их достоинствах, которые ни от роста, ни от красоты никак не зависят. И потом... чтобы тебя уж совсем успокоить... Врагу не пожелаешь моей судьбы. Вот мы вроде бы помирились с "миледи", а с ее мужем у меня возникло такое вза-имопонимание, что впору самой Тане за него беспокоиться, если мы рядом. И Феликс меня впервые приревновал. И страстно любил, как никогда в жизни... пару дней. Но потом... Я же имею несчастье ясновидения! Потом настали мои про-клятые будни с его бесконечной тоской по своей Тайке... Ты что, хотела бы ока-заться на моем месте?" "Я хотела бы, -- почти крикнула я, -- быть только на моем месте! А это место -- всю жизнь рядом с "примитивным" Феликсом, который бы и не слыхивал о "миледи". О, если бы я тогда пошла с ним за этим проклятым мясом вместо нее! Как бы вы все мне сейчас завидовали, выйдя замуж за ваших умных и благородных геночек! И как бы снисходительно и доброжелательно я вас всех утешала... Да я этого Генку уже терпеть не могу. Я с отвращением думаю о брачной постели. Я не хочу в ней никого, кроме твоего Феликса, Диночка! Никого, никого, о, Господи, Боже мой!.." "Горько! -- и бесконечно чужой запах на моих губах. -- Здоровье молодых!" "Моего, -- плачет Дина, сжимая мою руку. -- Моего, моего... Да я бы сию же минуту его ей уступила, так он мне надоел со своими снами и бесконечными потугами меня любить!" "Так поменяйтесь с Танькой мужьями, -- рассеянно улыбнулась я после очередного "горько" и вина из бокала, который Валера едва успевал мне наполнять. -- Обез-вредишь и его, и ее!" "Легко сказать. У нас сын растет. И "миледи" одного усы-новила, а другим в положении." "Кто... в положении?" "Таня." "Не может быть!" "Почему же? Она обычная женщина." "Знаешь, Диночка... я ее никогда не вос-принимала иначе, как оборотнем-волчицей, которая только для охоты на людей принимает человеческий облик." "Я давно заметила, что у тебя совершенно извращенное о ней представление. Тебе следовало ее пригласить на свою свадьбу и помириться здесь при всех. В конце концов, вы с ней подруги по несчастью. Она в твоей же шкуре -- до сих пор любит вашего общего красивого обалдуя, по иронии судьбы ставшего номинально моим. Но я с ней дружу, хотя у меня стократ больше оснований ее опасаться." "Эллочка, -- загнусил где-то под мышкой новобрачный. -- Что ты все с Диной да с Диной разговаривашь. Давай хоть втроем поговорим. Тебе же всегда нравилось меня слушать, верно?" "Дина, -- загорелась я, игнорируя Гену между бесконечными "горько". -- Ты серьез-но о том, что Танькин муж тебе нравится?" "Совершенно. Хотя о таких говорят, что это не супруг, а скучища. Ни одного недостатка. Сплошные достоинства." "А ты ему?" "Я?.. По-моему, я еще никому в жизни больше не нравилась, чем этому Мише." "Диночка! Ради меня!.. Ты даже не представляешь, как ты меня этим выручишь... Более того -- спасешь! Динчик, отбей Мишу у "миледи"!" "Поменяться с Таней мужьями? -- вернула она мне мою шутку. -- Я подумаю..." "Что?!-- вдруг дошло до меня. -- Что значит, поменяться?.." "Ну, ты же сама ска-зала. Я с Мишей, а Феликс со своей любезной Таней." "Нет! -- закричала я и заколотила ладонями по столу к ужасу Дины, Гены и гостей. -- Ты меня неправильно поняла... не надо!! Никогда!.. Диночка, забудь мое дурац-кое предложение... Гена, -- понесло меня черт знает куда, -- что уж сидеть да цело-ваться тут с тобой при всех? Пошли-ка, приятель... как там говорят в таких случаях?.." "Что?.. -- смертельно побледнел несчастный жених, а его сестра едва произнесла: -- Элла... Что с тобой?" "Что со мной? -- истерически хохотала я. -- Со мной? Или с вами со всеми? Почему вас умиляет только когда "миледи" всех эпатирует, а не я? Почему нам все запрещено, а ей можно? Друзья! Меня тут мой возлюбленный Феликс по приказу своей бывшей любовницы Таньки Смирновой сегодня выдает замуж за человека, которого я никогда не любила, не люблю и не полюблю. Это же так естественно! Что ты так на меня смотришь, Гена? Не нравится тебе Эллочка в роли "миледи"? Подходит тебе такая раскованная жена или мы завтра же подаем на развод? Это так просто. Скажем, без радости любовь была, разлука будет без печали... Феликс! Твоя "миледи" может быть уверена, все прошло успешно!" "Да она просто в бреду, -- едва произнесла Дина. -- Эллочка... послушайся меня. Я тебе сделаю успокаивающий укол..." "Нет! Пусть твой брат, по приказу "миледи", переданном мне и ему через Феликса, делает все сам. Ты хоть на это способен? Или ты такая же неумелая старая девка, как твоя новобрачная? Или не помнишь, как пригласил "миледи" на танец? Что бы тебе, Гена, сказала она тогда при всех, не найти себе девушку твоего калибра? Вот ты и сподобился найти себе такую же, как ты сам, вместо Таньки Смирновой, а я нашла тебя -- вместо ее же калибра Феликса Великолепного. Получилась парочка, Абрам да Саррочка..." "Дура! -- заорал Феликс, замахиваясь. Я подняла лицо и зажмурилась, молясь, что-бы он меня ударил. -- Что ты мелешь? Надо же так клеветать столько лет! Какой Абрам? Какая Сарра, если Смирнова, имея такой выбор, совершенно добровольно вышла замуж за Бергера? Уймись, а то я сейчас такое скажу твоему мужу, что..." "Скажи, -- грозно загудел через стол бас дяди Ильи. -- Вот попробуй только, для собственного любопытства, выродок. Я тебя породил, я тебя и убью. Не сходя с места! Мало ему свои тайны всем растрепать, он чужие торопится выплеснуть." "Илья Арнольдович, -- спокойно сказал Гена, обнимая меня за плечи. Я тут же сникла и стала рыдать у него на плече, как до сих пор плакала только на груди у Феликса. -- Ни Элла, ни Феликс тут не виноваты. И никто мне никакого приказа ни через кого не передавал. Я люблю тебя, Эллочка! -- истово крикнул он куда-то вверх. -- Да, я не такой красивый, как Дашковский, но уж я-то тебя не предам никогда! Я безмерно люблю тебя. Я горжусь тем, что ты именно мне оказала честь... И я всегда буду любить и ценить только тебя. Любую. Если даже ты прямо тут, на нашей с тобой свадьбе и у всех на глазах сошла с ума от своей любви к Феликсу или от ненависти к Смирновой, мне все равно. Я так же крепко и вечно буду любить тебя -- безумную. Пойдем... Не говори больше ничего, родная. Не двигайся, Дина. Я сам вылечу мою жену..." 2. Элла: "Ты не только роднее мне всех на свете, -- говорил Гена, когда я отплакалась и пришла в себя, став, наконец, женщиной. -- Ты красивее всех. Иди сюда, к зеркалу. Я впервые вижу тебя всю, о чем всегда тайно мечтал. Посмотри, какая у тебя тон-кая талия, какая замечательная шейка, милая и нежная грудь. Какие у тебя замеча-тельные ножки, какая ты вся стройная и изящная... Ты словно ожившая статуэто-чка..." Он стоял позади меня, обняв за плечи и целовал мои прелести, о которых я и без него знала, но, Боже, как приятно было это все слушать! = = = "Так что тебя так взорвало? -- стал он расспрашивать, когда я уже сама получала острое наслаждения от наших отношений, а он все больше и больше приобретал уверенность в себе. -- Что тебе Дина сказала? Откуда такой приступ безумия? Ведь это не может быть никак связано с тем, на что намекал Феликс! Теперь я лучше всех не свете знаю, что ты никогда никому не принадлежала, включая его самого. Так что он мог иметь в виду?" "Тот день, -- снова понесло меня сдуру на откровения, как любого, кого нежданно приласкали, -- когда "миледи" меня вызвала в коридор, помнишь?" "Конечно. Мы до сих пор теряемся в догадках, что там могло произойти такое, после чего Элла Коганская стала совершенно другой." "Лучше или хуже?" "Хуже. Запуганной, чего за тобой никогда не наблюдалось. Почему ты не уронила ее. Ты же умеешь. Пожа-лела ради Феликса?" "Дурачок, -- безумно нравилось мне ластиться, наконец, к своему мужчине. -- Ее пожалеть? Даже и ради Феликса?!" "Тогда почему же такой пришибленной вернулась ты, а не она? Конечно, она в другой весовой категории и тоже не без выучки, но..." "Она меня неожиданно обезручила, когда наклонилась над столом. Оказалось, что она не только очень сильная, но и ужасно решитель-ная. Так вот она мне едва не сломала обе кисти. А я не осмелилась применить в рабочем зале прием ногами, чтобы от нее освободиться. Когда она велела мне выйти, я была уверена, что воспользуюсь своими приемами, оказавшись с ней наедине. Но там я поняла, что мои руки уже небоеспособны." "А ноги? Помнишь, как ты в Орлином опрокинула того пьяного в сквере, не выпуская из рук ломтика арбуза. Он еще все оглядывался и башкой крутил, как со сна..." "Для того приема надо не стоять, а сидеть. Но дело даже не в этом. Я боялась ее! Смертельно! Я была уверена, что она способна меня мгновенно задушить, если сожмет мое горло так же, как сжала руки." "Ты с ума сошла! За это же расстрел!" "Это потом -- ее расстрел. А мне -- сейчас... Короче, пока я колебалась, она подняла меня в воздух за пояс юбки и..." "И броси-ла об пол?" "Если бы! Я бы подала в суд, сняли бы побои, все видели, что мы вышли вместе после ссоры..." "Так что же, наконец?" "Геночка, -- в ужасе вылупила я глаза, вспоминая тот жуткий день. -- Она меня утопила в унитазе... В грязном, неслитом... Если бы мое лицо поместилось в него, я бы нахлебалась..." "Не может быть! Почему ты нам не сказала?.." "Мне было не-выразимо стыдно. Вот именно это чуть не ляпнул при всех околдованный Феликс. Обещай мне, что хоть ты никому не скажешь. Обещаешь?" "Что за вопрос! Ты же моя жена! Моя... моя... жена!!" -- целовал и целовал он меня. 3. Элла: "Что с тобой, девочка? -- папа снял свои огромные очки и поднялся мне навстречу из-за стола с лампой под зеленым абажуром. Я тупо смотрела на его именные часы в виде штурвала с золотыми рукоятками. -- На тебе лица нет. Неужели провалилась на предзащите?" Я только что приняла сразу две пятерчатки и не очень соображала, но в поли-рованном корпусе модели фрегата, подаренной папе слушателями академии, уви-дела свое лицо, такое бледное, что самой стало жутко. Продолжением папиного стола была ночная Нева, что державно струилась за стеклом огромного окна. Там же мерцали огни Кировского моста и Петроградской стороны. Мама робко ды-шала у меня за спиной и выглядела, пожалуй, еще хуже. "Садись и помолчи пока, -- больше не расспрашивал адмирал. -- Я сам позвоню Саше. Сан-Дмич? Юра. Что там с моей диссертанткой? Так. Так. Ну и?.. Так ведь у нее и была обосновывающая проект частная задача. Я понимаю, что дебри теории, в которых у нас мало кто понимает... Но Марат же мог разобраться и ее поддер-жать? Что значит обиделся за своего аспиранта, которого ты не включил в проект? По-моему, профессор Антокольский заслужил в институте и в Корабелке право на самостоятельный подбор соискателей. Так. А Феликс? Что значит, еще хуже, чем у Эллы? Ничего себе! Саша, этого не может быть! И Борис выступил против Эллы?... Плохо... И Толя?! Так это, может быть?.. Да, действительно, раз Гена и Валя прошли "на-ура", то ты прав. Да нет, ты же меня знаешь, если нет оснований, я об антисемитизме и не заикаюсь. А кто это? Что за Бергер? Сразу на Большой совет? Это же с перспективой на ученую степень доктора, не так ли?.." "Бергер это та же Смирнова, папа, -- подала я голос, сильно настораживаясь. -- "Миледи". Так... Сан-Дмич тебе сказал, что... что это ее рекомендовали к защите на докторском совете?! Па-а-почка!!. Ма-а-ама!!" "Саша, прости, я позже перезвоню, у нас тут... с Эллочкой что-то..." = = = "Теперь она поспит до завтрашнего полудня, -- сквозь какую-то пелену услышала я. -- Это нервный срыв. Я не вижу пока ничего опасного. Вы меня слышите, Элла?" "Чуть-чуть... как из колодца..." "Это от укола. Вам надо думать о чем угодно, кроме сегодняшних событий. Вспоминайте хоть стихи Пушкина." "...не видя слез, не внемля стона, на пагубу людей избранное судьбой, здесь барство дикое, без чувства, без закона, присвоило себе насильственной лозой..." "Замечательно! Продолжайте и засыпайте. Ваше спасение только в полном покое, в длительном отдыхе..." 4. Элла: "Так. Теперь спокойно, по пунктам и внятно: чем тебя так достала твоя Смирнова, кроме этой истории с никчемным Феликсом, которую вы с мамой превратили в целую войну миров. Не из-за этого же ты чуть не умерла две недели назад?" "Если хочешь знать, папочка, то Феликс в этой цепи и первое и последнее звено! Но есть и еще кое-что. И это такое нечто... что я просто не выживу, если она хоть как-то преуспеет, тем более защитится вместо меня. Тем более, если ей дадут степень... доктора технических наук!.." -- бросилась я за таблетками. "Эллочка. Я же просил. С самого начала и до самого намека Феликса на свадьбе, после которого Илья вообще почти разорвал всякие отношения с сыном. Итак, твоя однокурсница, которую за ее белокурую красоту и своеобразный характер прозвали "миледи", в колхозе разбила то, что ты полагала своим личным счастьем. Что было потом?" x x x "...после чего я вообще не понимаю, как не покончила с собой," -- закончила я свой рассказ. "Ты у меня такая фантазерка, девочка, -- оцепенел мой суровый отец, до синевы сжимая кулаки. -- Умоляю тебя, признайся мне немедленно, эпизод в туалете -- выдумка? Ты разыгрываешь меня?" "Разыгрываю? Тебя? Да мне сам этот пересказ стоит нескольких лет жизни, папа!" "Тогда я проявлю свой характер! Теперь эта Смирнова -- мой личный враг. А это уже не ссора двух влюбленных женщин, а осознанная ненависть профессионала. Кто еще, кроме Феликса и Гены, знает об этом самом жутком эпизоде в истории нашей семьи?" "Никто. Она запугала меня. Я не перенесу этого во второй раз..." "Еще бы. Так. Не волноваться, не думать ни о чем! Твоя борьба на этом закончена. За дело берутся другие! Защиты не будет. Никакой. Никогда!! О самоубийстве отныне будет думать она, а не ты..." -- == -- "Если для тебя дело обстоит именно так, Саша, -- услышала я случайно через несколько дней небывало жесткий голос отца, -- то ты сам, надеюсь, понимаешь... Нет! Дело сейчас не в моей дочери, а в твоей диссертантке Бергер. Я не хочу, чтобы ее вообще когда-либо вывели на защиту! Значит, у меня есть для этого веские основания. Так. Так. Тогда, называя вещи своими именами, мы больше, Александр Дмитриевич, не знакомы с вами... Нет! Да. Вот теперь вы поняли правильно. И в Москве. И не только. Не будет ни одного положительного отзыва! Ни одного. Тем более для докторского совета. Вот тут вы не ошибаетесь, но не будем обсуждать мое могущество. Это уже данность. Берегитесь! Нет силы, спо-собной мне помешать. Я рад, что вы этого и опасались. Всего доброго..." x x x "Что значит околдован? -- спустя месяц кричал папа в телефон, метнув на меня совершенно безумный взгляд. -- Он что, привез ее в Кремль и подложил в постель к самому... Да мне теперь вообще терять нечего, пусть подслушивают! Что за фотография? На какой волейбольной площадке? Не может быть! И что? А у него откуда эта фотография? Сама дала? Профессору... Это..." "Что? -- задыхалась я, едва дождавшись, когда адмирал Коганский положил трубку. -- Что еще она натворила? Прямо в... Кремле?" "Саша показал генсеку какую-то фотографию твоей "миледи". На волейбольной площадке. На той же фотографии есть ты, Феликс, Гена, Валя и какие-то моряки в тельняшках. И "миледи" среди вас, но... с обнаженной грудью Откуда может быть такая фотография? Коллаж?" "Увы, папа, реальность. Я же тебе рассказывала, как она выступала в Севастополе в растянутом купальнике. Вот и "не заметила", что с нее соскочил лифчик. А Регина сделала несколько снимков. Мол, пригодятся. Один-два подарила Таньке. Ну и что, папа? Мало ли порноснимков бродит по стране?" "Дело в том, что Антокольскому как раз в эти дни в Кремле вручали вторую звезду Героя соцтруда, и он попросил личной аудиенции у самого Леонида Ильича. При беседе профессор показал старому кобелю эту фотографию. Тот попросил ее на память и стал расспрашивать о судьбе этой, как он выразился, самой русской жен-щины в стране. А Сан-Дмич ему все и выложил. Звонил референт Брежнева. Мне грозит немедленная отставка. Всем, кого я мобилизовал, тоже мало не будет. Сми-рись, девочка. Я сделал невозможное, но..." "Проклятая ведьма опять оказалась сильнее... Прости меня, папа, зря я тебя втянула в это дело. Если она была способна вызвать тот циклон, то уж твои интриги ей..." x x x Перед защитой Танька со своим безмерно положительным мужем провела отпуск у его родителей в Одессе, а потому выглядела как никогда эффектно. Четырнадцать патриархов судостроения не сводили глаз с ее золотистого загара, умело подчеркиваемого полоской белой кожи, когда она "нечаянно" роняла указку и наклонялась в сторону актового зала, где сидели члены Большого совета. Наши женщины только переглядывались, наблюдая утонченных питерских аристократов, словно не замечающих, что перед ними не защита диссертации, а продуманный и наглый стриптиз. Конечно, она подготовилась и по существу, но никому и никогда тут не задавались вопросы так ласково, как этой обладательнице полуобнаженного бюста и длинных загорелых ног. Надо сказать, что в Ленинграде было в те дни более, чем прохладно, мы все были в свитерах, а профессура, естественно, в костюмах и пуловерах, а тут -- открытое летнее платье! Дескать, вылет задержали в Одессе, еле успела впритык к защите, прямо с самолета, дрянь беспардонная... Вот и проголосовали за нее четырнад-цать-ноль. Спасибо хоть официальный оппонент сам попросил не подавать диссер-тацию как докторскую, чтобы не утонула в бюрократии ВАКа. Мол, Татьяна Алексеевна быстренько все причешет в качестве кандидата технических наук и через пару лет... Как ей хлопали, когда огласили результаты тайного голосования! А "миледи" вообще распоясалась -- раскланивалась со сцены, отводя руки назад, как шансонетка, делала книксен и вообще резвилась словно мне назло. А тут еще меня нагло дернула за рукав торжествующая и нарядная Тамарка Сличенко: "Я тебя предупреждала, что рано или поздно гореть тебе, Элка, синим пламенем. Смотри, как Танечка тебя сделала! Она на белом коне, а ты в глубокой черной жопе. А какая она сегодня красавица! Мы с этой защиты тебе назло целый альбом пошлем Леониду Ильичу. Дошло, интриганка сраная?" Конечно, и я не стерпела, высказав ей все, что я думаю о таком способе защиты диссертаций и о самой триумфантке... Пока мы с ней говорили, я снова была вся мокрая от нервного пота, страшась, что сейчас... Уж Томка бы не постеснялась назвать меня говноедкой, если бы хоть что краем уха слышала. Значит, "миледи" оказалась достаточно благородной, а под-лый Феликс то ли боялся грозного полковника, то ли не имел случая прого-вориться. Единственное светлое пятно на этом пиру победы моих врагов... 4. Элла: Следующим летом я вошла в наш вестибюль и вздрогнула -- на занавешенном чер-ным зеркале висел большой портрет профессора Александра Дмитриевича Анто-кольского, из динамиков неслась траурная мелодия. Никто не сдавал плащи в гардероб, только мужчины снимали мокрые шляпы. Постепенно образовалась толпа, и все плакали. Плакала и я... Для меня он больше не был предателем, обеспечившим успех Таньки вместо моего собственного. В его милой улыбке с портрета на меня смотрело мое севастопольское детство, когда умный и ироничный дядя Саша был со мной, деся-тилетней, на "вы"... Гена был, конечно, рядом и трогательно меня успокаивал. Потом подошел Валера и тихо сказал, что в селе под Николаевом, где жила девяносталетняя мама про-фессора, ему стало плохо. В доме не было никого, кроме двух стариков, а нес-частная долгожительница от потрясения потеряла подвижность и дар речи, а по-тому никого не могла позвать на помощь. Соседи узнали о беде только тогда, ког-да окна хаты изнутри облепили зеленые мухи... x x x Была торжественная гражданская панихида, похороны и речи. Танька не снимала черного платка и так горько и громко плакала, что даже я не заподозрила ее в фальши. А, может быть, она чуяла, что ее блестящей карьере приходит конец? На место Антакольского был назначен аскет по прозвищу "Мертвая голова" -- за болезненный вид и бритый череп. Таньку он терпеть не мог с самого начала. Как, впрочем, и меня, да и любую красивую женщину. Говорили, что в молодости его за занудство одна за другой бросили три жены. Он сразу показал, что настроен противодействовать засилию. Всех нас ожидали худшие времена. Начал он с того, что ликвидировал сектор Бергер. Дескать, тема идет в отделе, а лишняя ставка -- удар по экономическим устоям страны. "Миледи" стала обычным старшим научным сотрудником и больше мне не начальницей. Впрочем, я уже дав-но вела свою тему без ее помощи. Я вполне грамотный теоретик в области прочно-сти подводных лодок. Потом начались проблемы и с проектом. ЦКБ настояли на внедрении своего варианта. Без Сан-Дмича надавить где надо было некому. Наши диссертации потеряли актуальность. Я устроила папе, уже от-ставному адмиралу и профессору Корабелки, сцену. Тот что-то где-то переиграл, но машина уже закрутилась и все пошло, как говорится, ноздря в ноздрю. И тут Танька, со свойственной ей звериной решительностью, но для пользы дела, пишет личное письмо генсеку, который фотографию, говорят, чуть не под стеклом на письменном столе держит. Так что все вернулось. Мы утроили усилия, и через три года все защитились, а мальчики даже получили Госпремию. Почему не Танька, которая все это придумала и протолкнула? Да потому, что нарущила правила игры! Думала, что если у нее такая стать, формы, цвет глаз и волос, то она неприкосновенная цаца... Вот как это было. 5. Элла: "Эллочка, -- растолкал меня утром бледный и потный Гена. -- Случилось непопра-вимое..." "Что? -- вскочила я. -- С папой?.." "Они громят Израиль! Евреи устроили по всей стране выходной, когда нельзя не только есть и пить, но и воевать! "Им кипер", кажется..." "Йом Кипур? -- догада-лась я, иногда слушавшая "голос Израиля". -- И что? Религиозный праздник. При чем тут танки и самолеты?" "Ими управляют солдаты, а они там, судя по всему, все религиозные... Короче, арабы устроили Израилю такой же разгром, как наши им в 1967 году!" "Не может быть! Это ты из московского радио услышал?" "Если бы! И Америка, и "Свобода" все кричат в один голос, что нам крышка! Сирийцы уже вернули себе Голаны, а египтяне Синай..." "Геночка, -- стала я лихорадочно одеваться на работу. -- А как же теперь мы? Без Израиля..." "Не говори! Все что угодно может теперь быть с нами со всеми... Запомни, Эллочка... Сейчас главное -- не высовываться! Умоляю! Кто бы и что ни говорил -- полное равнодушие. Никаких личных разговоров! Ни с кем. В такие дни никому нельзя доверять. И даже самому себе нельзя дать себя настроить. У них там своя страна, а у нас тут -- своя! Нас все это -- не касается? Ты поняла? Ни-ко-му!" Легко сказать... x x x Все наши были такие пришибленные, что и рта не решались раскрыть, а меня не-выносимо распирало от впечатлений. С кем же еще я могла поделиться, если не с бесстрашной "миледи", стоявшей, как обычно, у своего кульмана. "Вы уже знаете, Татьяна Алексеевна?.." -- замирая от собственной храбрости, прошептала я. Танька не спеша сняла тонкие очки, которые недавно стала носить и которые, если откровенно, очень ей шли, и безо всякого удивления благожелательно прищу-рилась. "Наших разбили..." -- угадал меня черт сказать такое гойке с еврейской фамилией. "Не разбили, -- тихо ответила умная и пуганная уже девка, стрельнув своими сини-ми стрелами по сторонам, -- а потрепали немного, чтобы не слишком задавались. Иногда это очень полезно. А вы, Элла Юрьевна, -- добавила она строго и громко, -- спросили бы об этом не у меня, а у Шиманского! Зачем у вас на столе его спра-вочник? -- И добавила еще тише: -- А вот арабам теперь мало не будет. В такой день на нас нельзя нападать безнаказанно. Будет им Пурим досрочно!" "Это вам ваш муж объяснил?" -- растерянно кивнула я, втягиваясь я в личный разговор с оборотнем в облике неестественно белокурой еврейки. "Глупые вы все, -- ласково коснулась Таня моей руки. -- Как в любой нормальной еврейской семье, именно я храню традиции. А Миша им только не очень охотно следует. Работай спокойно, Эллочка. Пока мы тут с тобой разговариваем, наши уже побеждают, я уверена..." Мне не верилось, что все это наяву произнесла Смирнова! Да еще с такой теплотой в своих сияющих глазах, какой я никогда и не предполагала. Словно прирученный волк вдруг залился радостным лаем. "Гена, -- понеслась я к мужу. -- Таня сказала, что наши уже побеждают..." "Ты с ума сошла!.. -- произнес он после короткого оцепенения. -- Да за такие раз-говоры в военное время... И кто же вообще об этом говорит с гоями? А если "миледи" шепнет своему особисту Петру Ивановичу, что ты беспокоишься об Израиле? Хотя бы для того, чтобы реабилитировать себя за то выступление во Владивостоке?" "А вот я уверена, что Таня меня не выдаст! -- не узнавала я себя. "Таня", надо же! -- Вот с Феликсом я бы не откровеничала." "Мы живем, под собою не чуя страны, -- продекламировал он. -- Наши речи за десять шагов не слыш-ны... Ты можешь обсуждать подобные события только со мной, причем укрыв-шись с головой одеялом..." x x x На митинге "Руки прочь от Каира!" Валера выступал без энтузиазма, хотя парторг делал ему страшные глаза. Я велела Гене тоже что-нибудь вякнуть. Он послушно поднял руку, но парторга интересовало другое. "Татьяна Алексеевна, -- сощурил он глаза. -- Что вы думаете об очередной агрессии сионистов против свободолюбивых арабских народов?" "Что я думаю? -- хрипло сказала поумневшая за шесть лет "миледи". -- Я, знаете ли... с утра так на дочку наорала, что, вот видите, голос сорвала... Эта мерзавка мне на плакаты к конференции написала. Как я теперь их буду развешивать? Мало того, что без голоса... Да еще плакаты... подписанные..." В наэлектризованном зале раздался облегченный смех. "Спасибо. Вы хотите высказаться, Игорь? Прошу!" x x x После митинга мне случилось в обед сидеть прямо позади Таньки. За ее столом устроился один из ее откровенных обожателей. Я расслышала из того, что он там говорил, только слова "жиды" и "давно пора". А эта дура вдруг почти громко сказала "еще не вечер". Не знаю, где она провела этот вечер, но наутро ее на рабочем месте не было. Все решили, что она лечит дома свою хрипоту. Феликс самоустранился с таким видом, словно сейчас на него обрушится потолок. Валера позвонил в Никольское. Положительный Миша промычал нечто невнят-ное, но уже по его тону мы поняли все. Кто-то вспомнил, что после работы Таню отозвал в сторонку незнакомый молодой человек в сером плаще и с улыбкой уса-дил в черную "волгу". Впрочем, ее часто на улице окликали и усаживали в машину разные незнакомцы... Никого не боялась! Но ее не было и назавтра, когда эйфория победных маршей по радио сменилась сухими сводками с фронтов, а потом начались двусмысленные комментарии о за-тяжных боях на правом берегу Суэцкого канала. Где у него какой берег, мы не знали, но раз говорят о канале и таким тоном, то там происходит нечто крайне для Египта нехорошее. Того и гляди, наши, назло всем, Каир возьмут. А если и пере-думают то потому, что одних каирцев вчетверо больше, чем всех израильтян. Что наши арабам снова накостыляли стало ясно, когда дорогие коллеги стали мне снова улыбаться вместо пристальных взглядов и каменных лиц. "Голоса" восторженно вопили о непобедимом ЦАХАЛе. А Тани все не было... И я решила проявить свой характер! Сгибаясь в дугу от внутренней дрожи, как некогда на пути к туалету к ней же на заклание, я пошла спасать мою врагиню в кабинет начальника Первого отдела. Я решила соврать, что сама пыталась разговорить (термин из шпионских фильмов) Смирнову-Бергер, а та мне сказала будто бы то-то -- из передовицы "Правды". Петр Иванович был мрачнее тучи. "Вас просто не узнать, Коганская, -- пожевал он губами. -- Три дня назад был траурный вид, а теперь глазки так и сияют. Ну что вам-то, дочери советского адмирала, героя войны, до этого Израиля, а?" "Петр Иванович, -- вся дрожа от страха начала я. -- Может быть вы знаете, где Татьяна Алексеевна? Мы думали, что болеет, звонили к ней в Никольское, но муж отвечает так уклончиво... Ее... арестовали?" "А если и так? -- с болью закричал он. -- Не вы ли меня сами предупреждали, что славянская внешность этой Бергер -- только удобная маска, за которой скрывается грязная сионистская душонка. Я, казалось бы, стреляный воробей, вам тогда не поверил. И -- вот! Вот!!" "Но она же только отказалась выступить на митинге, -- ненавидела я себя за бол-товню с опаснейшим человеком. -- За это и в тридцать седьмом не хватали. А мне она, когда я ее разговорила..." "Вы? -- почти с ужасом вытаращился на меня особист. -- Вы ее разговорили? Так вы?.." Я ничего не поняла, но пальцы моих ног так поджались, что чуть не слетели туфли. "Она, -- залепетала я, -- сказала, что ждет не дождется решительной победы советского оружия в чистых руках наших арабских союзников..." И я рухнула чуть не мимо стула от истерики. "Эллочка, -- ласково отпаивал меня водой добрый ветеран. -- Ну что ты играешь со мной в чужие игры... очень даже опасные игры. Разговорили без тебя вашу бедную Танечку. Она и высказалась!.. Без всяких митингов. А на допросах такую свою сионистскую суть проявила, что может запросто загреметь под суд. Ее уже лишили формы секретности." "Но это же... увольнение, Петр Иванович! У нас не работают без допуска!" "И не надо! -- чуть не плакал он от обиды за свою любимицу. -- Не надо нам таких инженеров и ученых, которые только и думают об Израиле... Тем более русских! Если бы ты, Элла Юрьевна, сбесилась в этом плане, я бы удивился, конечно, но хоть как-то понял. Но -- Смирнова!.." Я вышла и тотчас столкнулась с самой Таней. Она направлялась в тот же кабинет. Лицо ее побледнело и осунулось, под глазами набрякли мешки. Даже волосы пере-стали естественно виться и висели, как белый флаг. Увидев меня, она криво улыб-нулась и сделала попытку брезгливо меня обойти. "Танечка, -- схватила я ее за руки. -- Это не я, клянусь! Я даже только что спе-циально пошла к Петру Ивановичу, чтобы выяснть, что с тобой там..." "Вот в это я охотно верю, -- треснутым голосом сказала она, чуть шевельнув бальными плечами и качнув грудью. -- Это тебя и должно было интересовать боль-ше всего на свете, не правда ли? И что бы ты предпочла услышать, подруга? -- пронзили меня синие искры из измученных глаз. -- Плетью по ребрам или иголки под маникюр? Я тебя разочарую. Не били, не пытали. Спать только не давали, на многочасовые ночные допросы таскали. Запугивали. Самые идиотские намерения понавыдумывали. Это у них профилактикой называется. Вторичной. Первичную я уже прошла во Владивостоке. Поэтому и не очень страшно-то было. Только про-тивно, что орут и пялятся так, словно вот-вот... Но лапать так и не решились. Ты ведь, как минимум, об этом для меня мечтала, так?" "Да ничего подобного, -- защищалась я. -- Как раз я, единственная, пыталась тут тебя выгородить. Я же не знала, что тебя вынудили во всем признаться..." "Никто меня ни к чему не вынудил и не мог вынудить, даже если бы они и переш-ли на свой гестаповский язык. Мне не в чем признаваться, а вот их идиотские фантазии так меня разозлили, что я им высказала все, что думаю о соотношении сил на Ближнем Востоке о своей родине-уродине, о репутации моего народа в гла-зах всего мира и о той швали, что на меня пялится! Все. Пусти, мне тут документы не выдают, а работать надо." "Он... сказал, что тебя лишили формы..." "Во-от как! Сбылась-таки твоя мечта?.." Спасибо хоть не добавила "говноедочка ты моя". Так мне и надо! Расчувствова-лась! Простить захотелось, благородство проявить, идиотка! Меня словно снова мордой в унитаз сунули. А поверженная наконец-то "миледи" прошла к своему пустому столу, потом стала к пустому кульману, подвигала машиной. Все не сводили с нее глаз, кроме Фели-кса, который лихорадочно что-то писал за своим столом. "Зайдите ко мне, Татьяна Алексеевна," -- окликнул ее "Мертвая голова", открыв дверь кабинета. Пока она своей неизменно величественной походкой шла к нему, он впервые на моей памяти скорчил на своей роже подобие улыбки. У меня сердце просто разрывалось, а этот сучий Феликс даже не обернулся на свою "миледи". Нужна она ему -- по дороге-то на Соловки или куда там они ссылают лучших лю-дей страны после своей оттепели!.. В висках моих начало твориться черт знает что, как всегда в предчувствии беды... Я поняла, что просто должна немедленно дать этому подонку по его красивой физиономии! У нее на глазах... "Элла, -- прошипело у меня в ухе, -- не рискни... Я тебя умоляю... -- Гена повис у меня за спиной, вдавливая мои плечи в спинку стула. -- Вспомни, как она тебя беспощадно унижала!.. Вспомни о нашем сыне... Опомнись, все теперь смотрят на нас! Давай скорее уйдем..." Таня стремительно вышла из кабинета начальника отделения, скользнула взгдядом по единственной спине -- все повернулись к ней, кроме Феликса. Потом ярко улыб-нулась, обдав меня горячими синими брызгами, и звонко прокричала: "Чао, кол-леги! Отходной не будет. До встречи в бассейне. Я вас там всех победю..." И ар-тистически подняла сцепленные руки над головой. В жизни своей не видела красивее женщины... Тут ни убавить, ни прибавить. Все в зале облегченно заулыбались, а кто-то даже зааплодировал. Она постояла, чего-то ожидая, но Феликс так и сидел, съежившись, не обернулся к ней. Хорошо все-таки, что я не за него замуж вышла, -- благодарно сжала я руку своего нека-зистого Гены... x x x Феликса с Геной и Валерой срочно вызвали в министерство, проверить их способ-ность заменить ушедшую к рыбакам ренегатку. "Миледи" и тут сплоховала -- выло-жила им все, что знала и так натаскала, что Родина запросто обошлась далее без перерожденки славянского происхождения, но зато с тремя евреями, верными делу арабского освобождения Палестины. Да и я уже была вполне в курсе дела. Когда проект внедрили, то Госпремию честно поделили между тремя соавторами уни-кальной идеи. Феликс с Диночкой машину купили, мы с Геночкой -- кооперативную квартиру, а Валера под страшным секретом сообщил, что начал копить деньги на отъезд из проклятой страны. От нас такой раздел пряников никак не зависел, никого мы не обокрали, а я, кстати, вообще в число соавторов не попала в последний момент. И Гена был убежден, что меня исключили только из-за моего дурацкого похода к Петру Ивановичу... Я вовсе не хочу этим сказать, что я был активной или даже скрытой сионисткой-антисоветчицей. К тому же, мой папа мне устраивал скандалы, когда я включала "Голос Израиля". Он искренне считал Советский Союз, за который он воевал до самого похода катеров на Берлин, своей единственной и самой справедливой в мире Родиной. x x x Без "миледи" настали рутинные будни. Мы ковали щит и меч коммунизма в меру своих сил и способностей. За это страна платила нам умеренную зарплату и предоставляла все свои удивительные льготы, о которых нам сейчас, в Израиле, и мечтать не приходится. Чтобы уже совсем закруглиться, я замечу, что мы цеплялись за Родину дольше других и поспели в Израиль, когда все пироги и пышки были давно поделены и переделены. Зато синяков и шишек здесь всегда хватало на всех...  * ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. РОДИНА... МАТЬ! *  ГЛАВА ПЕРВАЯ. ХАЙФА. СКВЕРНАЯ ИСТОРИЯ 1. Таня: "Что им физические страдания, -- сказал как-то о своих пациентах-психах доктор Миша Бергер, -- по сравнению с теми, которые им причиняет наизлечимо больная душа!.." Я часто вспоминала эти его слова спустя долгие двадцать лет после описанных событий, когда мы оказались в эмиграции. Нечеловеческая сила живое сдвинула с земли... Первым тихо, культурненько и бес-проблемно слинял в свою Германию наш лучший в Никольском друг -- доктор Гельмут. Как это практиковалось в те годы -- с концами. Ни переписки, ни звонков -- чтобы нас не подвести. Потом у Миши, уже давно не хирурга, а психиатра, нача-лись служебные неприятности, и он стал всерьез думать об эмиграции. Я не особенно возражала, но моя диссертация и короткий последующий опыт работы в моем НИИ послужили причиной, по которой нас не выпускали из стра-ны, хотя я пятнадцать лет и не слышала про государственные подводные лодки. Но мне все не могли простить бывшей первой формы секретности. А, быть может, знали, что я, для души, разрабатываю свою субмарину, которую сама от всех засек-ретила, но за полтора десятилетия довела ее чуть ли не до рабочего проекта... Как меня вытурили, Элла уже рассказала. Подвернулась очередная "израильская агрессия", я снова что-то ляпнула, а в КГБ мне тут же припомнили и 1967 год, и новую фамилию. На этот раз милейшего Андрея Сергеевича я среди моих дозна-вателей не разглядела. Ребята они были, однако, достаточно культурные, не били, даже не особенно нагличали, но чуть не упекли меня в родной сумасшедший дом. Справка эмигранта Гельмута была, как вы понимаете, уже недействительна. А свидетелей, если надо, моего душевного нездоровья не убавилось. Спасло то, что бывший "тюремный хирург" Моисей Абрамович Бергер, ставший к тому времени видным психиатром, кое-что знал о проделках своих коллег и пригрозил поведать подробности всему свету, если с меня не слезут. Конечно, по своей воле я бы из НИИ ни за что не ушла. Активной сионисткой-антисоветчицей я так и не стала -- не всем такое дано после гэбэшной профилак-тики. И Миша мой был настолько занят добычей хлеба насущного и воспитанием Вовы плюс двух наших общих с ним девочек, что о политических играх и не вспо-минал. Мой арест, однако, научил нас с ним держаться от политики как можно дальше. Даже когда все прочие обалдели от гласности и вместо работы слушали откровения переродившихся отчего-то коммунистов на их съездах народных депу-татов, мы ни с кем ничего не обсуждали. Это те же люди, -- сказал Миша. -- Сегод-ня их потянуло на гласность, а завтра, когда все выговорятся, -- на лагеря. Зато после лучшего ЦНИИ меня в непрестижное рыбное ЦКБ взяли охотно. Мне нравилась моя работа и там, а какое это невероятное счастье -- с нетерпением ожи-дать каждого нового рабочего дня -- я поняла только в Израиле, где это счастье по-теряла сразу и навсегда... Так что во Владивосток я ездила довольно часто -- куда же еще! Когда спустя десять лет после описанных событий я впервые попала на знакомую вам сцену, от улицы Мыс Бурный и следа не осталось. Там наслаждались красивой жизнью совсем другие люди -- в роскошной гостинице на месте нашего дома. Арина к тому времени уже умерла, как и Гаврилыч, а Николай плотно сидел за разбой -- пришиб все-таки какого-то гада. Ольга не менее плотно жила с приятелем Николая и встретила меня как родную. С ними я с горя оттянулась по-русски -- так напилась от тоски в проклятый туман, что меня едва откачали. У рыбаков я придумала с десяток новых приспособлений и ходила в главных конструкторах до самого краха советской власти и распахнутых в Израиль дверей. 2. Таня: Наше тут существование так ярко и яростно описали обманутые в самых светлых своих надеждах настоящие писатели, что где уж мне, слабой женщине, тягаться с несгибаемыми членами Союза! Совершенно незаменимыми, по их