я? Что все вернутся домой и заживут прежней жизнью? -- В том-то и дело... Мы долго так считали. -- А когда вы догадались, что большевики -- это всерьез и надолго? -- После Второй мировой войны: она кончилась, а ничего же не изменилось... И сейчас большевики там в огромном количестве -- в парламенте. Что будет? Неизвестно... С моноклем он был вылитый Золя -- А потом как вы жили? -- Я училась на философском, но учила не философию, а славянские литературы, в том числе и русскую. И кончила там. Получила докторскую степень, как все там получали. Работала сперва продавщицей, было страшно, я безумно боялась просчитаться. А после в университетской библиотеке в Праге. Потом нашлось место в библиотеке ООН здесь, в Женеве, -- я говорю на пять языках, это им понравилось, -- и мы сюда переехали. В каком году? В 40-м? Нет, в 39-м. А муж не работал, сидел с сыном. У нас один сын, Владимир. Он по профессии переводчик... Как сказать simultanee? Синхронный? Он уже не служит, но его вызывают, когда кто-нибудь важный приезжает. Вот, видите, он на фото с Горбачевым. Жена моего сына -- она не русская, еврейка, родившаяся в Александрии. Так что она по-русски не говорит. Два внука... Старший вот хочет жениться, его невеста русская. Она родилась в России, и он надеется у нее выучиться русскому языку. -- Вы тогда уехали в Женеву, а ваш брат -- в Америку, и вы долго не виделись... -- Да, 23 года. Мы переписывались. Моя переписка издана! -- говорит она ровным гордым голосом. -- Вон его книги -- они все у меня стоят. Они приехали в Европу, остановились в гостинице, и сразу я к ним кинулась. Потом мы стали видеться каждую неделю, я ездила к нему. Когда он приехал, мой муж умер. А сын был взрослый. Так что у меня было много времени... Когда его жена уехала в Америку на какое-то время, я просто переехала к брату. Мы много разговаривали! Он был чудный рассказчик. И шутник невероятный! Шутка была для него очень важная вещь, он проделывал всякие шутки со мной. -- Ну вот какие? -- Один раз я приехала к нему, прихожу в их квартиру в отеле, и он мне говорит: "Пожалуйста, не ходи туда, в следующую комнату!" (У них было там три комнаты.) Конечно, я поняла, что должна туда пойти. Так что же там было? Занавески на окне висели, а под занавеской торчали две дамские туфли. Это были, конечно, туфли его жены. Но он хотел показать, что будто у него там какая-то дама... Я засмеялась! Он и в магазинах шутил ужасно. У него было пенсне, он к нему приделал длинный шнур. И в магазинах спрашивал продавцов: "Вы не находите, что я очень похож на Золя?". Это тут, в Монтре! Что продавцы отвечали? Откуда ж они могут знать, кто такой Золя. Лолита списана с сестры писателя? -- Я думаю, что знала его больше, чем кто-то может представить себе. Как хорошо я его знала! -- С какого приблизительно возраста вы его помните хорошо, отчетливо? -- Ему было лет 14, а мне, значит, 8. -- Какой он был тогда? -- Очень красивый молодой человек, очень такой элегантный. Когда ему было лет 15, у него был этот замечательный роман с девушкой... Я ее видела один раз издали, когда она шла с моим братом. Она была красивая, да. Знаете, недавно ее дочь, дочь той девушки, нашлась и прислала мне подарок! Елена Владимировна показывает мне шкатулку с лаковой картинкой "Грачи прилетели". Там написано -- "От дочери и внучки Валентины (Люси) Шульгиной". Люся -- это была ее кличка. -- Вы с братом были дружны? -- Мы были страшно дружны! Правда, когда мы жили в Петербурге, на Морской, -- мы почти никогда не общались! Жили на разных этажах и виделись только за завтраком и обедом. Больше виделись, когда приезжали в Выру, в имение. Мы подружились страшно, когда оказались в Крыму, мне было 13 лет, а ему 19. Мы часами были вместе... Он меня научил... Наступила пауза. Она вспоминала то лето, -- а поди вспомни, когда уж 80 лет прошло. Пока она молчала, я вдруг придумал престранную мысль... Я в эту паузу был ударен мыслью про Лолиту! При чем тут это? При том, что Елена была тогда страшно симпатичной и привлекательной нимфеткой -- иначе, подумайте, с какой бы стати взрослый юноша стал возиться с такой пигалицей? Это единственно возможное оправдание... Но она-то была недоступной! Совершенно так же, как несовершеннолетняя Лолита, и даже еще больше -- будучи родной сестрой. Не буду вам вслед за Набоковым еще раз повторять писательские слова про то, что сюжет он взял из головы и только из нее одной. Но откуда это взялось в голове? Я представляю себе, причем с необычайной, автоматической легкостью, как это видение измучивает его. Видение девочки, которая смотрит на него влюбленными глазами (какими же еще она могла смотреть на старшего брата, красота которого ей помнится и через 80 лет?), -- но никогда, ни-ког-да не будет ему принадлежать? Или будет, -- это я про набоковский роман "Ада", списывающий плотскую любовь брата и сестры. И вот через 80 лет мадам Сикорская, 92-х лет, продолжает: -- Научил меня... огромному количеству вещей. Он ведь был специалист по бабочкам! И меня он научил различать бабочек. Он меня пытался научить рисовать, он сам чудно рисовал, великолепно. Его учил Добужинский! Он мог бы быть художником, если б хотел. Он познакомил меня со стихосложением -- по системе Андрея Белого. Как бы вам объяснить, что это такое... Составляется схема по ударениям в стихе, понимаете, и потом это соединяется, и чем сложнее схема, тем сложнее стихотворение. Он мне много книг подписал, и там рисунки его. Если бы я написала в Америку, что у меня есть книги с его рисунком, на первом листе, -- так это же дикие деньги! Но я, конечно, этого делать не буду, это уж мой сын решит, что он будет делать с этим. Его невеста предпочла офицера -- Как вы проводили время там, в Монтре? -- Во-первых, мы очень часто играли в scrabble, вы не знаете этой игры? По-русски она называется "Эрудит", в России есть такая игра, она несколько проще и другие правила, но идея та же. Это такие квадратные фишки с буквами, и вот вы составляете слово. Гениальная игра... Я в нее могу играть часами. Как раз завтра приходит мой партнер, один русский, который тут живет, по фамилии Трусов, он работает здесь, в международной организации по патентам, и мы с ним сражаемся. Последний раз я его обыграла, он ушел рыдая. Ну вот. Играли, разговаривали, потом ужинали. Потом он меня провожал на вокзал, и я ехала домой. -- Ваша какая любимая книга -- из его? -- "Дар"! Я считаю, что это вершина его. Я хорошо помню ту берлинскую жизнь. Эти описания, как он ходит купаться в Грюневальд. Боже, сколько я там раз бывала, в этом Грюневальде! Очень интересно, что в Берлине русская эмиграция была почти что только еврейская. В моем классе в русской гимназии нас было человек двадцать, так только трое из нас не были евреями, я и мои две подруги. -- И там, в Берлине, он ведь познакомился с будущей женой? -- Это позже, а сперва у него был роман с другой женщиной. Ее звали Светлана Зиверт, ее семья была из балтийских немцев. Они были обручены и даже кольца носили. Но мой брат не имел никакой работы, -- так, он то учил боксу, то давал уроки русского языка. Денег не было! И в конце концов родители этой его невесты решили, что она не должна выходить за него замуж. И Светлана ему отказала. Читали ли вы его стихи? Там целый цикл посвящен этому роману. Он очень переживал. -- Он разочаровался в женщинах, как это иногда бывает в молодости в таких случаях? -- Нет, разочаровался не в женщинах, а в Светлане... Она пережила его на очень много, она умерла только в прошлом году, в апреле -- в Америке. Она жила в таком русском полумонашеском доме в Нью-Йорке. Эта Светлана была на год старше меня -- значит, она умерла в 92 года. Она вышла замуж за русского, из офицеров, в Берлине. Но скоро разошлась с мужем -- он был ужасный человек, он бил ее. В Америку она уехала одна... -- Брат вам рассказывал про эту несчастную любовь? Вы же были страшно дружны... -- Нет. Брат никогда об этом не говорил. А стихи про это были: Иль дула кисловатый лед, прижав о высохшее небо, в бесплотный кинуться полет из разорвавшегося гроба? Нет, я достойно дар приму, великолепный и тяжелый, всю полнозвучность ночи голой и горя творческую тьму. А с Верой он встретился почти сразу после разрыва со Светланой. И вот она как раз... не то чтобы воспользовалась, я не хочу этого сказать -- она как раз именно попала в должную минуту, когда он оказался один. Они познакомились на балу каком-то русском, она была в маске и не сняла эту маску, несмотря на его просьбы, а потом они где-то встретились, и он как-то узнал, что это она была под маской... Солженицына не читал, телевизор не смотрел -- Однажды к вашему брату хотел приехать Солженицын -- и не приехал. Вы помните? -- Да... Он хотел с ним встретиться как с человеком, который выказал очень большую храбрость, в этом смысле. -- А читал он книги Солженицына? -- Нет. Нет... -- Он расстроился, что Солженицын не пришел? -- Нет. -- Кого он читал из современных русских писателей? -- По-моему, никого. Он признавал только... ну вы знаете, их двое писало... похождения... Ильф и Петров! Он считал, что это замечательная книга -- "12 стульев". И еще Окуджаву мой брат очень любил. М-да, советскую литературу Набоков ужал до крайности. Поэзия -- Окуджава, проза -- Ильф и Петров. А больше ничего и не было. Может, точно -- не было? -- А из американцев он кого уважал? -- У меня сейчас что происходит -- я фамилии не помню. Такой недостаток памяти. Помню... Миллер такой... который писал довольно неприличные книги. Брат считал, что это полное ничтожество. -- А телевизор он смотрел? -- Никогда! Нет, впрочем, один раз было такое. Когда? Ну вот подумайте! Угадайте! Да. Американцы на Луне. Только для этого! Это его страшно волновало. Он считал это замечательным и невероятным. И вот тогда телевизор взяли напрокат и тут же унесли назад. -- А он не говорил патриотически, что все-таки русские первыми полетели? -- Не было такого разговора. Вообще он не интересовался событиями. Я думаю, что он никогда в кинематографе не был. Грустно -- я любила музыку, а он терпеть музыку не мог. Никогда ни на один концерт не ходил. -- Да... Непросто, наверно, было с ним разговаривать -- о чем? Политика, новости, музыка, ТВ-передачи, кино -- это все ему неинтересно. Чтоб привлечь его внимание к массовой культуре, для этого надо по меньшей мере запустить людей на Луну. Тяжело, наверно, с ним было! -- Нет! -- Ну это вам не тяжело. -- Я не о себе. Вот один раз пришел человек, который написал "Защиту Сталинграда", -- или как? Как его фамилия? Некрасов. Это была... картинка. И я приехала. Вот идет разговор... Причем я чувствовала, что брат не переносит того, что говорит Некрасов, это было ни к чему для него, понимаете? Но тем не менее мой брат был страшно, необыкновенно мил. Как всегда. -- А книги Некрасова ваш брат читал? -- Нет. Потом Некрасов написал об этом в каком-то журнале. Статья начиналась с того, что вот он собрался идти к Набокову и потому вымыл голову. Вот что он вымыл голову, это меня поразило: при чем тут голова?! И дальше он выдумывал. Будто бы мой брат сказал: "Давайте выпьем по рюмочке". Хотя водки там не было, а был чай -- ну, может, еще вино. -- А что, кстати, ваш племянник Дмитрий? -- Дмитрий? У него очень красивый голос, чудный голос. Но почему-то ему не удалось пройти конкурс, чтоб петь тут, в Женеве. Однажды Дмитрий выступал в опере, он пел в "Богеме". В Реджио Эмилья, это в Италии. Мы поехали туда с братом... Ему очень понравилось! Настолько, что -- это странно сказать -- когда хоронили моего брата, то оркестр играл отрывки из "Богемы". Это Вера распорядилась, он ей успел сказать. Он не любил музыку -- но это был сын. (На самом деле он давно уж прислушивался к "Богеме". "Другие берега" вышли в 54-м, задолго до возвращения Набокова в Европу, лет за двадцать до того концерта! И там было признание: "Могу по бедности понять и принять цыгановатую скрипку или какой-нибудь влажный перебор арфы в "Богеме". -- Прим. авт.) -- Что, и пластинок в доме не было? -- Нет, Боже сохрани. -- Ваш брат... Его радовало это богатство, которое началось после "Лолиты"? -- Нет. Он страшно удивился, когда у него купили права на фильм, по его книге "Камера обскура". Заплатили 250 тысяч долларов, ему это казалось невероятным, он никогда не видел такой суммы. Но все эти деньги не изменили его жизни, она осталась такой же, как прежде. -- Но, может, он стал себе что-нибудь позволять -- шампанское, икру, казино? -- Нет. Никогда я икры не видела у него. Это было ни к чему. На обед был, ну, суп какой-нибудь. Потом второе, какое-нибудь мясо, потом фрукты или компот. Подготовка к бессмертию -- Сколько он собирался прожить, он не говорил вам? -- Нет... Так и не выяснили, от чего он умер. Был ли это рак предстательной железы? Очевидно. -- Что же, он умер как мужчина. -- Да... -- Вы помните свою последнюю встречу с братом? -- Он тогда был уже в больнице, в Лозанне. И значит, он просил, чтоб я ему привезла томик рассказов Чехова, он обожал Чехова. Привезла, и он начал мне рассказывать какие-то странные истории -- насчет санитара, который его якобы куда-то привязал. Я поняла, что он что-то не то рассказывает. Ну а потом через три дня он умер. "Видите, как оно бывает: Чехов перед смертью просил шампанского, а Набоков -- Чехова. Это благородно", -- подумал я и спросил: -- Вы пишете мемуары? -- Да. Для своих внуков, по-французски. Я не дошла еще до конца. Мне так скучно это писать... Надо иметь этот дар, которого у меня нет. Я не писательница. -- Вы как-то будете участвовать в юбилейных торжествах? (Тогда как раз надвигалось 100-летие Набокова.) -- Нет... Я безногая, безрукая, что я могу сделать? Я уже не выхожу совершенно никуда, я не могу выходить. -- Кого бы в литературе вы поставили рядом с вашим братом? -- Гоголя. Ну Пушкина, конечно. Толстого -- в некотором смысле. А больше -- некого! 1998 HHH Александр Кабаков HHH "Писатель-пророк -- это вам не баба Ванга" В пророки он попал 12 июня 1989 года. В тот день вышел шестой номер журнала "Искусство кино" с повестью "Невозвращенец". Произведение нашумело в СССР, а также, будучи переведенным на различные языки, еще в 20 с чем-то странах. После чего слово в слово сбылись раскиданные по тексту повести предсказания Кабакова: саперными лопатками разогнали демонстрацию, перестройка потерпела крах, случился путч, развалился СССР, а на его территории стряслись гражданские войны... Однажды за обедом в любимой узбекской пельменной Кабакова мы с ним обсудили вклад писателя-пророка в литературу. Промолчи -- попадешь в стукачи -- Саша! Как тебе в голову пришел столь странный для восемьдесят девятого года сюжет? -- Это было в восемьдесят восьмом году. Я тогда работал в газете "Гудок" редактором отдела информации. И вот вызывают меня однажды в отдел кадров, а там двое мужчин: один помоложе, другой постарше. Они начали меня вербовать. Все. С этого места читай "Невозвращенца". -- То есть это репортаж? -- Фактически -- репортаж. Я там даже сохранил имена-отчества этих людей, только поменял их крест-накрест. И портретное сходство сохранил. Один такой пухлый, молодой, а другой худой, этакий человек с плаката, с чеканным лицом. Они потом еще несколько раз приглашали меня на встречи -- в гостиницу "Интурист", в "Центральную", где у них были служебные номера. Это все у меня там описано с небольшим гротеском, с очень небольшим преувеличением. Ну, одежда их превращается в форму НКВД... А то, что они в книге несли чушь -- ну, так они и в жизни несли чушь. Они объясняли, что если я советский человек, то должен иметь совесть. Напомнили мне, что я ездил за границу, встречался там с нашими эмигрантами, что у меня есть знакомая датская журналистка, так вот она работает на спецслужбы... Мы ж, говорят, не призываем тебя стучать на своих, а предлагаем выполнить долг патриота -- помочь разоблачению вражеского агента. Я мямлил, что у меня не получится. Швейком прикидывался. -- А эта датчанка, она действительно работала на спецслужбы? -- Меня это не интересовало. А если б действительно работала, то мне оставалось только молча пожать ей руку. Ведь я же был противник существовавшего в этой стране строя. И все, что его подрывало, было мне близко, я это приветствовал. Потом тот строй рухнул... -- А было страшно, что на тебя "наехал" Комитет? -- Мне было действительно не по себе. Они меня пытались запугать. Я даже помню, советовался с отцом... -- Полковником ракетных войск Абрамом Кабаковым... -- Да. К тому времени давно уже отставным. Отец сказал: "Кончай с ними играться. Это не те люди, с которыми можно играть. Нет -- значит, говори им "нет". Все". Я послушал его и сказал тем "нет". Тем более что свой интерес к их методам работы я удовлетворил. Удовлетворил, значит, и уехал в отпуск -- писать про них эту повесть. О чем их честно предупредил перед отъездом. Эта повесть была мне нужна по двум причинам. Во-первых, я не читал в русской советской литературе ни единого художественного описания процесса вербовки. -- Привет, а Солженицын? -- Так то в лагере. А про вербовку на воле -- это я первый. Кроме художественной задачи, я перед собой ставил и практическую: отмазаться. Чтоб они, вымещая злобу за неудачу, не записали меня в стукачи. Как это они сделали со многими людьми. Буквально предчувствие гражданской войны Ну вот. Будучи сотрудником "Гудка", я получил путевку в пансионат железнодорожников, что в поселке городского типа Затока, под Одессой. И вот там, под пение Пугачевой и запах дуста, которым посыпали розы, сидя на балконе своего номера, я за 20 дней написал 75 машинописных страниц, -- почти без помарок. Я туда с собой брал портативную машинку "Rheinmetall", ну знаешь, у нее еще футляр серенький в белую точку, как у дорогих саксофонов. И поставил заголовок -- сейчас будешь смеяться -- "А потом наступает рассвет". Хорошо потом додумался поменять. -- И все же, как ты все угадал? -- Ну, если ты интересуешься насчет трех источников и трех составных частей, то это -- сама вербовка; дальше -- известное сочинение Орвелла "1984"; и, наконец, предчувствие гражданской войны. -- Да, теперь все говорят: "Мы все знали наперед!" Но у тебя у одного есть документальное подтверждение. А как это предчувствие, ин-тересно, выглядело, какое оно было и откуда? -- Я тогда домой с работы ходил пешком через Пушкинскую площадь. И останавливался возле кафе "Лира", где все время шли митинги. Стоял, и смотрел, и слушал. Слушал, слушал, и вдруг осознал, что девяносто процентов нашего населения психически нездорово. -- Да ладно! Так много? -- Ну, может, я преувеличиваю процент, может, у меня специфическое общение... Может, я принимаю за психическое нездоровье просто малую образованность и связанную с этим склонность к гиперболам. И еще умственную отсталость, воинствующее невежество, экспансивность... Все вместе это называется -- "желание изменить мир". Это когда человек абсолютно не понимает, что вообще происходит и мир для него -- враждебная загадка... И еще я увидел лютую ненависть граждан друг к другу. Я тогда подумал, что если в руки этим людям попадут автоматы -- а они неизбежно попадут, -- то эти идиоты начнут друг в друга стрелять. И общее состояние декаданса наводило на мысль: что-то неизбежно будет, будет плохо. Да. Значит, вернулся я из Затоки с рукописью и прибег к устному самиздату. А именно собрал литературных приятелей дома, -- это Игорь Иртеньев, Юра Арабов (приятно сейчас называть его Юрой, после его успеха на Каннском фестивале)... Кто еще? Боря Гуреев, Дима Попов, киновед, он сейчас живет в Германии... И вот сидят они, пьют мою водку, закусывают моими бутербродами -- пусть кто попробует что плохое сказать. Закончил я читать, и тут Володя Эфраимсон (сейчас в Америке) говорит: -- Ну, Сань, ты даешь! В разгар гласности написать непроходняк, это ж надо! Я и сам понимал, что непроходняк -- там же был Горбачев и крах перестройки. Я даже не мечтал это напечатать! Но Дима Попов забрал у меня рукопись и отдал своему начальнику по "Искусству кино" -- Косте Щербакову. И тот ее, к общему офигению, лично протащил через цензуру! -- А как ты угадал, что стрелять в Москве будут именно в девяносто третьем? -- Роман Гюго "93-й год" произвел на меня такое впечатление, что действие своей повести я перенес в девяносто третий год. Только поэтому, уверяю тебя. И я пытался представить, как же будет вы-глядеть гражданская война в Москве. -- Да... ты тогда почти точно угадал фамилию главаря путчистов -- Панаев. -- За это спасибо цензуре. Она потребовала изменить фамилию диктатора Гончарова -- чтоб не было созвучно с Горбачевым. Цензоры не просто понимали литературу, они понимали авторский замысел! Подсознательный замысел! Так сегодня уж никто больше не читает. Я и поменял Гончарова на Панаева... -- А какой еще вклад цензура сделала в твое произведение? -- Выкинула описание большого котлована на месте Мавзолея и маленьких ямок у Кремлевской стены, на которое меня вдохновил Марк Захаров, потребовавший немедленно закопать Ленина. Слава -- яркая заплата -- Вот вышел журнал, и началась слава, так? -- Раньше! Еще до публикации! Рукопись, отксеренная, пошла гулять. Попала на "Ленфильм", где по моему "Невозвращенцу" сняли чудовищный фильм. -- Хемингуэй тоже был недоволен экранизациями себя. -- Только это меня и утешало. А через полгода мне позвонил Оливер Стоун... -- Да ладно! Сам Стоун?! -- Ну, его агент. Стоун тоже захотел снять фильм по моей повести; как раз "Невозвращенец" вышел по-английски. Но было уже поздно: я ведь подписал договор с "Ленфильмом". Это самое трагическое, что связано с "Невозвращенцем". Да... Значит, получил я тогда в редакции десять авторских экземпляров, привез домой, а вечером уехал в Париж. По частному приглашению. Там меня нашли французские репортеры и взяли интервью как у автора прогремевшей в России повести, -- чему я очень удивился... -- Ты славен и богат, денег полно... -- Да, деньги уже были, но менять же можно было только пятьсот рублей, ты все забыл! Так что дальше "Тати" я не ходил -- тогда. Я даже не в "Тати" покупал, а вокруг, там типа ларьки. Вернулся в Москву -- звонок из Парижа: хотят у меня купить мировые права на повесть, предлагают шесть тысяч франков. Тысяча долларов, это ж были бешеные деньги! -- если кто помнит восемьдесят девятый год. Я... отказываюсь. Они через десять минут перезванивают, извиняются и предлагают в десять раз больше. Дальше повесть издали в двадцати странах. Меня печатали почти в стольких же странах, как Солженицына. -- Чем ты можешь объяснить тот успех? -- Как верно сказал тогда Гребенщиков про одну успешную рок-группу, которую хорошо приняли в Финляндии: "Ребята, это не вы поете, а Горбачев". Не буду преуменьшать, я думаю, что и за меня процентов на тридцать спел Горбачев, если не больше. Россия была дико в моде. Я возник на гребне моды. Должен сказать, что одновременно со мной переводили троих наших, с такой же или почти такой же интенсивностью. Витю Ерофеева с "Русской красавицей" (секрет успеха был в том, что красавица -- русская), потом еще был "Одлян" ("чернуха" про детскую колонию), и Свету Алексиевич с ее "Чернобылем". -- То есть они туда, на Запад, взяли самые смачные русские позиции: зона, Чернобыль, русские женщины и... -- ...и будущее этой сумасшедшей страны. Думаю, кроме всего прочего, их в повести привлек диалог между персонажами -- насилием или ненасилием решать проблемы. И вот началось то турне. Меня пять месяцев возили по странам, где вышла книжка. Германия, Франция, Англия, Дания, Испания, Норвегия... -- Ты тогда увидел, съел, выпил все, что хотел? -- Да, увидел, съел, выпил... Пожил! Мы с женой очень хорошо провели время. Тогда мне все было интересно... Я тогда привык к нормальной, хорошей жизни. Привык, что можно запросто вечером сесть в поезд, в обычный второй класс, и из Мюнхена поехать ночью в Париж. Захотелось в Лондон съездить -- поехал... И это все в девяностом году! -- Ты тогда стал богатым и знаменитым и бросил газетную службу, чтобы блистать. -- Да, я уволился из "Московских новостей". Меня торжественно проводили, выпили хорошо... Я решил, что раз я теперь знаменитый писатель, то на жизнь мне хватит, причем на какую жизнь! Я один из первых в Москве получил кредитную карточку! Но после понял: мне просто казалось, что я богатый. Я потом увидел столько людей, которые были по-настоящему богаты, о богатстве которых я раньше просто не знал! -- Теперь знаешь? -- Теперь все знают... Я довольно долго жил в Париже. На радио "Свобода" я часто выступал, почти как штатный сотрудник, с комментариями -- долбал все. У меня в городе появились свои любимые места. Меня там знали. Бывает, даже теперь приедешь в Париж, зайдешь в любимое кафе "La Palette" (это на Левом берегу), а там спрашивают: что ж вы к нам не заходите? Да вот, отвечаю, дела... Они не догадываются, что я просто на три дня в Париж заехал. Когда я жил в Париже... туда приехал Егор Яковлев. Мы встретились, и он велел мне по возвращении в Россию выходить на работу. Я послушал его и на работу вернулся. И надо сказать, что за это я ему благодарен. На что б я жил, если б не он? Деньги-то быстро исчезли! За эти годы и куда бкольшие деньги у людей успевали исчезнуть... А когда-то я мог купить "Ягуар"... Все сбылось, ну и что? -- Ты ожидал, что народ так удивится этой книжке? -- Нет, я ничего не ожидал. Но повесть сразу нашумела, потому что все испугались. -- Когда стало ясно, что твои пророчества начали сбываться? Ты можешь обозначить этот момент? -- А это когда в Тбилиси применили саперные лопатки. Сразу все руками замахали! Оказалось, что я выдал пророчество и оно на глазах у восхищенной публики сбывается! Это страшно добавило шуму, разных интервью; но уж, правда, ни новых денег, ни славы не принесло. Да... Немало говорили в том духе, что-де "повесть не бог весть каких литературных достоинств, она интересна разве только в политическом смысле". Но на самом деле повесть заметили еще тогда, когда ничего не сбылось! Вот был анекдот про интеллигента, который писатель-прозаик. "Про каких таких про заек?" А я как бы писатель-пророк: "Про какой такой на фиг рок?" -- А ты сам удивился, когда сбылось? -- Отчасти -- да. Человек -- орудие, и я, как верующий человек, не могу думать иначе. И любой, кто всерьез задумается о происходящем, поймет, что это не он живет, это им живут. Жизнь после славы -- Слушай... А как же после такого мирового успеха дальше жить? Как ты дальше после этого зажил? -- Понимаешь, перешибить первый успех очень трудно. Что ни напиши, ничего не считается! Никто этого не оценит. И у тебя начинается чудовищный кризис... Это не упрек, просто так устроена человеческая цивилизация. -- Вот и Гоголь сжег второй том... -- Не хочу ни с кем мериться, но... взять такую выдающуюся фигуру в истории русской жизни этого века, как Александр Исаевич Солженицын. Вот написал он "Ивана Денисовича" и "Архипелаг". После этого он мог написать последовательно "Илиаду", "Ромео и Джульетту", "Евгения Онегина", потом "Войну и мир", "Шинель" -- все не имело бы уже никакого значения, он остался бы автором "Одного дня Ивана Денисовича" и "Архипелага". Он живет, пишет, и пишет лучше... -- И ты тоже стал лучше писать? -- И я тоже лучше. Более того, то, что я написал до "Невозвращенца", тоже лучше, но это понимает десяток глубоко литературных людей. Тут ничего не сделаешь, это клеймо. -- И от этого ваш брат писатель спивается... -- Да... С этим нельзя сделать ничего. -- А ты думал, что еще напишешь столь же громкие книги, как "Невозвращенец"? -- Нет. В ранней молодости у меня была единственная мечта -- хоть что-нибудь написать и напечатать. Так эта мечта давно сбылась, мне жаловаться не на что... -- Тебе, наверно, часто говорят: "Какой же ты умный!" -- Ну... Сейчас уже реже. -- Теперь классический вопрос: "Каковы ваши творческие планы?" -- Пишу новый роман, очень большой. Несмотря на то что с кино мне сильно не повезло, что я дал себе зарок никогда больше с кино не связываться, я опять ввязался и занимаюсь новым фильмом по моему сценарию. Успокойтесь, все будет хорошо -- Саша! Предскажи что-нибудь, пожалуйста. Ты же писатель-пророк, у тебя ведь получается! Скажи -- что будет дальше? -- Нет, нет, я ничего не предсказывал, все вышло нечаянно. Но мне кажется, что и России, и Северной Корее, или Ираку, или Кубе -- всем путь один. -- В смысле -- расстрел Белого дома, мечта об импичменте, "семья"? -- Нет, я про хорошее -- про коммерческие ларьки, супермаркеты, пепси-колу. Свобода в земной жизни придумана не нами. Ее учредил Господь, он завещал людям не отнимать друг у друга собственность, не убивать друг друга, живет человек -- пусть себе живет (извини за такой вольный пересказ заповедей). Этот Божий порядок личной свободы отменить нельзя, его только можно на время, ненадолго приостановить, -- как у нас или в Германии. Ким Чен Ир, Кастро, Зюганов -- все это не имеет значения. Все наладится... Это моя надежда, а не предсказание, -- я ж не баба Ванга. 1999 HHHH Михаил Фридман HHHH Виазой от зих ди штол гехартевит* ...Во Львове обычной еврейской семье -- Михаил, про вас известно только то, что вы олигарх, что ваш "Альфа-банк" -- единственный, кто красиво вышел из августовского кризиса. И -- все. Расскажите, пожалуйста, откуда вы вообще. -- Я родился в 1964-м году во Львове в самой обычной полуинтеллигентной еврейской семье. Родители у меня обычные инженеры, совершенно нормальные советские люди. Никакими выдающимися успехами -- я имею в виду в материальном плане -- не отличались. Ныне они проживают в городе Кельне; буквально полгода назад уехали. -- Долго же они собирались! Уж многие по два-три раза уехали и вернулись... -- А не было смысла уезжать. Их поколению, несмотря на все противоречия советской действительности, повезло. Мои родители родились в 40-м году. Мать -- в Киевской области, отец -- в Житомирской, там были еврейские местечки... Войну они застали в таком раннем возрасте, что тягот и лишений не помнят. Всю жизнь -- с 45-го, как приехали из эвакуации -- прожили во Львове. Они там учились (кстати, в одном классе), потом работали, книжки читали, в кино ходили, гуляли по парку. Это единственное поколение, которое в советское время прожило нормальную, спокойную, очень мирную жизнь... И в новое время у них тоже особых проблем не было, поскольку я уже что-то начал зарабатывать. -- Ну, так почему ж тогда уехали? -- Да просто потому, что постепенно уехали все родственники. Знаете, одни уехали, другие, человек двадцать, -- набралась критическая масса уехавших. А для нашей жизни -- во Львове -- клановое устройство имело большое значение. Там была такая общинная форма жизни. -- А почему именно в Германию? -- Так сложилось. Немцы компенсируют ущерб, нанесенный в войну, эта программа касается всех евреев, которые выжили. Старшее поколение, мои прадедушки и прабабушки -- все были казнены. -- Некоторые мои знакомые евреи из уехавших туда, в Германию, говорят, что это им очень тяжело -- брать пособия, кормиться из рук тех самых немцев, которые... У вас, у ваших родителей нет такого чувства? -- Нет, нет. У нас нормальное отношение к немцам. Мы благодарны им! Они квартиры дают, вообще помогают... В Париже "мои дети живут как все" -- А ваша жена, дети -- тут или тоже уехали? -- Они живут в Париже, зимой. А летом -- в Сан-Тропе. (Моей маме особенно нравится, что можно из Кельна ездить к внукам в безвизовом режиме.) Жена моя там, во Франции, рожала -- из медицинских соображений; там качественная медицина. До кризиса она с детьми ездила туда-сюда, а после я их там оставил. Дети у меня маленькие, шесть лет и три. В Париже они ходят в американскую школу, там преподают американцы и англичане. Чему я особенно рад, так тому, что у них в школе -- ученики 18 или 19 разных национальностей! Я смотрел классный журнал: там японцы, корейцы, американцы, черные, желтые, белые... Мои дети себя ощущают очень космополитичными. В школе все по-английски, в песочнице играют с французскими детьми, и домработница французская, -- а с нами, конечно, по-русски. Три языка! -- То есть у вас там модель, которую раньше любили изображать фантасты -- мир как единая деревня и все расы дружат? -- Ну, не то что дружат... Хотя Париж достаточно космополитичный город. Уже есть объединенная Европа, так что тенденция ясна... Мир действительно становится все более космополитичным за счет коммуникаций! Так что, конечно, от местнических комплексов надо избавляться. -- Да, но после этого они не смогут уже жить в России. Вы себе в этом отдаете отчет? -- Я не вполне с этим согласен. Во-первых, мы знаем много примеров, когда иностранцы живут в России и, в общем, вполне своей жизнью довольны. Даже не будучи носителями языка! Тут, в России, есть свой кайф. Во-вторых, мне кажется, для моих детей это ощущение очень комфортное -- то, что они обычные люди. Каждое утро они как нормальные дети садятся в школьный автобус и едут в школу... Если вдуматься... У меня совершенно нет желания, чтоб мои дети ходили в школу в сопровождении охранника, водителя и чтоб моя жена с охранником ходила... Мне кажется, что психология человека, который с детства начинает жить в окружении охранников и многочисленной обслуги, достаточно ущербна. Для моих детей это было бы крайне неправильно, если б они росли в такой обстановке. В России сейчас столько историй про киднеппинг... Сидят какие-то люди и думают: "А почему бы не украсть ребенка у богатого человека, а потом потребовать у него деньги?" Что и происходит. Вот только что читал, что у какого-то парня из Саратова украли ребенка... -- Теперь у вас не осталось родственников за границей. Теперь вы один тут, за границей... Вы себя, наверно, чувствуете вахтовиком, который ездит зарабатывать на дикий, суровый, неустроенный Север, а семья, слава Богу, в хорошем месте. -- Не совсем так. Я себя вахтовиком не чувствую. По мне, это более или менее нормальный режим -- вот так ездить. Если б я так уж мучился без жены, я б заставил ее вернуться. У нас с ней отношения очень хорошие, очень тесные, теплые, -- но не могу сказать, что без нее я умираю от одиночества. Нет, мы не Ромео и Джульетта... Притом что давно друг друга знаем, жили в одном общежитии, -- мы же в одном институте учились... Это был МИСИС. Мисис: закаляйся, как сталь! -- Как вы вообще попали в МИСИС? -- За этим ничего особенного не стоит -- кроме того, что меня не приняли в МФТИ. Я на физхим поступал. Экзамены сдал на "отлично", собеседование прошел. Но декан по фамилии Убоженко -- я эту фамилию запомнил на всю свою сознательную жизнь -- сказал: "Неужели тебе не понятно, что мы все равно тебя не примем?" -- По пятой? -- Ну, в общем, да -- естественно! Не взяли... Сейчас я бы мог решить этот вопрос... А в тот момент -- не смог! Ну вот... -- Позвольте, но один мой знакомый еврей, Миша Иоффе, окончил буквально тот самый физхим! Теперь вот успешно служит американской физике... -- Ну, наверняка были родственники, знакомые, кто-то позвонил... Все же люди! -- Почему вы выбрали именно физтех? Вы желали совершать открытия? -- Ну, я бы не сказал, что хотел открытия совершать. Но мне нравилось, что там наука, что после будут какие-нибудь академгородки -- такие вот были понты. Откуда это взялось? Отец мой стал лауреатом Госпремии в 89-м году, по электронике. (Не один, там еще были люди.) Работа, за которую наградили, была связана с системами опознавания для военной авиации... Я был одаренный ученик, напряженно занимался, во всех олимпиадах участвовал. Медаль, правда, не получил -- по выше уже названной причине. Все по той же! По пятой графе! -- Притом что с виду вы совершенно не еврей! -- Да меня, точно, никто никогда за еврея не принимал! С виду-то про меня не скажешь... Едешь, бывало, по Украине в поезде, так попутчики колбасой угощают, горилкой, как выпьем трошки, так они сразу начинают за жидов разговаривать. Бывали щекотливые моменты, когда мне становилось неудобно... Ну да ладно, ничего -- переносил... Я вообще считаю, что мне повезло. Мне несколько раз в жизни повезло, когда казалось, что сильно не повезло. С физтехом -- это самый яркий пример. Я рад, что попал в МИСИС. Все мои партнеры, акционеры тоже оттуда. Мы учились, дружили... Это, например, Герман Хан. Его знают, а имена других ничего не скажут широкой публике... Жена моя тоже училась в МИСИСе, она на два курса младше, она вы-брала редкие металлы. -- Так все-таки почему вы выбрали именно МИСИС? -- Сейчас расскажу. Выхожу я, значит, от товарища Убоженко, а у приемной комиссии толпа рекрутеров с проспектами разных институтов. Остановился посмотреть и вижу: все институты где-то в жопе находятся, а МИСИС в самом центре. Кроме того, там Дом культуры хороший, с концертами -- Высоцкий, Визбор. Ну и записался на факультет цветных металлов. Цветных -- потому что они такие красивые, симпатичные... Тогда я, конечно, не знал, что из-за глинозема -- сырья для получения цветного металла -- у меня будет конфликт с Борей Березовским и Левой Черным. (Мы с ними вообще частенько не ладим. А сейчас у нас идет борьба за Ачинский глиноземный комбинат.) -- Вы Березовскому с Черным не намекали, что цветные металлы -- ваша профессия, а они пусть по своим специальностям работают? У них дипломы по математике, что ли? -- Да, действительно. Надо им при случае напомнить про мой диплом. Могу свои научные статьи про глинозем послать Леве Черному -- чтоб он понял, с кем имеет дело. Все-таки евреям везет -- Да... Везет вам, евреям! А были б вы русский или хохол, так прозябали б сейчас где-то в Академгородке. -- Да. И возмущался б невыплатой зарплаты бюджетникам, перекрывал бы дорогу, стоял бы поперек нее с транспарантом типа "Наука -- будущее России". Но вышло иначе, поскольку у меня был ангел-хранитель -- декан Убоженко. А в аспирантуру -- это уже в МИСИСе -- меня не взял человек по фамилии Стрижко, тоже наш с вами земляк. Теперь я публично хочу объявить благодарность этим двум людям -- я им очень благодарен за то, что моя судьба так замечательно сложилась. Благодаря им я понял: все, что не убивает меня, делает меня сильнее. -- То есть вы вообще могли бы обратиться к людям с призывом: "Ребята, давите евреев! Для их же пользы!" -- Абсолютно. Тогда результат, достигнутый евреями, будет еще более впечатляющий. -- Но если серьезно, я не могу отогнать от себя мысль, что вот это тяжелое чувство, эти обиды за евреев и заставили вас вывезти из России всех родственников... -- Абсолютно не так. Вы поймите: в Европе моя семья чувствует себя приблизительно так же, как во Львове. Психология евреев такая, что они себя везде чувствуют одинаково... У них есть ощущение в