стью, заботой о своем ближнем, - то для этого человека, по Платонову, моментально рушится мир. Для него оказывается ненужным и лишенным смысла все остальное существующее. Созданные людьми - для помощи себе - механизмы и сама природа оказываются тут откровенно враждебны. Ведь единственное, в чем действительно нуждается человек, это - что-то нечаянное в душе - что и бывает-то, по-настоящему, только в детстве. Это то, возвращения чего ожидают и к чему стремятся всю жизнь сокровенные человеки Платонова, как герой одноименного рассказа, Фома Пухов. Ведь, как написано в одной из записных книжек писателя: "Жизнь есть упускаемая и упущенная возможность". Оправдание души Совершенно верно интерпретирует один из "экзистенциальных" для Платонова смыслов американский исследователь Т. Сейфрид: все в мире подвластно универсальному закону энтропии, или "закону тяготения всех физических существ к смерти и распаду". Но значит, как бы рассуждает платоновский герой-правдоискатель, душа вовсе не "покидает" тела человека после его смерти, переселяясь в "мир иной", а погибает вместе с ним, наравне с телом. Единственная остающаяся надежда, согласно Платонову - найти "коллективную душу", ту, которая не умирает. Вот такую душу он и пытается представить. Все его творчество, собственно говоря, можно понять как осуществление этого грандиозного, иногда по-детски неуклюжего и наивного, иногда трогательного, а иногда какого-то даже навязчиво-пугающего проекта. В романе "Счастливая Москва" наиболее отчетливо видна попытка увязать самые заветные мысли писателя - с теми идеями, которые отражали бы "общие места" господствующей идеологии, и которые писатель мог бы рассчитывать опубликовать в официальной печати. В записных книжках писателя (осени 1932 г., во время работы Платонова над романом) можно прочесть: "Есть такая версия. - Новый мир реально существует, поскольку есть поколение искренне думающих и действующих в плане ортодоксии, в плане оживления "плаката" <людей>"... И вот, вроде бы на таком жалком материале официально "разрешенного" Платонов все-таки пытается развить свою, крайне причудливую - уводящую нас к его собственному рукотворному апокрифу - метафизическую конструкцию. Ведь марксистская наука и философия постоянно провозглашают, что неуклонно продолжают доискиваться материалистических объяснений любых явлений. Значит, даже с высокой трибуны не может быть, вроде бы, отвергнуто, например, такое предложение (пусть нарочито грубоватое и отдающее некоторым скверным "душком") - истолковать душу как пустоту в кишках человека, которая втягивает в себя весь мир. Это вписывается в эстетику некрасивого и отталкивающего, взятую на вооружение сначала декадентами, потом футуристами (с их раздаванием "пощечин общественному вкусу"), а затем и Пролеткультом. В то же время это отвечает и такому глубоко укоренившемуся в мозгах вождей нашей страны принципу: "Кто был ничем, тот станет всем" (с шапкозакидательской установкой на "боевой и трудовой энтузиазм советского народа", а иногда и ставкой просто на чудо). Объяснение сложнейшего следует искать и находить в простейшем. Правда, иногда можно пренебречь сразу несколькими этапами в ходе объяснения, если ("по-ленински") хочешь сделать свой тезис доступным широким массам - в общем-то, это не всегда явная демагогия, а просто принцип "энтимемы" (сокращенного силлогизма, которым пользовались древнегреческие ораторы и философы). Итак, поскольку души-то, как таковой и нет ("Уж мы-то, материалисты, это понимаем"), есть же только некая языковая метафора, намеренно неточное употребление слова (то что сидит в сознании отсталого в своей основной массе населения), и именно эта метафора служит для обозначения вполне определенных, поощряемых нами, руководителями государства, действий (как то: одушевлять всех своим присутствием, в зале царит воодушевление, пожелать от всей души, душа праздника, революции итп.), то почему же не разрешить развить эту метафору, придав ей видимость вполне "идеологически выдержанного", соответствующим образом "упрощенного", "нашего, материалистического" объяснения сложных процессов человеческой психики? Такой ход мысли как бы вписывал самую существенную для всего платоновского творчества проблему в контекст начинавшего исповедоваться в то время в стане соцреализма. И вот оно - наиболее вызывающее, провокационное, откровенно шокирующее объяснение, которое дается в данном случае - хирургом Самбикиным инженеру Сарториусу (склонившимся в операционной над телом умершей молодой женщины): " - Видишь! - сказал Самбикин, разверзая получше пустой участок между пищей и калом. - Эта пустота в кишках всасывает в себя все человечество и движет всемирную историю. Это душа - нюхай! [...] Сарториус склонился ко внутренности трупа, где находилась в кишках пустая душа человека. Он потрогал пальцами остатки кала и пищи, тщательно осмотрел тесное, неимущее устройство всего тела и сказал затем: - Это и есть самая лучшая, обыкновенная душа. Другой нету нигде. Инженер повернулся к выходу из отделения трупов. Он согнулся и пошел оттуда, чувствуя позади улыбку Самбикина. Он был опечален грустью и бедностью жизни, настолько беспомощной, что она почти беспрерывно должна отвлекаться иллюзией от сознания своего истинного положения. Даже Самбикин ищет иллюзий в своих мыслях и открытиях, - он тоже увлечен сложностью и великой сущностью мира в своем воображении. Но Сарториус видел, что мир состоит больше всего из обездоленного вещества, любить которое почти нельзя, но понимать нужно" (СМ). Да, конечно, предлагаемые рамки (в которых разрешено "философствование") настолько узки, что сознание - в чем безусловно отдает себе отчет практически каждый платоновский герой - должно постоянно отвлекаться иллюзией, чтобы себя не возненавидеть и не истребить. (А писатель намеренно еще сужает эти рамки!) Если душа только "фигура фикции", пустая языковая формула, плод человеческого воображения, то, не выдумывая и постоянно не подпитывая в себе эту "иллюзию", невозможно и вытерпеть действительной жизни: "Чем живет человек: он что-нибудь думает, то есть имеет тайную идею, иногда не согласную ни с чем официальным. # Чтобы жить в действительности и терпеть ее, нужно все время представлять в голове что-нибудь выдуманное и недействительное. # Тайна Сарториуса есть тайна всего исторического человеческого общества: жить самому по себе внутри нечем, живи другим человеком, а тот тобой живет, и пошло, и пошло, и так вместе целые миллионы" [из Записных книжек]. Техника утраты души Поэтому в согласии с предлагаемой Платоновым в романе "Счастливая Москва" (и по-видимому, совершенно искренне исповедуемой им, глубоко экзистенциалистской) "технологией жизни", свою собственную материальную оболочку человеку закономерно сменить на любую другую. Это все равно, что отдать себя самого, все самое дорогое в себе (свою душу) кому-то другому, переродиться в него. Так, про инженера Сарториуса в романе сказано: "Душа Сарториуса испытывала страсть любопытства. Он стоял с сознанием неизбежной бедности отдельного человеческого сердца; давно удивленный зрелищем живых и разнообразных людей, он хотел жить жизнью чужой и себе не присущей". О нем же - из не вошедшего в окончательный вариант романа отрывка: "Он относился к себе как к мертвой материи, которой не жалко и ее можно сменить на другое существо. Он удивлялся характеру некоего Груняхина и, вынося его судьбу, сам по себе жил втайне и вдалеке, плача, улыбаясь, но не действуя" [Записные книжки]. Или о другом герое, упоминавшемся ранее хирурге Самбикине: "Самбикин задумался, по своему обыкновению, над жизнью вещества - над самим собой; он относился сам к себе как к подопытному животному, как к части мира, доставшейся ему для исследования всего целого и неясного" (СМ). И Сарториус, и Самбикин являются наследниками Фомы Пухова (Сокровенный человек), Александра Дванова (Чевенгур), Вощева (Котлован), Чагатаева (Джан) и многих других платоновских героев. Их отношение к себе - исследовательское. Они ищут оправдания ни много ни мало всеобщего существования, доискиваются тайны бытия всего мира и готовы увидеть разгадку этой тайны - в перенесении собственной души во все иные существования, т.е. в добровольном обречении себя (и собственной души) на наказание - идти по кругу всех низших (относительно себя) перерождений: "Сарториус чувствовал себя так, как будто до него люди не жили и ему предстоит перемучиться всеми мучениями, испытать все сначала, чтобы найти для каждого тела человека еще не существующую, великую жизнь". Готовность перемучиться за всех Платоновский герой готов как будто вполне сознательно идти на этот шаг: "Сердце его [Сарториуса] стало как темное, но он утешил его обыкновенным понятием, пришедшим ему в ум, что нужно исследовать весь объем текущей жизни посредством превращения себя в прочих людей. Сарториус погладил свое тело по сторонам, обрекая его перемучиться на другое существование, которое запрещено законом природы и привычкой человека к самому себе. Он был исследователем и не берег себя для тайного счастья, а сопротивление своей личности предполагал уничтожить событиями и обстоятельствами, чтобы по очереди в него могли войти неизвестные чувства других людей. Раз появился жить, нельзя упустить этой возможности, необходимо вникнуть во все посторонние души - иначе ведь некуда деться; с самим собою жить нечем, и кто так живет, тот погибает задолго до гроба [можно только вытаращить глаза и обомлеть от идиотизма]". Вообще контаминация, двусмысленность, переплетение, "игра" в едином целом (словосочетания или отрывка текста) сразу нескольких смыслов - излюбленный прием Платонова. Именно за этот прием его ругали и Фадеев, и Горький, и Гурвич с Ермиловым. Вот пример одного из таких типичных платоновских совмещений смыслов: "Бродя по городу далее, он [Сарториус] часто замечал счастливые, печальные или загадочные лица, и выбирал, кем ему стать. Воображение другой души, неизвестного ощущения нового тела на себе не оставляло его. Он думал о мыслях в чужой голове, шагал несвоей походкой и жадно радовался пустым и готовым сердцем. Молодость туловища превратилась в вожделение ума Сарториуса; улыбающийся, скромный Сталин сторожил на площадях и улицах все открытые дороги свежего, неизвестного социального мира, - жизнь простиралась в даль, из которой не возвращаются" (СМ). "Пустое сердце" уже обыгрывалось Платоновым раньше, в "Чевенгуре": там было сказано, что большевики должны обладать пустым сердцем, чтобы в него все могло поместиться. То есть осмысление, вроде бы, вполне положительное, однако на него накладывается (если не перевешивает) еще и лермонтовское "Пустое сердце бьется ровно..." Такого рода двусмысленность вроде бы сразу погашается нейтрализующим ее уточнением. Но здесь еще и Сталин, который опять-таки двойственно сторожил все открытые дороги нового мира <то ли приберегая их для себя, то ли не давая в них никому проходу>, да к тому же и даль, из которой не возвращаются <то ли там так хорошо, что уже не захочется обратно, то ли все-таки не возвращаются оттуда по другой причине>. Это написано в 1934-1935 гг. Очевидно, что улыбающийся на оживляемом плакате Сталин мог бы совсем не так радостно "улыбнуться", увидь он очередную поэтическую вольность своего (подчиненного ему как главному инициатору переустройства человеческих душ) "пролетарского" писателя. К тому же в своих произведениях, так и оставшихся при жизни неопубликованными (к несчастью для современников, но, может быть, к счастью для самого автора?) Платонов допускает такие "политически сомнительные" высказывания, что будь они опубликованы, это наверняка привело бы автора к травле и шельмованию - ничуть не меньшим по крайней мере тех, каким был подвергнут уже после войны М. Зощенко за повесть "Перед восходом солнца" (1943 года): его обвинили примерно в том же, в чем в свое время был обвинен Сократ (как известно, последний был казнен по обвинению в "развращении юношества"). Отсутствие в утопии конца В проекте своей утопии Платонов словно передразнивает древнегреческого философа Гераклита (с его огнем, мерами возгорающимся внутри вечно живой материи), воскрешает задор средневековых алхимиков, но все-таки "скругляет" и насильно укладывает свою мысль в наезженное русло сталинской (Мичурин-Лысенко итд.) диалектики творения "из г... конфетки". Его герой хирург Самбикин находит в организме мертвого, как ему кажется, неисчерпаемый резервуар для поддержания множества жизней: "Самбикин был убежден, что жизнь есть лишь одна из редких особенностей вечно мертвой материи и эта особенность скрыта в самом простом составе вещества, поэтому умершим нужно так же мало, чтобы ожить, как мало нужно было, чтобы они скончались. Более того, живое напряжение снедаемого смертью человека настолько велико, что больной бывает сильнее здорового, а мертвый жизнеспособней живущих" (СМ). "...В момент смерти в теле человека открывается какой-то тайный шлюз и оттуда разливается по организму особая влага, ядовитая для смертного гноя, смывающая прах утомления, бережно хранимая всю жизнь, вплоть до высшей опасности. [...] Свежий труп весь пронизан следами тайного замершего вещества и каждая часть мертвеца хранит в себе творящую силу для уцелевших жить. Самбикин предполагал превратить мертвых в силу, питающую долголетие и здоровье живых" (СМ). Таким образом можно было бы сотворить новую утопию, вполне приемлемую для "власть предержащих". Однако Платонов так и оставляет - как мне кажется, намеренно - рукопись "Счастливой Москвы" незавершенной. Конец работы над романом - ноябрь-декабрь 1936-го, согласно "Материалам к биографии". Уже после этого он еще будет писать (и кое-что, правда, не многое, сможет опубликовать) - рассказы, повести, романы, пьесы, очерки и рецензии. Но почему же он так и не доводит до конца этот роман? (Не даром при его первой публикации, в "Новом Мире", сохранены не вычеркнутые авторской рукой варианты текста; позже полный вариант рукописи опубликован в "Стране философов" No3.) Ведь по сути дела "Счастливая Москва" кончается ничем. Как будто, писатель думал его продолжить, включив в качестве первой части в следующее свое произведение, одно из названий которого можно прочесть в его "Записных книжках": "Путешествие в человечество". Как известно, рукопись романа ("Путешествие из Москвы в Ленинград") у него украли вместе с чемоданом, в поезде, когда во время эвакуации он вывозил семью в Башкирию, в 1942-м. Но не потому ли, все-таки, что по его собственным интуитивным оценкам, так сказать, степень "угождения" и выворачивания себя и своей души (или даже "идеологического пособничества" перед властью) уже превысила бы тогда некую предельно-допустимую норму, и он, устыдившись самого себя, к роману охладел? Ну, а может быть, просто так и не смог придумать реального, т.е. конечно же, тоже безусловно фантастического, но все-таки отвечающего его представлениям о художественной реальности - воплощения своему технократическому проекту? Ответить на эти вопросы трудно. Быть может, некоторую попытку ответа можно предложить, если истолковать следующую запись - из блокнота писателя 1946 года: "Бог есть великий неудачник. # Удачник - тот, кто имеет в себе, приобретает какой-то резкий глубокий недостаток, несовершенство этого мира. В этом и жизнь. А если лишь совершенство, то зачем ты, черт, явился? # Жизнь состоит в том, что она исчезает. # Ведь если жить правильно - по духу, по сердцу, подвигом, жертвой, долгом, - то не появится никаких вопросов, не появится желания бессмертия и т.п. - все эти вещи являются от нечистой совести" [Записные книжки]. Платонов - наследник великой богоборческой традиции (эпохи от 18-го века и до революции, то есть до 1929-30 годов). В его поздних произведениях ("Шарманка", "Ноев ковчег") бог - это просто некий "ловко устроившийся" в жизни, всезнающий, эксплуатирующий ее несовершенства и недостатки субъект, или - богатый и почти всемогущий иностранец, профессор, питающийся одной химией и ни во что не верящий (знающий, что все в мире - пустяки), который приезжает в СССР только затем, чтобы взять отсюда (и вывезти) на запад человеческую веру (читай: идеологию). - Но ведь это почти в точности булгаковский Воланд - совпадение поистине знаменательное! Однако, в отличие от Булгакова, Платонов почти маниакально продолжает думать над построением новой этики. Его Бог - в отличие от ленинско-сталинского - это неудачник, сознательно обрекший себя на страдания в этом мире (вместе с людьми). Бога-дьявола, царствующего в этом мире, он отвергает и хочет отыскать - или создать, совместными силами, силами человеческой души - иного Бога, или иную веру, которая должна рано или поздно прийти на смену коммунистической идее. Но мысль Платонова так и изнемогла в неравном поединке, и здание новой веры так и осталось не выстроенным. Закончить эту главу хочется легендой, или побасенкой. Как я уже сказал, скорее всего, Платонову остались неизвестны размышления автора цитированного уже трактата "Дух, душа и тело" отца Луки, или хирурга Войно-Ясенецкого, и тем не менее писатель вполне мог бы слышать хотя бы следующий анекдот, случившийся, как рассказывают, во время вручения врачу премии (в 1946), когда сам Сталин обратился к лауреату с таким вопросом: "Профессор, вы часто вскрываете человеческое тело. Вы там не видели, где находится его душа?" Отец Лука посмотрел на своего собеседника громадными, львиными глазами и тихо произнес: "Часто я в человеческом теле не видел и совести". Илл. 13. Покров Богородицы . Фрагмент иконы XI. Причины и следствия Мифология вместо причинности Перескок и смещение в причинной цепи событий. Необходимость "достраивать" смысл за автора. - Избыточность мотивировки, гипертрофия причинности. - Подводимость всего под некий "общий закон". Отношение сопутствования - Отступление: "сильная и слабая" причинность, одновременность, функциональная зависимость итд. - Причинность на грани парадокса. - Метонимическое замещение причины и следствия. - Пропуск иллокутивно-модальных составляющих в причинной цепи. - Заместительное Возмещение. - "Живем, потому что..." - о двойственности и рефлексивности причинного отношения. - Преобразование тема-рематической структуры. - Отвержение реальных причин и следствий, их обратимость. - Краткий обзор нарушений причинного отношения. "В наш язык вложена целая мифология" Л. Витгенштейн "Причинность есть, но она настолько сложного происхождения, настолько не дифференцирована от множества варьирующих ее, равновеликих ей обстоятельств, что причинность равна случайности..." (А. Платонов, из Записной книжки No 13, 1935) По замечанию одного исследователя, Платонов - "стилист яркой и резкой, можно сказать, агрессивной индивидуальности, часто употребляющий искривленные, намеренно уродливые, даже вывихнутые словосочетания". Сергей Залыгин назвал Платонова "странноязычным писателем". Действительно, язык платоновских произведений состоит почти сплошь из нарушений норм стандартного словоупотребления, призванных создавать и как будто постоянно поддерживать в сознании читателя эффект остранения. (Многие случаи нарушений привычной для нас "картины мира" в его текстах описываются в книге Т. Радбиль.) Но, ведь, вообще говоря, это естественно для любой литературы, любого литературного произведения, даже для любого человека, просто "владеющего" (помимо своей как бы естественной речи) еще и литературным языком: "затрудненное понимание есть необходимый спутник литературно-культурного говорения. Дикари просто говорят, а мы все время что-то хотим сказать. [...] В естественном состоянии языка говорящий не может задуматься над тем, как он говорит, потому что самой мысли о возможности различного говорения у него нет" (А.М. Пешковский). Вот и Е.Н. Гаврилова вслед за Е. Толстой-Сегал совершенно справедливо замечает: "Развертывание платоновского сюжета... достигается за счет переклички различных голосов, и сюжетом, движением повести ["Котлован"] является это прихотливое перетекание друг в друга мыслей, идей. ...Подобному же расщеплению и приращению смыслов подвергаются не только цельные высказывания, но и словосочетания и отдельные слова. ...Автор перепутывает слова, меняет их местами и берет всякий раз наименее подходящее, хотя и с тем же смыслом. Синонимический ряд держит структуру текста, организуя ее, а смещенность смысловых оттенков создает картину смещенного, противоестественного жизнеустройства". В данной главе я попытаюсь ответить на вопрос: в чем заключается логика платоновского парадоксального языка - вроде бы, с одной стороны, устроенного как-то бесхитростно, но, с другой, очень и очень непросто, замысловато, "заковыристо" - все время как будто расшатывающего и доводящего до абсурда привычные, давно устоявшиеся в сознании понятия и представления об окружающих нас вещах и событиях. Для чего же происходит и чему служит эта постоянная деформация, смысловой "вывих" и ломка причинных связей? Если мы сравним со среднестатистическими нормами употребления (с частотами встречаемости по частотному словарю под ред. Засориной), мы увидим, что некоторые причинные, следственные и целевые предлоги, союзы и частицы у Платонова (в "Чевенгуре" и "Котловане") - употребляются значительно более часто, чем в среднем: отчего и оттого, соответственно, - в 7 и в 4,6 раза чаще, потому в 2,5 раза, чтобы - в 2 раза, поэтому, благодаря и от - в 1,8 раза, поскольку - в 1,5 раза, для - в 1,2 раза чаще. Но при этом частица ведь - характерная для разговорного стиля речи, уже в 1,1 раз реже у Платонова, чем в среднем в языке (она, надо понимать, - как бы слишком слабое средство для установления "подходящей" Платонову причинности). Предлоги ввиду, из-за и вследствие - соответственно в 1,6, 1,8 и 1,9 раза реже, следовательно - в 16 раз реже! (итак - вообще не употреблено ни разу). Неупотребительность последней группы причинных слов объясняется, очевидно, тем, что это средства уже иного, так сказать, более формализованного и "формульного" жанра - канцелярий, учреждений и учебников. Но тем не менее общее повышение уровня причинности в платоновских текстах совершенно очевидно. Чем же оно обусловлено? Перескок и смещение в причинной цепи событий. Необходимость "достраивать" смысл за автора В следующем отрывке можно видеть просто пропуск компонента в цепочке нормальных или ожидаемых следствия (S) и причины (P), то есть SP: "На сельских улицах пахло гарью - это лежала зола на дороге, которую не разгребали куры, потому что их поели" (Ч). Более обычно было бы сказать так (ниже в квадратных скобках пропущенные в тексте звенья рассуждения): Золу на дорогах куры [по-видимому, давно] не разгребали (s), [да и вообще, кажется, никаких кур вокруг не было видно (S) ], потому что их [просто давно всех] съели [жители изголодавшейся деревни] (Р): т.е. в сокращенной записи: (s => S) P. Но ведь странно объяснять то, почему куры уже не разгребают золу на деревенской дороге, тем что эти куры (все до одной) съедены: тогда уж скорее надо было бы объяснить, почему именно - съели кур (а не зажарили, например, бифштекс итп.) - Именно потому, что в деревне наступил голод, из-за засухи, и вообще все съедобное, по-видимому, давно пущено в ход (это - R, или реальное, но опущенное в тексте объяснение, или действительная причина события-следствия S, нуждающегося в таковом объяснении: она становится ясна только из контекста). Платонов использует тут пропуск, как бы требуя от своего читателя произвести указанную подстановку, к тому же нагружая ее и восстановлением обобщения (s => S). Эффект неожиданности от "смещенного" таким образом объяснения заключается в том, что разгребание курами золы на дороге (в поисках хотя бы крошек пищи) представлено вполне обычным событием в рамках деревенского пейзажа, но отсутствие самих кур в данном случае как-то уж очень неестественно ставить в зависимость от такого - безусловно редкого явления, как их полное уничтожение деревенскими жителями. Получается как бы обманный риторический ход - объяснение более простого, в то время как более сложное оставлено непонятным. При таком перескоке в объяснении главное остается в результате скрытым, недоговоренным и предоставляется самому читателю - для додумывания и разгадывания, на свой страх и риск. Если посмотреть несколько шире, то в приведенном выше примере Платонов пользуется не своим собственным, каким-то уникальным, характерным только для него приемом, а уже вполне апробированным в литературе. Мне кажется, можно сравнить это с тем, что делает Гоголь, например, в описании ворот, которые видит Чичиков перед домом Плюшкина. Здесь происходит приблизительно такое же смещение в цепи нуждающихся в обосновании фактов, и при этом основной акцент (вместе с читательским вниманием) поневоле перемещен с главного события, действительно нуждающегося в объяснении, на некое второстепенное, как бы подставное, или подложное событие в качестве причины: "...В другое время и они [ворота] были заперты наглухо, ибо в железной петле висел замок-исполин". Ведь здесь придаточное, которое следует за союзом ибо, выступает обоснованием не того факта - как можно подумать вначале - что: <данные ворота вообще всегда были у Плюшкина на запоре>, т.е. запирались во все остальное время, кроме того, когда на них смотрят герой вместе с рассказчиком (когда ворота вдруг оказались открыты), или даже выяснению того более общего вопроса, почему именно это, то есть запертое состояние ворот являлось для них вполне нормальным в имении Плюшкина. Эти вопросы только ставятся, т.е. исподволь, невольно пробуждаются в душе читателя, но не получают ответа. (Быть может, это надо считать неким риторическим приемом нагнетания на бессознательное читателя.) Объяснения этих, наиболее, казалось бы, важных в данной ситуации фактов так и не приводится. Вместо этого приводимое у Гоголя в качестве "объяснительного" придаточное предложение поясняет только то, что ворота, можно было запереть наглухо, т.е. сделать так, чтобы открыть их не было никакой возможности. Перед нами хоть и мелкий, но обман ожиданий, возникающий из-за расхождения - между первоначально сложившимся в сознании читателя и окончательно представленным в тексте актуальным членением предложения. То же самое и в приведенной фразе Платонова, где объяснение дается вовсе не тому, что по нашим ожиданиям в таковом объяснении нуждается. Такого рода своеобразных понуждений читателя к собственным размышлениям над сказанным со стороны автора много вообще в любом произведении Платонова. Вот более простой пример, на этот раз из рассказа "Государственный житель": "Среди лета деревня Козьма, как и все сельские местности, болела поносом, потому что поспевали ягоды в кустах и огородная зелень". На самом деле, структура причинной зависимости должна иметь приблизительно такой вид: s [ r ] p. Пропускаемый здесь "средний член" рассуждения, фрагмент r, легко восстановим: <все жители объедались ягодами>. Вообще говоря, пропуски подобного рода весьма характерны не только для художественной, но для любой речи. Более сложный пример, из "Котлована": убитые в деревне крестьянами рабочие Козлов и Сафронов лежат мертвые на столе президиума, в сельсовете. При этом один из них "был спокоен, как довольный человек (s1), и рыжие усы его, нависшие над ослабевшим полуоткрытым ртом, росли даже из губ (s2), потому что его не целовали при жизни (p)". Достроим наводимый здесь вывод-обобщение: (Р): <по-видимому, его губы заросли волосами (s2) просто от неупотребления в одном из важных для жизни дел, а именно p>, где Р выступает обобщением, т.е (p => P). Но, значит, обратив импликацию с отрицаниями, мы должны были бы получить: (не-р) (не-s2): <если бы его поцеловал раньше при жизни хоть кто-нибудь, хоть одна женщина, то теперь на губах его волосы наверно не росли бы>. Странно, конечно, еще и то, что у Платонова человек выглядит довольным только после смерти. Может быть, справедлив еще и такой вывод: (не-р) (не-s1): <он действительно был бы доволен при жизни, а не только сейчас, если бы его раньше хоть кто-то целовал>. Этот последний вывод скрывает за собой в качестве само собой разумеющейся посылки и еще такое привычное правило (обозначу его буквой L): L: <согласно мифологическим и религиозным представлениям, человек грешит (а также терпит страдания и мучается) в этой жизни, чтобы потом, "на том свете" обрести покой, прощение и успокоение>. В этом смысле понятно, почему человек может после смерти выглядеть довольным. Но этому правилу противостоит и как бы "дополняет" его, в соответствии с ходом мысли Платонова, нечто прямо противоположное: не-L: <согласно убеждениям большевиков, религия есть дурман, а счастливым человек может (и должен) стать именно в этой, земной жизни>. Это все, так сказать, задний план, фон платоновского высказывания. Избыточность мотивировки, гипертрофия причинности Но вот и как будто обязательная для Платонова обратная сторона всякой недоговоренности и недосказанности, а именно избыточность. Причинная зависимость может быть обнаружена им и у таких событий, которые для нас вообще никак не связаны друг с другом. Так, например, у деревьев во время жары "с тайным стыдом заворачиваются листья" (К). Почему? Можно подумать, что деревья должны стыдиться чего-то. Но чего же они могут стыдиться? Вот ходы возможного тут осмысления: ?-<уж не того ли стыдятся деревья, что дают людям все-таки недостаточно воздуха (кислорода) и прохлады под своими кронами>. - Тогда листья представлены как "сознательные" члены коммуны, что вполне в духе платоновских олицетворений; а может быть, они просто ?-<хотели бы, как платьем, прикрыть свою наготу>. Или про мужика-крестьянина сказано, что он "от скупости был неженатым" (К) - т.е., по-видимому, ?-<жалел "тратить себя" (и свои средства) на будущую жену>. Ноги у женщин при социализме должны быть полными (с "запасом полноты - на случай рождения будущих детей" (К) - т.е.: ?-<чтобы легко было потом носить этих детей на себе>, или даже ?-<потому что в ногах можно будет долго хранить запасы питательных веществ - как делает верблюд, сохраняющий в горбах влагу>. Землекопы в бараке на котловане спят прямо в верхней одежде и дневных штанах - "чтобы не трудиться над расстегиванием пуговиц" ! Эта платоновская фраза служит "подстановкой" (в смысле Алексея Цветкова и Ольги Меерсон) для привычного выражения смысла: <Они так уставали, что засыпали, не сняв даже одежды.> Но у Платонова этот смысл общепринятого выражения, как будто, еще усугубляется, доводится до некого абсурда: <само расстегивание пуговиц для уставшего - тяжелейшая работа, или по крайней мере: работа, не достойная серьезного внимания со стороны пролетария - как "труд только на себя", а не на общество>! Очевидно преувеличение серьезности такой "работы" и "сознательности" отношения ко всему у рабочих. Примеры можно продолжить. Во всех приведенных случаях можно видеть простые гиперболы, свойственные ироническому взгляду на мир, конечно, не одного Платонова. Тем не менее у него они педалируют именно причинную обусловленность между двумя событиями (Р и S) - то, что именно из Р как причины следует S как следствие, - хотя на самом деле ни знать, ни контролировать именно так устроенную их зависимость никто (ни автор, ни читатель), безусловно, не в состоянии. Подводимость всего под некий "общий закон". Отношение сопутствования Идея полной покорности человека некоему произвольно установленному (или же просто первому попавшемуся, даже "взятому с потолка") общему правилу, которое к тому же выдается чуть ли не за предначертание самой судьбы (причем, как будто, понимается так только лишь потому, что вписывается в установления господствующей идеологии), проявляет себя у Платонова, например, даже в том, что заготовленные для себя заранее гробы крестьяне готовы считать теперь, при социализме, своей единственной собственностью - после отнятия у них пролетариями всего остального имущества. Этот смысл восстанавливается из следующей фразы (деревенский бедняк говорит рабочему на котловане): "У нас каждый и живет оттого, что гроб свой имеет: он нам теперь цельное хозяйство!" (К). Гроб, иначе говоря, и выступает той материей, которая еще как-то удерживает человека в этом мире. Таким же образом, и осмысленность человеческой жизни может быть доказана тем, что у человека имеется какой-то материальный предмет, или, в другом варианте, официальный документ, подтверждающий его социальный статус: "Еще ранее отлета грачей Елисей видел исчезновение ласточек, и тогда он хотел было стать легким, малосознательным телом птицы, но теперь он уже не думал, чтобы обратиться в грача, потому что думать не мог. Он жил и глядел глазами лишь оттого, что имел документы середняка, и его сердце билось по закону" (К). Все это - как бы доведение до абсурда такой знакомой нам с детства идеи всеобщей причинной связи и взаимовлияния явлений. Налицо явная профанация этой идеи. Кроме того, автор то и дело сводит к причинной зависимости такие случаи, в которых два события явно связаны более отдаленной, но не собственно причинной зависимостью: "Чиклин имел маленькую каменистую голову, густо обросшую волосами, потому что всю жизнь либо бил балдой, либо рыл лопатой, а думать не успевал... "(К) Употреблением потому что Платонов как бы намеренно упрощает картину. Но не таков ли и сам метод "диалектического материализма", тут используемый? - словно подталкивает нас автор к такой мысли. Вот навязываемая нам этой фразой "логика" (общую закономерность, или закон, под который она подводится, снова обозначим буквой L): L: <если человек мало упражняет свою голову, то она не развивается, не "растет" - как растут от упражнения мышцы тела> или возможно еще и: L1: <если человек занимается исключительно физическим трудом, все его тело (и голова в том числе) покрывается шерстью, зарастая волосами>. Таким образом, голова становится в один ряд с остальными членами тела, ну, а мысли просто приравниваются к упражнениям с ее помощью "тела" головы. На месте союза потому что в исходной фразе были бы более уместны двоеточие или частица ведь. Сравним сходное с предыдущим "доуточнение" зависимости между частями фразы до собственно причинной и в следующем примере: "Мальчик прилег к телу отца, к старой его рубашке, от которой пахло родным живым потом, потому что рубашку надели для гроба - отец утонул в другой" (Ч). Различие в употреблении выделительно-причинной частицы-союза ведь (А, ведь Б) и причинного союза потому что (S, потому что Р) состоит, среди прочего, в том, что обязательность вынесенного в презумпцию причинного закона (L) в первом случае далеко не столь обязательна, как во втором: в частности, при ведь причинная зависимость может быть "разбавлена" такими иллокутивно-модальными компонентами (ниже они в квадратных скобках), как: [обращаю твое (слушателя) внимание:] А, ведь [как тебе, вероятно, известно, вообще часто бывает так, что события первого класса (А) сопровождаются (сопутствуют) событиям второго - а именно, как в данном случае:] Б. При этом вовсе не обязательно имеется в виду, что именно из А должно обязательно следовать Б. (Ср. с определением значения ведь в словаре.) Здесь связь, выдаваемую Платоновым за причинную, можно было бы называть связью сопутствования. Ее представляется удобным определить следующим образом через конкретный пример: с одной стороны, события s1-sN, каждое из которых, при ближайшем рассмотрении, выступает как необходимое условие для события-следствия S, а также, с другой стороны, события p1-pN, каждое из которых выступает как необходимое условие события-причины Р, будем называть (внутри своей группы) - связанными отношением сопутствования. Так, в классическом примере на демонстрацию причинности: Пожар в магазине произошел (S) из-за короткого замыкания в электропроводке (P), - связанными отношением сопутствования следует признать, с одной стороны, следующие множества событий: s1: <в атмосфере было достаточное количество кислорода для поддержания горения и был отток воздуха>, и s2: <в непосредственной близости с электропроводкой находились какие-то горючие вещества>, и s3: <сторож магазина спал или отсутствовал на месте или был в невменяемом состоянии итд., в результате чего не воспрепятствовал в нужный момент (когда огонь уже был заметен и его еще можно было потушить) распространению огня> итп. Все это, так сказать, элементарные события, достаточные (все вместе) внутри события-следствия в целом, или "обеспечивающие" его как таковое (S); а с другой стороны: p1) <в электроизоляции были повреждения>, и p2) <в сети произошел резкий скачок напряжения>, или p2) <кто-то задел провода, например, отодвигая лестницу, и они пришли в соприкосновение между собой>, или р2) <в помещении повысилась влажность>, или р2) <крыша у здания прохудилась и на провода попала вода>; итд. итп. (каждая пара из которых - р1 & р2 - в свою очередь достаточна внутри события-причины и собственно "обеспечивает" его как Р). Отступление: сильная и слабая причинность, одновременность, функциональная зависимость итд. "В повседневном опыте мы считаем доказанным, что отношение причина-следствие обладает направлением. Мы убеждены, что более позднее событие не может быть причиной более раннего. Но когда нас спрашивают, как отличить причину от следствия, мы обычно говорим, что из двух причинно связанных событий причиной является то событие, которое предшествует другому во времени. То есть мы определяем направление причинного отношения с