -- Ну, это одно из дел. Я занимался и моджахедами. Еще до того, как ими занялись американцы, я сделал аукцион, выручил несколько десятков тысяч долларов и передал их на радио "Свободный Афганистан", чтоб оно вещало на весь мир о той нелепой войне. После я столкнулся с русскими ребятами, побывавшими в плену, понял их трагедию. -- Вы читаете сейчас что-нибудь для души или это прошло? -- Когда выкраиваю немного времени, то да. По-русски. Философия, психология, искусствоведение, поэзия. Любимый мой поэт -- Бродский. Очень люблю Рильке и Рембо, я их не столько читаю, сколько перечитываю. Вообще я не столько читаю, сколько вычитываю (это формулировка одного моего друга). -- Ваши любимые строчки из вашего любимого поэта Бродского? -- Он верил в свой череп, верил. Ему кричали: нелепо! Но падали стены. Череп, оказывается, был крепок, -- это из стихотворения о художнике. -- Вот вы сказали, что читаете главным образом по-русски. А языки прочих стран проживания? Вы ими всерьез овладели? -- No, no. Я хотя и говорю по-немецки, по-английски, по-французски, но не могу сказать, что иностранными языками владею блестяще. Мыслю я, конечно, по-русски. В разговоре стараюсь придерживаться классического русского языка, чисто петербуржского стиля. Иногда, правда, иностранные слова проскальзывают, когда расслабишься. -- Известно, что вы человек религиозный. Вот сейчас пост, и как вы?.. -- От постов я был освобожден еще в юности, настоятелем Псково-Печерского монастыря отцом Алипием. Когда мы с Женей Есауленко, моим другом, тощие и заморенные, приезжали к настоятелю, он поддерживал наши животы щедрыми дарами из своего холодильника. "Какой, -- говорит, -- вам пост, вы и так еле на ногах держитесь!" Человека снимают с поста, если он слишком много трудится, также освобождаются странствующие. В этом монастыре я был когда-то на послушании. Человек я с юных лет довольно религиозный, и было такое юношеское желание -- уйти в монастырь от суеты мирской, от коммунистической... -- Ушли бы -- иконы бы там писали... -- Одна из самых высочайших задач художника -- написать образ. И тема распятого Христа. К ней я иногда тайком подкрадываюсь. Но это безумно сложно для меня -- пока. Скажу без ложной скромности: сегодня я не чувствую себя подготовленным к этим высоким сюжетам... Венеция Кроме всего прочего, Михаил Шемякин известен как давний любитель и постоянный участник венецианского карнавала. Однажды он зазвал туда и меня. Я написал про карнавал заметку, треть которой была про Шемякина. Вот отрывок: "...На следующий день -- он выдался особенно сырым, дождливым и пасмурным -- пошли к Шемякину. Он поселился со своей обильной свитой на Campo Arsenale, под совершенно кремлевской, с точно такими же зубцами, стеной красного кирпича. Давний, уж лет тридцать, любитель Венеции, Шемякин тут все знает, не раз выставлялся. Никаких отелей: "В апартаментах выгодней!" -- то есть он снимает частную квартиру. Он как раз был дома и раскладывал на столах маски, привезенные из Америки. Маски он снял со своих деревянных скульптур. Шемякин размышлял, прохаживался по комнате в своем камзоле офицера Измайловского полка и дымил. -- Вы не правы, Миша, -- говорил я ему. -- "Мальборо" так не идет к вашему костюму. Отчего вы не курите трубку? -- Да все спешка проклятая, -- оправдывался он. -- Семь сундуков упаковать, куча костюмов! Ну и забыл столько всего... У меня дома и трубка заготовлена, и очки специальные, под старину... Ну ничего, я тут куплю. И точно, он исправился. Я встретил его потом на площади Сан-Марко: он прогуливался в своем черном плаще, из-под которого виднелся костюм венецианского купца из толстенного местного шелка, и курил трубку. За ним шла его свита. Жена Ребекка, дочь Доротея (прилетели специально из Афин), мать художника, подруга Сара, лейб-фотограф Львов (из Америки), другой лейб-фотограф, по фамилии Сато (из Токио добирался), русский художник из Берлина Николай Макаренко, француз-галерист Игонне (этот в Венеции живет), потом еще Марк Нобель, американец-биолог из Лондона, который пишет про Шемякина книжку, а с ученым его жена и все дети, и еще и еще кто-то. Вся эта процессия -- в старинных серьезных костюмах, в масках, которые Шемякин изготовил собственноручно. Это было очень солидно. Туристы бесцеремонно отпихивали лейб-фотографов ("карнавал -- это для всех, а не для вас одних!") и сами запечатлевали редкое зрелище при помощи "мыльниц"... Шемякин объявил своей труппе антракт, мы пошли в кафе "Quadri" передохнуть. Выпили (чаю; он же непьющий), и он признался: -- Почему я так люблю этот карнавал? Да потому что я, мягко выражаясь, ненавижу современный мир. Ненавижу технику, ненавижу пластик: с изобретением синтетических вещей столько традиций распалось, началось опустошение, исчезают характеры, расы... Меня как художника это раздражает и печалит. Я вынужден жить в современности, потому что выброшен в это чужое время, мой век -- восемнадцатый! Кто-то явно не на ту кнопку нажал. Я приземлился не там... Уж кстати -- от этого ни один участник карнавала удержаться не может -- Шемякин высказался по поводу разных погибелей. Но... крайне оптимистично. Венеция может утонуть к 2000 году, но ее можно и нужно спасти русским кедром, которым ее в давние времена и укрепляли. Раз тут скучно ("Как там Аристотель говорил: из бочки вытекло вино, осталась лишь бурда... Это я про карнавал"), так Шемякин в следующий раз сюда привезет из Питера огромное количество художников и музыкантов, и тут станет весело. Он еще задумал тут организовать процессию из карликов, которые будут тащить здоровенный нос имени Гоголя: "Надо вообще вдохнуть в Венецию новую жизнь, дать им новое карнавальное ощущение".". 1994, 1995 44. КАПЛАН, КОТОРЫЙ БЕЗ ПРОМАХА Здесь кормят русской едой, изготовленной по рецептам Каплана, но главный смысл в другом -- тут место встреч успешных русских оттуда и отсюда, это ностальгия по старым советским адресам -- ЦДЛ, ЦДРИ, ЦДЖ и т.д. и т.п. "Русский самовар" десять лет не давал никакой прибыли. Она появилась только после того, как Каплан осуществил радикальную меру: уволил всех русских поваров. И все равно это очень русский ресторан; тут однажды двое подрались за ужином, и после один ушел трагической походкой, унося выбитый глаз на ладони, -- но, с другой стороны, это же была единственная драка за 13 лет существования заведения... Конечно, "Националь", "Приморский", "Распутин", а также кафе "Париж" и пельменная "Капу ччино" -- это тоже все русское Но то Бруклин, советский Брайтон-Бич. Все советское уже перестало смешить, оно теперь уже какое-то обыкновенное, историческое, прошлое и нелепое, оно совсем музейное, а по музеям ведь никто не ходит... При том что русская жизнь делается на глазах все более самодостаточной, и за блатной советской романтикой в небытие уйдет скоро, уходит уже наш иностранный интерес к американской жизни (иностранное ведь нормальным людям скучно разве, например, американцы смогли бы увлекаться Монголией?). Но, с другой стороны, блины с икрой и кислые щи никому еще вреда не причинили, и "Русский самовар" как русский клуб будет иметь право на жизнь. Я на месте нобелевского лауреата Иосифа Бродского Заходя в "Русский самовар", я обыкновенно сажусь где попало -- ведь какая разница? Но, явившись сюда с официальным визитом, для интервью, был хозяином посажен на дорогое, особенное место, за столик, где сиживал Иосиф Бродский. Я пытаюсь проникнуться и поэтому думаю о том, что тут употреблял нобелевский лауреат. Это все знают: холодец, пельмени, сациви, а на Рождество, равно как и на день рождения, -- гусь, которого ему готовил собственноручно Каплан. Это все, разумеется, под водку, и чтоб она была настояна если не на кориандре, то уж на кинзе. Здесь, в "Самоваре", гордый, счастливый Каплан с Барышниковым, а еще с Юзом Алешковским и Геной Шмаковым отмечал получение Нобеля. Иосиф тогда был в Лондоне, и бутылку Dom Perignon (первую, которую довелось Каплану в своей жизни откупорить) распили по такому случаю без него... Ресторан тогда переживал не лучшие времена, копились неоплаченные счета ("было ужасное лето"), и решение Нобелевского комитета фактически спасло "Русский самовар": лауреат откликнулся на просьбу о помощи ("ты же богатый человек теперь") и поделился, вложил, вошел в долю. Каплан вспоминает: -- Иосиф мой такой старинный друг, еще с Ленинграда. Ему тогда было лет 18-19. И я тоже был молодой. Я тогда не был еще искусствоведом, да никем не был -- так, молодым человеком, студентом в университете. А Иосиф -- был поэтом ... Бродский, кстати, бывал тут нечасто, ну раз в месяц: он не любил покидать пределы родного Greenwich Village. Поэт сюда приходил и играл словами. Как, спрашивают его, дела? Отвечает: "О, у меня теща и одна ночь!" Или: "Голубой -- голый бой". А вот этот свой текст Бродский назвал так: Роману Каплану на следующий день после его 55-летия Прости, Роман, меня, мерзавца,  дай по лицу. Но приключилось нализаться вчера певцу. И потому в твоей гостиной был только Юз. Роман, я был всегда скотиной и остаюсь. Прощенья нет подобной твари (плюс иудей). И нет мне места в "Самоваре"  среди людей. В приличный дом теперь ублюдка не станут звать. Там, где блистают <...>1, Людка, мне не бывать. Теперь мне пищей, вне сомнений, -- одна маца. Ни шашлыка мне, ни пельменей, ни холодца, ни рюмки дорогой отныне. Душою стар, войду я, как Моисей в пустыне, в ближайший бар и прошепчу, припав к стакану сухой губой: "Ура! 55 Роману! O boy! O boy!" Барышников -- А Барышников участвует в бизнесе? Как? -- Интересуется, как идут дела, сам приходит, приводит своих друзей... Что еще? Да больше и не нужно ничего... Барышников, впрочем, однажды тоже спас "Самовар"; какие люди его спасают! Это большая честь для спасенного... А именно -- он вложился, помог выкупить помещение. И еще дополнительно прикупил второй этаж, где Юрий Купер и Лев Збарский (некогда советский плейбой и модный советский лев) взялись оформить сигарную и маленький банкетный зал. Довлатов и самовар -- Довлатов был приятель мой старый, с Ленинграда. Я знал его еще тогда, когда он учился в университете. У него в Америке вообще никогда не было денег, он был бедный! Очень редко он ходил в рестораны... Сюда приходил, когда надо было встретиться, например, с переводчицей. Когда он выпивал, в смысле переставал бросать пить, мы с ним выпивали. Довлатов однажды пришел и подарил мне старинный самовар -- купил на барахолке, в Квинсе где-то. Купил на последние деньга, 30 долларов отдал, даже на метро не осталось. И он добирался пешком, с самоваром в руках из Квинса в Манхэттен, а это не ближний свет. Вон этот самовар стоит на полке--видите?.. Я всегда любил самовары. Я самовар рассматриваю как скульптуру. Они все такие разные! Самовар был всегда центром стола, семьи. Из самовара можно пить что угодно. Ипотом это слово такое...русское. Идея русская, и слово узнаваемо. Ни с чем не перепутаешь. Кто есть кто (кто тут ест) Каплан сидит со мной , вздыхает, выпивает, вспоминает: -- Я не порывал с друзьями, товарищами несмотря на закрытые границы. Мой ресторанный бизнес успешен главным образом . благодаря друзьям. Именно они сделали жутко много для успеха... Когда кто ехал оттуда, наказывали зайти ко мне с приветом. Слали гостинцы. Один пришлет самовар, второй белые грибы, третий -- картинку... На Рождество--у меня как раз день рождения -- я получил три роскошных самовара от моих товарищей, они известные в Москве люди: Леня Ярмольник, Андрей Макаревич, Саша Абдулов... Я знаю много людей в Москве, многие -- мои любимые друзья. Каплан вспоминает и других людей, которых ему доводилось тут кормить и поить: -- Слава Ростропович, Наташа Макарова, Володя Спиваков, Юрий Башмет... Они тут бывают каждый день, когда приезжают. И еще Фельцман, Виардо, Алик Слободяник, Купер, Збарский... Целков, Заборов... Кто тут живет, кто там -- все смешалось. Вознесенский, Евтушенко, когда они здесь. Юрий Никулин захаживал... Никита Михалков бывал -- и до "Оскара", и после. Ое мне сказал: "Я знал, что ты будешь за меня рад". Прошлая жизнь ресторатора В прошлой советской жизни Каплан был искусствоведом. Занимался Италией. А съездить туда посмотреть на предмет изучения его не пускали. Он обиделся и в 1977-м уехал навсегда, в Америку, по израильской визе -- "другой тогда не было". А английский он случайно как раз знал -- до такой степени, что даже преподавал в московском инязе. В Америке сдал на права, чтоб быть таксистом. Но ездить по Нью-Йорку ему было страшно, и пришлось устраиваться по специальности: в галерею к Нахамкину. Разругались из-за направления и расстались. Ну, Каплан и переквалифицировался в рестораторы. Кухня Про еду писать нечеловечески трудно. Это ведь все равно что, например, про любовь. Видимо, и в еду надо вкладывать душу? Как же вкладывать душу за деньги? Тяжелая тема. Даже большим поэтам она дается нелегко, не зря про любовь полно поэм, а про еду? -- Раньше при найме повара ему задавали пожарские котлеты. Они очень простые, и их очень трудно сделать вкусными, -- объясняет мне Каплан. Я вежливо перебиваю Каплана -- чтоб не забыть -- изящным движением руки подзываю официанта. Он подлетает и с необычной для русского ресторана предупредительностью смотрит мне в глаза. -- Значит, так, голубчик... Дай-ка мне этих самых пожарских котлет... А то мне запомнилось со старого режима, что пожарские -- это такие маленькие противные столовские котлеты. У вас ведь все не так, а? Он меня не перебивал, слушал внимательно и отозвался только на вопросительную интонацию: -- Sorry... Do you speak English? Гм... Я холодно взглянул на него, ткнул пальцем в строчку меню и отпустил иностранца. -- Роман, ну неужели не нашлось русских , чтоб подавать тут пожарские котлеты? А как же национальная гордость? Секрет русского успеха: выгнать всех русских -- Вот в национальной гордости-то все и дело. Я из-за нее русских потихоньку увольняю... Официантов, к примеру; у них вроде бы собственная гордость. Обслуживать кого-то! Вроде для них это унизительно вежливо обслужить. Ладно если б только свои ходили, а то ведь и чужие бывают, не поймут... -- Ну а повара-то хоть русские? -- С поварами еще хуже! Стремятся к творчеству, к самовыражению, критики не переносят. Дух у них, что ли, противоречия. В приличном ресторане человек если заказывает одно блюдо, так оно всегда должно быть одинакового вкуса. 3ачем же мне творчество? Русские довольно трудные в этом плане люди... -- И кто же готовит все эти русские народные борщи и расстегаи? -- Так у меня три повара. Один -- баск, другой из Гренады, черный малый, третий из El Salvador. Вот, проще оказалось их научить, чем русских отвадить от творчества... Кухня (продолжение) Тут как раз поспевают котлеты пожарские. -- Роман, а что за кислинка такая во вкусе? -- Это травочки всякие. Вообще же тут два рода мяса: телятина и курятина. Это все смешать с лучком, с перчиком, потом обвалять в сухариках. И на сковородку... Я жую и размышляю о причинах частого употребления уменьшительных суффиксов, когда заходит разговор о еде. Что это -- нежность, особенная интимность, присущая употреблению пищи как разновидности любви? Но, с другой стороны, можно ли сказать -- "огурчик", "салатик" в случае, когда еда естся сама по себе, всухую, без выпивки? Любовь, то есть еда, становится тогда пустой, незавершенной, бессмысленной... Мы с Романом наливаем и пьем. .Я надкусываю вторую котлету и замечаю, что вкус ее странно изменился, причем в лучшую сторону: котлета ведь из скучной еды сделалась закуской, то есть роскошью, изыском, спутницей приключения. Чревоугодие -- один из смертных грехов. Бедный Каплан! Он развращает нас и будет за это -- какое ж ему будет наказание? -- пожалуй, лизать сковородку... Он комментирует проклятие: -- Я всегда считал это чудовищным развратом -- приходить и тратить какие-то бешеные деньги на еду! Да и детство было тяжелое. Я -- блокадный человек, с культом еды, с нехваткой хлеба, с ужасом остаться без ничего. Я всегда еды покупаю помногу. -- И на почве этого культа вы стали ресторатором? -- Я и говорю... Поскольку я голодал, то любил вкусно поесть, звать гостей, кормить людей. Выпивать с товарищами -- это очень симпатично. И я всегда любил готовить. Щи, баранину всякую, котлету. И меню здесь было составлено по одному простому принципу: какие блюда были наиболее популярны в России, какие я сам могу сделать, такие и подаем. Винегрет, селедка с картошкой, салат "Столичный", он же "Оливье" , котлеты по-киевски, борщ... Хотя и новые блюда появляются часто. Съездил в Россию, съел что-то вкусненькое. Или заменил мясо. Или рыбу нашел новую. Или где-нибудь прочитал новый рецепт. Или, наоборот, старый. -- Роман, а ведь это будет посильнее вашего прежнего искусствоведения. -- А черт его знает. Никогда я не думал, что будет у меня стой ресторан... Что в жизни может случиться с человеком! Клубность Наша беседа все больше теплеет по ходу приема пищи. И напитков. -- У меня была идея -- объединить людей, которые мне симпатичны , -- рассказывает он дальше. -- В этом -- все для меня. Русские отличаются от всех. Вот японский ресторан: ну съел суши, и тебе дают счет, потому что там больше ничего нет. В китайском, итальянском -- ничего такого нет! Только в русский люди приходят на посиделки... -- Привет, а итальянская мафия нешто не в ресторанах своих собирается? -- Ну, там другие посиделки... -- Не такие уж и другие. Тут тоже, небось, братва гуляет! Японец ведь хаживал сюда, а? -- Япончик? Нечасто. Так, раз пять заходил. Причем он себя прилично вел, громко не разговаривал. Я с ним никогда не выпивал, я для этого был с ним недостаточно знаком. Ну разговаривал, да, -- как с другими клиентами: все ли в порядке, спрашивал. Водку он не заказывал тут -- вино! Но кто делает настоящий успех ресторану? Артисты! Художники, поэты, писатели. Музыканты. -- Это точно, -- соглашаюсь я. --Чтоб ресторан гремел, надо, чтоб Битов дал там по морде... ну, одному знаменитому советскому поэту. -- Нет, конфликтов тут не так много! Разве только один раз была чудовищная драка. Она была неинтересной совсем, но травматически чудовищная. Двое неизвестных широкой публике клиентов дрались. Один из них выбил другому глаз. Я видел его несущим свой глаз в руке... Человек остался без глаза. Драка -- это жуткий климакс вечера, это избыток русского быта. Выпивка -- Роман! Чтоб вы были здоровы, но у вас же опасная работа. Один друг пришел, другой, третий, четвертый, пятый, и с каждым вы, я смотрю, по рюмочке. -- Я пью щас меньше, чем раньше... Я обычно знаю свою норму. Раньше выпивал рюмок по 8 50-граммовых. Теперь вместо восьми пью четыре за вечер. -- А если после четвертой кто пришел и зовет махнуть? -- Если человек очень близкий, выпью с ним еще одну-две рюмки... Но печень, скажу вам, у меня в порядке... Америке страшно не хватает казаков Наконец началась непременная часть заграничной интеллигентной беседы. -- Вот эмиграция. Скажу так: Франция стала лучше после того, как прибыли русские! -- А Америка -- как? Тоже стала? Ему, должно быть, виднее, он за 20 лет мог отследить процесс. -- Честно говоря, пока нет... Но! Пройдет время, и -- тоже станет. Я, конечно, засомневался. Ведь тут, пожалуй, вовсе не во времени дело. А в том, что русские, которые приехали обустраивать Америку, они такие, знаете, пешие, штатские, скучные. Чем и кого они могут удивить?.. Париж же потому улучшился и русских за-уважал, что там порядок наводили казаки-- Беда же Америки в том, что до нее казаки так н не добрались и уж больше, боюсь, не доберутся. Проклятая Атлантика! Глава 45. Дмитрий Набоков: Папенькин сынок Космополит петербургского происхождения, американский гражданин, считающий Италию родной страной, проводящий лето -- на даче на Сардинии, зиму -- в своем доме во Флориде, осень -- в квартирке в горах над Монтре и которому все равно на каком языке говорить. Правда, ему немного досаждает бедный -- против английского -- выбор слов в итальянском: трудно выражать оттенки! -- Настоящей родины у меня нет, -- говорит он. -- Родина моя не географическая, а семейная, художественная, умственная. Я не чувствую, что нужно иметь корни, как американцы любят иметь roots. Это мне все равно. Я люблю быть на некотором расстоянии от окружающего, чувствовать себя немного иностранцем. Это ему, надо признать, вполне удается. Молодость гонщика В гонщики Набокова-младшего благословил великий отец -- заядлый, как известно, спортсмен. Дело было в 1936 году. Молодой отец сделал годовалому сыну расхожий мальчиковый подарок: игрушечную машинку. Это была "Рено", простенькая детская копия модели, придуманной для побивания мирового рекорда скорости. Мальчик стал играть, ему представлялось, что в кабине сидит отважный капитан Белов -- персонаж одной отцовской книжки. И пошло-поехало. С того дня пролетело шестьдесят с лишним лет. Вы будете смеяться, но та машинка цела! Она имеет статус самой любимой и стоит на книжной полке в швейцарском доме Дмитрия Владимировича, занимая страшно почетное место среди множества игрушечных машинок, накопленных за долгую жизнь. В три года Дмитрий получил еще один сильный подарок -- на это раз уже не "Рено", но "Мерседес". -- Я спокойно съезжал на нем на мостовую, крутя педали, и папа за мной бежал спасать меня... После Дмитрий купил себе аппарат посерьезней -- "Триумф", привез его из Англии в Италию, попр