Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Вадим Ярмолинец
     Email: v_yarmolinets@yahoo.com
     Date: 23 Aug 2001
---------------------------------------------------------------

     В  том,  что  Ленчик  стал  книжным  червем,  с  механическим  усердием
переползавшим из оранжевых томов Майн Рида в черные Конан-Дойля, а оттуда --
в  фиолетовые  фолианты  Александра  Дюма,  безусловная  заслуга  его   отца
Александра  Мойсеевича Кишиневского, выросшего  на  приключенческих  романах
издательства  "Земля и  фабрика".  С годами  Александр  Мойсеевич читал  все
меньше. Во-первых, советская  литература его не увлекала, а во-вторых, из-за
фронтовой  контузии  зрение его сильно ослабело.  Глаза сквозь  линзы  очков
казались размером с коровьи.
     Вечера он проводил у радиоприемника "Балтика". На высоком лбу отражался
желтый  свет шкалы с названиями далеких  городов: Вашингтон, Лондон, Мюнхен,
Иерусалим.  "Дело  Абрама   Тэрца   ложится  очередным   пятном  позора   на
репрессивную политику советского правительства, которое с ленинских времен и
в  истинно  ленинских  традициях  с одинаковой свирепостью  расправлялось  с
инакомыслящими..."
     "Ты  слышала?" --  спрашивал он у  Ольги  Николаевны, вцелявшей нитку в
иглу швейной машинки "Лада" с ножным приводом.
     "Ужасно!"  --   механически   говорила   та,   осторожно   проворачивая
никелированное колесо и погружая иглу в ткань. Она была известной  в  городе
портнихой.  Среди  ее   заказчиц  были  жены  моряков   дальнего   плавания,
университетского  декана  и командующего  войсками  округа.  На  примерки  к
последней ее  возил солдат на  черной "Волге". Другие заказчицы  приходили к
ней домой. Когда они крутились перед трельяжем,  а Ольга Николаевная ползала
перед  ними  на коленях  с  острым кусочком  мыла  в руке и пучком булавок в
зубах, Александр Мойсеевич выходил на улицу.
     Закурив  папиросу  "Беломорканал", он  неторопливо  шел  по Баранова до
Ольгиевской,  по  ней  спускался до Пастера  и  доходил до  Красной гвардии.
Посмотрев  обложки  журналов  на  витрине  газетного  киоска,  поднимался по
Красной  Гвардии к  Баранова, переходил  дорогу. Здесь  в  зеленой  будке  с
вывеской  "Газвода" он  заказывал стаканчик  зельтерской  с двойным сиропом.
Гривенник  скользил по залитой пузырящейся водой мраморной  стойке.  Он  пил
громко, большими глотками, потом, так же громко выпустив газ в кулак, ставил
стакан. Золотозубый продавец в кепке  букле подмигивал ему. Если посетителей
было  немного,  они заводили  разговор о футболе. "Черноморец",  как всегда,
проигрывал.  Единственную надежду  команды опять перекупило "Динамо". Потому
что  Одесса, --  это  Одесса,  а  Киев  это,  все-таки,  Киев,  и  от  таких
предложений не отказываются.
     На прогулку с  питьем воды и  разговором он отпускал  себе минут сорок,
хотя некоторым заказчицам, особенно  из морячек,  торопиться было  некуда и,
возвратившись,  он  заставал  их  еще  в  неглиже.  На  них   были  красивые
итальянские  грации,  и  они  с  удовольствием  демонстрировали  их  мужчине
спортивной комплекции. Александр  Мойсеевич,  войдя в комнату и  таращась на
голые плечи, спрашивал: "Можно?"
     --  Шурик, подожди  на  кухне,  мы сейчас уже закончим,  -- бросала ему
Ольга Николаевна, возвращаясь к разговору с посетительницей.
     Александр  Мойсеевич, изобразив  легкую досаду,  выходил. Сев к столу и
снова закурив,  он слушал голос  сына,  едва пробивающийся  из-за  занавески
зеленого сукна, прикрывающей вход на антресоли.
     "Кровь  пятнала  белое  облачение,  следы  отчаянной  борьбы  виднелись
повсюду на ее исхудалом теле, -- читал Леня, подрагивающим  голосом. -- Один
миг она стояла на пороге, дрожа и шатаясь,... а затем с тихим стенанием пала
на грудь брата  и  в жестоких,  теперь  уже последних предсмертных  схватках
повлекла его на пол, труп и жертву предвиденных им ужасов"...
     Его  маленькая  слушательница -- соседская  девочка Лена Кобзева,  вжав
подбородок в  колени,  дрожа от  ужаса, выдыхала:  "Посмотри,  там  за окном
никого нет?"
     Дети  устроили  свой уголок  за стеллажом, где стояли закрутки на зиму:
компоты из красной  вишни и  белой  черешни,  айвовое и сливовое варенье.  У
запыленного окошка они сложили диванчик из чемоданов  и  фанерных посылочных
ящиков  со  всякой хозяйственной всячиной. За пыльным стеклом вечернее  небо
набирало бархатную синеву, на которой выступали неяркие звезды.
     -- Не бойся, -- он брал ее за руку. Ее трясло.
     "Охваченный страхом, бежал я из того покоя, из того дома..."
     Антресоли находились над коридором, который вел из коммунальной кухни в
комнаты. Кишиневские занимали две комнаты -- дверь  в конце коридора налево.
Ольга Николаевна была лет на 15 моложе Александра Мойсеевича. Они поженились
в Калининграде, где их застал конец войны. Он командовал взводом гвардейских
минометов,  а  она  служила  телефонисткой в  штабе  округа.  Он носил  знак
"Гвардия"  и  орден Красной  Звезды  на гимнастерке,  под  которой  читалась
рельефная  грудь  физкультурника  довоенных  парадов  с  духовым  оркестром,
трепещущими   на  майском  ветерке  флагами  и  многоярусными  атлетическими
построениями. Она окончила Куйбышевское училище связи  в 1944-м  и прямо  со
студенческой  скамьи отправилась на  фронт, который уже  победно катился  на
запад. У нее была перехваченная ремнем осиная талия, тугая юбка и сапожки на
каблуках. В 18 лет жизнь виделась ей как безоговорочная победа Красной армии
над вероломным немецко-фашистским захватчиком.
     Одну комнату -- прямо в конце коридора -- занимали жена и дочь капитана
второго  ранга  Василия  Кобзева, служившего  на подводной лодке.  Валентина
Кобзева работала в большом магазине тканей на улице Карла Либкнехта. Леночка
родилась в тот же год, что и Ленчик, но он  родился в конце года, а она -- в
начале, и, по сути, была на год  его старше. Однако она была девочкой мелкой
и мелкой осталась, когда повзрослела. А он рос хорошо, и она льнула к  нему,
как к старшему брату. Он читал ей истории, каких она  не слышала ни от мамы,
которую  видела по вечерам и в выходные,  ни от папы, которого знала главным
образом по фотографиям.
     Сначала, умиляя  супругов  Кишиневских  своей  детской  привязанностью,
Ленечка и  Леночка читали  свои сказки на  диване в их большой  комнате.  Но
когда  с  братьев Гримм они  перешли на капитана Блада  и Анабеллу Бишоп, то
перебрались на  антресоли, на  тот  самый  самодельный диванчик  под пыльным
окошком.
     -- Как тебе это нравится?  -- многозначительно спросил  жену  Александр
Мойсеевич.
     Ольга Николаевна, вытаскивая наметку из только что законченного платья,
пожала плечами:
     -- Не будут сидеть и пялиться на баб во время примерок.
     -- Они пялятся? -- удивился Александр Мойсеевич.
     --  Ну, а что ты думал? Одна Екатерина, как остается в одном  лифе, так
мне самой неловко.
     Бюст у Екатерины Михайловны был большим, как научная работа ее мужа, --
университетского декана.
     Вскоре после  того,  как занавеска зеленого сукна  повисла над входом в
тихое  детское  царство,  жизнь  в  нем  начала  постепенно обособляться  от
родительской,  и  однажды чтение  отошло  на  второй план,  а  на первом  --
белеющая в лунном свете Леночка сняла через голову синюю спортивную футболку
и стала  стаскивать с Ленчика его.  Прижавшись  к нему, Леночка ощутила, как
его бьет дрожь, точно так же, как била когда-то ее от страшных сказок Эдгара
Аллана По, педофила и наркомана.
     -- Не бойся, -- шепнула она ему. -- Я сама боюсь.
     -- А чего? -- спросил он тоже  шепотом, хотя во всей квартире никого не
было.
     -- Что твои придут раньше времени.
     Но Ольга Николаевна и Александр Мойсеевич не пришли, потому что были  в
кино, а когда вернулись домой, уже было поздно. Часов 11.  Дети, потрясенные
случившимся, спали в своих кроватях.
     Капитан  второго  ранга в  это  время  лежал на грунте  где-то в районе
Гибралтара, ожидая  появления Пятого американского флота, а его жена гостила
у его матери под Харьковом, зная, что Кишиневские за  дочерью присмотрят  не
хуже нее.
     Какого  числа  Василий  уходит  в  запас,  Кишиневские  узнали,   когда
Валентина обратилась к Александру Мойсеевичу с просьбой поспрашивать у своих
бывших  студентов, ставшими завмагами  и кладовщиками, какой-нибудь дефицит,
типа хорошей колбасы, консервов или, может быть, апельсинов, поскольку выход
в отставку придут отмечать все офицеры с подлодки плюс еще несколько человек
из штаба округа с женами.
     -- А чего же нет!  -- сказал Александр  Мойсеевич с энтузиазмом и легко
достал  венгерского  сервелата,  а  также  пять банок  шпрот  и пять  сайры.
Апельсинов не было, но были конфеты шоколадные с ликером рижского завода.
     В назначенный день, а было это  воскресенье, Александр Мойсеевич с утра
вместо обычных своих шаровар  с оттянутыми коленями надел легкие серые брюки
с нарядной полурукавкой. Ольга Николаевна тоже, как бы невзначай, подкрасила
губы. Но все  обошлось крепким мужским  рукопожатием в  кухне  и  поцелуем в
щеку, да  еще перед самым приходом гостей  у  них попросили табуретки  и два
стула,  потому   что  кобзевских  на  всех  не  хватило.  Из  своей  комнаты
Кишиневские слышали, как за стеной из сухой штукатурки звенели посудой гости
в черных мундирах и заходились хохотом их веселые спутницы жизни.
     В  тот  вечер  Александр  Мойсеевич  по  соображениям  предосторожности
выходить на  связь с городом Мюнхеном не стал,  а предложил Ольге Николаевне
сходить в кинотеатр  "Дружба"  за  углом  на  франко-итальянский  фильм  "Не
промахнись,  Асунта" (какой-то хулиган, наслюнив палец, исправил на Ахунта).
Однако Ольга  Николаевна  сказала,  что фильм -- детям  до  16, а  оставлять
ребенка дома  одного в такой  обстановке  нельзя.  Хотя,  какой  он  уже был
ребенок? Тогда Александр  Мойсеевич предложил  просто  выйти подышать свежим
воздухом на бульвар.
     Купив три порции "Ленинградского" на палочках в  шоколаде по 28 копеек,
они  молча  лизали  его  под  темными  каштанами.  Перед  ними  горели,  как
новогодние  елки,  стоящие  у причалов  и на рейде  суда.  Из  порта неслись
тяжелые вздохи паровозов и  другие звуки  -- будто тащили  по земле огромные
железные листы. Потянут и бросят. Выпустят пар, снова потянут и бросят. Мимо
методично прогуливались мужчины и женщины во всем светлом.
     На  обратном пути Ольга Николаевна, увидев пятно от мороженого на белой
рубашке Ленчика, напустилась  на  него очень зло,  как она умела в отдельных
случаях, с обобщениями, типа вечно вы все  обосрете и вечно я за вами должна
подтирать.
     Когда они поднялись по  темной железной лестнице черного хода и вошли в
кухню,  капитан второго ранга  наливал  из-под крана  воду  в чайник, а трое
мужиков в шикарных кремовых рубашках с карманами на груди, до краев заполнив
кухню, дымили, как паровые котлы.
     -- А вот и жидок с выводком! -- как бы  ни к кому не обращаясь, заметил
вполголоса, но вполне слышно, Кобзев.
     Александр Мойсеевич замер на полсекунды и,  когда они истекли, прошел в
комнату.  За ним Ольга  Николаевна со  вспыхнувшим лицом.  Один  из мужиков,
сидевший у их стола и,  может, не расслышавший реплики, прихватил Ленчика за
руку, привлек к себе и, обдав сладким и горячим винным духом, спросил:
     -- Ты чей будешь, очкастик? Как звать-то?
     Рожа у него была красная и веселая.
     -- Леня.
     -- Моряком  хочешь стать, Леня? --  спросил мужик, жарко  дыша  сладким
алкогольным духом.
     -- Магаком, -- вставил капитан второго ранга, кося лукавыми глазами. --
Израильского торгового флота.
     Кто-то хохотнул, но смолк. На кухне  снова появилась  Ольга Николаевна,
твердым, как  сталь, голосом сказав сыну: "А  ну, марш в комнату!" В комнате
отец договаривал: "...по роже, да не хотелось ему праздник портить".
     Открытие нового  слова  -- с разверзшимся за  ним смыслом  и его прямой
причастностью к этому смыслу  -- было не менее волнующим, чем совсем недавно
пережитые  открытия  анатомического  и физиологического свойства.  Всего  за
несколько  недель он  узнал из разных источников  такие  слова  как: клитор,
девственная плева, гандон, жид (с производным  -- жидок),  выблядок, суржик,
сучка, хозер и хозерына. Часть этих слов относилась непосредственно к нему.
     Впечатление  было  такое, что после того праздничного застолья, которое
завершилось  часа в три  ночи  страшными звуками, которые подводник  издавал
через кухонное окно, он уже только опохмелялся, так ни разу и не протрезвев.
Потом,  помимо упомянутой с  межнациональными  отношениями,  возникла  новая
проблема.  Выяснилось,  например, что военный моряк,  мочась, не попадает  в
унитаз, но и попав, не пользуется сливным устройством. Может быть, он спьяну
забывал, а  может,  делал это из чувства той  же  национальной нетерпимости,
которое не  оставляло  его, сколько  бы  он  ни  пил. Возвращаясь с  работы,
Валентина исправно все убирала,  но работала она  до восьми вечера, и потому
Кишиневские  пользоваться туалетом до прихода Валентины не могли. Иногда они
не могли и позже, если,  например, Валентина, которая  тихо метила в старшие
продавцы, а то и в завмаги, оставалась на политчас или профсобрание.
     --  Взять  бы  и рожей его  пьяной в  эту  лужу  макнуть,  --  негромко
кипятился Александр Мойсеевич, на что Ольга Николаевна устало отвечала:
     --  Ради  Бога,  Шурик,  если ты  не можешь  терпеть, сходи в  дворовой
туалет, там сейчас лампочки повесили.
     -- Придушил бы гадину такую, да жинку его жалко с дочкой...
     В книгах, которыми так  упивался  Ленчик,  эти  ненависть и страх давно
получили  бы  эффектную  развязку  с  репликой  переполненного  негодованием
благородного флибустьера, типа:  "Еще одно слово и я  прострелю  вам голову,
как  хищному  зверю, на которого вы похожи!"  Но в жизни эскалация конфликта
шла медленнее некуда, пока кое-как все же добралась до ключевого разговора:
     -- Вася, может можно слить за собой свое дерьмо?
     -- С каких это пор жидки меня учить будут?
     -- Что ты сказал?!
     -- А то, что слышал!
     -- Да я тебя в порошок сотру!
     И  вот  уже  после  толкотни и  бестолкового  махания руками  Александр
Мойсеевич ползает  на коленях по  полу и  на ощупь ищет слетевшие  от  удара
очки, а из комнаты подводника несется энергичный телеголос народного артиста
СССР  Николая  Озерова:  "Михалев  пасует Яковлеву.  Яковлев продвигается  к
воротам "Динамо".  Пас  Кириченко, Кириченко в штрафной площадке. Удар! Аут!
Ай-яй-яй-яй! Так подвести команду!"
     -- Ай-яй-яй, -- подвывает подводник. -- Ну, что ты будешь делать!
     --  Шурик,  зачем  ты  с  ним  связываешься,  зачем?  --  говорит Ольга
Николаевна, прикладывая к разбитой губе мужа мокрое вафельное полотенце.
     Война  взрослых  разбрасывает детей  по разные стороны фронта. Но  и не
только сама война.  Еще  и испуг  от  того,  куда зашли их отношения там, за
занавеской,  и как они  теперь  уложатся в отношения  их  родителей. Как  их
робкая любовь согласуется с неистовой  родительской ненавистью друг к другу.
Лена  проводит большую часть дня у подруги, с которой  готовится поступать в
медицинское училище. Она иногда мелькает на кухне, в упор не замечая Ленчика
и, хлопнув дверью, исчезает.
     Конфликт обостряется  при  неожиданных  обстоятельствах.  Они  с  отцом
играют  в комнате в  шахматы, а мать в кухне  готовит  обед.  Дверь открыта,
чтобы  был сквознячок.  Приторный аромат  горячего компота из яблок  и вишен
наполняет комнату. "Я пошел конем. Где ты пошел конем? Вот." Они слышат, как
хлопает  входная дверь  и в кухне  появляется подводник.  Отец останавливает
руку над доской.
     -- А-а, Оленька, -- говорит подводник сладким голосом. -- Куховаришь? А
моя на субботнике.
     -- Ну, ты же хочешь жену-начальницу, -- замечает Ольга Николаевна.
     -- Так я же не к тому...  А я  это... Может, пока она там субботничает,
мы тут приляжем с тобой на полчасика, ась?
     Ленчик с замершим сердцем наблюдает, как у отца каменеет лицо.
     -- А как я потом посмотрю  твоей  Вале  в глаза, ты подумал? -- говорит
мать.
     -- Так ты не смотри, -- находится Вася. -- Ась?
     "Вот  оно,  -- ужасается легко угадываемому развитию событий Ленчик. --
Сейчас".
     Но  окаменение  продолжается.  Снова хлопает входная дверь, и капитан в
том же игривом тоне продолжает:
     -- А, доця, здравствуй, а я тут черешни купил, будешь?
     -- Нет, я на минуту. Меня ждут внизу.
     -- Учиться? Ну, давай! Это без вопросов.
     Дверь провожает Лену.
     --  Вот, медсестрой будет,  -- сообщает  подводник.  -- А твой  кем?  В
торговлю пойдет? Хорошее дело. Завбазой или завмагом. Ась?
     Лежа в постели Ленчик слышит:
     --  Как ты могла?! Как я посмотрю Вале  в  глаза? А как ты посмотришь в
глаза мне?! Ты подумала? Мне?!
     --  Шурик,  я тебя умоляю, только не  заводи  меня  на  ночь!  Да я так
сказала, я не подумала!
     -- Ты не подумала... Что я вообще для тебя значу? Своими бы руками убил
бы эту гниду, да в тюрьме сидеть неохота!
     После школы, стоя перед трюмо, Ленчик тренирует волю и руку:
     -- Получи, гнида!
     Нож подводит красную черту под чередой унижений.
     -- Ах-ты ж, с-суржик! -- успевает ахнуть воображаемая гнида, после чего
из перечеркнутого горла начинает выбиваться, трепеща, кровавый пузырь.
     -- Получи, гнида!
     -- Ах ты ж, выб...
     -- Получи!
     Он уже знает, какой нож подходит лучше всего --  выточенный из  обломка
ножовки с ручкой из черной изоляции, которым мать разделывает рыбу.
     -- Получи!
     -- А-а-х-х... хр-р-р... х-х-х...
     Однако  ему   не  приходиться  сказать  ни  отрепетированных  слов,  ни
полоснуть  по ненавистному кадыку. Держа за  спиной  уже приготовленный нож,
Леня выходит на сцену  в тот  момент, когда отец,  в очередной  раз стоя  на
коленях, обшаривает пол в поисках очков,  а мать кричит Валентине незнакомым
голосом:
     -- Кипятком ошпарю подонка! Утюгом голову проломлю, алкоголику твоему!
     --  Молчать,  хуна  жидовская!  -- командует  подводник,  вырываясь  из
опутавших его, как паутина, рук Валентины.
     Ленчик бьет врага сзади и не в шею, а в поясницу, когда капитан второго
ранга  пытается  оттолкнуть  жену.  Но  ахает  и  хрипит  он  почти  как  на
репетициях.
     -- Ах-х-х, х-р-р!
     Задохнувшись, он начинает валиться на продолжающую  хватать его за руки
жену.
     От  бешенства  у Ленчика пропадает дар  речи,  но  появляется неведомая
доселе прозрачная легкость мыслей и движений. Забыв о липком от крови  ноже,
он,  разбросав  руки, отводит ногу в  китайских кедах "Два  мяча" и  бьет по
перекошенной от ужаса физиономии подводника с той же силой, с какой, бывает,
лепит  по  мячу,  когда играет  с  дворовыми пацанами  два  на  два в гулком
подъезде их дома. Голова с хрустом сворачивается на сторону.
     Оторвавшись,  наконец, от  Валентины,  капитан,  разбрасывая табуретки,
рушится  на пол, и  левая  нога  его  начинает мелко и как бы  независимо от
остального тела дрожать.
     --  Уби-и-и-ли, уби-и-или! -- истошно вопит  Валентина,  стоя в  быстро
растущей луже крови.
     До суда Леню отправляют в психушку на улице Свердлова.
     --  Мой сын в сумасшедшем доме, -- тупо повторяет  Ольга Николаевна, --
Мой сын в сумасшедшем доме.
     --  Оля,  Оля,  --  молит  ее  Александр  Мойсеевич, утирая  текущие по
небритым щекам слезы. -- Он не сумасшедший, я знаю, что он не сумасшедший.
     -- Тем хуже для него, -- делает верный вывод Ольга Николаевна.
     В  мутном  хаосе,  в какой  сливается все окружающее ее,  перед  Ольгой
Николаевной появляется деканская жена Екатерина Михайловна.
     --  Оля,  дорогая,  поверьте  мне,  я очень  сочувствую вашему горю, --
Екатерина Михайловна берет Ольгу Николаевну за руки.
     --  Катя, вы можете мне  как-то помочь?  -- она  впервые называет ее по
имени. -- Может быть, вы кого-то знаете?
     -- Оля, я  просила мужа найти адвоката,  может быть кого-то, кто читает
на юрфаке, но есть еще одна вещь, которую вы должны сделать.
     -- Что же? Говорите! Нужны деньги? Сколько?
     -- Я уже беседовала с мужем об этом, Оля, вы знаете он -- юрист. Он мне
сказал, что  максимум,  чего  может  добиться  лучший  адвокат,  это  только
меньшего срока. Но каким бы ни был  срок, Оля, там, ему будет легче, если он
будет русским.
     -- Там?
     Екатерина Михайловна кивает головой.
     -- Как ваша девичья фамилия?
     -- Моя фамилия Кириллова. Да Кириллова.
     -- Пока он в больнице, вы должны поменять ему фамилию на свою.
     -- Как?
     -- Оля, как  угодно. Любыми средствами. Люди теряют  паспорта, метрики,
потом  восстанавливают. У него вообще есть уже  паспорт? Он должен  получить
вашу фамилию и вашу национальность.
     На суд пострадавшего привозят. Валентина  толкает  инвалидное кресло  с
высокой кожаной спинкой. За ней, как  почетный  караул, следуют два моряка в
черных кителях. Ноги у отставного капитана не шевелятся.
     Адвокат  не  очень уверенным голосом  произносит заготовленную  речь  о
систематическом  ущемлении  национальных чувств, человеческого  достоинства,
норм социалистического общежития. Александр Мойсеевич в черном  габардиновом
пиджаке  с наградными колодками  и  орденом Красной  Звезды,  которые обычно
надевает только на Девятое мая, сидит  в  первом ряду.  Лицо  его опущено  в
ладони рук и манжеты рубашки  влажны  от слез. Рядом Ольга  Николаевна вся в
темном, как на похоронах, с отсутствующим лицом.
     Она не в состоянии вникнуть в речь адвоката и почему-то вспоминает, как
они втроем ездили на пляж в Лузановку. Они  брали с собой большую сумку, где
лежал завернутый в пляжную  подстилку казанок отварной  картошки  с  маслом,
мелко нарезанным укропом и  котлетами. Помидоры  и огурцы она заворачивала в
отдельную газету, чтобы они не нагревались. На пляже Шурик зарывал бутылку с
компотом для охлаждения в песок там, где набегает волна.
     -- Ленчик, иди, сынок, попей компотик!
     -- Мам, я не хочу!
     -- Иди родной, ты уже синий от холода.
     Она  смотрит  на сидящего за деревянным  барьером сына, едва  узнавая в
этом обритом налысо  парне  с  выдающимися  скулами и носом родные  черты  и
чувствуя, что уже нечто большее, чем этот деревянный барьер, разделяет их.
     В  этот момент  она, конечно, не может догадываться о том, что в лагерь
под Полтавой,  куда  определят ее Леню, приедет на свидание Лена Кобзева.  К
тому времени она будет жить в общежитии медучилища,  и ни Ольга Николаевна с
Александром  Мойсеевичем,  ни  ее  родители  об  этом  визите  не узнают. По
окончании  училища  она  -- будто по  распределению  --  уедет в Полтаву.  К
освобождению  Леонида  она  получит  как мать-одиночка  комнату в  общежитии
горклинбольницы, где будет  работать операционной медсестрой.  Мальчика  они
назовут Сашей, и Лена перейдет на фамилию мужа -- Кириллов.
     Леонид проведет в домашнем тепле и неге всего несколько недель, даже не
успев съездить к родителям и ответить на удивленные письма матери -- что его
задерживает в Полтаве после освобождения? Не сговариваясь с Леной, они решат
ни о чем не сообщать родителям, ни о женитьбе, ни о сыне.
     Леонида призовут в армию и,  утешая жену перед входом на сборный пункт,
он скажет ей: "Ну, армия -- это не страшно. Это быстро". Он будет гладить ее
по голове и целовать  сына  в теплую макушку. Из-за судимости  его  отправят
служить  в стройбат  в Ростов. В ночной  драке  с группой абхазцев он  снова
прибегнет  к ножу, отчего  из стройбата попадет в  дисбат.  Это  и  послужит
причиной обширного инфаркта у Александра Мойсеевича.
     Гроб  поставят на кухне, и  Валентина, меряя шагами свою комнату, будет
мстительно   повторять:  "Вот  и  тебе   досталось,   родная.  Вот   и  тебе
досталось..." Вася в это время будет отдыхать в Лермонтовском санатории, где
научные  работники будут изучать благотворность воздействия минеральной воды
"Куяльник" на пораженную циррозом печень.
     Ольга Николаевна  впервые  увидит внука, когда ему исполнится пять лет.
Леонида  к этому  времени уже демобилизуют, и она впервые поедет  к  сыну  в
гости. За  день до  отъезда Леонид позвонит ей по междугородному  и попросит
привезти ему оранжевый шеститомник Майн Рида и "Библиотеку приключений".
     -- Это  для тебя,  или... для кого-то? -- спросит  она, еще раз ощутив,
какая дистанция пролегла между ними.
     --  Для  меня, для меня, --  успокоит ее  он,  но  она  поймет, что  он
недоговаривает.
     -- Ты женился на женщине с ребенком? -- догадается она.
     -- Не волнуйся, ребенок мой.
     -- Когда же ты женился, если ему уже нужен Майн Рид? Почему ты говоришь
об этом только сейчас? Кто она? Ты познакомился с ней там? В колонии?
     -- Мама, ради Бога, давай не по телефону. Приезжай и все увидишь.
     -- Если бы я, хоть знала кто она, я бы что-то привезла ей. Как я приеду
с пустыми руками?
     -- Привези то, что я тебя прошу, привези книги. Она будет рада. Честно.
     На  перроне  она  не  сразу узнает  его --  костистого и  широкоплечего
мужчину с коротким  ежиком волос и  пронзительным взглядом, который заставит
ее опустить заготовленные для объятия руки и в нерешительности остановиться.
     -- Мама, --  он быстро и  крепко  обнимет ее,  обдав  мужским  табачным
духом, и так же быстро отстранится. -- Старушка моя...
     В автобусе,  подпрыгивая на задней площадке, он будет с кривой усмешкой
отвечать на все ее вопросы о семье коротко: "Сейчас увидишь мама, сейчас все
увидишь, потерпи", и она не будет знать, обижаться или огорчаться.
     Увидев внука -- белобрысого мальчишечку с серыми глазами, она опустится
перед  ним  на колени и,  взяв  за плечи,  станет всматриваться,  мучительно
пытаясь различить в его чертах что-то свое, родное. Ах, какие знакомые серые
глаза! Но не наши, не наши, чьи же?
     -- Голубчик мой, вот мы и встретились. Как же так, что мы и не виделись
с тобой?
     -- Я  тебя  видел  на фотокарточке, --  скажет мальчишечка. --  Я  тебя
узнал. Ты бабушка Оля.
     -- А я вот тебя никак не узнаю, голубчик. На кого же ты похож?
     -- На маму с папой.
     -- Ну, веди меня к своей маме, будем с ней знакомиться, -- скажет Ольга
Николаевна, уже  почувствовав, что  мама здесь, в  комнате,  стоит у  нее за
спиной.
     -- Вот моя мама.
     Не отпуская его,  она повернется и сразу узнает ее. Поначалу она опешит
так, что не найдет в себе сил встать.
     -- Здравствуйте, Ольга Николаевна.
     -- Лена?!
     --  Да, это  я,  --  просто ответит та и, ступив к ней, обнимет. И в ее
объятиях  Ольга  Николаевна зарыдает в голос,  выпуская  всю накопившуюся за
минувшие годы тоску и боль, сотрясаясь от рыданий, от  обиды за то,  что так
ужасно  сложилось все  в  ее  жизни,  от  мысли о  новом  родстве  с  подлым
кобзевским семенем,  но мысли эти  тут же будут словно новой, светлой волной
смыты благодарностью за то, что все эти годы Лена была рядом с ее сыном, что
сохраняла возле него тепло их старой, мирной  квартиры  до возвращения в нее
капитана второго ранга, за то, что  родила ему этого  белобрысого мальчишку,
который носит ее безопасную фамилию -- Кириллов и, стало быть, ему теперь не
будет грозить эта  жуткая ненависть вечно пьяных, мерзких хамов, которая так
обожгла ее семью.
     Но пока, сидя в зале суда, Ольга Николаевна об этом знать еще не может.
Она только  думает, что больше жить так,  как они живут, невозможно  и  надо
хоть через  ЖЭК, хоть через суд добиться разрешения на передел квартиры. Для
этого  надо  пробить только  дверь из  их  комнаты в соседнюю  парадную. Она
отдаст последнее, чтобы  сделать эту дверь, а  из маленькой комнаты  сделать
кухню и санузел. А главное -- навсегда заколотить выход в ту часть квартиры,
где живет этот страшный инвалид, так тебе и надо, подонок, и твоя змея пусть
помучается теперь,  пусть... А ее Леня, как говорит  их адвокат, если только
будет вести себя примерно, выйдет на свободу года через три, а может быть, и
раньше, если к очередному юбилею Октября будет объявлена амнистия, но -- она
это  знает -- уже  другим человеком,  потому что  в лагере  его  хорошему не
научат, а он такой молодой, такой беззащитный. Господи, только бы там его не
били и не надругались. От последней мысли на  нее наваливается  такая  волна
боли, что она лишается сознания, но окружающие этого не замечают.
     А прокурор, тем временем,  читает с листка список наград подводника: за
успешно проведенную боевую операцию в Средиземном море, за спасение  экипажа
горящего  танкера  в проливе  Босфор, за  успехи  в  боевой  и  политической
подготовке, за работу с экипажем.

     Нью-Йорк, 2001г.


Last-modified: Sat, 25 Aug 2001 04:51:10 GMT
Оцените этот текст: