м али еловым лесом ехать далеко. А тут у нас наотмашь за деревней, на сыром месте ивы росли. Я их и срубил, четыре столба сваями под углы вбил, поставил баню всю ивову. Да в свежу, нову мыться пошел. Баню жарко натопил. Вот моюсь да окачиваюсь, а про веник позабыл. -- Охти мнеченьки, как же париться без веника! Отворил дверь из бани, глянул -- а я высоко над деревней! Умом раскинул и в разуменье пришел: ивовы столбы от теплой воды проросли да и выросли деревами и выз-няли меня в поднебесну, да и вся баня зеленью взялась. Я от стен да от косяков дверных ивовых веток свежих наломал, веник связал. И так это я в полну меру напарился! Из бани вышел, жона догадалась лесенку приставить. А банный пар из бани тучей выпер, поостыл да дождиком теплым и пал. Это дело я стал в уме держать. Вот стало время жарко-прежарко, а без дождя. Хлеба да травы почали гореть. Вижу -- поп Сиволдай с конца деревни обход начи-нат, кадилом машет и вопит во всю глотку: -- Жертвуйте мне больше, я вам дождь вымолю! Я забежал с другого конца деревни и тоже заорал: -- Не давайте Сиволдаю ни копейки, ни грота! Я вам дождь через баню достану, приходите, кому париться охота! Баню натопил самосильно. Старики да старухи у банной лесенки стабунились, дожидают моего зову в баню карабкаться. Я велел им стать чередом парами и здымать-ся по две пары париться. А я парю-хвощу да пар поддаю. Старье только покрех тыват от полного удовольствия. Как отпарю две пары, на веревке вниз спущу. Двери банны настежь отворю, пар стариковский толстой тучей выпрет. А родня стариков, что парились, подхватит тучу вилами да граблями и волочет на свое поле. Там туча поостынет и дождем теплым падет. Столько в тот год у нас наросло, что сами были сы ты и всю округу прокормили. ОГЛУШИТЕЛЬНО РУЖЬЕ Сказывал кум Ферапонт -- мы его Ферочкой зва ли,-- сказывал про свое ружье. Ствол, мол, широчен ной, калибру номер четыре. Это что четыре! У меня вот ружье, тоже своедель но -- ствол калибру номер два! Кабы еще чуть пошире, я бы в ствол спать ложился. А так в ем, в стволе ружейном калибру номер два, я са поги сушил, провиант носил. Опосля охоты, опосля пальбы ствол до большой горячности нагревался, и жар в ем долго держался. В зимни морозы, в осенню стужу это было часто очень к месту и ко времени. От устали отдыхать али зверя дожидать на теплом стволе хорошо! Приляжешь и поспишь часок другой-третий, как на лежанке. Чтобы тепло попусту не тратилось, я к стволу крышку сделал. Выпалю для тепла, крышкой захлопну и ладно. Бывало, сплю на теплом ружье, на горячем стволе, а Розка, собачонка, около сторожем бегат. Как какой непорядок: полицейского, волка или другого какого зверя почует, ставень от ствола оттолкнет в сторону, меня холодом разбудит. Ну, я с ружьем своим от всякого оборону имею. Мое ружье не убивало, а только оглушало, тако оглушительно было. Раз я дров нарубил, устал, на ружье, на теплом стволе спать повалился. Лесничий с полицейским заподкрадывались. Рубил-то я в казенном лесу. Розка тихомолком ставень откинула, меня холодом разбудило. Кабы малость дольше спал, меня бы сцапали и с дровами и с ружьем. Я вскочил, стряхнулся, выпалил да так хорошо оглушил лесничего с полицейским, что у них отшибло и память и всяко пониманье, а движенье осталось. Я на лесничем, на полицейском, как на заправской паре дрова из лесу вывез. Оглушенных в деревне на улице оставил, сам в лес воротился. Мне и ответ держать не надо. С этим оглушительным ружьем я на уток охотился. В саму утрешну рань нашел озерко, на ем утки плавают, в туманной прохладности покрякивают, меня не слышат. Ружье-то утки видят, таку махину не всегда спрячешь. Видят утки ружье, да в своем утином соображении ствол калибру номер два и за ружье не признают. Это мне даже сквозь туман явственно понятно. Утки оглушительно ружье за пароходну трубу сосчитали: думали, труба в отпуску и прогуливат себя по лесу. Не все ей по воде носиться, а захотела по горе походить. Утки таким манером раздумывают, по воде разводье ведут, плясом кружатся. Туман тоньшать стал, утки в мою сторону запоглядывали. Я пальнул. Разом все утки кверху лапками перевернулись и стихли. Надо уток достать, надо в воду залезать, а мне неохота, вода холодна. Кабы Розка, собака, была, она бы живо всех уток вытащила. Да Розка дома осталась. Жона шаньги житны пекла. Об эту пору у Розки большое дело -- попа Сиволдая к дому не допускать. А поп по деревне бродил, носом поводил, выискивал, чем поживиться. Розка -- умна животна: пока все не съедено, пока со стола не убрано, ни попа, ни урядника полицейского, ни чиновника (не к ночи будь помянуто, чтобы во снах не привиделся) и близко не подпустит. Коли свой человек идет: кум, сват, брат, Розка хвостом вилят, мордой двери отворят. Сижу, про собаку раздумываю, трубку покуриваю, про уток позабыл. К уткам понятие и все ихны чувства воротились. Утки зашевелились, в порядок привелись, крылами замахали и вызнялись. "Вот,-- думаю,-- достанется мне от жоны за эко упущенье". Утки вызнялись, тесно сбились, совещание ведут Я опять пальнул. Уток оглушило, они на раскинутых крыльях не падают, не летят, на месте держатся. Тут-то взять дело просто. Я веревку накинул и всю стаю к дому потащил. Дождь набежал. Я под уток стал и иду, будто под зонтиком. Меня вода не мочит, меня дождь не берет Дождь пробежал, солнышко припекло, я под утками иду -- меня жаром не печет. Дома утки отжились, ко двору пришлись. Для уток у меня во дворе пруд для купанья, двор да задворки для гулянья. Как замечу уткински сборы к полету-отлету, я оглушительно ружье покажу, утки хвосты прижмут, домашностью займутся Яйца несут, утят выводят. Вскорости у всех уемских хозяек утки развелись. Всем веселы хлопоты, всем сыто. Поп Сиволдай выбрал время, когда собаки Розки дома не было, пришел ко мне и замурлыкал таки речи: -- Я, Малина, не как други прочи, я не прошу у тебя ни уток, ни утят, дай ты мне ружья твоего, я сам на охоту пойду, скоро всех, больше всех разбогатею. От попа скоро не отвяжешься -- дал ему ружье. Сиволдай с вечера на охоту пошел. Ружье ему не под силу нести, он ружье то в охапке, то волоком тащил. А к месту притащился вовремя и в пору. На озере уток много, больше чем я словил. Поп Сиволдай ружьем поцелил и курок нажал, да ружье-то перевернулось, выпалило и оглушило. Очень хорошо оглушило, только не уток, а Сиволдая! Попа подкинуло да на воду на спину бросило. Поп не потоп, весь день по озеру плавал вверх животом. Эко чудо увидали старухи-грибницы, ягодницы. Увидали и запричитали: Охти, дело невиданно, Дело неслыханно. Плават поп поверху воды, Он руками не махат, Он ногами не болтат, Больше диво, большо чудо! Поп молчит. Не поет, не читат, У нас денег не выпрашиват. Это сама больша удивительность! С того дня стали озеро святым звать. Рыба в озере перевелась, утки на озеро садиться перестали. Озер у нас много. Мы на других охотимся, на других рыбу ловим. А Сиволдай на воде отлежался, из озера выкарабкался. На охоту ходить потерял охоту. ТЕРПЕНЬЕ ЛОПНУЛО Наше крестьянско терпенье было долго, а и его не на всяк час хватало. Из терпенья-то мы выходили, да голыми руками не много наделашь. Начальство нас надоумило, само того не думая, оружье сделать. Надоумило на свою шею. Богатей да полицейски у нас в Уйме кирпичной завод поставили. Пока планы заводили, построение производили, нам заработки коробами сулили. А нам лишь бы от начальства бывалошного подальше, заработки мы сами сыскать умели. Но начальству перечить не стали, да нашего согласья не порато и спрашивали. Мы на планы смотрели с видом непонимающим, а что надобно нам -- усмотрели. Для виду мы за заработками погнались. Взялись мы всей Уймой трубу заводску смастерить. Сделали. По виду труба -- какой и быть надо, а по сущей сути это было ружье оглушительно, далекострельно. Ствол калибром не номер четыре, как у кума Митрия, не номер два, как у меня, а больше номера первого. Коли не знать, что под крышей есть, дак очень даже настояща заводска труба, и дым пущала. Завод в ход пошел. Мы спины гнули, начальство да богатей карманы набивали, нас обдували. Мы большим долгим терпеньем долго держались. Да не стерпели, лопнуло наше терпенье. И дело-то произошло из-за никудышности -- из-за репы, из-за брюквы пареной. Наши хозяйки во все годы в рынке парену брюкву, репу продавали. В рынке не то что теперь -- грязь была ма-лопролазна. Для сбереженья товаров и самих себя мы в грязь поперечины бросили, доски постелили, горшки, шайки с пареным товаром расставили и торгуем. Кому на грош, кому на полторы копейки. Вдруг полицыместер на паре лошадей налетел. Полицейски с чиновниками с нас за все про все содрать успели. Для полицыместера у нас ничего не осталось. Мы и за карманы не беремся. Увидал полицыместер, что мы не торопимся ему взятку собирать, и крик поднял. От егонной ругани ветер пошел -- хошь овес вей. Полицыместер раскипятился, зафыркал и скочил на доски, на самы концы. И забегал по доскам, запритоптывал. Доски одна за одной концами вскидывают, горшки, шайки выкидывают. Пареной брюквой, пареной репой палить взялись, будто заправскими снарядами. Наперьво полицыместеру и полицейским отворены глотки заткнуло, глаза захвостало-улепило. Вторым делом тем же ладом чиновникам прилетело, влетело. Горшки, шайки в окнах правлений рамы вышибли и ни одного ни чиновника, ни чиновничишка не обошли. Простого народу не тронуло, зато в губернатора цельна шайка влипла. Губернатор брюкву, репу прожевал, от брюквы, репы прочихался, духу вобрал и истошно закричал: -- Непочтительность! Взяток не дают! Не ту еду подают, каку мы хотим! Бунт! И скорой минутой царю депешу послал, бегом бежать заставил. У царских генералов ума палата, у царя самого больше того. Царь в ответ приказ строгий отписал: "Арестовывать, расстреливать, ссылать. Усмирить в одночасье". Это за брюкву-то, за репу-то! Тут вот наша труба-ружье оглушительно нам и понадобилось. Повернули мы в городску сторону, ружейну часть примкнули. Всей деревней зарядили. Всей деревней выпалили. Всех чиновников до одного, всех полицейских -- начисто всех оглушило. Всякого на месте, как был, припечатало: что делал -- за тем делом и оставило людям добрым напоказ, в поученье. Мы в городу собрались гулянкой по этому случаю. Робят взяли зверинец из чиновников поглядеть. И увидали мы, нагляделись, насмотрелись на чиновничьи дела, на ихну царску службу. Оглушенные чиновники деревянными стояли, их хошь прямо смотри, хошь кругом обходи. Ловко чиновники лапу в казну запускали, видать,-- дело давно знакомо. Друг дружки в карманы залезали, друг дружки ножку подставляли. Умеючи взятки брали, с бедняков последню рубаху снимали. Насмотрелись мы на чиновников, кляузы строчащих и на нас ехидны бумаги сочиняющих. Заглянули мы в бумаги, а там для нас и силки, и капканы, и волчьи ямы, и всяки рогатки, всяки ловушки наготовлены. Подумать только -- на что чиновники ум свой тратили! Дух от чиновников хуже крысиного. Мы окошки, двери настежь отворили для проветриванья. Все награбленное добро отобрали, голодному люду роздали. Отобрали все из рук, из карманов, из столов, из шкапов. Добра, денег было много, и все чужо -- не чиновничье. Крючкотворными делами все печки во всем городе истопили. Малы робята и те поняли, како тако у чиновников царских "законно основанье". Малы робята и те заговорили: -- Как так долго царска сила держится, коли законно основанье у ней воровство да полутовство? Робята на выдумку мастера. Чиновников казенными печатями к месту, который где застат, припечатали. Мы свое дело сделали, домой ушли. Чиновники в себя пришли, увидели, что их секреты известны всему свету. Пробовали на нас снова шуметь. Да в нас уж страху нисколько не осталось, а кулаки-то сжались. Моя жона картошку копала. Крупну в погреб сыпала, мелку в избу таскала в корм телятам. Копала -- торопилась, таскала -- торопилась и от поля до избы мелкой картошки насыпала дорожку. Время было гусиного лету. Увидали гуси картошку, сделали остановку для кормежки. По картошкиной дорожке один-по-один, один-по-один -- все за вожаком дошли гуси до избы и в окошко один за одним -- все за вожаком. Избу полнехоньку набили, до потолка. Ко-торы гуси не попали, те в раму носами колотились, кры-лами толкались и захлопнули окошки. Дом мой по переду два жилья: изба, для понятности сказать, кухня да горница. Мы с жоной в горнице сидим, шум слышим в избе, будто самовар кипит, пиво бродит и кто-то многоголосно корится, ворчит, ругается. Двери толконули -- не открываются. Это гуси своей теснотой приперли. Слышим: заскрипело, затрещало и охнуло. Глянули в окошко и видим: изба с печкой, подпечком, с мелкой картошкой для телят с места сорвалась и полетела. Это гуси крылами замахали .и вызняли полдома жилого -- избу. Я из горницы выскочил, за избой вдогонку, веревку на трубу накинул, избу к колу привязал. Хошь от дому и далеко, а все ближе, чем за морем. И гусей хватит на всю зиму ись. Баба моя мечется, изводится, ногами в землю стучит, руками себя по бокам колотит, языком вертит: -- Еще чего не натворишь в безустальной выдумке? Како тако житье, коли печка от дому далеко? Как буду обряжаться? На ходьбу-беготню, на обрядню у меня ног не хватит! Я бабу утихомирил коротким словом: -- Жона, гуси-то наши! Жона остановилась столбом, а в голове ейной всяки мысли да хозяйственны соображения закружились. Баба рот захлопнула. Побежала к избе как так и надо, как по протоптанному пути. Гусей разбирать стала: которых на развод, которых сейчас жарить, варить, коптить. И выторапливается, кумушкам, соседкам по всей Уйме гусей уделят. За дело взялась, устали не знат, и дело скоро ладится: которо в печке печется, которо в руках кипит, жарится. Моя баба бегат от горницы до избы, от избы до горницы, со стороны глядеть -- веревки вьет. Вот и еда готова. Жона склала в фартук жареных гусей, горячи шаньги сверху теплом из печки прикрыла, в горницу притащила, на стол сунула, тепло вытряхнула. Приловчилась -- в фартуке и другого всякого варенья, печенья наносила и тепла натаскала. В горнице тепло и не угарно. Тепло по дороге проветрилось, угар в сторону ушел. Моя жона в удовольствии от хозяйничанья. Уемски бабы -- тетки, сватьи, кумушки, соседки, жонины подруженьки -- гусей жарят, варят, со своими мужиками едят, сидят -- тоже довольны. У меня жилье надвое: изба от горницы на отлете, не как у всех, а по-особому,-- и я доволен. Все довольны, всем довольно, только попу Сиволдаю все мало. Надобно ему все захватить себе одному. -- Это дело и я могу,-- кричит Сиволдай,-- картошки у меня много с чужих огородов, мне старухи кучу наносили и на отбор мелкой. Сиволдай насыпал картошки и к дверям, и к окошкам, и в избу, и в горницу, и на поветь; гуси не мешкали и по картофельным дорожкам через двери да в окошки полон дом набились. Поп обрадел, двери затворил, окошки захлопнул. Поймал гусей. Гуси крылами замахали, поповский дом подняли. В доме-то попадья спяща была, громко храпела, проснуться не успела. Сиволдай за гусями жадно бросился. Про попадью вспомнил и заподскакивал. -- Да что это тако! Да покричите всем миром, чтобы гуси воротились, чтобы дом мне отдали и попадью вернули. Скажите гусям: я их отпущу. Вам, мужикам, гуси поверят. Кричите всем деревенским сходом. Мы Сиволдаю проверку сделали. -- А ты, поп, гусей-то отпустишь, ежели дом с попадьей вернут тебе гуси? -- Да дурак я, что ли, чтобы столько добра мимо рук пустить? Вы только мне дом с гусями воротите! Мы в поповски дела вмешиваться не стали. Мы-то разговоры говорим, а гуси в поповском дому летят да летят, их криком уже не остановишь. Сиволдаю и дома жалко, и попадью жалко -- кого жальче, и сам не знат. Запричитал поп, возгудел: Последняя жона у попа, И ту гуси с домом унесли. Унесли-то в светлой горнице С избой да еще с поветью. Остался я без эконы один, Заместо дому у меня баня да овин. А и улетела моя попадья В теплу сторону. Как домой она воротится, Да как начнет она бахвалиться: "Я там-то была, то-то видела, На гусях в дому перва ехала, Ни с кем еще не бывало экого!" Мне и дому жаль, И жальче же всего, Что побыват попадья дальше мово. Снаряжусь-ко я за жоной в поход. Ты гляди, удивляйся, честной народ, Что задумал поп, с тем скоро справился. Выбрал место видное, просторное. Сел, приманкой для гусей приладил себя. В широки полы мелку картошку насыпал кучами, в руки взял четвертну с самогоном. Под парами самогонными легче лететь будет! Тетка Бутеня на голову попу самоварну трубу поставила, не пожалела для общего веселья и сказала: -- Это от всего моего усердья! Сидит поп Сиволдай взаболыпным летным самогонным пароходом. Спутья недолго ждал поп. Гуси картошку увидали, Сиволдая не приметили, за картофельну кучу посчитали, погоготали и порешили взять с собой запас кормовой. Ухватились гуси за длинны поповски полы и полетели. Поп Сиволдай на гусях летит, самогон пьет. Гуси -- народ тверезый, пьяного духу не любят, особливо самогонного, гуси Сиволдая бросили. Поп шлепнулся в болото, там чавкнуло, брызги в стороны выкинуло. Поп сидит и шелохнуться боится, кабы в болото не угрузнуть. Сидит, завыват, людей со-зыват: -- Люди! Тащите меня из болота, покудова я глубоко не просел. Тащите скоре, пока у вас гуси не все съедены, я вам ись помогу, а которы не початы, тех себе про запас приберу, вас от хлопот ослобожу. Наши бабы как причет затянули: Ты бы, поп Сиволдай, На чужо не зарился, Мы бы тогда бы Тебя бы, попа бы, Вызволили. Мы бы тогда бы Тебя бы, попа бы, Скоро вытащили, А теперь, Сиволдай, Ты в болото попал подходяще. Кабы не твоя толщина, ширина, Ты бы в болото ушел с головой. Мы бы тогда бы За тебя бы, попа бы, В ответе не были. Мы бы тогда бы Тебя, бы попа бы, Тут и оставили! Вечером, близко к потемни, мужики выволокли Сиволдая на суху землю, чтобы за попа в ответе не быть. Попадья и далеко бы, пожалуй, улетела, да во снах ись захотела. Глаза протерла, гусей увидала и ну их ловить. Разом кучу гусей ощипала, в печке жарить, варить стала. Гуси со страху крыльями махать перестали. Дом лететь перестал, в город опустился да на ту улицу по которой архиерея на обед везли. Архиерейски лошади вздыбились, архиерейска карета опрокинулась, архиерея из кареты вытряхнуло. Архиерей на четвереньки стал, животом в землю уперся, ему самому и не вызняться. Попы и монахи думали: так и им стать надо, стали целым стадом кверху задом и запели монастырским распевом: Что оно еси Прилетело с небеси? Спереду окошки, Сбоку крыльцо, Сзади поветь -- Машины нигде не углядеть! Архиерей сердито вопросил: -- Что за чудеса без нашего дозволенья? Кто в дому по небу летат, моих коней, моих прихлебателей стадо пугат? Сиволдаиха в самолучше платье вынарядилась, на голову чепчик с бантом налепила, морду кирпичом натерла-нарумянила, с жареным гусем выскочила и тонким голоском, скорым говорком да с приседаньицем слова сыпать принялась: -- Ах, ваше архиерейство, ах, как я торопилась, ах, к тебе на поклон, как знаю я, что ты, ваше архиерейство, берешь и тестяным и печеным, ах, запасла гусей жареных, гусей вареных и живых не ощипанных полный дом. Полна и изба, и горница, и поветь -- изволь сам поглядеть! Архиерея на ноги поставили, и все стадо подняло головы. -- Ты, Сиволдаиха, забыла, что мне нельзя мясного вкушать? -- А ты, ваше архиерейство, ешь, как рыбку. Ах, и хлопочу-то я не за себя, а за попа Сиволдая, чтобы дал ты ему како ни на есть повышение да доходу прибавление. Архиерей носом засопел и услыхал -- жареным пахнет, дал согласье на Сиволдаихино прошение. -- Дозволяю твоему Сиволдаю с крестьян больше драть. От евонного доходу мне половина идет. Попадья гусей припрятала, окошки занавесками задернула, архиерею дала одного жареного, одного вареного и пару живых. Двери замком закрыла. Сама Сиволдаиха к дому привязалась, вожжами по стенам захлопала, по повети ременкой стегонула. Гуси подняли дом и понесли. Вернулась-таки попадья в нашу деревню. Ладилась приспособиться нам на головы сесть, да мы палками отмахались, прогнали на прежни стойки, на старо место. Робята дернули попадью за подол, попадья ногами лягнула и повернулась не в ту сторону, и сел поповский дом на старо место, передом в задню сторону, задом на улицу. По ею пору так стоит. Коли хошь, поди погляди. А гусями поп с попадьей не пользовались. Нашим робятам до всего надо дознаться. Отворили окна да двери поглядеть, кака сила попадью в город носила. Гуси и улетели. Моя отлетная изба всей Уйме на пользу была. Уемски хозяйки свои печки не топили, дров не изводили. Топили одну мою печку в моей отлетной избе, топили в оче редь. Тепло охапками таскали по избам, в печке варили, жарили, парили, пекли кому что надобно -- всем жару хватало. Артельный горшок наварне кипит, артельна печка жарче грет. В артельной печке тепло тако прочно было, что в холодну пору мы теплом обвертывались и ходили в одних рубахах на удивленье проезжающим. Попробовал я теплом-жаром торговать. Привез на рынок жару-пару. Не успел остановить Карьку -- налетели полицейски, чиновники у чужого добра руки погреть -- Что за товар, как продавать, отмеривашь, отве-шивашь али считать, да каку цену берешь? Вы, ваши полицейства, чиновничества, на теплых местах сидите, руки у чужого тепла нагреваете. Мой товар в самый раз про вас. Попробуйте нашего деревенского жару. Развернул я воз с теплом из нашей общественной согласной печки и так "огрел" полицейских, чиновников, что они долго безвредными сидели. А мы, деревенск и городской простой народ в те поры отдохнули, штрафов не платили, денег накопили, обнов накупили ПЕРЕПИЛИХА -- Глянь-ко на улицу. Вишь, Перепилиха идет? Сама перестарок, а идет фасонисто, как таракан по горячей печи. Голос у нее такой пронзительной силы, что страсть! И с чего взялось? С медведя. Пошла это Перепилиха (товды ее другомя звали) за ягодами. Ягода брусника спела, крупна. Перепилиха торопится, ягоды собират грабилкой. Ты грабилку-то знашь? Така деревянна, сходна с ковшом, только долговата, с узорами по краям. У Пе-репилихи было бабкино придано. Ну, ладно, собират Перепилиха ягоды и слышит: что-то трещит, кто-то пыхтит. Голову подняла, а перед ней медведь, и тоже ягоды собират, и тоже торопится, рот набиват. Перепилиха со всего голосу взвизгнула! И столь пронзительно, что медведя наскрозь проткнула и наповал убила голосом! Над медведем еще долго визжала, верещала, боялась, кабы не ожил. Взяла медведя за лапу и поволокла домой. И всю дорогу голосом верещала. И от того самого места, где медведя убила, и до самой Уймы просека стала. Больши и малы дерева и кусты порубленными пали от Перепили-хиного голосу. Дома за мужа взялась и пилила, и пилила! Зачем одну в лес пустил? Зачем в эку опасность толко-нул? Зачем не помог медведя волокчи? Муж Перепилихин и рта открыть не успел. Перепилиха его перепилила. В мужике сквозна дыра засветилась. Доктор осмотрел и сказал: "Кабы в сторону на вершок, и сердце прошибла бы!" Жить доктор дозволил, только велел сделать деревян-ну пробку. Пробку сделали. Так с пробкой и ходи.т мужик. Пробку вынет, через дырку дух пойдет сквозной и заиграт музыкой приятной. Перепилихин муж изловчился: пробку открыват да закрыват -- плясова музыка выходит. Его на свадьбы зовут заместо гармониста. А Перепилиха с той поры в силу вошла. Ей перечить никто не моги. Она перво-наперво ум отобьет, опосля того голосом всего исщиплет, прицарапат. Мы выторапливались уши заткнуть. Коли ухом не воймуем, на нас голос Перепилихи и силы не имет. Одиновы видим: куры, собаки, кошки всполошились, кто куда удират. Ну, нам понятно -- это значит, Пере-пилиха истошным голосом заверещала. Перепилиху, вишь, кто-то в деревне Жаровихе обругал, али в гостях не назвали самолучшей гостьюшкой. Перепилиха отругиваться собралась, а для проми-нанья голоса у нас в Уйме силу пробует. Мы еенну повадку вызнали. Сейчас уши закрыли кто чем попало. Кто сковородками, кто горшком, а моей жоны бабка ушатом накрылась. Попадья перину на голову вздыбила, одеялом повязалась и мимо Перепилихи павой проплыла, подолом пыль пустила. Уши затворены -- и вся ересь голосова нипочем. Перепилиха со всей злостью крутнулась на Жаровиху. А жаровихинцы уж приготовились. Двери, окошки затворили накрепко, уши позатыкали. Дома, которы не крашены, наскоро мелом вымазали -- на крашено Перепилихин голос силы не имет. Вот Перепилиха по деревне скется, изводится, а все безо всякого толку. Жаровихински жонки из окошек всяки ругательны рожи корчат. Увидала Перепилиха один дом некрашеной, к тому дому подскочила -- от дома враз щепки полетели! Жил в том дому мужичонко по прозвищу Опара. Житьишко у Опары маловытно, домишко чуть на ногах стоит. Опара придумал на крышу ушат с водой затащить, водой и чохнул на Перепилиху цельным ушатом. Перепилиха смокла и силу голосову потеряла. Жаровихински жонки выскочили, а в ругани они порато наторели. И взялись Перепилиху отругивать и за старо, и за ново, и за сколько лет вперед! Про воду мы в соображенье взяли. Стали Перепилиху водой утихомиривать, а коли в гости придет -- мы ковшик с водой перед носом поставим, чтобы голосу своему меру знала. Перепилиху мы и на общественну пользу приспо-соблям: как чищемину задумам, Перепилиху посылам дерева да кусты голосом рубить. ПИРОГ С ЗУБАТКОЙ Послушай, кака оказия с Перепилихой приключилась. Завела Перепилиха стряпню, растворила квашню, да разбухала больше меры. Квашню на печку поставила, а сама возле печи спать повалилась. Спят: муж Перепилихи на полатях, Перепилиха на полу выхрапыват, вроде как носом сказку говорит. Слышит Перепилихин муж, ровно кто босыми ногами по избе шлепат. Глянул с полатей: квашня-то пошла, тесто через край да на Перепилиху валит. Перепилиха только во снах причмокиват да поворачиватся. Перепилихин муж обряжаться стал скорым делом: печку затопил, жону посолил, тестом обтяпал, маслом смазал да в печку. Испек-таки пирог! Нас, мужиков, скликать стал к себе в гости: -- Кумовье, сватовье, други-соседи! Покорно прошу ко мне в гости, моей стряпни, моего печенья ись! Испек я пирог с зубаткой, приходите скоро, пока горячность из пирога не ушла! Мы думам: кака така горячность? Ежели и простынет пирог малость, то горячим запьем. Сами поторапливаемся. Сам знашь, не в частом быванье мужикову стряпню ись доводится. В Перепилихину избу явились, как по приказу -- все сразу. Ну и пирожище! Отродясь такого не видывали! Со всех сторон шире стола, и толстяшшой, и румяняшшой, просто загляденье, а не пирог! Мы к нему и присватались. Бороды в сторону отворотили с помешки. И как следоват быть, по заведенному у нас обычаю, у рыбника верхню корку срезали, подняли. А в пироге -- Перепилиха! Запотягивалась и говорит: -- Ах, как я тепло выспалась! Что тут стало -- и говорить не стану! Опосля того разу я не только к большим пирогам, а к маленьким с опаской подходил! Мужа Перепилихиного мы через пять ден увидали. Висит на плетню, сохнет. Мы его не сразу и признали. Думали -- какой проходящей так измочен, так измочален! Это все Перепилиха: где бы с поклоном мужику благодаренье сказать за тепло спанье в пироге, а она его в горячей воде вымочила да им-то, мужикам-то своим, всю избу вымыла, вышоркала и приговаривала: -- После твоих гостей для моих гостей избу мою! День и ночь висел Перепилихин муж на плетне. На другой день Перепилиха его сняла, палками выкатала, утюгом горячим выгладила и послала нас потчевать корками от пирога. Мы попробовали, а ись не стали -- уж оченно Пере-пилихой пахло, и злость Перепилихина на зубах хрустела. НА ТРЕСКЕ ГУЛЯЛИ Был у нас капитан один, звали его Пуля. Рассказывал как-то Пуля: -- Иду мимо Мурмана. Лежу в каюте у себя. Машина постукиват исправно, как ей полагается, а чую, нет ходу. Вышел на мостик, глянул -- стоим! -- Что за оказия? Посмотрел на корму, а от винта широченным кругом треска глушенна вскидывается, взблескиват серебром. Винт колотит, рыбинами брызжет. А пароход -- на месте! Мы на треску наехали. Матросы пристали ко мне, канючат: -- Дозволь, капитан, рыбу взять. Столько, добра задаром пропадат! И трюмы у нас пусты! Ну, ладно, позволил. Пароход полнехонек набрали. Сами зиму ели да приятелям раздавали в угощенье. Да что Пуля! Я вот сам на лодчонке выскочил в океан (тоже на Мурмане дело было), от артели поотстал да вздремнул и сон такой ладный завидел, да лодка со всего ходу застопорила разом. Я чуть за борт не вытряхнулся! Протер глаза -- я со всего парусного да поветренного ходу на косяк трески налетел. В беспокойство не вошел: не к чему себя тревожить. Оглядел косяк, глазами смерил -- вышло на много кило- метров длиной, палкой толщину узнал -- вышло двадцать пять метров. Дело подходяще: ехать можно. А на тресковой косяк лесу всякого нанесло. Смастерил избушку, развел огонь, сварил уху. Рыба тут. На рыбе еду, рыбу варю. Поел -- поспал, поел -- поспал. Меня треска и кормит и везет. Пора бы к дому сворачивать. А весь косяк хвостом мотнул да на север повернул. И понеслись мы мимо Новой Земли, в океан Ледовитой. На строчных льдинах знаки ставил алыми платочками, что жоне с Мурмана вез. Погулял и домой пора. Высмотрел вожака-рыбу -- накинул узду. И так ладно вышло! Правлю, куда надо, весь косяк вожжой поворачиваю. К дому свернул. Шибче парохода шел. В городе у рыбной пристани углом пристал. Пристал и почал торговать свежей треской: на что свеже -- жива в воде. Продавал дешевле богатеев-рыбаков. Покупатели ко мне валом валили. Смотрящи, лицезрящи на берегу столпились. Всем антиресно поглядеть на тресковый косяк. Я пущал гулять по треске. Малых робят с учительшами пущал задарма, а с других жителей по копейке брал. -- Да ты, гость разлюбезный, кушай, ешь треску-то! Из того самого стада, на котором я ехал, только уж не обессудь -- посолена. БЕЛЫЙ МЕДВЕДЬ ПОЛЮСНОЙ Я тебе не все еще обсказал, что в море было. Знаки-то я поставил, ветер платки полощет. Платок алый, что огонь взблескиват, что голос громкий песню вскрикиват. ЧАЙКИ ОДОЛЕЛИ Вот чайки тоже одолевали меня, ковды я на треске ехал. Треска -- рыба деловитая, идет своим путем за своим делом, в сторону не вертит. А чайки на готово и рады. Ну, я чаек наловил столько, что в городу куча чаек на моем рыбном косяке выше домов была. В городу приезжим да чиновникам заместо гусей продавал. Жалованьишко чиновничье -- считана копейка. Форсу хоть отбавляй -- и норовили подешевле купить. Как назвал чаек гусями да пустил подешевле -- вмиг раскупили. А мне что? Кабы настоящи рабочи люди, совестно стало бы. Чиновникам надо было, чтобы на разговоре было важно да форсисто, а суть как хошь. Чаек, гусями названных, за гусей ели и гостей потчевали. У чиновников настояще пониманье форсом было загорожено. В прежние времена нам в согласьи жить не давали. Чтобы ладу не было, дак деревню на деревню науськи- вали. Всяки прозвища смешны давали, а другоряд и срамно скажут. А коли деревня больша, то верхний с нижним концом стравливали, а потом и штрафовали. Ну, вот было одного разу. Шли мы на пароходе с Мур-мана, там весновали товды и летовали. Народ был разно-местной. Заговорили да заспорили -- чья сторона лучше. Одни кричат, что ихны девки голосистей всех. Ихных девок никаким не перевизжать. Други шумят, что ихны девки толще всех одеваются. Когда еще кто увидит его, а медведь заприметил -- да ко мне. А у меня не то что ружья, а и ружьишка завалящего нет никакого. Одначе, варю себе треску, ем и в ус не дую. Медведь наскочил на косяк, лапами хватат, а рыба в воде склизка. С краю за рыбий косяк ни в жизнь не ухватиться! Сам-то я сижу на середке: мне что, а ты достань! Медведь с ярости начал рыбу жрать, столько нажрал, что брюхо полнехонько и одна рыбина в зубах застряла. Я медведя веревкой достал и шкуру снял. Погодь, сейчас покажу, сам увидишь, что медведь полюсной, шкура большаща, шерсть длинняща. Жона из шерсти всяко вязанье наделала. И тако носко чем больше носишь, тем нове становится. Дакося привстану да шкуру достану, чтобы ты не думал, что все это я придумал. Ох, незадача кака! Ведь я запамятовал, что шкуру-то губернаторский чиновник отобрал. Увидел у меня. Я шкурой зимой дом закутывал: так и жили в теплой избе и топили саму малость, только для варева да для печенья. Теплынь была под шкурой! Пристал чиновник: -- Не отдашь -- в Сибирь! Взял я шкуру полюсного медведя, шерсть снял, вот тут-то моя баба и взялась за пряжу. Кожа была мягка, толста, я и ее содрал. Шкуру без шерсти да без кожи (что осталось --и сам не знаю) свернул и отдал чиновнику, сказал, что так сделал нарошно, чтобы везти было легче. Чиновники в ту пору понимания настоящего не имели, только грабить ловко умели. Сарафаны в подоле по восемнадцати аршин, а нижних юбок по двадцати насдевывают. Третьи орут, что у ихних хозяек шаньги мягче всех, колобы жирней, пироги скусней. Слов аж не хватат, криком берут. Силился я утихомирить старым словом: -- Полноте, робята, горланить. Всяка сосенка о своем боре шумит! Да где тут! Им как вожжа под хвост попала. -- У нас да у нас!.. -- У нас бороды гуще да длинней. У нас в старости- ной бороде медведь ползимы спал, на него облаву делали! -- А наши жонки ядреней всех! -- А вашу деревню так-то прозывают... -- Ах, нашу деревню? Нашу деревню! А про вашу деревню... И пошло. До того доспорили, что в одном месте ехать не захотели. Кричат: -- Выворачивай каюты, поедем всяк своей деревней! Только трескоток пошел. Мы, уемски, трюм отцепили да в нем домой и приехали. Потом пароходски спохватились, по деревням ездили, каюты отбирали. К нам за трюмом сунулись. А мы трюм под обчественну пивоварню приспособили. Для незаметности трюм грязью да хламом залепили. В этом-то трюму мы сколько зим от баб спасались. И пьем и песни поем -- и хорошо. АРТЕЛЬЮ РАБОТАЛ, ОДИН ЗА СТОЛ САДИЛСЯ Вот я в двух гостях гостил, надвое разорвался. На двое -- дело просто. Меня раз на артель расщепало! Ехал я на поезде, домой торопился. Стоял на площадке вагона и поезду помогал -- ходу подбавлял: на месте подскакивал, ногами отталкивался. На крутом завороте меня из вагона .выкинуло. Вылетел я да за вагон пуговицей зацепился. Моя жопа крепко пуговицу пришила, еенно старанье хорошу службу сослужило. Я боялся, что меня за каку-нибудь железнодорож-ность зацепит и растянет, а вышло иначе. Начало меня подбрасывать да мной побрякивать. Где брякнет -- так и останусь, там и стою, остановки поезда дожидаюсь. Я по дороге у железной дороги частоколом стал. Сам стою, сам себя считаю, а сколько станций, полустанков, разъездов сам собой частой вехой обвешил -- и не сосчитал. Вот машина просвистела, попыхтела и остановилась. Дальше нашего края ехать некуда. Коли снизу добираться, то тут конец, коли от нас ехать, то начало. Я пуговицу от вагона отцепил. Домой пошел большой толпой, и все я, иду, песню хором пою. В Уйме думали: плотники новы дома ставить пришли али глинотопы на кирпичный завод. Я артельно ближе подошел. Люди с диву охнули. -- Охти, гляди ты! Сколько народу, и все -- как один Малина! Ну, исто капаны! И до чего схожи -- хоть с боку, хошь с рожи. И как теперича Малиниха мужа рас-познат? Эка орава -- и все на один лад: и ростом, и цветом, и выступью. Которой взаправдашней -- как выгнать? У моей жоны слова готовы: -- Который на работу ловче и на слово бойче, тот и муж мне. Мой-то Малина работник примерный! Я на жонино слово поддался и всеми частями за работу взялся. В поле и на огороде работаю, поветь починяю, огород горожу, мельницу чиню, дом "аново крашу, в лесу дрова запасаю, рыбу ловлю, бабе к новой юбке оподолье вышиваю, хлеб молочу, пряжу кручу, веревки вью. И все зараз, и на все горазд? За работу взялся в послеобеденно время, а кнаужне все сготовлено, все сроблено. Баба моя ходит и любуется, а не может вызнать, который я -- настоящий я. Я на всех работах в десять рук работаю. Вызнялась жона на поветь, будто на работу поглядеть, и метнула громким зовом: -- Малина, муженек! Поди за стол садись, пришла пора ись! Я к еде двинулся и весь в одного сдвинулся. В тех местах, где я стоял у железной дороги, там выросли малиновы кусты и по ею пору растут. Ягоды крупны, сочны, скусны. Я худого не выдумываю, а норовлю, чтобы хорошим людям всем хватило да любо было. КАБАТЧИХА НАРЯДИЛАСЬ Кабатчиха у нас в деревне была богаче всех и хвастунья больше всех. Нарядов у кабатчихи на пол-Уймы хватило бы. В большой праздник это было. Вся деревня по улице гулянкой шла. Все наряжены, кто как смог, кто как сумел. И кабатчиха выдвинула себя. И так себя вырядила, что народ столбами становился: на кабатчиху глядит, глаза протирают, глаза проверяют, так ли видится, как есть? Такой нарядности мы до той поры не видывали. Напялила кабатчиха на себя платье само широко с .бантами, с лентами, с оборками, со вставками, с трах-малеными кружевами. Оделась широко. А кабатчихе все мало кажет. Нарядов много, охота всеми похвастать. Попробовала она комоду Собрали мужики деньги на построение сороковки, а потом и четвертной и начали великой празничной пропой. Главно гулянье было за рекой, мы туда на лодках переправились. Под кабатчика с избой заместо одежи все лодки были малы. Кабатчик с горы скатился, на воду плюхнулся, ножками заперебирал, как пароход колесной. Да дунул ветерок! И понесло кабатчика вниз по реки. Наши робята не опозднились, песню запели: Пароход идет на низ, Пароходу кланялись, Пароходски склянки с водкой Очень нам понравились! Кабатчик плывет, стаканчиками с бутылками назва-ниват, тарелками побрякиват, народ соблазнят, к себе подзыват, строчным лодкам выпеват: Ко мне, к кабаку пловучему, Подплывайте кучею, Водку выпивайте, Деньги давайте! Столько лодок к пловучему кабатчику причалило, что будь река поуже -- пароходам проходу не было бы. Река-то широка, да против города мель есть. Кабатчик со всеми лодками на мель и налетел. Кто в лодках ехал без денег, те на мели и осели. А кабатчик деньги собрал, мель пробежал, по глубокой воды дальше плывет, поет. С судоремонтного заводу его окликнули: -- Эй, бревенчато брюхо, приворачивай! Мы тебя железными обручами обобьем да водочки за твой счет попьем. Кабатчик свою линию ведет: Деньги принесите, Товда и водки просите, А 'задарма не взыщите! Кабатчик ручкой помахал и дальше промахал, его поветерью в море вынесло. В море воздух пользительной, кабатчика опять раздувать стало. Стены не выдержали их по бревнышку разнесло. Кабатчика разорвало, бутыл ки разбило вдребезги, раскидало во все стороны. Пьяна буря на неделю поднялась. А мы проспались, опамятовались, лишно п