рямо из стены, выступил немолодой казак с шашкой наголо, сильно небритый и очень злой; откуда-то знала она, что заявился к ней лично по молясинным. а то и по каким иным делам знаменитый казак Кондратий Булавин, почти три столетия тому назад очень огорчивший государя Петра Алексеевича своею, скажем совсем мягко, внезапностью. Казак достал из-за пояса короткую витую плеть с чем-то тяжелым, вплетенным в конец ремешка, и замахнулся на Ариадну, ни слова не говоря, что-то, видать, имел он в виду - но того Ариадна уже никогда не узнала, ибо все-таки куда проворней была она, чем казак Кондратий, да и господин Фонранович теперь мог подождать, благо перешел в то состояние, когда уже даже не спеша поспешать ни к чему. Ариадна вылетела из "Товаров", собственной молясинной лавки, где шла ближе к вечеру еще и торговля косушками и мерзавчиками различных благородных напитков, помянула недобрым словом Флориду Накойскую и всю безблагодатность ее, из-за которой топиться в Накое запрещено обычаями, будь ты хоть князь, хоть Идолище, и понеслась вдоль Арясина Буяна по правой стороне Тучной Ряшки к Волге: там все было можно, там протекала мать русских рек и никакие суеверные запреты действия не имели. С недоумением смотрели на Ариадну горожане, а с особенным ужасом созерцали ее через окно новой просторной мастерской знаменитые арясинские вывесочники, Дементий и Флорида Орлушины, в полной мере воздавшие сегодня дань обряду праздника Зеленые Фердинанды и потому к столь быстрому движению, чтоб, к примеру, Ариадну догнать и от непоправимого поступка удержать, не способные. Но мчаться до Волги предстояло все-таки целых шесть верст, и кабы не дух покойного Фонрановича да не призрак казака Кондратия, Ариадна, глядишь, до Волги не добежала бы, остыла да и вернулась к ежедневной работе. В конце концов, она-то слухи под литье антарктических колоколов не по собственной инициативе распускала, на то была инструкция свыше. Но сегодня Ариадна видела свое жизненное предназначение в одном: добежать до Волги, ну, и там... что-нибудь. Там видно будет, что именно. Дул сырой ветер позднего ноября, когда Ариадна фурией пронеслась между башнями "Грозные Очи" и выбежала на довольно высокий в этом месте волжский берег правее Полупостроенного Моста. За неширокой Волгой маячили луковки церквей городка Упада, звонили к обедне в Яковль-монастыре - но слух Ариадны был затворен, а взор отказывался служить хозяйке. Лишь мысль, что стоит она сейчас на том самом месте, откуда тысячу лет назад был повержен Посвист Окаянный, все же пробилась в замутненный рассудок Ариадны - поэтому с обрыва прыгать она не стала. Сами по себе поднялись руки и закрыли ей лицо, ветер растрепал седеющую гриву волос, распрямились складки драдедамового платья - что-то странное творилось с Ариадной, и даже призрак злого казака Кондратия, гнавшийся за молясинщицей, попятился. Ариадна каменела, подобно сказочному зверю Индрику, вылезшему из-под земли на речной берег и ненароком глянувшему на солнце. Чего только не случается на праздник Зеленые Фердинанды у нас на Арясинщине!.. Будь в романе еще ну хоть сто страниц - такое можно было бы рассказать... Но нет. Повествователь традиционно достает песочницу и посыпает мелким песком исписанную страницу, ибо рассказ неумолимо близится к концу, а чернила должны просохнуть. И лишь совершив оное многоумное действие, повествователь соображает, что посыпал песком клавиатуру своего компьютера, и нужно звать искушенного мастера, который сможет компьютер починить - а в романе тем временем добавится еще несколько страниц. Но прежде, чем проститься с арясинским побережьем Волги, надо напомнить всякому, кому случиться плыть из Твери к Астрахани, что после слияния с полноводною Шошей нужно обратить почтительный взор налево. Там на невысоком утесе стоит старинная фигура, обломок скалы, именуемый местными жителями Скалой Ариадны, ну, а те, кому закрыт доступ на Полупостроенный мост и нет пути на преславный Арясин Буян, зовут это место по неведомой причине Утесом Степана Разина. Много утесов оставил на левом берегу Волги разбойник Степан, на правом они тоже есть - но первым по течению Волги числят краеведы именно этот. Однако нам с читателем не до Степана. Нам бы книжку дописать и дочитать, да в следующий раз не путать компьютер с листом драгоценного телячьего пергамента. Белые трехгорбые верблюды, "заки", покачиваясь, не торопясь, шли через просторы великого болота, неуклонно держа курс на оставшийся за пределами выдумки даже самых серьезных полярников Юго-Западный полюс; верблюды сами знали дорогу на Арясинщину, и Кондратий Харонович мог ничего им не подсказывать. Дорогу все переносили более или менее хорошо, лишь черта Антибиотика все время укачивало, он перегибался через передний горб своего "зака" и блевал; это могло быть следствием не верблюжьей болезни, - дорожного укачивания, - а результатом вони, которую волнами слал в болотный воздух Кавель Адамович Глинский "Истинный", все еще не снятый с Антибкиного рога: чертовар приказал тащить его, как на шампуре, до самой мастерской, и приказ полагалось исполнять. Путешественники, вынужденно разбитые на пары, вяло переговаривались. Братья Иммеры молчали: им-то поход по болоту был вовсе неинтересен, ибо вдоль топкого левого берега родного Рифея такое болото тянулось в их родной Киммерии на сотни верст, там собирали клюкву и мамонтовые бивни, а вообще-то скука была смертная. Федор Кузьмич и академик тоже почти не разговаривали: первый с интересом оглядывал неведомые края, второй с невероятной скоростью заносил впечатления в путевой дневник. Академик более других ждал появления реки Псевды. Он-то наперед записал все сохранившиеся пророчества славной игуменьи Агаптии, и знал, что не будет земле Арясинской покоя, доколе пришлые люди Россию не отыщут. Ясное дело, речь шла именно о болотном гуляй-городе с таким именем: все на Арясинщине знали это пророчество, да только идти искать эту самую Россию дураков не было: все и всегда были заняты, плели кружева, варили варенье, учили старокиммерийский язык, меняли молясины, были встревожены фактом обретения в бывшей Старопионерской библиотеке целых четырех новеньких экземпляров загадочной книги "Наитие Зазвонное", - словом, всем дела хватало, а на болоте волею судьбы оказался только белый караван: не считая верблюдов и их владыки, Кондратия Хароновича, лишь подмастерье Давыдка был тут "из местных". Прочие странники, от киммерийцев до уроженцев села Знатные Свахи, что на Смоленщине - все были пришлые. Хоть и не пускает земля Арясинская к себе никого почти, да только стоит на тех, кого все-таки пустит. Этим она и по болоту пройти разрешит, и в огне сгореть не даст. Так еще игуменья Агапития предсказывала, вот жаль, что забыли все об этом. Давыдка бежал рядом с первым верблюдом, резво, словно мальчик на картине великого художника Сурикова "Ее благородие боярыня Морозова едет в гости к академику математики той же фамилии". Именно он первый и увидел, что каравану сейчас придется сделать передышку. Льдистая корка болота обрывалась, а дальше, преграждая странникам путь, протекала неширокая, кристально-чистая река. Словно затем лишь, чтобы никакой странник не сомневался, возле реки лежал замшелый камень, похожий на аналогичный с картины великого художника Васнецова, а на нем черными буквами было ясно написано: Р*КА ПСЕВДА ПАМЯТНИКЪ ПРИРОДЫ ОХРАНЯЕТСЯ ГОСУДАРСТВОМЪ На другой грани камня красовалась довольно кривая стрела, а под ней значилось: ГОРОДЪ РОССIЯ 7 ВЕРСТЪ И ВСЕ Л*СОМЪ - Приехали, - со священным ужасом произнес Кондратий Харонович и спрыгнул с верблюда. - Ну, значит, нам вправо. Не можем же мы, в самом деле, не посмотреть на такой знаменитый город, - раздумчиво произнес Федор Кузьмич, - Я как-то думал, что это легенда... и что нет никакой России. - Как видите - есть, - откликнулся Богдан, - Может, нам туда и не очень надо, да реку-то вот, Кондратий Хароныч, перейдут ли наши трехгорбые? - Боюсь, Богдан Арнольдович, может, нам и впрямь лучше до города дойти. Там, глядишь, какой мост есть. Или река поуже. Словом, нам туда. Верблюд, шедший первым, задумчиво вскинул голову и смачно плюнул в сторону "Города России" - словно дорогу указал. Караван по этой дороге и двинулся. Пока пейзаж не менялся, только струилась по левую руку неожиданно прозрачная река, не нанесенная ни на одну карту. Кавель Адамович, приученный по месту прежней основной работы все ставить под сомнение, уже хотел высказать мысль - а не устарел ли указатель, не угулял ли за истекшие с его установки годы гуляй-город в другое место, - как город выступил из ельника, предъявив каравану все сразу: дощатые мостовые, резные наличники, расписные купола, покосившиеся заборы, мрачные лабазы, поблекшие вывески, герани на окошках и многое, многое другое, что вообще-то было видано-перевидано в других местах... но здесь было каким-то особым, чуть-чуть отличным от всего, попадавшегося прежде. Каждая застреха, каждая завалинка да и вообще все тут чуть ли не кричало: "Это и есть Россия". - Кто бы сомневался, - тихо пробормотал сын отца-гуркха и матери-медсестры, чертовар Богдан Арнольдович Тертычный. Караван неторопливо въехал в город. Люди тут были, хотя и немного. На лавочке у крыльца ухоженного, покрытого затейливой резьбой дома, сидел маленький человек, весь ушедший в чтение газеты. Когда верблюды проходили мимо, академик свесился со своего, прищурился и прочел название газеты: - Женьминь... жибао. Однако!.. Сидевший на лавочке человек в ужасе скомкал газету. Был это никто иной, как старый наш знакомец Василий Васильевич Ло, глава китайской общины Арясина и духовный наставник фанзы "Гамыра", никем на Арясинщине не виданный с самого лета. Драться одному против двадцати семи, не считая верблюдов, ему было явно невыгодно, да еще и Богдан немедленно узнал в лицо заклятого врага, отравившего своими жертвоприношениями все високосное лето. Одного такого врага Богдан уже вез к себе домой нанизанным на рог пресвитера Антибиотика. Второго рога у Антибки, конечно, не было, но у чертовара вообще не оказалось времени на размышления. Бросив газету, Василий Васильевич Ло юркнул в калитку и грохнул тяжелой щеколдой. Через мгновения из резного домика понесся гром утвари: видимо, окопавшиеся тут беглые китайцы собирались бежать дальше. Верблюдам никто не дал приказа остановиться, они прошли мимо, а Богдан склонил голову к плечу, немного подумал - и решил плюнуть. И как только он решил - был ему дан знак: первый верблюд каравана, как и возле камня-указателя, повернул голову - и плюнул. Не фигурально, а на самом деле. Притом не в сторону резного домика, а вдаль по истоптанной куриными следами земляной дороге: вероятно, это был его способ указывать путь. Город состоял из двух-трех улиц, на перекрестье которых можно было найти что-то вроде казенных зданий, тут были, кажется, кабак, пожарная каланча, почта, полицейский участок. За низким окном в участке сидел ребенок с неестественно большой головой, с деревянной ложкой в руке; ложка медленно и тяжело отбивала по подоконнику тупой ритм. Прочие дома на улицах стояли не по-современному, отнюдь не фасадами наружу, нет: по допетровской традиции прятались они в глубине дворов, оставаясь почти невидимыми за серыми досками заборов. Неуютный это был город. Но люди в нем жили, дым струился из труб, пахло печеным хлебом и горелым мусором. С колоколенки в обители плыл тихий звон к вечерне. На заборе возле каланчи Богдан заметил огромного черного петуха. Такие хорошо обучались астрономическому кукареканию, и чертовар подумал - "Надо бы выкупить...". Однако петух поднял голову, задрал клюв, словно собираясь попить воды, а потом громко сказал: - Я - ворон! После этого петух подпрыгнул и вверх лапами исчез за забором. Такой петух для дрессировки уже не годился. Его уже кто-то другой выдрессировал. - Федор Кузьмич, - тихо сказал академик, - вам не кажется, что в этой самой России и понимать-то нечего? И вполне можно домой отправляться? Старец огладил бакенбарды, потом провел ладонью по белому меху верблюжьего горба. - Вполне, Гаспар Пактониевич. Ну, хотели мы с вами эту Россию повидать. Потому как бывает нечто, о чем говорят - "смотри, вот это новое"... Ну, дальше по тексту. Повидали - и хорошо. Путники въехали на неширокий мостик, перекинутый возле пожарной каланчи через Псевду, и город сразу остался где-то далеко за спиной. Все его достопримечательности были осмотрены, и не стоило тратить времени: дома ждали тревожащиеся родственники, дома ждали дела. Мыслями чертовар был уже на работе. Фердинанд, зеленая звезда, зорко следил за следованием белого каравана через великое болото. Караванщик Кондратий Харонович совершенно зря опасался реки Псевды: сегодня полагалось исполняться приметам, сегодня верблюды прошли бы по речной влаге словно посуху. Но и в том беды нет, что по мосту перешли. Иной раз человеку спокойней лишними чудесами себе голову не забивать. Фердинанд глянул на запад и увидел, как по Можайскому шоссе от Москвы мчится с недозволенной скоростью машина марки "фольксваген-фаэтон", а за ее рулем, кусая губы и шепча беззвучные проклятия, расположился неудачливый кандидат в российские канцлеры Андрей Козельцев, князь Курский. Похоже, его бегству из России велено было не препятствовать. Но его судьба Фердинанда совершенно не интересовала. Караван удалился в гущу осинового леса, елки попадаться перестали. За спиной каравана по реке Псевде с дикой резвостью пронеслось долбленое корыто, в нем сидел дикий мужик Ильин и греб ложками. Опять он опоздал. Опять его никто не окликнул, не спросил, зачем он гребет именно ложками. От обиды Ильин сплюнул в реку и исчез вовсе. На площадь возле каланчи вышел человек в шутовском костюме, сшитом из двух половин: левая часть его была желтой, правая - красной. Лицо человека было размалевано, в руках он держал старую лютню. Человек присел на завалинку, закинул ногу на ногу, подстроил струны. Потом тихо запел древний сказ от женского лица, предназначенный только для этого дня в году: Ну просила ж я, просила ж я вчера его: "Фердинанд, не езди ты в Сараево..." День кончился, город замкнулся, елки встали вокруг него непроходимой стеной. Путь в Россию открывается только раз в году, да и то идти этим путем можно не иначе, как на тринадцати трехгорбых верблюдах, из которых первый непременно должен уметь особо точно плеваться, а последний непременно обязан нести на своих горбах юную девственницу; следовать надо в сопровождении верного, непременно бегущего по земле слуги, черта с одним рогом, академика с сияющей лысиной, никого не убившего человека по имени Кавель, а также русского царя в отставке, причем только под зорким присмотром зеленой звезды, и непременно поспешая домой, к работе, которую никто и никогда не сделает вместо тебя. Фердинанд в последний раз одобрительно глянул на пробирающийся через болото караван и на целый год удалился в глубины небес по своим небесным делам, повествовать о которых можно будет только в совершенно особый день, при особых обстоятельствах, которых заранее знать не полагается. Настает сумрак, и повествователь прекращает дозволенные речи. 1996-2002