производственным стажем, беднейших крестьян, так называемых незаможников. Брат же ни под одну из этих категорий не подходил. На этот раз у меня еще была цель: поговорить с отцом относительно появившейся возможности поступить работать на железную дорогу. Я не знал, как приступить к этому разговору, потому что отец не любил, когда его, как он выражался, начинали учить жить. В эту субботу к тому же отец явился домой с новыми проклятиями по адресу своего постоянного невезения. На этот раз невезение заключалось в том, что его приятель Демка решил окончательно вернуться к себе в Венгрию. Неодолимая сила уже давно тянула его в родные края. Распадался, таким образом, еще один процветавший "художественный ансамбль". Подыскать замену такой бесшабашной головушке, как Демка, по всей очевидности, было трудно. Я подождал, когда отец понемногу угомонится, и начал разговор издалека. - Тебе Мария Гавриловна велела кланяться, - говорю. - Какая Мария Гавриловна? - Зотова. - А, это у которой с сыном что-то случилось? - Ничего, - говорю, - с ним не случилось. Объехал на пароходе полсвета, теперь на железной дороге работает кочегаром. Доволен. На паровозе, говорит, лучше. Не то что в море! - Да уж, конечно. - Только не каждого туда и берут, - говорю. - Я, помню, хотел на железную дорогу хотя бы путевым ремонтным рабочим устроиться, - не взяли. Сказали, что только членов профсоюза железнодорожников принимают. Это законно, по-твоему? Чтоб стать членом профсоюза железнодорожников, надо на железной дороге поработать, а чтоб поработать на железной дороге, надо членом профсоюза железнодорожников быть. Заколдованный круг! - Ну, на железной дороге свои правила, - сказал отец. - У членов профсоюза железнодорожников привилегии. Бесплатный проезд, например. Напринимай всех в профсоюз, а потом катай всех бесплатно! - Ну и получили пилюлю! - говорю. - Паровозов в Швеции накупили. Машинисты требуются, кочегары, а их нет. Вот и стоят паровозы без дела... - Какая чепуха! - Вот тебе и чепуха! - говорю. Мать вмешалась. - Ты бы пошел, - говорит. - Хотя, - она махнула рукой, - тебя не возьмут. - Это почему же? - вскинулся отец. - От тебя винищем за версту разит. Разве пьянице паровоз доверят? - Какой же я пьяница? Если выпью когда, то разве что для компании. - Все алкоголики так говорят. - Ну вот: я уже алкоголик! Я член профсоюза железнодорожников. Меня не имеют права не взять. - Какой же ты член? - У меня профсоюзный билет есть. - Так там уже забыли, что у них такой член. Ты и членских взносов не платишь. - Я безработный. Имею право не платить. В общем, разговорная машина была пущена в ход, и в конце концов уже не мать говорила, что отцу надо на паровоз идти, а отец матери. В конце концов он все же пошел в депо, где встретил многих старых знакомых. Его приняли на должность кочегара. Отец попросился на нашу линию, то есть на линию, которая шла через Ирпень. Когда я в следующий раз приехал домой, малыши, то есть Лялька и Бобка, ходили надувшись от гордости, словно два индюка. - Папка будет на паровозе работать! - таинственно сообщил мне Бобка и, переглянувшись с Лялькой, добавил: - Видал миндал? Это такое присловие было у отца. Малыши подхватили его и теперь к каждой своей фразе добавляли этот "видал миндал". - Будет машинистом! - сказал Бобка. - Видал миндал! - ответила Лялька. - Кочегаром! - Ну, сначала кочегаром, а потом машинистом. Видал миндал? - Видал миндал! - ответила Лялька. - В машинисты сразу не берут. Сначала помощником машиниста. - Ну, помощником машиниста, а кто главнее, по-твоему, машинист или кочегар? - Конечно, машинист. - Много ты понимаешь! Кочегар важнее. Видал миндал? - Смотрите на него! Видал миндал! Машинист управляет машиной! - А без кочегара паровоз все равно не поедет. Вот тебе и видал миндал! Не зная, что сказать, Лялька просто дала Бобке по шее, спросив при этом, видал ли он миндал. Бобка ответил ей тем же и тоже спросил про миндал. Некоторое время они просто тузили друг друга и только было слышно: - Видал миндал? - Видал миндал? В это время пришел отец и спросил, из-за чего шум. Драчуны бросились к нему со слезами на глазах. - Вот скажи, кто главнее на паровозе: машинист или кочегар? - перебивая друг друга, спрашивали они. - Оба главнее, - попробовал отшутиться отец. - Нет, ты скажи. - Я и говорю. У машиниста свои обязанности, у кочегара - свои. Ты, наверно, думаешь, что у кочегара только и дела, что уголь в паровозную топку лопатой бросать? - спросил он Бобку. - Да, - наивно отвечал Бобка. - Как бы не так! А за температурой кто должен следить? Кочегар! А за давлением в паровом котле? Опять кочегар. А колосники кто должен прочистить? - Какие колосники? - Подрастешь - узнаешь! - не вдаваясь в подробности, ответил отец. - А трубы продуть? А нагар снять? А запас воды в тендере сделать? - А разве воду в тендере возят? - спросила Лялька. - А ты думала, в чайнике? - рассмеялся отец. - А каменный уголь в топке разжечь? Вы, может быть, думаете, что уголь в топке как дрова в печке - сунул спичку, они и горят? - А разве нет? - Вот я вам принесу с паровоза кусок угля. Вы его бросьте в печку. Увидим, загорится он у вас или нет. На следующее утро, заслышав грохот колес проносящегося по мосту поезда, малыши с визгом выскакивали из дома и, остановившись на пригорке у края обрыва, махали руками вслед проносившимся поездам. Я в тот день в институт не поехал, сейчас уже не помню почему. Кажется, простудился и прихворнул. Малыши учились во вторую смену и после обеда убежали в школу. Днем пригородные поезда ходили редко. До наступления темноты из Киева должен был пройти еще только один трехчасовой поезд. Мать что-то шила, пристроившись у окна. Я заметил, как она не то нетерпеливо, не то тревожно поглядывает на стрелки стенных часов. Потом накинула на плечи свое ветхое осеннее пальтецо, пошла в сарай и вывела на пригорок козу. Была поздняя осень. Трава на пригорке увяла. В окно я видел, как коза опускала голову вниз, нюхала увядшую траву, потом поднимала голову кверху и заглядывала в глаза матери, будто хотела спросить, зачем она ее сюда привела. Но вот со стороны моста послышался грохот. Выскочив из-за прибрежных ив, поезд помчался по железнодорожной насыпи. Мать подняла руку, словно хотела поправить платок на голове, застенчиво огляделась по сторонам и робко помахала рукой навстречу приближавшемуся паровозу. Из окошечка паровозной будки кто-то высунулся и замахал рукой, в которой трепетал на ветру зеленый железнодорожный флажок. Отгрохотал, затих исчезнувший за поворотом дороги поезд. Мать вернулась домой. Украдкой вытерла набежавшие на глаза слезы. Я сделал вид, что ничего не заметил. В ту же ночь выпал снег и уже не сходил с земли до самой весны. Были морозы и оттепели. Были метели, и вьюги, и снежные заносы, задерживавшие движение поездов. И прошло полгода. И снова была весна. И покрылась новеньким зеленым ковром земля. И зазеленели свежей весенней зеленью деревья вокруг. И было ослепительное апрельское утро. Мы с отцом шли на станцию. Он ехал на работу, я - в институт. И он сказал: - У меня сегодня торжественный день. Уже не кочегаром поеду, а помощником машиниста. Теперь уже смело могу сказать, что трудности позади. - Трудно было кочегарить? - спросил я. - Кочегарить было нетрудно. Трудно было человеком стать. - Как это? - сделал я вид, что не понял. - Все тянуло к старому, понимаешь! Спасибо, мать помогла! - Как же она помогла? - В первый же день она вышла на бугор перед домом и помахала рукой. И не знаю, почему эта картина так взволновала меня. На следующее утро у меня было, однако ж, такое настроение, что впору бросить все и пойти обратно в этот вертеп с его пьяным угаром, к которому я привык за столько лет. Но я задумал: поеду еще раз; если мать выйдет снова, значит, такова судьба - останусь на паровозе. - И она вышла? - Вышла. И представь себе: с тех пор каждый раз - и в снег и в мороз, и в метель и в дождь - что бы ни было, она выходит на пригорок и машет рукой. Теперь вот - поверишь? - уже месяц меня совершенно не тянет к вину. И я знаю: больше уже и не потянет. Я свободный человек. Поезжу годик помощником и стану машинистом. Так что все впереди! И запомни: мы чувствуем, что счастье было, когда оно уходит от нас. Но не чувствуем, когда оно есть. Не надо гневить судьбу. Я счастлив. - Вот видишь, как вышло, - сказал я. - Пока ты верил, что тайна на дне колодца принесет счастье, оно отворачивалось от тебя. А теперь, когда на дне колодца нет тайны, счастье пришло. - Почему же теперь нет тайны? - Ну, мы с Павлушкой золото вынули. - Золото вынули, а тайна осталась, - ответил отец. - Когда в день нашей свадьбы мы с матерью бросили в колодец это золото, каждый из нас задумал желание, и мы дали обещание прийти в день нашей золотой свадьбы, то есть через пятьдесят лет, к колодцу и сказать друг другу, что каждый задумал. - И вам ни разу не хотелось сказать, что вы задумали? - Хотелось, конечно. Терпеть трудно. Но сказанное легко забывается. А то, что нужно хранить в тайне, помнишь крепче. Вот мы и терпим оба. И хочется дожить, чтоб сказать... Так мы разговаривали в тот раз. И я навсегда запомнил тот разговор. И куда бы я ни поехал с тех пор, где бы я ни был, я вижу картину. Я вижу мчащийся по рельсам поезд. Я вижу пригорок и стоящую на краю обрыва маленькую женщину. Она машет рукой поезду, уносящемуся вдаль. Я вижу старый колодец. И я вижу мужчину и женщину с белыми, словно в снегу, головами. Они идут по зеленой траве, взявшись за руки. Так ходят маленькие детишки, боясь потеряться в этом странном мире, где мы с вами живем. Я вижу, как они подходят к дряхлому полуразвалившемуся колодцу и долго стоят с непокрытыми головами. И я вижу, как он наклоняется и что-то шепчет ей на ухо. И я вижу, как, обхватив его за шею руками, она что-то шепчет в ответ. Но я не слышу, о чем они говорят. Это тайна.