шестьдесят слушала какого-то долговязого горлопана. Тот часто и резко отмахивал рукой - как будто беспрестанно совал кулаком кому-то в рожу. Мокрые волосы лоснились и отливали оранжевым светом костров. После одного из его выкриков все заорали и стали поднимать, как он, сжатые кулаки. На краю площадки визжала электрическая болгарка - там в неверном мерцающем свете пламени несколько человек споро резали на метровые куски гнутые трубы низкой металлической ограды. Возбужденные подростки суетились возле них, пособляя. - Во! - сказал один, подхватывая новый обрезок и ловко им помахивая. - Раз - и квас! - Ты рукоять-то тряпкой обмотай, - посоветовал другой. - А то как дашь - все руки посушишь. - По столбам-то не лупи, мля, так и не посушишь, - ухмыльнулся коренастый широкоплечий мужик, что держал болгарку. - Бей по мягкому... Снова приладился, нажал курок механизма - опять завизжал диск, посыпались искры... Настя невольно замедлила шаг, всматриваясь. Точно - Володька Бабец, сосед с первого этажа. Известный в махалле человек. Вокруг него вечно клубился визгливый скандал: то жены тащили мужей из Бабцовой конуры, то сам он кого-то пинками изгонял, то православная милиция в лице казацкого патруля являлась по его грешную душу, то шариатский надзор ломился в некрепкую дверь. И что? - да ничего. Ну просто железный был этот Бабец - когда отбрехивался, а когда и отбивался. Никогда прежде Настя не видела в его медвежьих лапах ничего, кроме авоськи с бутылками: с пустыми - когда Володька Бабец слоновьим шагом рулил к универсаму, с полными - когда возвращался. Окно его квартиры зимой и летом было настежь, оттуда тянуло табачной кислятиной, грязью, летел пьяный гам, песни или шум быстротечной драки. Единственное, чего никогда не происходило - так это хоть сколько-нибудь осмысленной трудовой деятельности. Жизнь Бабца протекала во хмелю, в дымном пьяном безделье, которое, по логике вещей, должно было разрушить здоровье и подорвать силы. Тем не менее, он был необыкновенно силен - силен природной, зверьей силой, какой никогда не наработаешь упражнениями и спортом. Позавчера, например, Настя наблюдала, как Бабец вел к магазину кореша - тоже известную в махалле личность, сантехника Толика Хаматова по прозвищу Джин-Толик. Джин-Толик идти не хотел - вис и кособочился. На Бабца его судороги производили не большее впечатление, чем если бы это было колыхание воздушного шарика: шагал себе, изредка только покрякивая да мыча: "Ну чо ты? чо ты, мля, вихляешься?.." Несколько лет назад она, случайно услышав его лениво-недоуменную фразу: "Вот блин, даже хлеба не на что купить!", механически сунула руку в карман и извлекла рубль. Бабец тогда в хмурой задумчивости стоял у подъезда и если к кому и обращался, то уж точно не к ней. Когда Настя протянула бумажку, он удивился: "Не надо, зачем!" Потом буркнул: "Ну, спасибо... Завтра отдам". Завтра это так и не наступило, однако с тех пор Бабец при встрече кланялся и приветствовал уважительно: "День добрый, Анастасия Александровна". Надрывно воющая машинка казалась игрушечной в тяжелых, с неестественно широкими запястьями, руках. Снопы искр бросали сполохи на скуластое нахмуренное лицо. Доведя распил до середины, Бабец положил болгарку на землю, взял трубу обеими руками и сломал по надпилу. - Ну ты даешь! - восхитился напарник. - Диск кончается, - пояснил Бабец. - Поберечь надо... Подбадривая друг друга руганью, подростки взялись за новый кусок загородки. Кое-как раскачав, выдернули стойки. Скрежеща по тротуару, поволокли к разделке. Болгарка визжала. Искры сыпались... Оглянувшись напоследок, Настя потянула полуоторванную ручку двери парадного. Мощно шибануло мочой, грязью, кухонной гарью и луком. Потолочный плафон нелепо висел, но лампочка все еще горела, освещая размашистые разноцветные надписи на стенах. Она поднялась на несколько ступеней и остановилась в оторопи. По пластику лифтовых дверей струилась влага. Лифт протек? "Что за бред?" - пробормотала она. Что это значит - лифт протек? Должно быть, дождь был слишком сильным и... и что? Шагая по ступеням, она все еще искала хоть какое-нибудь объяснение этому феномену; однако никакое объяснение не избавляло от необходимости взбираться на восьмой этаж. Она миновала лестничный пролет и снова запнулась. На площадке второго этажа, приникнув к дверям лифта, стоял какой-то жирдяй - ссутулившись, наклонив голову и переминаясь с ноги на ногу. Казалось, он подсматривает в щель... или ковыряет ключом в низко расположенной скважине... Присмотревшись, она съездила по лысой башке сумкой. - Что? П-почему? - пьяно спросил он, вжимая голову в жирные плечи и поворачивая к ней слюнявое лицо. И вдруг взревел, багровея: - Да я тебя сейчас!.. - Сунься-ка! - недобро предложила Настя. - Ширинку застегни, скотина!.. Задыхаясь, взбежала еще на этаж и там нажала кнопку вызова. Далеко вверху визгнул и загудел двигатель. Прислушалась - жирдяй, матерно ворча, топал вниз. Через минуту она уже захлопнула за собой дверь и привалилась к обивке. Этажом выше гудели трубы. Потолок волновался и мерцал - дворовое пламя достигало его розовыми бликами. - Леша! - позвала она. - Леша!.. Щелкнула выключателем. Зеркало выпрыгнуло из темноты. Лицо бледное, волосы растрепались и намокли. Так... что же делать? Выдвинула ящик стола. Ни копейки. На полочке в ванной лежало три жетона. Посовала в счетчик. Загорелись зеленые циферки: 18. Восемнадцать литров. Отлично. Только не надо транжирить. Переступила падающую на кафель одежду, пустила воду - не очень тонко, но и не слишком толсто. Пока стояла под душем, думала об одном и том же. Вода все-таки кончилась. Поймала в ладони последние капли и отжала волосы. Скоро она уже слюнила карандаш, подводя брови, морщила лоб, трогая щеткой ресницы; вытрясала на ладонь последнюю каплю из пробного флакона "Проказницы Жанэ". Раскрыла шкаф. Собственно говоря, раздумывать приходилось только об обуви, - что касается платья, то выбирать было не из чего: вот оно - маленькое красное шелковое платье на бретельках. Впервые она выходила в нем на аспирантский вечер; то, что наденет его сегодня, лишний раз подтверждало, что за эти восемь лет - или сколько там? девять? - ее фигура не претерпела серьезных изменений. Тем не менее, платьице уже давно не вызывало у нее ничего, кроме раздражения. Хоть и было как нельзя более к лицу. Туфли... с туфлями такая же история; критически осмотрела лаковые мыски и темно-вишневые бархатные банты с алмазной искрой на каждом. Размышляя, покусывала палец; проблема заключалась не в туфлях, а в дожде: по такому дождю в них далеко не уйдешь. Решительно сунула в пакет и обулась в мокрые ботинки. Надела куртку. Взяла зонт. Когда она выбежала из подъезда, костры догорали. Давешний долговязый горлопан с треском рвал на тряпки какие-то серые простыни. Вокруг него шла торопливая деятельность. Юнцы суетились больше всех. Кто уже намотал лоскуты на обрезки труб и прихватил проволокой, поливал теперь бензином. Несколько канистр стояли у стены. Тревожные тени плясали на тротуаре и стенах. Не оглядываясь, Настя поспешила к остановке. - Построились, построились! - хрипло командовал кто-то у костров. - С факелами - вперед! В ответ нестройно галдели. - А чо тут с двенадцатой махалли лезут? - Алиевские-то куда? - Да куда ж ты, м-м-мать!.. - Двенадцатая отдельной колонной пойдет! - гремел командный голос. - Сто раз повторять? - двенадцатая отдельно, от магазина! За дальними домами что-то вдруг плеснуло сине-красным светом - где-то в Братееве... не то еще дальше, в Капотне... Малиновый отблеск ступенчато метнулся в низкое небо. Яростно ухнуло... покололось на крупные гроздья... И долго еще потрескивало, погромыхивало, хлопотливо рассыпалось на мелкие ягодки. Голопольск, четверг. Сапоги Чувствуя, что возмущение клокочет в нем, словно вода в кипящем чайнике, Игнатий Михайлович брякнул трубку и вышел из каморки главного технолога в цех. Он направился было к выходу, но потом замедлил шаг и остановился возле сверлильного станка, кожух которого с обеих сторон украшали медные вензели и круглая надпись: "Акц. об-во бр-въ Фрицманъ". Станок сломался недели три назад, и с тех пор с ним возился слесарь Никишин. - Та-а-а-ак, - угрожающе удивился Твердунин. - Ты еще здесь? - Ну... - А я тебе что говорил? - Что? - Я тебе шабашить говорил? А? Говорил или не говорил?! - Сейчас пошабашу, - пыхтел Никишин, погружая руки в масляное нутро. - Сейчас я... - Нет, а я спрашиваю - говорил? - Ну, говорили... - Давай без "ну"! Говорил? Что нужно Живорезова на пенсию провожать, - говорил? - Ну, говорили... - А ты что?! - Да сейчас же, сейчас... - пробормотал Никишин, загнал языком окурок в угол рта, сощурился и, закатив глаза, словно слепой, снова стал нащупывать непослушную резьбу. - Тьфу, чтоб тебя! - в сердцах сказал Твердунин. - Вот попробуй только не приди - прогрессивки лишу! Цех был небольшим и располагался в переоборудованном здании церкви, невесть когда приспособленной под нужды расширяющегося производства. Станки смолкли, но вой и скрежет еще несколько секунд трепыхался под темным сводом; потом стало слышно, как там же, под сводом, чирикают воробьи - ничто не мешало живому жить. Твердунин пересек двор и скоро оказался в административном корпусе. В актовом зале стоял на возвышении длинный стол, застеленный линялым кумачом. За столом уже сидела Рита Захинеева, председатель профкома. Сердито громыхнув стулом, Твердунин сел напротив графина. - Сегодня у нас, как говорится, торжественный день! - сказал он, когда кое-как расселись.- Мы провожаем на пенсию нашего дорогого Илью Константиновича. Ну-ка, встань, Живорезов, покажись! Живорезов встал, смущенно улыбаясь, сложил руки под животом. Полупустой зал одобрительно загудел. - Да знаем мы его! - крикнул кто-то.- Садись, Константиныч, не маячь! Живорезов пожал плечами и сел. - А где непосредственное руководство? - спросил Твердунин, всматриваясь в зал. - Почему не вижу? Древесный! Где тебя черти носят? - Здесь я, Игнатий Михайлович! - начальник участка помахал ему рукой. - Здесь! - Ага... Ну, ладно... Илья Константинович провел на производстве более сорока лет. Сорок лет - не шутка. Можно сказать, Илья Константинович стоял у колыбели нашего современного производства. Если его спросить, я думаю, Илья Константинович мог бы рассказать, как работали здесь в те годы, когда он впервые пришел на фабрику. Какое было оборудование. И какое теперь! Теперь мы, можно сказать, оснащены по последнему слову техники. И немалая в этом заслуга нашего дорогого Ильи Константиновича! Твердунин сделал паузу и обвел зал взглядом. - Илья Константинович трудился добросовестно, этого у него не отнять. Какие бы трудности ни встречались руководству фабрики, оно всегда могло обратиться к Живорезову. И Живорезов руководству не отказывал! Этому мы все можем у него поучиться... То есть, Живорезов работал не за страх, а за совесть. Твердунин помолчал, словно вспомнив что-то, а потом сказал: - Да, а что касается заслуженного отдыха, то мы, конечно, все страшно огорчены, что подошло его время... Тише, тише! Синюков! Тише! Нечего болтать! Лучше послушай! - Да я слушаю, - сказал Синюков. - Плохо слушаешь! Слушаешь, а все мимо! Я вот что сейчас про безотказность говорил? А тебя попросил вчера втулочку выточить, ты что сказал? Помнишь? - А что я сказал? - удивился Синюков.- Сказал, что мне не до втулочки. - Не до втулочки! - повторил Твердунин, багровея.- Это куда же мы так уедем?! Это что же за дисциплина производства такая?! Ему говорят русским языком: втулочку точи! а он в ответ: не до втулочки! Это где же авторитет руководства? - Да была у меня работа-то, - вяло возразил Синюков.- Вон у Зимянина работы не было, его бы и попросили... - А руководству виднее, кого просить! - рявкнул Твердунин, наливаясь пуще. - Руководству не надо указывать, кого просить, кого не просить! Руководство само знает! В общем, так, Синюков: в следующий раз за такое лишу прогрессивки, вот тебе и будет втулочка! И из списков распределения выброшу к чертовой бабушке! - Из списков не имеете права! - Вот узнаешь тогда, имею или не имею! Твердунин помолчал, шумно дыша и переводя взгляд с лица на лицо. - В общем, всем понятно, с каким чувством, и так далее, - сказал он затем. - Долго языком чесать тут нечего. Как говорится, долгие проводы - лишние слезы. Короче, в этот торжественный день мы хотим пожелать Илье Константиновичу долголетия и счастья! Будь здоров, Илья Константинович! Он поднял руки и тяжело похлопал. Захлопали и в зале. - Теперь общественность, - сообщил Твердунин. - Слово предоставляется товарищу Захинеевой Маргарите Петровне. Захинеева удивленно подняла голову, словно не ожидала услышать своего имени. Затем порхнула к трибуне и, глядя в зал влажными, трогательно распахнутыми глазами, затараторила: - Я хочу выразить несколько слов, что Илья Константинович всем нам знаком и дорог, и много лет мы бок о бок!.. Позвольте без лишних, потому что никто более отзывчивого, более трудолюбивого!.. Всегда мы со своими, кому о радостях и печалях, кто мог в трудную минуту!.. А ведь есть и с которыми лыка не свяжешь!.. Я горжусь, что столько лет бок о бок, и на нашей фабрике такие вот - открытые, у которых не только душа настежь!.. На секунду она оторопело замолчала, по-рыбьи ловя ртом воздух. Какая-то женщина в зале растроганно хлюпнула. Живорезов озирался, и на лице у него было написано глубочайшее изумление. - Илья Константинович нас, - трандычила Захинеева, часто моргая, - быть хорошими и брать пример!.. И было с кого, потому что очень жаль, что Илья Константинович на отдых!.. И позвольте от тех, кого сейчас нет в зале... и от всей души!.. и кто остался в эту минуту на трудовом... и от профкома пуговичной фабрики!.. Она махнула рукой, и тотчас два дюжих моториста из механического - Зайцев и Шалапуров - выкатили из-за кулисы огромную пуговицу. Зал грянул аплодисментами. Пуговица была как настоящая - шел полированный валик по ее краям, имелись отверстия, в каждое из которых прошел бы мужской кулак, и, очевидно, при желании ее можно было бы к чему-нибудь пришить корабельными канатами. - Вот здесь, - крикнула Захинеева, указывая на какую-то неровность по краям, - наш художник Евсей Евсеич Емельянченко изобразил сцены из жизни фабрики! Поздравляю вас, Илья Константинович! Вы стали обладателем ценного, очень ценного подарка! Зал снова грянул. Вдруг молчавший до сей поры Живорезов вскочил и дико закричал: - Вы же обещали мясорубку! На хрена мне эта пуговица?! Зал загудел. Кто-то повторял: "На хрена ему эта пуговица? Ну правда, на хрена ему эта пуговица?" Кто-то бормотал осуждающе: "Душу люди вложили, душу! А он вон чего!.." "Мясорубку! - слышалось из угла, откуда прежде доносились всхлипывания.- Дождешься от них мясорубки! Ты вот еще повыступай - будет тебе мясорубка!.." - Тише, тише! - сказал Твердунин, снова выходя к трибуне. - На этом позвольте наше маленькое торжественное собрание объявить закрытым! Да, вот еще... Петро! Тебе, тебе говорю, Зайцев! Я замечаю, ты обрезки с фабрики выносишь. Чтобы этого больше не было, понял? А то живо дело заведу! Валера! - Он поманил к себе Древесного. - Давай-ка покомандуй в цеху до конца смены. Мне к руководству. Народ гомонил, вытекая из зала. Твердунин хмуро посмотрел на часы и, кивнув напоследок Захинеевой, двинулся к выходу. Поежившись, он поднял воротник плаща, поглубже нахлобучил кепку и шагнул под дождь. Две нахохлившиеся вороны сидели на воротах. Твердунин шикнул, чтобы согнать. Одна лениво ворохнула крыльями, делая вид, что вот-вот полетит, а вторая и вовсе лишь уперлась угрюмым взглядом. - Тьфу, зверюги, - сказал он. - Не шевелитесь уже. Миновав пекарню, переулком вышел на площадь. Во втором этаже райкома, где располагался Шурочкин кабинет, ярко горели четыре окна, и Твердунин, проходя мимо, неприязненно на них покосился. Возле памятника торчали две старухи. Одна то и дело крестилась. - Осподи, осподи. Что с человеком сделали, людоеды! - Прямо с корнем отворотили, - заметила другая. - Что такое, мать? - строго спросил Твердунин, останавливаясь и так же, как они, задирая голову. - В чем дело? Что отворотили? По-арестантски сгорбившись, культяпый Виталин угрюмо молчал, и капля висела на носу, а когда падала, собиралась другая. Старухи попятились. - Да руку-то, - испуганно пояснила первая. Вторая дернула ее за рукав, и они, сутулясь, с овечьей поспешностью посеменили к магазину. Левая озиралась. Виталин строго смотрел прямо перед собой. Известка лежала полосами, и дождь медленно, но верно смывал остатки. Куцее, матрасной раскраски тело в скользких сумерках казалось покрытым блестящей тиной. - Что плетут? - пробормотал Твердунин, обходя памятник. - И буровят, и буровят... Какая рука? Еще раз пригляделся, но в сумерках так ничего и не разглядел. Недовольно бормоча, он двинулся дальше, и минут через десять толкнул знакомую калитку. Кое-как обойдя большую, оплывшую от дождей яму, похожую на подкоп под фасадную стену, побалансировал на доске и взялся, наконец, за ручку. Дверь заскрипела. В темных сенях Твердунин больно налетел на козлы и едва не ступил в таз с чем-то маслянистым; выругался, нашарил вторую дверь и ввалился в комнату. - Можно, что ли? Большую часть занимал верстак, засыпанный стружкой; стояло растворное корыто, валялся кое-какой инструмент. Из-за перегородки слышался звон посуды, а сам Кирьян задумчиво глядел на доску, которую, видимо, только что стругал. - О, Михалыч! Заходи, - сказал он, вовсе не удивляясь, отлепил от губы окурок, пустил небольшое облачко дыма и вернулся к своему занятию - продолжил рассматривание доски. - Да что заходить-то. Я спешу, - недовольно сказал Твердунин. - Мормышки сделал? - Мормышки? Какие мормышки?.. - задумчиво переспросил Кирьян. - А, мормышки, что ли? Нет, не сделал... - Опять не сделал! Как так? Ты же обещал сделать! - Что? - все так же задумчиво переспросил тот. - А, мормышки, что ли? Да недосуг было мне, Михалыч. Видишь вот - занят. - Тьфу! - Твердунин плюнул в кучу опилок. - Занят! Да как же ты можешь обещать, если все время занят? Что за свинство! Полгода обещаешь! Кирьян молча пожал плечами, не отрывая взгляда от доски. - А когда сделаешь? - Сде-е-е-елаю, - успокоительно протянул Кирьян. - Доделаю одно - за другое примусь. Нельзя же все сразу! И тебе мормышки, и тебе строительство... Это разве работа, если все сразу, без разбору? Нет, надо по очереди, - и чиркнул ногтем по доске. - Это ты себе, себе скажи! То-то и оно, что семь пятниц на неделе. Нельзя с тобой ни о чем договариваться. Обещал мормышки, а сам вон чего - за гараж опять схватился! Зачем тебе гараж-то, Кирьян? Ну какой дурак гараж прежде машины строит? - Э! гараж! - задумчиво ответил Кирьян. - Что ты все про гараж? Подожди с гаражом! Сейчас не до гаража! - и еще раз чиркнул. - Не гараж? А что же? Ты бы хоть яму тогда засыпал, деятель! Не пройти во двор-то. Сам когда-нибудь шею свернешь. - Зачем же я тогда копал? - удивился Кирьян.- Ничего, не пропадет. Яму тоже когда-нибудь в дело пустим... У меня покамест другой план появился. Что гараж? На черта он нужен, если и впрямь машины нет? Гараж подождет, - балкон буду делать. - Балкон? - переспросил Твердунин, озадаченно глядя на низкий потолок. - Запросто! - вспыхнул Кирьян. - Смотри-ка! - он снова стал черкать желтым ногтем по доске.- Тут у меня мысль такая: мост я порушу к дьяволу! - Какой мост? - спросил Твердунин, досадуя, что завел этот разговор: Кирьян был известный мастер входить в подробности. - Ну, сенцы... - поморщился тот.- По-нашему, по-строительному, - мост. Порушу я его, потому что толку от него никакого нет. Да и все равно ведь скоро пристраиваться. Сюда - пару балочек. Балочки я уже присмотрел... Крышу придется маленько разобрать... да ты смотри, Михалыч, смотри! Разобрать крышу и два венца снять. Вот так балочки лягут... а на них балкончик приспособлю! Там, правда, столярка кое-какая нужна... да что я, не сделаю, что ли? - Балкон! - раздался в эту секунду крик из-за перегородки, а затем появилась, яростно вытирая руки о фартук, Кирьянова жена.- Идиот! Детям спать не на чем, а ему - балкон! Да когда же ты избавишь-то меня, господи! Она схватила с подоконника кособокую корзину с картошкой и снова исчезла за перегородкой. - А! - сказал Кирьян совершенно хладнокровно, а затем крикнул: - Дура! Еще спасибо скажешь! По жаре как хорошо! На балконе сиди, самоварчик щупай! Грохот сковороды был ему ответом. - Ну, Кирьян, ты даешь, - вздохнул Твердунин. - Совсем спятил. Жену вон до чего довел... Балкон. А подниматься как? - А чердак на что? - удивился Кирьян. - Через чердак! Сам посуди, Михалыч, - не лестницу же мне здесь из-за этого городить. - Он замолчал, окаменев; глаза остекленели. - Погоди-ка, погоди... Это что же?.. Так, так... лестницу?.. Хотя, конечно, если с умом... Еще пару венцов снять, укосины... да тут печь!.. печь, собака!.. Ладно, печь-то можно и переставить - что я, печь не переложу?.. Но ведь еще пару балочек нужно! Где бы мне пару балочек?.. мне бы пару ба... - Он остекленело уставился на Твердунина и вдруг забормотал умильно: - Слушай, знаешь, я тебе вот что скажу... Погоди-ка, Михалыч, погоди... погоди... разговор есть... Сейчас, сейчас!.. Натужно кряхтя, Кирьян согнулся в три погибели и достал откуда-то из-под верстака початую бутылку водки; затем совершенно нечеловечески загнул руку, чтобы следом за бутылкой извлечь мутный стакан. Твердунин с ужасом показал глазами в сторону кухонной перегородки, из-за которой доносилось однообразное громыхание, и поднял руки жестом, с каким сдаются в плен. - Тихо, тихо, - негромко повторял Кирьян, озираясь. - Погоди-ка. Сейчас. Морщась от громового хруста, он порубил луковицу сапожным ножом на четыре части; потом, страдальчески кривя губы теперь уже от оглушительного бульканья, наполнил стакан и протянул Твердунину. Твердунин заломил бровь, крякнул и в два глотка вытянул содержимое. - Ты вот что, Михалыч, - тут же сказал Кирьян просительным тоном. - Ты бы с Шурой-то поговорил: пусть она мне на пуговичной пару балочек выпишет. По родственному. Поговоришь? - Балочек? - сипло переспросил Твердунин, занюхивая. - Каких балочек? - Я же толкую: лестницу буду строить. Ну, сам посуди, не через чердак же мне, честное слово, на балкон лазить! Курам на смех. Дети еще расшибутся. И потом, представь: как-нибудь попрется туда Катерина с самоваром... Катерина выглянула из-за перегородки и, уперев руки в боки, подозрительно оглядела беседующих; однако как только Твердунин выпил, Кирьян неуловимым беззвучным движением, сравнимым разве что с охотничьим броском богомола, устранил все предпосылки, равно как и последствия: только незначительный вихрь вращал строительную пыль, а ни луковицы, ни стакана, ни бутылки уже не было. - По башке бы тебе этим самоваром, - с ненавистью сказала Катерина и снова пропала. - Во! По башке, - горько отозвался Кирьян. Твердунин значительно откашлялся. - Ты, Кирьян, странный какой-то, - сказал он. - Вот смотрю я на тебя. Мужик вроде справный. Но. - Да я ж ничего такого не прошу! - перебил Кирьян. - Я ж не вагон лесу прошу! Меня ж режет матерьял, без ножа режет! - и стал пилить по горлу ребром ладони. - Я ж за каждой досточкой неделю по помойкам таскаюсь! Чего я прошу?! Я ж не машину кирпича прошу, Михалыч! Кто мне машину кирпича даст?.. Две балочки! Две! - победным, а потому совершенно неуместным сейчас знаком растопырил средний и указательный и потряс ими перед носом у Твердунина. - Трудно ей Крысолобову позвонить?! Да Крысолобов тут же на цыпочках прибежит: нате, Александра Васильевна! пожалуйста! - Ну, началось! - отозвался Твердунин. - Прибежит! Сколько раз тебе говорить: не берет она ничего ниоткуда! Ей совесть не позволяет. - Да при чем тут совесть? Две балочки! - Конечно, совесть, - подала голос Катерина из-за перегородки. - У кого паек, у тех и совесть. А у тебя, дурень, ни пайка, ни совести. - Да ты не спеши, Михалыч! Погоди! Разве эти дела так быстро решаются? Это ж политический вопрос!.. Не переставая увещевательно бормотать, Кирьян жестом фокусника вновь обнаружил материальное существование бутылки и стакана, быстро набулькал и уже протягивал Твердунину. Твердунин заглотил, шумно выдохнул, поднес к носу луковицу, нюхнул и пригорюнился. Щелк! - и снова все исчезло. - А ты не встревай! - басовито крикнул затем Кирьян в сторону кухни. - Не твоего ума дело... - И горячо продолжил, прижимая руки к груди: - Если б для баловства какого! Разве бы я посмел? Но ведь режет меня матерьял, Михалыч, режет! - Нет, не позволит ей совесть, - вздохнул Твердунин. - Прости, Кирьян, - не позволит. - Конечно! - опять шумнула Катерина. - У ней совести-то - вагон! Куда ни плюнь - все в совесть попадаешь! Это у нас ищи по всем углам - обыщешься! Твердунин оскорбленно приосанился. - Понятно, - сказал он. - Что ж, ладно. Поговорили, как говорится. Большое спасибо. В долгу не останемся. - Да ладно тебе, Михалыч! Что ты ее слушаешь? Ты погоди, погоди... - Что тут ладно. Нечего мне годить. - Если б для баловства какого, - смущенно повторял Кирьян. - Как говорится, спасибо вашему дому, пора к другому. - Это ж не для игрушечек... пара балочек всего... - Будь ты неладен! - в ярости сказал Твердунин, нахлобучивая кепку. - Заклинило дурака. Шагнул было к двери, но вдруг обернулся и рявкнул: - Заморочил ты меня своим балконом! Я же за сапогами пришел. Сапоги давай. - Какие сапоги? - Болотные! Забыл? - Сапоги? А-а-а, сапоги! Болотные, что ли?.. А твои-то где? - О моих и говорю: у тебя они. - А вторые-то были? - Были, да сплыли: порвал недавно левый сапог... не заклеишь. - Как это? - Вот так это! Об железку. Тырк - и готово. Да тебе-то что? Давай, да пойду. - Так они у Горюнова, - простовато развел руками Кирьян. - Как у Горюнова?! - Так - у Горюнова. Ты ж сам при мне ему и отдавал - забыл? Твердунин сморщился. - Это в тот раз, что ли? Когда мы... а, черт! - Ну да, когда еще... - Кирьян посмотрел в сторону перегородки. - Помнишь? - ╗-мое! - сказал Твердунин, ударив себя кулаком по лбу. - Точно! Ну, собирайся тогда быстренько, проводишь меня... - Да некогда же мне, Михалыч! - взмолился Кирьян. - Дел невпроворот! - Не дел, а грязи у тебя невпроворот! Подавишься ты когда-нибудь своей грязью! Давай, давай, не морочь мне голову. Мне без сапог домой ходу нет. Собирайся, кому сказал! Через три минуты они вышли из дома и темным переулком двинулись в сторону станции. Маскав, четверг. "Маскавская Мекка" - Вот так! - повторял толстяк-биржевик. - Вот так!.. При начале событий он вскочил из-за столика и кинулся в глубину ресторана, а теперь стоял возле Найденова, глядя на него растерянно и жалко. Цветозона сузилась и стала фиолетовой, широкая зона турбулентности слева, под сердцем, отливала темной синевой, едва ли не опасной для жизни. Кроме того, на биржевика напала икота, и при каждом содрогании он говорил "пардон" и подносил к губам ладонь. Толстые щеки тряслись. - Да, вот так, - повторил за ним Найденов. - Вот так. - Ну вы подумайте! - слабым голосом сказал биржевик и снова икнул. - Ведь это совершенно нелегально!.. Вы что! Видели? Женщину и... господи, вот так!.. - Да уж, - кивнул Найденов. - Выпейте коньяку. Всего хорошего. Встревоженно галдя, арабы покинули свой столик и двинулись к выходу. Сойдя с террасы, они дружно достали из карманов телефоны и принялись куда-то названивать. Только один стоял спокойно, сунув руки в карманы широких белых штанов и, поцыкивая зубом, с равнодушным любопытством глядел вверх, на искусственное небо Рабад-центра. Найденов тоже сошел вниз и двинулся дальше по бульвару к площади Напоминаний. Все вокруг притихло и выглядело испуганным. Так смолкает шумный праздник, когда поступает известие, что припозднившийся гость задержался навсегда: где-то на другом конце Маскава красно-синий эвакуатор тащит его исковерканный мобиль, сам он, накрытый простыней и с лязгом задвинутый в чрево перевозки, трясется на колдобинах по дороге к ближайшему моргу, а гости растерянно жмутся по углам, не зная, куда девать бокалы с вином, налитым для веселого тоста. Даже негаснущее лазурное небо Рабад-центра уже не выглядело таким ярким и свежим, как двадцать минут назад. Казалось, оно с немым изумлением смотрит вниз, на привычный, на косный мир - плохой, неправильный, несправедливый и жестокий, - но способный, оказывается, в мгновение ока повернуться такими сторонами, по сравнению с жестокостями и несправедливостями которых прежние выглядят просто милыми шалостями. Найденов и сам чувствовал тревогу и испуг. Он шагал, посматривая по сторонам. Посетители Рабад-центра спешно доделывали начатые дела, то есть торопливо допивали и доедали заказанное прежде; магазины опустели; толпа фланирующих поредела и обрела свойства, несовместные с приятным времяпрепровождением, - собранность и целеустремленность: теперь ее течение было направлено преимущественно в сторону Восточных ворот, то есть к главному выходу. У большинства цветозона побледнела, зона турбулентности стала шире и окрасилась в темные цвета. Короткая стычка закончилась, но вся она, эпизод за эпизодом, сменяющими друг друга с противоестественной быстротой, впечаталась прямо в радужную оболочку. Куда бы он ни посмотрел - на ресторанные столики, на смущенную толпу, на увитые плющом стены заведений, на перламутровые и радужные струи фонтанов, - поверх трепетали призрачные картины жестокого побоища, стремительно развернувшегося и через несколько минут столь же стремительно завершившегося. Сигналом к нему стало падение безногого. Погромыхивая, коляска прокатилась еще метра полтора. Сразу после этого возник безобразный и шумный хоровод, в центре которого оказался десяток мамелюков во главе с майором; торговка недвижимостью, мгновенно захваченная его стремительным вращением, вскрикнула и, кажется, попыталась снова замахнуться зонтиком - но тут же исчезла в толпе. Первым подлетел к ней худощавый парень в тельняшке и вытертых джинсах; после его толчка женщина упала, взмахнув-таки зонтом, но уже так, как взмахивает руками человек, стремящийся схватиться за воздух; а потом уже нельзя было разобрать, случайно возле нее теснятся клочья торопливой пляски или, напротив, целенаправленно - потому именно, что упавшую бьют ногами. Все это заняло три четверти секунды. - Р-р-р-р-р-р-ра-а-а! - разноголосо и страшно летело под своды Рабад-центра. Этот вопль многократно усилился, когда оказалось, что мамелюки вовсе не пребывают в ошеломлении. Пошли в дело дубинки - при соприкосновении с телами нападающих они рассыпали снопы электросварочных искр; кому не удавалось увернуться, падал и слепо полз, мыча и содрогаясь. Желто-синяя машина взревела, разворачиваясь, и уже била в толпу струей какой-то пенной дряни из невесть откуда взявшегося на ее крыше брандспойта. Большая часть нападавших, отступив на несколько метров, извлекла из кошелок припасенные обрубки железа и обломки кирпичей. Эти снаряды (некоторые издавали в полете неприятный свист) полетели в мамелюков. Половинка кирпича угодила майору по уху; к сожалению, тот был без каски, а бесполезная в отношении защиты фуражка скатилась на брусчатку. Майор пошатнулся и поднес руку к голове. Посмотрев затем на ладонь, он матерно крикнул и дал яростную отмашку. Мамелюки гаркнули "Ур-р-р!" и ударили дубинками в щиты. Под этот грохот они двинулись вперед, тесня нападавших и поражая их разрядами. Человек с мегафоном на фонтанной чаше, все это время поддерживавший толпу неразборчивыми криками, хрипло заорал: "Назад! Назад!" - и сам спрыгнул с чаши и спешно потрусил в сторону Восточных ворот. Нападавшие стали беспорядочно отступать; тех, кто не смог подняться, затолкали в желто-синюю машину. Уже выла сирена "скорой", куда так же споро задвинули носилки с торговкой недвижимостью; еще через две минуты могло бы показаться, что здесь ничего не происходило - если бы не несколько пятен крови да горки клочковатой пены, медленно оседающей на брусчатке... Найденов последний раз обернулся и прибавил шагу. x x x Почти правильный квадрат Площади Напоминаний, широко раскинувшейся под синим небом Рабад-центра, ограничивался с одной стороны набережной Маскав-реки, с другой - разновысотной махиной Аквапарка, с третьей - зигзагообразным рядом небоскребов, с четвертой - комплексом захоронения. Комплекс захоронения представлял собой сооружение в виде толстой дуги, отделанной мясо-красным гранитом и протянувшейся метров на двести пятьдесят. С внутренней стороны эта дуга являлась колумбарием: на многочисленных табличках поблескивали скупые надписи - только имена, ни единого намека на то, какая скорбная роль была сыграна некогда их владельцами на пространствах России. Верхнюю плоскость сооружения украшали семь небольших храмов - по числу конфессий, упомянутых в Хартии Великого Слияния. Православная церковь, мечеть и пагода занимали ее центр, прочие лепились по краям. В самом фокусе дуги возвышалась пятнадцатиметровая лабрадоритовая стела, логически замыкавшая пространство. Немногословная трехъязычная надпись на ней сообщала о приблизительном числе жертв кровавых и жестоких беспорядков, случившихся когда-то при выносе праха из мавзолея, в незапамятные годы стоявшего у стен маскавского Кремля. Обычно сюда во множестве стекались дети - их привлекал рыжий огонь, который плясал над художественно расколотой стальной чашей. Сейчас площадка перед стелой была безлюдна. Ближайшая к комплексу захоронения часть площади в просторечии именовалась Лысодромом, и в силу своей сугубой однообразности вызывала интерес разве что у иностранцев. Однако через Лысодром пролегал кратчайший путь к "Маскавской Мекке". Разбитая на сегменты множеством взаимоперпендикулярных аллей, площадь походила на соты. В каждой ячейке стояла скульптура, а у постамента росло соразмерное ей растение: возле больших изваяний шелестели листвой липы или березы, возле меньших - осинки или аккуратно постриженные кусты жасмина и горькой жимолости. Возле совсем мелких торчали из горшков карликовые сосны в стиле бансай, а то и просто ромашки или ноготки. Найденов шагал, поглядывая по сторонам. Смотреть было особенно не на что. Скульптуры стояли так близко друг к другу, что совершенно застили свет: куда ни глянь, все только шеренги беленых тел. Длина Лысодрома составляла около полукилометра. Простейшая прикидка позволяла заключить, что в общей сложности здесь располагалось никак не меньше тридцати тысяч истуканов. Монументы походили друг на друга до неотличимости. Каждый из них представлял собой довольно грубое изображение низкорослого широкозадого человека, одетого в мешковатые брюки и пиджак с круглыми плечами. На ногах у него были ботинки с каменными или гипсовыми шнурками бантиком, на голове - кепка (впрочем, некоторые держали кепку в протянутой руке, и тогда голову украшала только лысина), а на шее - узел галстука. Казалось, скульптор преследовал довольно странную для художника цель, а именно - добиться того, чтобы в облике этого господина не было ровным счетом ничего выдающегося: чтобы он выглядел максимально буднично и безнадежно. Так стоит человек, который знает, что ради него такси не остановится, да к тому же в любом случае нечем платить, - и все же зачем-то тянет руку к проезжей части. Лица их имели скованное, неживое выражение, и более всего походили на посмертные маски. Кроме того, взгляд мертвых каменных глаз градусов на тридцать расходился с направлением, по которому протягивались каменные руки. Благодаря этому создавалось впечатление, что истуканы хотят не указать на что-то важное, а, напротив, преследуют тайную цель отвлечь внимание от того, на что и в самом деле следовало бы взглянуть. Все вместе они выглядели чрезвычайно дружно и родственно. Было легко вообразить, что и на свет они появились именно так: чохом, толпой, все разом - а вовсе не по очереди и не в одиночку. И, напротив, казалось невероятным, что бесчисленные близнецы-братья некогда жили врозь, пребывали в разлуке; и что потом их свозили сюда одного за другим со всех концов кое-как замиренной, расколовшейся страны, чтобы расставить в назидание потомкам... Когда это было? Лет за тридцать до начала эпохи Великого Слияния. Наверное, в ту пору никто не думал, что она уже не за горами. Как всегда, всем хотелось верить, что рукой подать до эры всеобщего благоденствия... Разрисованное пайнтографами небо голубело и лучилось. По нему скользили сдобные облака. Если облачко задевало краешком жаркий диск искусственного солнца, по всему пространству площади Напоминаний бежали прозрачные косые тени, и в их трепетаниях чудилось, что скульптуры начинают угрожающе пошатываться и переминаться - будто вот-вот шагнут с постаментов и безмолвной каменной лавиной ринутся куда-то в сторону Восточных ворот. Но они не двигались с места - только печальная листва низкорослых растений сдавленно шелестела, напоминая чей-то бессильный ропот... Найденов миновал восьмиугольные клумбы, отделяющие мрачный прямоугольник Лысодрома, и свернул на Аллею Фавнов. "Маскавская Мекка" была видна отсюда в полный рост. Ее золотые купола и голубые минареты громоздились многочисленными ярусами, постепенно сужаясь и уводя взгляд все выше - туда, где тупая игла небоскреба в конце концов смыкалась с грандиозным хрустальным куполом. Купол Рабад-центра имел, в геометрическом смысле, некоторые неправильности: при взгляде сверху наблюдатель отметил бы, что его гладкую выпуклую поверхность портят четыре воронкообразных углубления. Снизу они походили на высокие стеклянные смерчи, восставшие с высоких вершин четырех небоскребов, одним из которых и была "Маскавская Мекка". Если не считать нескольких краевых опор, купол держался именно на этих воронках. Кроме архитектурной, они играли и повседневную практическую роль, соединяя воздушное пространство города с подкупольным пространством Рабад-центра: благодаря им ситикоптеры могли взлетать и садиться на крыши зданий-опор. И сама "Маскавская Мекка", и площадь перед ней были залиты фотографически ярким светом, в котором блекла поддельная голубизна неба и жар искусственного солнца, а распознать время суток удалось бы, пожалуй, лишь по такой же волшебной бусине, что некогда Господь ниспослал Ною, томящемуся в ковчеге: тускнеет бусина - значит, опускается ночь, снова вспыхивает - наступает день. Но не было здесь ни чудесной бусины, ни даже заурядного петуха, который мог бы криком своим оповестить о наступлении истинного рассвета... Найденов шагал по одной из радиальных аллей, выводящих к гостиничной площади. Площадь переливалась бликами на жемчужных и антрацитовых боках мобилей, тесно стоявших на внешней парковке. То и дело один или два новых взъезжали по отлогим аппарелям к подъезду, высаживали пассажиров, медленно скатывались вниз, ища места, а потом разочарованно скользили в темный зев подземной стоянки. Кроме всего пр