Прогулка в белом лимузине После обеда поехали кататься в лимузине, том самом знаменитом, который снаружи белый и блестящий, а внутри розовый, мягкий, кожаный, в этом растянутом "Линкольн-таункар стрейч", последним словечком названия совпадающем с упругими джинсами. Уж мы все в таких лимузинах езживали и уж знаем, каково по нему ползти раком, -- это как в шахте, как в окопе, как в... Однако достаточно эротических аллюзий. Да, не забыть бы еще сказать про внутреннюю сухость, намеренно подчеркнутую пустыми хрустальными графинами в непременном лимузинном баре. -- Что так? -- Это Пресняков тут раньше держал и виски, и коньяк, -- а теперь нет ничего! Насчет лимузинов меня всегда волновал вопрос а отчего бы в ту же цену и в ту ж крокодилью длину не завести трейлер, он же camper, этакий маленький автобус с диванами, с кухонькой, с совмещенным санузлом и холодильником для пива? (Бывают, кстати, и с ванной, в таких знатные киноартистки ездят на съемки...) Я про это спросил и Аллу. Но она и не подумала отвечать. Видно, вопрос непростой... Но куда б съездить? На ночь глядя мы неожиданно поехали решать такой солидный вопрос, как квартирный. Как-то внезапно зашла речь о том, что ввиду выросшей семьи надо бы Алле Борисовне увеличить городскую жилплощадь. С дачей у нее вопрос давно решен, но в городе тоже ведь надо достойно расположиться, так? Да, само собой -- но где? Как всегда в таких случаях, нашлось полно советчиков даже в таком узком кругу. -- Ну, что же! Поехали смотреть! -- великодушно сказала она. -- Везите, показывайте, где б вы меня поселили, будь ваша воля! Трогай, Витя! Витя тронул, мы растерялись, но уж поехали. И куда ж, интересно, да еще на ночь глядя? Ну, во-первых, не так много в Москве домов, которые тянули бы на уровень Пугачевой. А что поздно -- плевать. Как только к нам выскакивали секьюрити, Алла с тихой вежливостью говорила пару слов, и жизнь моментально менялась к лучшему. Охрана становилась навытяжку и поедала народную артистку глазами, вызывала по рациям и сотовым менеджеров и, еще даже их не дождавшись, открывала выставленные на продажу квартиры, рассыпаясь в извинениях за пятиминутную задержку в поисках ключей и торопливо растворяя ворота, чтоб наш верный лимузин неуклюже, как крейсер, вплыл в тесный маленький двор -- внутренний и бесполезный, как Черное море. Впрочем, квартиры почти все имели губительные непомерные изъяны. Одна стояла прямо на трамвайных путях. Другая непростительно разместилась в старом доме, который, хотя и молодился, как мог, и выставлял напоказ свой капремонт и даже реставрацию, все равно не мог угнаться за молодежью... Третья была почти всем хороша, да только стояла в переулке с названием, которое навевало безнадегу, -- Последний! И только одна глянулась нам всем без исключения. Мы ходили по всем трем этажам квартиры, и охранник подсвечивал нам фонариком, чтоб мы не провалились в пролеты будущих лестниц. Прогуливались по крыше, на которой был устроен один бескрайний балкон. И молча ужасались квартирным площадям. Борисовна нас утешала: -- Да что вы переживаете! У Лигачева еще больше! Мы молча калькулировали: кто такой против нее Егор Кузьмич и чего ж тогда ей, по-хорошему, должен выписать Моссовет... Но она вздыхает: -- Я теперь все сравниваю с Майами... (Где у нее, говорят, квартира. -- Прим. авт.) Это понятно. Ну да кому ж сейчас легко? Ничего толком не решив с той квартирой, мы из нее вернулись в простую ночную столицу. Представьте себе теплую весеннюю ночь в Москве, -- самое время бродить по ней разным подозрительным типам. И тут навстречу им идем вот мы. Великая и могучая Алла Борисовна, окруженная свитой из дам и девушек, а с ними я. Вы спросите -- в качестве кого? Высокий толстый молодой человек явно из провинции, непримечательной, совершенно небогемной наружности, да еще и скучной ориентации, -- это, само собой, телохранитель! Так на меня все и смотрели, что читалось в глазах восхищенной публики. При том что все ведь уверены, что ее охраняет переодетая "Альфа"! Я между тем покорно ожидал, когда из-за угла выскочит фанатик с изящным револьвером, -- как звали того идиота, Хинкли, что ли, который завалил Леннона? -- и я прикрою ее грудью, в которой бьется большое сердце. И еще перед моим мысленным взором пролетал мой верный перочинный ножичек офицера швейцарской армии, и я для тренировки то и дело резко откидывал полу пиджака... Умирать, конечно, не хотелось, но куда ж было отступать? В тот момент, когда слева к нам рванулась раскосая девушка, я понял, что час мой пришел, неожиданностью это не было, -- и перед моим мысленным взором стало проноситься что положено. Но девушка метнулась всего лишь для того, чтоб сказать о своей любви. Когда у меня отлегло, я сделал ей замечание: -- Вы, значит, любите, а мы что? Как бы не любим? Странная вы, однако... Никто уж не помнит, с чего зашла речь про цыган. Заговорили, и ладно, но... -- Едем к цыганам! -- это она сразу так решила. Мы заползаем в колбасную кишку лимузина и мчимся. По пути Алла рассказывает старинную историю, как 15 лет назад, при советской власти, одна цыганка выманила у нее 14 тысяч тогдашних советских рублей. Мы провели мозговой штурм и так прикинули, что применительно к реалиям жизни это будет никак не меньше 150 тысяч долларов. Пугачева тогда еще звонила Коле Сличенко жаловаться, он смеялся и говорил: "Чем больше человек отдаст цыганам, тем счастливей будет". Мы ужасаемся и горюем вместе с Аллой, но она первая начинает смеяться: ведь с того момента таки и пошло ей счастье! И разве б она его сейчас согласилась променять обратно на те 14 тысяч рублей? Правда, смешно... К цыганам! А куда сегодня ехать к цыганам? Кажется, в Москве и нет других центров досуга в старинном цыганском духе, кроме заведения Вишневских. Это на Манежной, в верхнем этаже -- против Водовзводной башни. -- Цыгане! Люблю. Я ведь начинала с этого, -- прочувствованно, однако же и с достоинством сказала Алла. Это она думает, что так начинала. А у меня лично другие сведения. Начинала она с той голубой пластиночки, которую нам в общаге крутил гений по фамилии Малофеев -- фотохудожник, портной самопальных джинсов и изготовитель поддельных объективов типа "рыбий глаз" из проявочного бачка для широкой пленки. -- Слушайте! -- сказал он, оторвавшись от "Зингера", чтоб закрутить под иглой вырванную страничку из "Кругозора". -- Эта девчонка, "Арлекино", далеко пойдет. И таки ведь угадал. На моей памяти Малофеев был первый, кто предсказал ей могучий успех. Конечно, сегодня много желающих приписать эту заслугу себе. И вот мы входим наконец к цыганам... Они встречают у входа со счастливыми лицами. Я вижу потрясенное лицо хозяина, Дуфуни Вишневского, который тут же скрывается в кабинете, долго не смеет оттуда показаться и осмеливается только послать нашему столу литр "Курвуазье", который мы, впрочем, приберегли для Фили; негоже у цыган пить коньяк, это моветон, тут жанр безоговорочно требует водки. После первой рюмки Алла развернула свою кепку на вратарский дворовый манер задом наперед -- и оказалось, что там, на затылке, вышита перламутром буква "А", кстати, первая во всем алфавите. Потом была еще одна смена имиджа, обратная смена: она взъерошила волосы обеими руками, это удивительно интимный жест, это такая игра, как будто перед самой любовью, когда никого посторонних. Валя Вишневская вышла на сцену и специально для дорогой гостьи спела правдивую песню насчет того, что "нисколько мы с тобой не постарели". И то правда: Тина Тернер, которая не в пример старше обеих, и сегодня себе ни в чем не отказывает. Тут же случился обмен опытом, моментальная работа над собой. -- А ты, Валя, попробуй тихо петь! -- Как же тихо? Тут ресторан, люди гулять приходят, кутить к цыганам, разгул же нужен! -- А ты попробуй! Это я тебе говорю, серьезно! И ведь уговорила! Валя запела тихо. Мы, кстати, чуть не заплакали, да и Валя сама была потрясена: оказывается, тихие слова разят глубже громких! Потом Алла сходила за Дуфуней, который не смел выйти из кабинета в зал при Пугачевой, и за руку привела его за стол. Ну, выпили по чуть-чуть, за детей, закусили чем Бог послал, хозяин взял гитару (обычно в советском быту за ней, бывало, бежали к соседям, но тут, у цыган, она как будто случайно нашлась, ее только пришлось отцепить от сценического электричества). Все так запросто, по-домашнему. Еще за парой столиков сидели люди, но такие смирные, как дальние родственники. Ну и запели, уже за столом. Дуфуня с Валей затянули свое. У них есть одна такая любимая песня, которая душу выворачивает. Мы по-цыгански только со словарем, но все равно догадались, про что это. Там про такую любовь, что сил нет, Ромео с Джульеттой просто отдыхали, у итальянских тинэйджеров был не более чем слабый курортный роман, если сравнивать. Мы просили повторить, но с нами этого даже обсуждать не стали -- страшная песня и так их вымотала. Мы тогда сами запели что попроще: "Я ехала домой, я думала о вас..." Алла при этом смотрела на меня, да мы и сидели напротив. У меня легкий мороз шел по коже, жутко и волнительно было думать, что это могло быть про меня! Тем более что натурально ей скоро домой, а в дороге, когда мчишь по ночной Москве, как раз и думается про приключения... Пародия на телевидение Это была карикатура на телевидение -- то, что мы устроили. Таким, видимо, представляют себе телевизор дикие папуасы: как будто это ящик, ну, в буквальном смысле слова, а внутри за стеклом сидят люди, буквально принимают пищу и поют застольные песни. Зрители же снаружи смотрят, раскрыв рты и глупо улыбаясь, -- с полдюжины поклонниц и поклонников толпились на улице перед окном и млели от концерта. Только звука не было. Но в этот момент у нас, внутри, зазвонил хозяйский сотовый. (Я так подозреваю, что вообще мобильники изобрели специально для кочевников, для тех же цыган -- знаете, вольница, табор, скачешь и названиваешь знакомым ромалэ, которые тоже не в состоянии дождаться звонка по месту жительства.) Так вот он зазвонил уже в который раз. В прошлые разы это была внучка Мадленка, ее отшивали, потому что тут же такие гости, и говорили: "Все, гуляй!" -- то ли себе, то ли ей. Было просто не до нее, понимаете? А на третий раз трубку взял в руку я и, не отрываясь от пения, нажал на "Yes". И сказал туда сразу, не дождавшись даже их "алло": -- Выступает (пауза) народная артистка СССР (опять пауза) Алла Пугачева! Прямая трансляция с Манежной площади. Телефонный микрофон я держал направленным на Аллу. "Ах, как любила я цыгана, но только пуля из нагана", -- выпевала она простодушные чувствительные слова. Мы тоже поем. Причем поем, как вы понимаете, кто как может, одни хуже, другие лучше, и с этим ничего не сделаешь, но никому не было обидно, даже мне, -- притом что я совсем чуть-чуть цыган и совершенно не Пугачева. Однако петь меня учила сама Людмила Зыкина, -- она объяснила мне, как это делается, и рассказала мне всю правду про мелизмы. Пугачева после спохватилась: -- Это что, в прямой эфир шло?! Какой канал? Или это FM? -- Не знаю, я не спросил. Да и какая разница? Народ везде один и тот же. А вы певица народная и обязаны ему, своему народу, петь, -- говорю. Однако это оказалась всего лишь Мадленка. Ну тут понятно -- раз речь про детей и внуков, то все расчувствовались. -- Кристина мне к юбилею сама приготовила концерт... -- Она вспоминала про дочь, и в глазу ее засверкала слеза, я видел это в профиль. Слеза была маленькая, но яркая, чистая и теплая. -- Я ей в карьере ничем не помогла! В этом и состоит моя главная помощь... Цыгане смотрели на нее одни недоверчиво, другие с осуждением: как так не помочь -- это ж дети, а дороже ничего не бывает! Я слышал тут в ресторане их самую страшную клятву: "Чтоб мне детей не видеть!" Тема развивается. К детям плотно примыкают зятья. -- Валя! Ваш зять Сережа просто писаный красавец! -- говорю я. Валя тает. А Алла задает вопрос: -- А мой что, не красавец? -- А-а-лла Борисовна! Ну как вы можете! -- обижаюсь я. -- Это же ваш зять! Поэтому он вне подозрений. От зятьев перешли к мужьям. Вспомнив, что в моей стране любят мыльные оперы, я употребил сравнение из какого-то дешевого сериала: -- Дуфуня -- чистый как дитя! Валя подняла на меня глаза и воскликнула: -- Да, да! Как же это верно! -- Ну, вы знаете цыган. Они точно как дети и сами это знают. -- Береги его, -- сказала Пугачева. -- Я так боюсь за него... Ты тоже волнуешься, что у него давление? Знай: если с ним что случится, я тоже уйду -- несмотря на дочку и внучку. -- Нет, -- мягко, но решительно сказала Алла Вале, -- ведь я с тобой. А Вале неудобно было с этим спорить, тем более что Дуфуня, слава Богу, живой и здоровый. Конечно, в такой эмоциональной атмосфере немудрено расчувствоваться. Одна присутствующая девушка так и сделала и от чувств принялась беззлобно, но громко сквернословить. Алла принялась ее уговаривать: -- Ну ты хоть неделю матом не ругайся, все ж пост! (Дело было как раз перед Пасхой. -- Прим. авт.) Девушка обещала подумать. Как мы с ней целовались А дальше что ж? Дальше -- царственный жест, не хуже шубы с барского плеча. Ведь что получилось? Валя -- артистка, она пела для нас, и сами собой тут разумеются цветы. Где их взять среди ночи? В багажнике лимузина Пугачевой! Я иду за корзиной, мне ее выдает шофер Витя, который ради этого отрывается от лимузинного телевизора и очень приветливым голосом спрашивает, долго ли еще ему нас ждать. Несу цветы по Манежной. Прохожая девушка спросила меня с убийственной доверчивостью: -- Это мне? -- Нет, -- говорю, -- это другому человеку -- Пугачевой А.Б., которая тут поблизости проводит культурный досуг. Девушка уважительно оглянулась на кремлевские башни, в направлении которых я вроде шел. Какие ж тут шутки -- Алле Борисовне вполне по рангу. -- Серьезно? Ну тогда передайте ей привет от Юли Шишкиной. -- Она вас знает? -- Нет. Но, может, ей все равно будет приятно. Она засмеялась и быстро-быстро застучала каблуками, догоняя свою беззаботную молодую компанию. -- Постой! -- начал было я. Вид у нее был такой счастливый, да и весна же, что мне захотелось все бросить, догнать и тоже пойти прожигать жизнь. Но усилием воли я сдержал себя: нельзя, меня ведь сама Пугачева ждет! Кроме того, я ведь и так уже ее, жизнь, как раз прожигал. Но наступил прощанья миг. Мы на прощанье целовались. Не скрою, я этого ждал весь вечер да еще полночи. -- Это должно остаться между нами? Чтоб я унес этот секрет в могилу? Или можно этим хвастать теперь всю оставшуюся жизнь? -- Валяй! -- разрешила она. Щедрость, достойная королевы... 1999 HHHH Володя Яковлев HHHH Блеск и продажа "Коммерсанта" Будучи человеком продвинутым, отец основатель "Коммерсанта" опять обогнал всю страну: с объявлением своего личного дефолта он сумел опередить само Правительство России, а с уходом -- даже такую историческую личность, как Ельцин Б.Н. Все бросив, он ушел, как Лев Толстой, тоже став зеркалом -- новой русской революции. В январе 2000 года прогрессивная общественность отметила славный 10-летний юбилей "Коммерсанта". За две пятилетки пройден большой поучительный путь: от радости, вызванной у советского читателя появлением первой свободной газеты, до темной истории с продажей "Коммерсанта" через посредство подставных лиц и новых забавных слухов того рода, что-де это не продажа, но сдача в аренду вплоть до окончания выборных кампаний. За прошедшие годы образ отца основателя "Твердого знака" как-то подзабылся, и заслуги его немножко задвинуты в тень. Иные знакомые Володи Яковлева -- даже те, кому он ничего плохого не сделал, -- сегодня запросто могут отзываться о нем пренебрежительно. Без труда можно услышать множество рассказов о его ошибках, неверных решениях, убытках, долгах. Его корят отходом от бизнеса. "Совсем с ума сошел" -- это очень средний и весьма доброжелательный отзыв. Видимо, это легко и приятно -- считать себя умней, профессиональней и дальновидней Яковлева. И кипятиться: "Нет, я бы на его месте..." Но чудес не бывает: на его месте оказался именно он сам, а не кто-то другой. Не кто-то более мудрый, красивый, последовательный, интеллигентный, добродушный, свойский, вообще достойный! -- а именно Яковлев В.Е. Это он в весьма юные годы (20 с чем-то) публиковал нашумевшие, даже в Политбюро было слышно, отчеты о своих журналистских расследованиях (да хоть про тех же "люберов"). А потом стал одним из самых успешных и знаменитых кооператоров. После начал выпуск первой легальной массовой свободной газеты -- еще при советской власти! Далее основал очень серьезный издательский дом -- кстати, первый в стране. Заработал сколько-то там миллионов долларов; в прессе мелькали разные цифры. Это все -- в отличие от каждого из нас, ну, практически каждого. Так что лишь с очень большой и некорректной натяжкой можно утверждать, что Яковлев такой же, как все. Впрочем, тут еще надо разобраться. Как все -- это как? Смотрите! Детей нашей страны -- всех без исключения детей -- с самого нежного безграмотного возраста зомбировали насчет беспримерной мудрости Льва Толстого. Который, между прочим, из успешных графьев, из олигархов русской литературы ушел сперва в сельские учителя, после в босые пахари, а далее и вовсе в бомжи. Русский царь и тот все бросил, подписал отречение на станции Дно и удалился в глухую провинцию "святой Руси" -- вместо того чтоб гордо и прилюдно погибнуть на плахе, не сдав прежде достоинства, -- как подобает европейскому монарху. Русский президент не дотерпел, не пожелал доцарствовать до нормальных выборов и ушел от дел, все бросив на своих опричников. Русский поэт, которого на весь мир объявляют живым гением, плюет на все и отказывается от Нобелевской премии -- по просьбе каких-то начальников. Все смято и выкинуто на полдороге, ничто в стране не доводится до конца! Ни революция, ни контр-революция, ни обобществление, ни приватизация, ни стройка, ни даже снос; котлованы не дорываются, дороги не достраиваются, жизнь не доживается -- а так, комкается и выкидывается. После утомляющего множества таких примеров -- чего ж удивляться, что дети, выросши, не желают систематически трудиться, а бросают все и приступают, извините за выражение, к "поискам истины"? Если не в заезженной Ясной Поляне, так в каком-нибудь нерусском чудаковатом Непале, а нет лишних денег, так просто в советских пивных или даже вовсе -- пардон за штамп -- на интеллигентских кухнях, в тесноте которых наши яйцеголовые проигрывали, проиграли жилплощадь всей страны. Вот и Яковлев -- гляньте на него! -- тоже вслед за иными великими отошел от дел. Бросив кому попало свою империю вместе с подданными, а взамен получив всего лишь деньги. (Так барин проигрывал в карты сельцо с холопами! Тут не следует искать пафоса, всякий хозяин вправе продать свое имущество; подумаешь, купил-продал, в стране никто не хочет производить товар, у нас все приторговывают -- не издательскими домами, так нефтью или турецкими кожанками. Впрочем, слово "торгаш", говорят, утратило советскую презрительную интонацию.) О, как же это по-русски! Фактически Яковлев вслед за Толстым тоже стал неким зеркалом -- новой русской революции. Яковлев, как и Толстой, тоже оставил дело, жену, детей -- только провинцию для блуждания вместо русской выбрал цивилизованную, заграничную. И влачит там эмигрантскую жизнь... В ряду прочих рантье из разных экзотических стран, среди бездельников, прожигающих жизнь, -- к неприятному удивлению работящих американских миллионеров. Что, завидная участь? Это кому-то может активно не нравиться по тем или иным мотивам. Ну да разве ж мы живем свою жизнь с целью нравиться кому-то постороннему, чужому?.. И потом, попробуй людям еще угоди! Иных сегодня страшно раздражает вся эта непрозрачная, подозрительная история с куплей-продажей, этот смуглый красавчик Киа Джурабчиан. "Любой олигарх может купить мою газету. Без меня", "Успех на рынке: газета вся продана и вся куплена", "1989-й год. В России еще нет независимой прессы. 1999-й: ее опять нет. 10 лет "Коммерсанту"". Люди злобно сочиняют приблизительно такие слоганы, совершенно забыв, что еще в 96-м обзывали тогдашние менеджерские принципы Яковлева провальными и советовали ему продать издательский дом, -- "пусть хоть кому-то достанется, жалко, если сам собой не развалится". Да... То, что делал и сделал Яковлев со своим "Коммерсантом" (слово "наш" смешно бы звучало в устах неакционеров), может нравиться или нет. Но тут без обмана. В популизм Яковлев не играл, на баррикады не звал, служить идее "за спасибо" не просил, -- а всегда обозначал рыночность отношений с личным составом. Разговоры типа "Володя, да если тебе надо, то я готов..." он, как правило, пресекал. И пояснял: "Так не пойдет. Рассуждения о пользе общего дела тут неуместны. Согласен делать такую-то работу за такие-то деньги, при таких-то условиях -- хорошо, а нет -- забудем этот разговор". Глупо было после этого ожидать, что он все бросит, полетит в Москву, построит личный состав и перед строем поблагодарит за службу. На рынке вся благодарность меряется дензнаками, -- и тут сотрудникам "Коммерсанта" жаловаться не на что. Еще о честности. Об уходе он предупреждал заранее, чуть не открытым текстом объявлял, что ему все надоело. Проницательный читатель еще в 91-м начал натыкаться на прямые признания Яковлева, которые тот делал публично, через СМИ. Там про все было, весь список был оглашен: слабый интерес к деньгам, скука их зарабатывания, склонность к самосовершенствованию, тяга к экзотическим учениям, интерес к вечным темам вплоть до потусторонней жизни... Читали, посмеивались, усматривали в этом блажь, крезу, баловство. Вот она, вся картина наших нравов, вот она, наша цена по гамбургскому счету! Делать деньги ради денег, удавиться за них -- это у нас сошло б за норму. И на горло собственной песне наступить, от заманчивых путешествий, и учебы, и нового опыта, о котором мечтаешь, -- от всего этого отказаться ради денег, которые и так уж из ушей лезут, -- такое б у нас поняли. Что за народ! Неужели наш человек готов прожить свою жизнь зря, -- только с тем смыслом, чтоб тупо делать деньги из денег? И променять счастье, свободу и... не бедность, нет, а вполне крепкое, миллионнодолларовое богатство -- всего лишь на еще большее богатство? И только для того, чтоб нравиться простодушной публике? Да и потом, зря ведь в такие уходы не уходят. Толстой, Романов, Ельцин и т. д. -- они только тогда ушли, когда поняли: пружина лопнула, завод кончился, правота испарилась, пропало чутье, потерялось знание о том, как жить дальше, -- и появилось чувство, что они занимают не свое место. Энергии для публичной жизни просто не стало, и они ушли тихо пожить для себя -- сколько можно и как получится. Хотя интервью у вышеперечисленных персонажей я не брал, это не более чем беспочвенные домыслы. О Яковлеве уже было опубликовано достаточно экзотических сведений, начиная с его ухода в монастырь одной из конфессий и кончая объяснением мотива продажи "Коммерсанта": а чтоб на вырученные деньги раскрутить в Голливуде одну молоденькую русскую актрису (славный сюжетец для бульварной книжки). Это все увлекательно, -- но, как учил сам отец основатель, нелишне дать слово и второй стороне. Так и пожалуйста! Кроме особо оговоренных случаев, этот текст состоит из высказываний самого Яковлева. Они цитируются по публикациям разных лет (начиная с 1990-го), разных авторов -- или же по магнитозаписям. Текст подвергнут незначительным сокращениям за счет полученных в доверительных беседах сведений и разных интимных подробностей, с которыми автор за девять лет работы в "Коммерсанте" вольно или невольно ознакомился, а других знакомить не счел нужным. Немного статистики. Частота употребления в этом тексте некоторых слов (с учетом производных): "независимость" -- 19 раз, "свобода" -- 11, "игра" -- 14... Репортер "Журналистика в те времена была, конечно, нездоровой, но в то же время поразительно увлекательной. Нездоровой потому, что оставалась лишь частью системы, в сути своей противоестественной и античеловечной. А увлекательной не только из-за того, что давала ту или иную возможность высказаться. Статьи вызывали административное реагирование... Меня увлекала игра -- добывание информации, игра с журналистским удостоверением, игра с газетным начальством, когда надо было склонить его на публикацию статьи. Это было увлекательно. Давало некоторый смысл существования и определенное социальное положение". "Первая нашумевшая статья в "Советской России"... рассказывала о клакерах в Большом театре, о том, как солисты оплачивают им аплодисменты, дают билеты, которыми те спекулируют". "Неплохой пример той робингудовщины, которой я был увлечен. Мы привлекали милицию, связывались с КГБ, действовали ночью, мои ребята дежурили у всех выходов из Большого театра, фиксировали появление клакеров. А когда статья появилась, о ней заговорили, конечно же, было приятно. Тогдашний премьер Тихонов прямо на статье начертал указание министру культуры: срочно принять меры. Какие меры, к кому? Все это было не борьбой с существовавшей системой, а игрой внутри нее". "...Я был человеком, готовым играть внутри системы. Поворот в моей жизни определили не политические реформы, а факт собственной биографии: меня выгнали из журнала "Работница", после того как мы -- там была целая команда молодых ребят -- попытались сделать из нее "новый журнал". Не произойди этого, жизнь, наверное, сложилась бы иначе. Я же, когда меня выгнали из "Работницы", места для себя в системе не нашел или, по крайней мере, долго не мог найти. Некуда было деваться, в общем-то я оказался на улице. А надо было что-то есть, каким-то образом кормить жену. Старался заработать на жизнь. Пробовал себя в роли квартирного маклера. Что-то получалось, что-то нет. Во всяком случае, я имел на пропитание. Но важно другое: я вдруг перестал воспринимать себя частью системы. Просуществовал год вне ее. И этого оказалось достаточно, чтобы понять: я и система -- не одно и то же". "И тем не менее через год пошел работать в "Собеседник", а потом в самый модный в начале перестройки журнал "Огонек". ...Давал о себе знать комплекс уволенного журналиста: хотелось вернуться". "Я был спецкором секретариата "Огонька". По тем временам у меня была очень приличная зарплата. В журнале платили очень хорошие гонорары. Меня публиковали, и у меня было определенное имя в журналистике. В "Огоньке" я получил премию Гиляровского... Короче, с деньгами по тому времени у меня не было никаких проблем. Но [я] попал туда уже другим человеком. Ушло ощущение постоянной, я бы сказал, зависимости от редакции, от шефа. Если он вызовет меня и скажет: "Ты мне надоел, уходи отсюда", -- я пожму плечами, уйду и ничего страшного не произойдет. И в "Огоньке" мне было неинтересно. Я пытался выйти на прежние темы, связанные с той игрой, которой я дорожил. И не мог. Было обидно, что я утратил прежние чувства и не мог понять, что со мной происходит. Написал о "люберах" -- фашиствующих мальчишках из подмосковного города Люберцы. Было много шума, разговоров. Но и это уже не вдохновляло. Раньше, берясь за подобную тему, ты был как бы один на один со злом. А теперь действовал на общем направлении в едином строю. Ушла исключительность". Кооперативщик "Потом появился кооператив и все отошло на второй план. Как это произошло? Случайно. Мой приятель решил заработать деньги и занялся кооперативом, которому предстояло вязать кофточки или что-то в этом роде. Меня же он попросил помочь в регистрации кооператива. Тогда это было бесконечно сложным делом, и мы договорились: как корреспондент "Огонька" я буду проводить нечто вроде эксперимента. В редакции об этом понятия не имели. Я же вел тяжбу с Мосгориполкомом, проводил через канцелярии документы. И понял: мне это нравится. В этом было созидание, возможность делать практическое добро, то есть именно то, чего в последнее время мне не хватало в газете. Кооператив мы зарегистрировали. Он начал работать. У меня очень долго был свитер, по которому мы учились вязать. Но прошло и его время. Кстати, вязать я так и не научился. Зато научился пробивать кооперативы. А после регистрации естественным порядком я оказался не у дел. Теперь уже не помню, как родилось желание попробовать что-нибудь свое. Помню другое: когда мы бывали в Мосгорисполкоме, там сидело множество людей, которые тоже мечтали о своих кооперативах. Они терпеливо ждали очереди, чтобы задать те вопросы, на которые мы уже знали ответы. Наш кофточный кооператив был вторым или третьим в Москве. Так и родился "Факт", который отвечал на вопросы будущих кооператоров. (По адресу: Хорошевское шоссе, 41. Это произошло 5 ноября 87-го. -- Прим. авт.) "В конце ноября мы дали первые объявления -- "поможем найти работу в кооперативном секторе, окажем содействие в открытии кооператива". На другой день на рекламу откликнулось 235 человек. Я был озадачен. Мы собрались утром, смотрели друг на друга в панике и спрашивали друг друга: "Как же помочь этим людям?" Мы понятия не имели. Нам все говорили, что мы сошли с ума, открывая "Факт". И в то же время бюрократы боялись -- а вдруг у нас получится". "Сначала клиенты возмущались, что должны платить за информацию. Многие из них говорили, что я продаю им воздух. Я отвечал им, что впервые в жизни они могут дышать". "Сначала приходили сумасшедшие, которым хотелось раскрыть свою индивидуальность. После -- энтузиасты, вдохновленные первыми успехами. После пошли неудачники, которые не могли хорошо устроиться в госструктурах. Теперь идут вполне успешные люди, даже из министерств, которые увидели в кооперативах интересную альтернативу и уходят из госструктур к нам. Им кажется интересней делать деньги, чем платить их". ""Факт" был довольно известный и, в общем, финансово устойчивый кооператив. Один из нескольких кооперативов, занимавшихся разного рода торговлей информацией. Эта торговля, впрочем, приносила немного денег. Мы по-разному выходили из этой ситуации, занимались, например, перепродажей компьютеров, которая по тем временам была популярным и доходным делом. Многие информационные кооперативы, начав тогда торговать компьютерами, так в эту торговлю и ушли. Мы -- нет. Те годы, когда все только начиналось, были очень трудными. Мы все учились. Мы все делали очень много ошибок и все платили за них, многие -- своей жизнью. Все проходили через ошибки. В основе успешных состояний, однако, не они, а труд. Кровь и обман -- в основе разорений. Это, разумеется, не касается криминальной сферы". Медиа-магнат "[Я] перешел от кооператива "Факт" к газете "Коммерсант" тоже случайно. Кооперативы росли как грибы. И началось движение за создание Союза кооператоров. Частично как ответ на социальное давление, а еще больше как борьба различных групп за влияние на кооператоров. Собрался съезд. И Артем Тарасов сообщил, что на нем присутствует академик Владимир Тихонов, -- это всех обрадовало: народный депутат СССР, уважаемый академик -- и вдруг почтил кооператоров своим присутствием". "Тарасов стал вице-президентом. Главным, по его мнению, было начать выпускать газету. Артем приехал ко мне в офис на Хорошевское шоссе, помню, на красной "девятке" -- шикарной по тем временам машине и предложил делать газету кооператоров. Сперва я пожал плечами: пустая затея. [После немного] повыпендривался и согласился". "Я стал выяснять, каким образом можно зарегистрировать газету. Оказалось, что летом 88-го года никто этого не знал. В Комитете по печати мне ответили, что не могут зарегистрировать без разрешения ЦК КПСС. А в ЦК сказали, что они газеты не регистрируют, обращайтесь в Комитет по печати. Так я и мотался с Пушкинской площади на Старую. Все-таки уговорил отдел ЦК, который курировал кооперацию. Наврал при этом с три короба, убеждая, что необходимо правильно воспитывать кооператоров. Честно говоря, им просто некуда было деться. Пока они все от себя отпихивали, я демонстративно делал газету, набирал людей, тратил деньги. Между делом мы выпустили два рекламных номера -- этого от нас вообще не ожидали. Отправился с ними в Главлит. Тогда уже рекламу можно было выпускать без цензуры. Цензоры говорят: это газета, это не реклама. Я свое: нет, реклама. Они: нет, газета. Я: это реклама, но просто очень похожа на газету, потому что это реклама газеты. Вздохнули и согласились. "Коммерсант" зарегистрировали в конце 88-го, за три дня до выхода первого номера". Вот цитатки из разных заметок про те романтические времена, когда начинался так называемый "старый" "Коммерсант". "Лучшие сотрудники "Московских новостей" группами и бегом перебираются в "Коммерсант" (это из мемуаров одного такого перебравшегося. -- Прим. авт.), где с самого начала платили 50 рублей за страницу и в месяц классный репортер мог заработать на 10 поросят на колхозном рынке". "Володя любит своих сотрудников суровой отцовской любовью. Он дарит им импортные сигареты, виски, газовые пистолеты, мечты, посылает отдыхать на Средиземное море, обедает как бригадир золотодобытчиков с ними за одним деревянным столом, шутит, по-зимнему улыбается и кует, кует дистанцию". "Читать Володя не любит и свободное от "Коммерсанта" время проводит в обществе видеофильмов с драками, побоями и убийствами". Поскольку у него "выработалось глубокое отвращение к процессу чтения вообще", ведь приходится читать "каждый номер до конца и плюс все остальные бумаги". "Также он не любит рано вставать и старается приезжать в редакцию к 11 часам, но не всегда получается". Объяснив, что редакция в то время занимала первый этаж одного подъезда жилого дома и состояла из "11 небольших комнат и кухни", кто-то из репортеров дал такой "...прогноз: в весьма недалеком будущем Владимир Яковлев станет миллионером (может, уже стал), а "Факт", "Коммерсант" и родственное агентство новостей "Постфактум" превратятся с одним промежуточным этапом в крупный концерн с собственным небоскребом причудливой конструкции где-нибудь на углу Садового и Спиридоньевки...". -- Зачем ты делал свободную прессу? Это что, искусство для искусства? Чисто художественная задача? Азарт? Или другие были цели, задачи, интересы? -- Не знаю. Мне очень сложно ответить на этот вопрос. В этом очень мало "зачем". Мне это нравилось, поэтому я это делал... -- То есть не было такого надувания щек, что-де "демократическому обществу необходима свободная пресса"? -- Нет, нет, нет. Просто мне это было в кайф. Да, это сделано на деньги американцев -- Как получилось, что ты смог сделать свободную газету -- тогда, в СССР? Какой механизм ты использовал? Что за ноу-хау? -- Какие ноу-хау? Никаких ноу-хау. Я не хочу сюда влезать. Зачем это? Это все давно было... Однако вернемся к цитированию. ""Факт" давал в месяц миллион рублей, но для газеты этого было мало". "Американец, миллионер Том Дитмар... инвестировал деньги в газету. Я познакомился с ним совершенно случайно в Москве еще до создания газеты. Потом он уехал, появился "Коммерсант", возникла потребность в инвестициях -- и появился вариант Тома Дитмара. Вместе с Ксенией мы поехали Америку. (Это сентябрь 89-го. Ксения -- это будущая бывшая жена. Примечательно, что в Шереметьево Яковлев отдал последние 200 долларов за перевес, который дали 2036 экземпляров донулевого номера "Коммерсанта". -- Прим. авт.) И около недели жили у Тома. Это была очень смешная поездка. Том очень богатый человек, по-моему, мультимиллионер. У него поместье, замок в Чикаго... Помню, когда мы подъезжали к усадьбе, увидели очень красивый трехэтажный дом, стали восхищаться. "Это, -- объяснил шофер, -- домик для слуг. А дом господина Дитмара -- дальше"". "Дитмар с большой охотой -- тогда в Америке это было очень модно -- решил с нами сотрудничать. Он приобрел эксклюзивные права на распространение "Коммерсанта" в ряде стран, мы -- около 300 тысяч долларов. (По версии американской стороны, так и вовсе 400 тысяч. -- Прим. авт.) Исключительно в виде техники, оборудования. Купили тогда все, что можно было купить. Вот, собственно, и весь секрет. И за счет этого запустились. История с Томом Дитмаром, я до сих пор думаю, была чудом. Нам очень крупно повезло. Хотя для фирмы Дитмара, очень успешного игрока на бирже, это была мелкая, пробная инвестиция. Вообще американцы того времени относились к нам немного как к папуасам. Людям, стоящим гораздо ниже по социальной лестнице. Мне вообще с иностранными инвесторами не везло. (Непонятно, так все же везло или нет? -- Прим. авт.). Не сходились характерами. Сначала был Том, с которым мы в конце концов расстались. Потом -- французы, купившие часть акций "Коммерсанта", -- мы в итоге выкупили их обратно. Дитмару деньги не вернули: условия сделки и не предполагали такого поворота событий". (Видимо, американцы про это поначалу подзабыли и довольно долгое время активно пытались отбить свои деньги, слали компромат на него новым инвесторам -- французам, но потом, правда, успокоились. Еще в эти строчки про ссоры Яковлева с иностранцами хорошо ляжет фраза из следующего его интервью. -- Прим. авт.) "...В России для бизнеса не существует авторитета власти. Слишком много декораций менялось за это время. Поэтому у российского бизнесмена более свободное мышление, чем у западного. У него шире правила и принципы игры. Это не означает, что он аморален. Хотя, наверное, этические принципы западного делового человека более жестки, нежели российского". Американцы, которые в то время работали с Яковлевым и пытались наладить выпуск англоязычной версии газеты, оставили забавные воспоминания. Им казалось, что русские пишут не заметки, а справки, и пытались переучить газетных редакторов делать stories в духе американской журналистики. Американцы жаловались Яковлеву на русских сотрудников: как же те не понимают, что главные в газете -- иностранцы, которые все умеют, и почему их никто не слушается? В лицо Яковлеву они бросали страшное обвинение: "Русский персонал больше заботит успех русской версии "Коммерсанта"". И злорадствовали: "Яковлев не отрицал того факта, что его сотрудники видят в американском вмешательстве проявление неоколониализма". Еще про нашего магната: "Его отличала напористость, чистота ботинок посреди зимы -- последняя благодаря такой роскоши, как персональный водитель; ловкость, с которой он добивался своего -- не совсем легальными методами, но с прибылью..." Они также указывали на "криминальность яковлевского поведения" (рассмотрение этих обвинений выходит за рамки данного исследования. -- Прим. авт.). Иностранцы, видимо, не очень хорошо понимали суть происходившего, раз Яковлеву приходилось им объяснять на пальцах в таких терминах: "Сталин бы меня казнил за мою кооперативную деятельность, да и сейчас могут застрелить". (Так сейчас наши дети не могут поверить в наши рассказы про советские порядки, это ж такая все чушь.) Американцы старательно пытались проникнуть в глубины русской души, даже свои наблюдения из окна офиса они пытались осмыслить. Как-то рабочие на Хорошевке потеряли крышку от к