могу его бросить. Он сумасшедший, он пошел на кисмет-лотерею, а я должна... - Да никакой не сумасшедший! - резко ответил Сергей. - А ты, с другой стороны, ничего не должна. Ты сама, по своей воле схватилась - и тянешь воз как ломовая лошадь! Кто заставляет? Теперь вот беги спасать от кисмет-лотереи! Замечательно! Просто слов нет! А завтра он банк пойдет брать - тогда что? - Ладно, хватит, - оборвала она. - В таком случае дай мне денег. В долг дай, в долг. - Сколько? - Н-не знаю... ну, тысячу дай. - Тысячу чего? - Чего, чего - рублей! Непонятно? - Не груби. Я дам, мне не жалко, - сказал Сергей, странно улыбаясь. - Только скажи, ты в курсе, сколько можно на кисмет-лотерее выиграть? - Ну? - Пятьсот тысяч таньга! И это значит - столько же проиграть. Понимаешь? Так что ты будешь там делать с тысячей рублей? - Я не знаю, - Настя всхлипнула. - Что ты от меня хочешь? Что ты меня мучишь? Я к тебе пришла как к другу, а ты... Хорошо... ладно... я думала, ты... - она встала и потерянно двинулась к дверям, - а ты... - Стой! - сказал Сергей. - Подожди. Она послушно остановилась. - Надеюсь, ты понимаешь, что ничего сделать не сможешь. Более того, не уверен, что и мне это по силам. Тем не менее, - он сделал нервное движение и продолжил: - Короче, предлагаю тебе сделку. - Опять, - всхлипнула Настя. - Ну зачем, зачем ты снова! - Можешь меня не слушать, пожалуйста. Тогда - до свидания. Все. Прощай. Если же условия сделки тебя интересуют, я их скажу. Условия простые. Очень простые. Я его оттуда вытаскиваю, но ты остаешься со мной. Навсегда. - С каждым следующим словом Сергей повышал голос. - Поняла? Все! Хватит! Я больше не могу смотреть, как ты мучаешься! Что ты в нем нашла? - Ты не поймешь, - сухо сказала она. - Я не пойму! И пусть! Пусть он выдающийся человек, а я этого не понимаю! Пусть он гений - а я не вижу! Ладно! Пусть он уникальный и неповторимый! Пусть он один на миллиард! А я - заурядный и простой! Двенадцать штук на дюжину! Пускай! Согласен! Плевать!.. Но я тебя люблю и не желаю на это смотреть! Ты понимаешь, что жизнь проходит? Ты что же думаешь - молодеешь с каждым годом?! Ты собираешься вечно быть молодой?! Да тебе... - он осекся на полуслове и продолжил другим тоном: - Я просто хочу сказать, что ты заслуживаешь совершенно другой жизни, и в моих силах тебе ее обеспечить. И - пожалуйста: я и его пристрою как нельзя лучше! Пожалуйста! По любой части! Коммерция? - пожалуйста. Не хочет - пусть на службу. Милости прошу! Да вон хотя бы к Гаджиеву начальником департамента! - Зачем ему начальником департамента? - Пожалуйста! В любое другое место! Он хочет лабораторию. Отлично. Будет ему лаборатория! Класса "Е"! Класса "F"! Собственная! Личная! Нет проблем! Пожалуйста! Как сыр в масле кататься будет. Только уж без тебя!.. - Что ж ты сейчас-то его не пристроишь? - презрительно спросила Настя. Она стояла теперь, подбоченясь, и с каждой его фразой к ней возвращалась потерянная было осанка. - А? Жалко, да? - Да, да! Вот такие условия, да!.. - нервно говорил Сергей. - И не надо дурацких вопросов!.. Потому что я... - Наверное, он хотел бы сказать, что страшно болен и что, некогда мгновенно пораженный ею (так пуля поражает бегущего, так поражает удар жизнелюбца, поднесшего к губам край бокала), он лишь ею одной и может быть исцелен; и без этого сладостного и недостижимого лекарства его собственная жизнь тянется тусклой чередой мелких побед, которыми не перед кем похвалиться, и поражений, о которых не с кем погоревать. - Потому что нет у меня больше сил... ты понимаешь это или нет? - Я согласна, - ледяным голосом сказала Настя. - Что ты бормочешь там? Я же говорю: согласна! Поехали. Сергей надел очки и ошеломленно на нее посмотрел; затем дернулся было к секретеру, но замер на полпути; выхватил телефон. Морщась от спешки, натыкал пальцем номер. Настя отвернулась, подошла к окну. Стояла, кусая губы. - Денис? Не спишь? Прогревай свою бандуру. Что? Потому что мне нужно раньше... Все, хватит базарить. Какая тебе разница, куда? - прикрыл трубку ладонью, спросил: - В "Маскавской Мекке"? - Настя кивнула. - В Рабад-центр. В "Маскавскую Мекку" двинем. Все, сейчас буду. Он ринулся в другую комнату, на ходу сдирая халат. Вышел в пиджаке. Щелкнул дверцей секретера. Извлек небольшой, в три четверти ладони, пластикатовый скорчер. Высветил индикатор заряда, удовлетворенно хмыкнул и сунул в карман. Через несколько минут они вошли в лифт. Настя потянулась было нажать кнопку с золотой единичкой, но Сергей придержал ее ладонь и нажал другую - верхнюю, на которой была выдавлена такая же золотая литера "U". - На крышу, - сказал он. Пока кабина набирала ход, взглянул на часы и сообщил, отчего-то морщась: - Двадцать минут как начали. Надеюсь, он не в первых рядах. - А если в первых? - спросила Настя. - А если в первых - тогда выиграет. Как пить дать, выиграет! Сейчас придем - а там уже холуи бабки в чемодан пакуют. В этом случае наша сделка признается ничтожной. Надеюсь, ты не будешь возражать? Настя фыркнула, но все же последние слова ее с ним несколько примирили. Кабина остановилась, двери разъехались, выпустив их в какой-то бетонный предбанник. На потолке пощелкивала и мелко трепетала неисправная люминесцентная лампа. По двум стенам справа и слева стояли металлические шкафы. В третьей, прямо напротив лифта, располагалась внушительная стальная дверь. Над ней нервно моргал индикатор общения. Сергей сунул карточку в контроллер. Громко и недружно щелкнули замки. Он взялся за ручку и налег плечом. Дверь начала открываться. За ней клубилась сизая темнота и клочья тумана. - Смотри! - крикнул Сергей. - Красиво? Они стояли на крыше дома под куцым навесом справа от ситикоптерной площадки. Стальные листы навеса звонко гудели под струями дождя. Город теснился внизу. Огни Маскава сияли и помаргивали; с ближними непогода не могла ничего поделать, и они горели ярко; дальние были похожи на звездные туманности - до самого горизонта лежали белесые пятна, переливающиеся мерцанием разноцветных искр. В силу оптического обмана земля казалась более круглой, чем на самом деле, - Маскав был выпуклым и красивым, как скифский курган. - Где юг? - крикнула Настя. Сергей махнул рукой. - Зачем тебе? - Мы там живем! - она тоже махнула. - Во-о-о-он! - Ты лучше туда смотри! Видишь? Она взглянула, и поняла, что хрустальная крюшонница, опрокинутая над северо-западным сектором города и порождавшая вокруг себя мутное голубое сияние, мертвенный свет которого достигал облаков и трепетал на них, была куполом Рабад-центра. - Пойдем, пойдем! - Сергей потянул ее к ситикоптеру. - Давай быстренько! Настя с содроганием выбежала под дождь - и тут же нырнула в теплую кабину. - Здрассти, - сказала она, усаживаясь. - Здравствуйте, коли не шутите, - степенно отозвался парень лет двадцати, с неудовольствием следивший сейчас за тем, как следом за ней в машину забирается Сергей. - Тише, тише, Сергей Маркович... всю обивку порушите... это ж не железное. - Извини, я не складываюсь, - огрызнулся Сергей. - Знакомься, Настя. Этого милого молодого человека зовут Денисом. Характер нордический... в том смысле, что сварлив не по годам. Мне вообще везет с персоналом. Давай. Поехали, и поскорее. - Нордический не нордический, - обижено заворчал Денис, щелкая тумблерами, - а машина ухода требует. Если за машиной не следить, машина развалится. - Он включил звукопоглотитель, и Настя почувствовала, что на голову ей надели мешок с ватой; голос самого Дениса стал вдвое тоньше и приобрел неприятное дребезжание. - Турбак ресурс еще вчера отработал, а вам лететь приспичило... случись что, я отвечай... лицензию отнимут к аллаху... - Ты долго будешь мне на мозги давить? - возмутился Сергей таким же тонким и позванивающим голосом. - Помолчи, бога ради! И давай, давай, не тяни. На ходу прогреемся. - На ходу так на ходу. Дело ваше... - Лопасти пошли в мах, ситикоптер принялся задирать хвост. - Движок застучит, тыщ на пятнадцать ремонтику насчитают, вот и будет вам на ходу... - Взял штурвал на себя, машина легко оторвалась и бесшумно пошла влево, заваливаясь с крыши вниз. Настя ойкнула. Чаша города накренилась, грозя расплескать свое огненное содержимое; кое-как выправилась, понемногу поворачиваясь; качнулась в другую сторону - и снова так, что полнящие ее брызги света, будь они драгоценными камнями, непременно посыпались бы через край. - Не валяй так! - прикрикнул Сергей. - Ты что, Денис? Не бататы везешь! Разноцветная кровь змеилась внизу по пересекающимся артериям. Дождь упрямо лакировал мостовые; фары машин, стоп-сигналы, огни светофоров и витрин, вспышки реклам, выглядящие отсюда, сверху, неудобочитаемыми пунктирами, отражались, кривясь и порождая искристые сияния. Денис снова завалил машину, и теперь они плыли мимо освещенных окон. За каждым из них Настя успевала увидеть моментальное изображение пестрых внутренностей: яркий свет люстры над скопищем блюд и бутылок, спины и головы, один стоит, подняв руку с бокалом к бордовой дыре разинутого рта... мерцание глобализатора, окаменелые фигуры в креслах... пульсирующий розовый свет и два нагих тела, переплетающихся на ковре... полупустой куб комнаты, письменный стол, настольная лампа, человек, положивший руки на подоконник, - должно быть, он удивился, когда перед ним мелькнула бесшумная тень ночного ситикоптера... - Что это? - спросил Сергей, показывая пальцем. - У Белорусского, вроде, - сказал Денис. - Давай туда! Две минуты роли не играют... В россыпях цветных огней, в причудливом чередовании темных и светлых пятен Настя не могла распознать топографию города; и никогда бы не подумала, что кто-то способен разобраться в ней с достаточной точностью, чтобы угадать местоположение хотя бы даже и такого крупного сооружения, как Белорусский вокзал; взгляд растерянно блуждал по бесчисленным квадратикам и уголкам, и вдруг она увидела то, на что указывал Сергей: по темному прямоугольнику перекосившейся площади медленно ползла мерцающая красно-оранжевая змея. - Во дают! - сказал Сергей. - Ниже, Денис! Через полминуты ситикоптер повис метрах в сорока над процессией. Свет факелов превращал зонты в блестящие рыжие колеса. - Молодцы, молодцы! - повторял Сергей. - Собрались-таки! Ты смотри, а! А ведь вывели, вывели! Началось, пожалуй! Ну, через пару дней увидишь! Я им, гадам, устрою филиал Гумкрая!.. Он захохотал и в восторге хлопнул Настю по плечу. Денис включил искатель: мощный луч стал метаться по толпе, выхватывая то одну, то другую пригоршню белых, задранных к небу лиц. Многие угрожающе потрясали кулаками и орали что-то, пропадающее в посвистывании двигателя. Вдруг в стороне пыхнуло, просвистело мимо и разорвалось, осыпав ситикоптер снопами холодного сиреневого огня. Денис от неожиданности дернул штурвал, и машину повело. Снова пыхнуло - и на этот раз пролетело ближе. - Да это они шутихами в нас палят, что ли! - Сергей ответно тряс кулаком. - Ах, сволота! Я же их субсидирую, и они же в меня - петардой! Хозяина, хозяина не признали, козлы! - Он оскалился и крикнул Денису: - Давай от греха! Хорошо еще, гранатометов у них пока нет, у сволочей! Но будут, будут! Непременно будут! Вот уж тогда повеселимся!.. - Ба-бах! - этот снаряд был мощнее, и огонь сыпался не сиреневый, а синий, с мрачным фиолетовым оттенком. И еще один, голубой, с раскатцем: - Ба-ба-ба-бах! Кренясь, ситикоптер отвалил в сторону. - Я не поняла, кого ты субсидируешь? - спросила Настя. Шумопоглотитель сжирал не только вой турбин, но и большую часть голоса - остаток был чужим и плоским как бумага. - Слышишь, Сергей! - она потеребила его за рукав, показывая вниз. - Ты вот их субсидируешь? Вот этих? - Что значит - вот этих? - неожиданно ощетинился Сергей. - Они тебе не нравятся? А чем они тебе не нравятся? Тем, что вышли на улицы, чтобы потребовать у тебя кусок хлеба? Так они не от жадности это делают, а от отчаяния! Да, если угодно так выражаться, то пожалуйста - именно вот этих! Вот этих, да! Ка-эс-пэ-тэ! Коммуно-социальная партия трудящихся! Именно вот этих, как тебе это ни странно!.. И он вдруг снова захохотал, повторяя "этих вот, именно этих!" Настя вспыхнула и уже открыла рот, собираясь, перемогая ватное оглушение звукопоглотителя, отчеканить, что он, должно быть, что-то перепутал: вовсе не к ней, а к нему шагают люди с обрезками труб и факелами, поскольку это он - финансовый магнат, паразит, кровопийца, а Настя и сама подчас готова идти за куском хлеба на улицу; но выражение его голубых глаз показалось ей настолько безумным, что она осеклась и, помедлив, сказала только: - Ну, Кримпсон-Худоназаров, если ты Саввой Морозовым заделался, тогда уж я и не знаю, что сказать... Только имей в виду: он все-таки плохо кончил. - Не волнуйся, - ответил Сергей. Похоже, сравнение ему понравилось. - Не знаю, что там у Саввы с большевичками было, а у меня с этими - железные договоренности! - И, смеясь, показал кулак: - Вот они у меня где! Лицо его сияло неукротимым восторгом. Ей показалось, что Сергей и впрямь не в себе - то ли пьян, то ли корку насосался. Да разве могло такое быть? - он себе глотка вина никогда не позволял, не то что корк. - Разумеется, мне больше по духу первоисточники! Жесткий гумунизм! Понимаешь? Идеи гумунизма должны побеждать, а не этот межеумочный коммуно-социализм! Но ведь им свои мозги не вставишь! Уж и так давлю, как могу. Пусть, ладно... как есть. Потом поправим, если что! - Лучше бы ты каждому в отдельности помог, - сказала Настя, пожав плечами. Сергей снова отрывисто рассмеялся. - Помочь? Ты хочешь сказать - кинуть каждому подачку? А мир пусть останется прежним - вот такой как есть: во зле и ненависти. Верно? Пусть все идет прежним порядком: глупость, злоба, жадность, деньги, власть, страх! И смерть - единственное, что дается бесплатно! Да? - Ну почему подачки? - морщась, Настя приложила ладони к ушам. - Кому-то на школу нужны деньги позарез... на лекарства... у нас во дворе безногий живет - у него коляски приличной нет... или вон Бабец с первого этажа - его бы полечить да на работу устроить, цены бы ему не было. Почему обязательно подачки? Нормальная человеческая помощь. А ты вместо помощи вон куда их заправляешь... - Даже очень много подачек - это еще не помощь... Помощь - это... - Конечно! - зло перебила Настя. - Если помочь по-тихому, то ведь никто и не узнает, что есть такой друг народа - Кримпсон-Худоназаров! А тебе без этого никак! Тебе нужно, чтоб на каждом углу!.. - Истинная помощь при гангрене - не зеленка, а хирургическое вмешательство, - упрямо продолжал Сергей. Он уже не смеялся: челюсть выехала вперед, глаза заледенели. - Ампутация! Гниющий член должен быть отрезан и брошен собакам!.. Между тем купол Рабад-центра быстро приближался. Подсвеченный снизу, он висел в белесом небе мерцающим зыбким облаком, и казалось, что следующий же порыв ветра стронет его с места и медленно потащит в дождливую тьму северо-востока. - Седьмой, седьмой, я одиннадцать двадцать четыре, одиннадцать двадцать четыре, - бубнил Денис. - Прошу немедленно на четырнадцатой, на четырнадцатой... Вас понял, вас понял... - Вон еще колонна! Давай-ка глянем! - Что вам эти колонны, Сергей Маркович? - ответно задребезжал Денис, не делая никаких попыток свернуть с намеченного им самим курса. - Они ж ненормальные. Сдуру-то как пульнут по лопастям... Видимости никакой, так еще над этими придурками кувыркаться... - Я что сказал? Ниже давай, ниже! Ситикоптер завалился круче и поплыл к самому краю перевернутой чаши. Сергей от нетерпения постукивал кулаком по стеклу. - Ты смотри, смотри, что делается! - бормотал он. - Нет, ну ты смотри! Подняли-таки! Ах, паразиты! Вышли! Нервничая, Настя взглянула на часы, потом без интереса посмотрела вниз. Не слишком снижаясь, ситикоптер завис над бугристым морем, запрудившим Восточные ворота. Возле Малахитовой арки - А-образного сооружения, служащего одним из краевых пилонов купола, - происходило что-то чрезвычайно плавное и размеренное: серо-черные волны одна за другой подкатывали к пилону, уже омытому, а потому блестящему, с шумом бились об него, вскипая и осыпаясь светлой пеной, откатывались и снова набегали. Рев, стоящий над этим морем, также имел отчетливо волнообразную природу: у-а-а! у-а-а-а! у-а-а-а-а! Через секунду зрительный обман рассеялся (как на рисунках, демонстрирующих силу оптических иллюзий, где вогнутый угол с неслышным щелчком мгновенно становится выпуклым) и она вскрикнула от страха. Черные волны были людьми, блестела не вода, а каски и щиты кобровцев, светлая пузырящаяся пена образовывалась белизной искаженных лиц; ближе к воротам оранжевых огней было меньше - там факелами орудовали как дубинами, и они гасли. Прошло еще полсекунды; внизу и справа что-то кратко полыхнуло, и в то же мгновение время сплющилось и стало растягиваться, вмещая в каждую секунду бесчисленное множество событий. Она встретилась взглядом со счастливыми глазами Сергея, горящими на оранжево-розовом, озаренном факельным светом лице; Денис рванул штурвал на себя; застонав от усилия, ситикоптер взмыл вверх; расстояние между ним и пущенной снизу ракетой быстро сокращалось; лопасти бешено работали; купол Рабад-центра перекашивался и уходил за левое плечо; "Бог ты мой!.." - услышала она и не поняла, откуда; перегрузка вжала в кресло; полыхнуло еще раз - теперь совсем близко, - вся кабина озарилась этой вспышкой, и она удивилась, что на лице у Сергея все та же гримаса; что-то захрустело так, будто сказочный великан переламывал о колено телеграфный столб; посыпалось стекло; ее швырнуло было на пол, однако ремень не порвался, и она осталась в кресле; машина еще летела вверх, но уже крутилась волчком; опять ударило, захрустело; Настя вертелась в катящейся по камням бочке; удар, удар, хруст; и еще один удар, от которого она потеряла сознание. Голопольск, четверг. "Са... са..." В темноте шагали молча, друг за другом. Скоро под ногами захрустел мокрый гравий. На станции горели два подслеповатых фонаря, дождь косо падал в желтых кругах света. Со стороны депо доносился какой-то скрежет, стук, звон железа. Двери нескольких ангаров были раскрыты, в глубине горел свет, шарахались огромные, под крышу, тени. - Что это они зашевелились? - удивленно спросил Твердунин, останавливаясь у прорехи забора. - Смотри, Кирьян, - паровозы, что ли, раскочегаривают? Ну дела!.. - А как же! - хмыкнул Кирьян. - Куда ж без паровозов, если мобилизация... Твердунин хотел было спросить, что еще к чертям за мобилизация, но вовремя спохватился. Ему было не к лицу задавать такие вопросы. У него жена секретарь райкома; он, по идее, все всегда раньше других знать должен... Однако обычно Игнатий Михайлович почему-то узнавал новости последним, и делать хорошую мину при плохой игре ему было не привыкать стать. - Ну да, - кивнул он, пожевав губами и сердито взглянув на Кирьяна. - Я и говорю... - Ты только вот что мне растолкуй, - смиренно попросил Кирьян, шагая за ним. - Шура-то, небось, разъясняла. Вот говорят: мобилизация добровольческих отрядов. А я не пойму. Какие же добровольческие, если мобилизация? Добровольческие - это когда добровольно. А мобилизация - это хочешь, не хочешь, а повестку в зубы, и пошел. Твердунин ответил не сразу. Сделав несколько шагов, буркнул: - Ладно, не умничай... Какие! Такие вот именно... добровольческие. В депо что-то ухнуло, зашипело. Над одним из ангаров поднялось плотное облако пара. - Ресиверы продувают, - сказал Кирьян, потом добавил неуверенно: - Да мне уж сорок семь, не загребут, наверное... А тебе сколько, Михалыч? - Сорок два. - Смотри-ка... Молодой еще. Твердунин только хмыкнул и почесал в затылке. Они перешли два рельсовых пути и свернули налево вдоль одного из них. Гравий скрежетал под ногами. Мокрая трава пахла острой полынной прелью. Кирьян часто спотыкался. - Эх, бесхозяйственность! - вздохнул он. - Лежат, ржавеют... - Ты о чем? - Да о рельсах. - Тьфу! - Ты глаза-то разуй! - запротестовал Кирьян. - Ведь сколько добра пропадает! Все ржа поест!.. Поговори ты, за ради господа, с Шурой! Ну не самому же мне к ней на прием идти? Неужто нельзя по-родственному? Который год толкуем! Так, мол, и так, рельсы лежат, гниют без всякого толку. Лучше их снять и использовать. В крайнем случае - людям раздать. Эх, мне бы парочку рельс! Я б тогда... - Рассказывал. Не хочет она, - прогудел Твердунин. - Да почему? - Потому что нельзя рельсы разбирать. - Почему нельзя?! Сейчас-то нельзя, это верно... В Маскаве революция, надо помогать, им без нас никак... паровозы в порядок приведем, в Маскав двинем... дело добровольческое, без паровозов никуда... согласен. Ну а после-то, после, когда утихнет! Думаешь, всегда будут эти паровозы ездить? Да не будут они ездить... Сам знаешь, вон, в Сосновке-то - давно уже разобрали. Твердунин фыркнул и некоторое время шагал молча, хрустя гравием и напряженно сопя. Со слов Кирьяна он уже составил приблизительную картину происходящего в мире, но ясности в деталях еще не было. - Вот и видно, что ты дурак, - сказал он. - Разобрали в Сосновке... было дело. Да что разобрали? Запасной путь разобрали. И основной разобрать хотели, да. По близорукости. По политической недальновидности. А потом им Клейменов Михаил Кузьмич дал по башкам - и как рукой сняло!.. Ты разве не видишь, что делается?! Ресиверы продувают! Топки раскочегаривают! В Маскаве революция! А ты со своими рельсами опять. Как же без рельсов? Ты чего-то, Кирьян, того! Политически близорук, вот какое дело. - Ну, начинается, - вяло пробормотал Кирьян. - То есть, ты что же, - спросил Твердунин, почему-то останавливаясь. - Не веришь в победу гумунизма? - Да верю я, верю! - плаксиво возразил Кирьян. - Верю, конечно! Кто ж не верит! Очевидная вещь. Тоже, конечно, наворочено... - осторожно добавил он. - Нет, ну не всему же верить-то, Михалыч? Или всему? - Всему, - кивнул Твердунин, трогаясь. - Ну да... а мне бабка рассказывала, что Виталин был пяти метров росту... Твердунин снова засопел. - И что левой рукой трактор поднимал... а когда враги гумунизма его заморили, то тело положили в хрустальный гроб и повесили в одной укромной пещере где-то за Нижневолоцком. И когда час пробьет, он проснется, встанет, выйдет на волю и наведет порядок, и тогда все пойдет гораздо лучше, и талоны будут отоваривать совершенно без задержек... да? Тоже, что ли? - Ну, хрустальный не хрустальный... - проворчал Твердунин. - И пять не пять. Где это видано - пять. Пять - это уж слишком. Ну - три! Ну - три с половиной! Три семьдесят, в конце концов... А пять?.. м-м-м... не знаю. И что ты мне, вообще, бабкой своей голову морочишь! - неожиданно взъярился он. - Ты бабок-то меньше слушай! Надо к действительности критически. С пониманием. Есть научная теория гумунизма. Там точно сказано: выйдет за пределы края и победит во всем мире. Что непонятного? - Да понятно все, чего там... я вот только про рельсы хотел, а ты... - И, между прочим, все подтверждается. Как по писаному. Вон, в Маскаве уже началось и... Стой! - сказал вдруг Твердунин и, пошатнувшись, снова остановился - на этот раз так резко, что Кирьян ткнулся носом ему в воротник. - Чего? - Ты вот все трандычишь, - с осуждением сказал Игнатий Михайлович. - Рельсы, рельсы!.. Рельсы тебя волнуют. Дурь одна в голове. А о деле не думаешь. - О каком деле? - О каком... Не знаешь? - Не знаю. - Вот придем мы сейчас к Горюнову... а? - Ну, придем. - А я к нему в первый раз... а? - Ну, в первый. - То-то и оно, что в первый. - Ну и что? - Не понимает, - хмыкнул Твердунин. - Простая вещь - а не понимает. - Так а чего же мы тогда к станции поперлись? - обиженно спросил Кирьян. - Это ты сказал - к станции! Вот и поперлись. - Ну ты даешь, Михалыч, - Кирьян поежился, озираясь. - Теперь назад, что ли, тащиться?.. Потоптавшись, повернули назад и скоро вышли к площади. - Вон, видишь, - показал Твердунин на четыре ярко горящие окна райкома. - Днюет и ночует. А ты, понимаешь, говоришь - балочки! Говоришь, понимаешь, - рельсы!.. Они поднялись по ступенькам и вошли в магазин. Минут через десять дверь снова раскрылась, и разгоряченный Твердунин в облаке пара, как из бани, вывалился на крыльцо. - ...глупости-то болтать! - криком заканчивал он фразу. - И-и-и-ишь, вороны!.. Кирьян вышел следом. Двинулись направо - в сторону старого сада. - Да уж, - бормотал Кирьян, качая головой и бережно придерживая оттопыренные карманы ватника. - Дела. Чего только в этих очередях не наслушаешься. - Да ну! - недовольно гремел Твердунин. - Что несут? С Дону с моря несут, вот и все. Болтает Верка! Ой, болтает. Не может этого быть! - Кто ее разберет, - отвечал Кирьян. - Может, как говорится, сорока на хвосте принесла... - Поукоротят им хвосты-то, будьте уверены! Мелет невесть чего. Мели Емеля, твоя неделя. Домелешься, по статье пойдешь. Лесов-то много. Рук не хватает. Теперь и кочегары нарасхват... - Кто ее знает, Михалыч. Может, как говорится, за что купила, за то и продает. - Напродается она... такое-то языком трепать. По головке не погладят. Пятерик - и до свидания. Тут вон в Маскаве невесть чего делается!.. уже ресиверы продули!.. а они знай городят. Башками-то лучше бы поворочали! Вороны! Дождутся, пропишут по первое число. Зеленую улицу, как говорится... а не балаболь. - Это верно: что балаболить-то? Ну, а с другой-то стороны подумать - и впрямь: куда его девать? Некоторое время Твердунин, шумно дыша, шагал молча. - В переплавку, - решительно сказал он в конце концов. - И отлить новый. - В какую переплавку, Михалыч? Он же гипсовый... Постой-ка. Не спеши. Этот, что ли, дом-то? Ничего не пойму. У Савельича, вроде, штакетник... Твердунин заворчал что-то. - Тут разве? - бормотал между тем Кирьян, озираясь. - Хрен его знает. Я сам к нему пару раз всего и заходил-то. Ладно, сюда давай. Они принялись стучать в ворота. Собаки во дворе не было, поэтому стучали долго. Наконец скрипнула дверь и грубый голос спросил: - Ну какого ты там колотишь?! Я вот по башке сейчас кому-то поколочу! - Савельич! - обрадованно крикнул Кирьян. - Слышь, Савельич! Это я, Попонов! Я Михалыча привел! - Ну? - так же обрадованно отозвался голос. - Сейчас, погодите... Долго топали на крыльце, потом чертыхались и гремели ведрами в темных сенцах. Горюнов был бос, завязочки галифе волочились по полу, а голубая майка плотно облекала мощное тулово. - Дык, понимаешь, - смущенно толковал Твердунин, оглядываясь. - Я говорю - может, не надо. А Кирьян говорит - чего там. Ну, вот... принимай. Мы вообще-то за сапогами. Кирьян протянул бутылки. - За сапогами? - удивился Горюнов. - Вы чего? Да я бы сам принес, Михалыч. Ира! Где Михалычевы сапоги? В кладовке? Из кухоньки, вытирая руки о передник и приветливо улыбаясь, выглянула жена Горюнова. - Ой, какие гости-то у нас! - умильно пропела она. - Митька, ну-ка вынь сапоги! Под кроватью! - Вот! Так и знал. Теперь сапоги, - не пошевелившись, угрюмо отозвался золотушный мальчик лет двенадцати. - Батя, подвиньтесь, - приказал Горюнов. - Уж вы извините, - трандычила жена. - Уж теснота у нас, теснота!.. не повернешься! - В тесноте, да не в обиде, - отмахнулся Кирьян. - Мы на минуточку. Старик, сидевший у стола, оглядел гостей сощуренным взглядом прозрачных глаз, закряхтел и стал послушно перебираться в угол, повторяя с выражением натужной приветливости: - Добро пожаловать... конечно!.. с нашим удовольствием... пожалуйте!.. - Ира! - воодушевленно продолжил хозяин дома. - Давай-ка нам капустки, огуречиков! Да картошечки поставь!.. Садитесь пока, садитесь. В ногах правды нет. Ну-ка, батя. Опять вы не у места. Подвиньтесь... или сядьте вон на сундук. Не видите? - не пролезу. Я стакашки... вот они, родимые. - Сынок, да ты меня загонял, - сказал Савелий Трифонович, но все же закряхтел и вновь принялся пересаживаться. Твердунин осторожно попробовал стул - не шатается ли. - Стройными рядами, - весело толковал Горюнов, расставляя объемистые граненые стаканчики и небольшие тарелки. - Как на параде. - И вдруг всполошился: - А помидоры-то! Тещины помидоры-то!.. Ну-ка, выложи в мисочку! Буквально через минуту появились и огурцы, и капуста, и лоснящиеся помидоры, томно лежащие в прохладном рассоле. - Хороша закуска - кислая капустка, - балагурил Горюнов, тасуя миски по столу с целью, видимо, опытным путем отыскать схему их оптимального расположения. - И подать не стыдно, и сожрут - не жалко! А, Кирьян? Подсаживайся, подсаживайся! Что ты как просватанный! Михалыч! Помидорчика! Кирьян придвинул стул, а Игнатий Михалыч уже крякнул, поиграл ноздрями и выщупал себе самый большой, к которому прилипла укропная веточка. - Ты бы китель накинул, - сказала Ира, любовно оглядывая мужа. - Подожди! - озабоченно отмахнулся тот. - По скольку наливать-то? Твердунин поднял брови и вопросительно посмотрел на Кирьяна. - Ты, Савельич, наливай по полной, - посоветовал тот. - Лучше не допьем. - Батя, вы будете? - Ой, Витюша, его же потом не остановишь, - страдальчески сморщилась Ира. - Ну что ты, Ира, - жалобно сказал старик. - Ну почему? Немножко-то... У меня и день сегодня такой неприятный. Я же рассказывал: пришел с калэсом, честь по чести... а она меня теорией этой дур... - поперхнулся, испуганно посмотрев на Твердунина; но его все равно никто не слушал, - и Савелий Трифонович только с горечью махнул рукой, беззвучно дошевеливая губами окончание фразы. - Батя есть батя, - рассудительно произнес Горюнов. - Ничего не попишешь. И налил еще один стаканчик. - Будем, - сказал он затем. - Будем, - согласился Твердунин, сразу же запрокидывая голову: только движение кадыка отметило, что жидкость пролилась по назначению; зажмурился, присосавшись к помидорной кожице, с хлюпаньем втянул сок и, мыча, утерся тыльной стороной ладони. - Будем! - кивнул Кирьян, мелко выпил, значительно посопел и стал без спешки накручивать вилкой блондинистую прядь квашеной капусты. Ира жеманно задышала, маша ладошкой, и тут же принялась бойко хрустеть огурцом, а старик безмолвно проглотил водку, потянулся было к закуске, да так ничего и не выбрал. - Да-а-а, - с сожалением протянул Твердунин. - А я считаю - правильно! - сказал Кирьян. - Что - правильно? - спросил Горюнов. - Да про мавзолей-то этот. - Да не может этого быть, - сказал Твердунин. - А! Мавзолей-то? Есть такое дело! - почему-то обрадовался Горюнов, разливая по второй. - Почему неправильно? Почему не может быть? Я еще на службе узнал. Клопенко распорядился: шестьдесят голов на бетонный. Я говорю - да вроде недавно брали? А он: так и так, говорит. Мавзолей, говорит. Такие дела. Надо, говорит, помочь. Завтра пораньше двинусь. Часикам к шести, - закончил он и приосанился. Старик что-то пробормотал. Ира бросила на него испепеляющий взгляд, и он сделал вид, что поперхнулся. - Опять тебя! - сказала Ира, вновь глядя на мужа. - А почему ты? Почему к шести? Ты же к восьми должен! Как что - сразу тебя! Других-то нету, что ли? Козельцов почему не может распорядиться? - Ай, перестань! Ты что, не понимаешь? Это дело серьезное. Козельцов! Козельцов так и будет в капитанах всю жизнь сидеть. А я майора скоро получу. Есть разница? - Ну прямо так и тычут во все дырки, - с горделивым недовольством заметила Ира. - Ужас один. Ни с ребенком заняться, ни чего. Чуть что - Горюнов. Через день на ремень. - Да ладно тебе, - вздохнул Горюнов. - Будем! Выпили по второй, и разговор чрезвычайно оживился. Твердунин настаивал на том, что строить мавзолей для памятника - нелепость, и делать этого не следует; что, конечно, если бы монумент был бронзовым, можно было бы пустить его в переплавку; поскольку же речь идет о гипсовом, он видит только один выход - разжулькать напильниками в пыль, а затем из этой пыли, замешав на воде, слепить новый. Кирьян осторожно поддакивал, однако часто повторял, что там тоже, мол, не дураки сидят, - и всякий раз Твердунин хмурил брови, словно чего-то никак не мог вспомнить. Горюнов твердил о трудностях погрузки бетонных плит в отсутствии тельферных кранов. Кроме того, он то и дело подтверждал правдивость сведений о мобилизации, не забывая всякий раз отметить, что у него, к сожалению, и в тылу работы хватает, а то бы он по-солдатски: скатку на плечо да и айда. Ира испуганно ойкала, прикладывала ладони к щекам и жалостливо на него смотрела. Мальчик ковырял в носу, а то еще бросал шкурки от сала кошке, и тогда все поражались ее прожорливости. Старик помаргивал, не пытаясь вставить слова, только время от времени вздыхал и бухтел что-то себе под нос; Твердунин расслышал: "Час от часу не легче", но не понял, к чему это относится. Разрумянившаяся выше всяких мер Ира подала картошку с возгласом: "Маслица! маслица!.." Выпили по третьей, и Твердунин веско объявил, что о переплавке не может быть и речи, поскольку памятник гипсовый, а только дураки не знают, что гипс не плавится ни при какой температуре и огнем его не взять; но уж если строить мавзолей, то двухэтажный, потому что в первом этаже можно устроить магазин и обувную мастерскую. Кирьян по-сорочьи встрепенулся и закричал, что если двухэтажный - так пусть Михалыч попросит Шурочку пригласить его на этот объект прорабом; и пусть, в конце концов, позволят ему снять с путей несколько ржавых рельс для перекрытий, тогда будет и разговор, а без рельс разговора никакого не будет. О втором этаже и рельсах толковали довольно долго. В конце концов Горюнов высказал мнение, что разбирать рельсы позволят, можно не сомневаться, дело это хорошее, полезное, вон Кирьяна-де послушать, - но только уже после революции в Маскаве, когда гумунизм выйдет за пределы. А пока, наоборот, дана команда в разрезе мобилизации следить за путями, горками и подвижным составом, какового, паровозов то есть, на его взгляд, много не понадобится: до Маскава рукой подать, можно и пару рейсов сгоношить - был бы только уголек, а воды в любой луже сапогом почерпнуть. Сказав это, он потянулся было наливать по четвертой, как вдруг старик, до той поры безмолвно поглощавший водку, раскрыл рот и громко заговорил дребезжащим голосом - так, словно в нем с какого-то случайного места пошла крутиться пленка: - ...ибо не веруем ни во что, кроме безграничности материи, и не видим вместилища, где могла бы скрываться какая-либо иная нематериальная сила, кроме единственно признаваемой нами - человеческой мысли. Если угодно, материя - наш Бог, однако слово Бог здесь является всего лишь аббревиатурой выражения "без определения границ". Не следует относить нас ни к вульгарным материалистам, ни к механицистам. И те и другие стоят на позициях принципиальной познаваемости мира, в то время как мы полагаем мир принципиально непознаваемым. Сами себя мы называем религиозными материалистами. Поясним термин... Твердунин поперхнулся, откашлялся и, вскинув брови, посмотрел на старика. - Ну-у-у-у, понеслась душа в рай, - стукнув о стол вилкой, с досадой сказал Горюнов. - Вы не обращайте внимания, - сконфужено попросила Ира. - Он как выпьет, такую чушь начинает нести - ужас один. - Да ладно... что уж. - Савельич, передай-ка помидорчики. - Капустки, капустки возьмите. Своя капустка-то. - Ну, будем. - ...хотя бы сотворение мира. Говоря общо, возникновение идеи Бога является всего лишь актом интеллектуального произвола, направленного на то, чтобы сгладить противоречие между присущим человеку стремлением познать мир и фактом его, мира, принципиальной непознаваемости. Таким образом... - Может, ему таблетку какую? - недовольно чавкая, спросил Твердунин. - Чего он несет? Ну в самом деле: сидят люди. О серьезных вещах... а тут на тебе. - Я тебе говорила! - взвинченно отозвалась захмелевшая Ира. - Видишь, Игнатий Михайлович недоволен. Я говори-и-и-и-ила!.. - Да ладно, ну чего вы, - добродушно рассмеялся Горюнов. - Батя есть батя. Давайте его отодвинем, и дело с концом. Он поднялся и, придержав старика за голову (тот не переставал монотонно говорить), отвез вместе с сундуком на полтора метра к комоду. - Ну, вот. Делов-то куча. - Помидорчики, помидорчики берите. - Савельич, передай-ка огуречик. - ...помидорчики! - Ну куда, куда... уж на одном, как говорится, сижу, другой изо рта торчит. - Ха-ха-ха! Ой, вы скажете, Игнатий Михайлович! - Михалыч ска-а-а-ажет... - Картошечки. - Ну, будем. Все замолчали, поднося ко рту стакашки, и стало слышно: - ...заключить, что идея Бога и само слово Бог является всего лишь обозначением и поименованием той части мира и той части законов его развития, о которых человек не может, но хочет иметь представление. Возвращаясь же к вопросу... Шум устанавливаемых стаканов, хруст огурцов, хлюпанье и чавканье заглушили последующее, а еще через секунду все и вовсе загомонили хором, потому что вслед за хлопком входной двери на пороге комнаты появилась новая фигура. - А что это у вас все нараспашку? - лукаво и весело спросила женщина и тут же сорвала с кудрявых черных волос покрывавший их цветастый платок. Была она худенькой, с мелкими чертами физиономии и мышиной мелкозубой же улыбкой, что, впрочем, не мешало ее лицу оставаться довольно смазливым. - Не поворуют вас тут всех? - Лизка! - громко воскликнула Ира. - Ну-ка, быстренько! И принялась усаживать ее за стол. - Да я за солью, - жеманилась Лизка. - Что ты, Ирка! За солью же я на минуточку. Что же я вам стану портить! Твердунин встал и, каменно пошатнувшись, галантно взял ее под локоток. - Ой, да что ж это! - смеялась и лепетала Лизка, зыркая по сторонам подведенными зелеными глазками. - Куда ж вы меня тянете, мужчина! Вы же меня сломаете! Больно же! Вы меня еще ударьте! - Больно? - удивился Твердунин и возразил, смеясь: - Нет, я никогда не бью нежного женского тела!.. А Ира мельком прильнула к ней и что-то шепнула. - Эх, мороз, мороз! - пунцовея и совершая руками взмахи, похожие на те, какими дирижеры управляют большими оркестрами, что есть силы закричал вдруг Кирьян. - Не морозь меня-я-я-я-я! - Не морозь коня-я-я-я! - отозвался Горюнов и тоже начал дирижировать. - Моего... черт... опять, что ли, коня? - У меня жена-а-а-а! - лукаво заголосила Лизка, усаживаясь наконец рядом с Твердуниным и кокетливо поправляя юбку. - Ой, ревнивая-я-я-я-я! - Ждет да ждет меня-я-я-я! - протянул, словно вынул кишку, Кирьян. - Моего коня-я-я-я! - закончил Горюнов совершенно впопад. - Отлично! - крикнул он затем. - Васька! Ну-ка, музыку нам сооруди! Мальчик захлопал в ладоши и закричал "ура", торопливо поснимал с салфетки слоников, сорвал саму салфетку, поднял крышку радиолы, пощелкал - и что-то вдруг громко зашипело, и высокий мужской голос запел: "В парке Чаи-и-и-и-ир-р-р-распускаются р-р-ро-о-о-озы, в парке Чаи-и-и-и-ир наступает весна-а-а-а!.." - Картошечки! - не уставала напоминать Ира. - Огурчиков! - Позвольте! - сказал Твердунин. - На танец. Не желаете? - Да где ж тут танцевать? Тут же негде! - сказала Лизка кокетливо, но потом расхохоталась и положила руки ему на плечи. Твердунин широко улыбался, стесняясь смотре