ропасть и доподлинно присутствуют.
Для него равно хорошо и погибнуть в молодости, и умереть в старости, и
начинать, и заканчивать. Люди охотно берут его за образец. Что говорить о
том, кто стоит у начала всего сущего и кем держится Единое превращение мира?
Путь существует доподлинно и внушает доверие, даром что не действует и
не имеет облика. Его можно воспринять, но нельзя передать [38], можно
постичь, но нельзя увидеть. Он сам себе ствол и сам себе корень. Еще до
появления Неба и Земли он существовал с незапамятных времен. Он одухотворил
божества и царей, породил Небо и Землю. Он выше верхнего края вселенной, а
не высок. Он ниже нижнего края вселенной, а не низок. Он родился прежде
Земли, а век его не долгий. Он старше самой седой древности, а возраст его
не старый. Сивэй обрел его -- и держал в кулаке Небо и Землю. Фуси обрел его
-- и постиг Матерь жизненных сил. Полярная звезда обрела его -- и не меняет
своего положения на небе. Солнце и луна обрели его -- и вечно сменяют друг
друга. Каньпэй обрел его -- и добрался до горы Куньлунь. Пинъи обрел его --
и погрузился в большую реку. Цзяньу обрел его -- и поселился на горе
Тайшань. Желтый Владыка обрел его -- и вознесся в заоблачные дали. Чжуаньсюй
обрел его -- и сделал своей обителью Темный Дворец. Юйцян обрел его -- и
нашел себе место у северного края земли. Царица-мать Запада обрела его -- и
воссела на престоле на горе Шаогуан. Никто не знает, где его начало и где
конец. Пэнцзу обрел его -- и жил со времени царствования Шуня до эпохи Пяти
властителей. Фуюэ обрел его -- и стал советником у царя У Дина, владел всей
Поднебесной, а после смерти попал на небеса и странствовал вместе со
звездами.
Цзыкуй из Наньбо спросил Женщину Цзюй: "Вам уже много лет, но выглядите
вы еще совсем юной, почему?"
-- Я слышала о Пути, -- ответила Женщина Цзюй.
-- Можно ли научиться Пути? -- спросил Цзыкуй.
-- О нет, нельзя. Ты для этого не годишься. Знавала я одного человека
по имени Булян И. Он обладал способностями истинного мудреца, но не знал,
как идти праведным Путем. А я знаю, как идти праведным Путем, но не обладаю
способностями мудрого. Я попыталась обучить его Пути, ведь он и в самом деле
мог стать настоящим мудрецом. В конце концов совсем нетрудно разъяснить путь
мудрого тому, кто обладает способностями мудреца. Я стала оберегать его,
чтобы истина открылась ему, и через три дня он смог быть вне Поднебесной.
Когда он научился быть вне Поднебесной, я снова поберегла его, и через семь
дней он научился быть вне вещей. После того как он смог быть вне вещей, я
снова поберегла его, и спустя девять дней он смог быть вне жизни. А
научившись быть вне жизни, он в сердце своем стал как "ясная заря". Став в
сердце своем "ясной зарей", он смог прозреть Одинокое [39]. А прозревши в
себе Одинокое, он смог быть вне прошлого и настоящего. Превзойдя различие
между прошлым и настоящим, он смог быть там, где нет ни рождения, ни смерти.
Ибо то, что убивает жизнь, само не умирает, а то, что рождает жизнь, само не
живет. Что же это такое? Следует за всем, что уходит, и привечает все, что
приходит; все может разрушить, все может создать. Поэтому называют его
"покойное в превращениях". "Покойное в превращениях" означает: все достигнет
завершенности через превращения.
-- Откуда же вы все это узнали? -- спросил Цзыкуй. Женщина Цзюй
ответила: "Я восприняла это от сына писца, сын писца воспринял это от внука
чтеца, внук чтеца перенял это от Ясного Взора. Ясный Взор перенял это от
Чуткого Слуха, Чуткий Слух перенял это от Труженика, Труженик перенял это от
Сладкоголосого, Сладкоголосый перенял это от Глубочайшего Мрака, Глубочайший
Мрак воспринял это от Хаоса, а Хаос перенял это от Безначального".
Четверо -- Цзы-Сы, Цзы-Юй, Цзы-Ли и Цзы-Лай -- вели между собой такой
разговор: "Кто может представить небытие головой, жизнь -- хребтом, а смерть
-- задом и кто понимает, что жизнь и смерть, существование и гибель -- это
одно тело, тот будет нам другом". Все четверо посмотрели друг на друга и
рассмеялись. И, не испытывая друг к другу никакой неприязни в сердце, они
подружились. Внезапно Цзы-Юй заболел, и Цзы-Сы пошел проведать его. Цзы-Юй
сказал: "Поистине, велик творец! Гляди, как он меня скрутил!" Спина его
вздыбилась так, что внутренности оказались наверху, лицо ушло в живот, плечи
поднялись выше темени, шейные позвонки словно устремились в небеса. Силы Инь
и Ян в нем были спутаны, а сердце невозмутимо-спокойно. Кое-как доковыляв до
колодца, он взглянул на свое отражение. "Ого! -- снова воскликнул он. -- Ну
и скрутил меня творец -- дальше некуда!"
-- Страшно тебе? -- спросил Цзы-Сы.
-- Чего же тут страшиться? -- ответил Цзы-Юй. -- Положим, моя левая
рука станет петухом -- тогда я буду оповещать о ночных часах. Положим, моя
правая рука превратится в самострел -- тогда я буду добывать ею дичь на
жаркое. Положим, мои ягодицы станут колесами экипажа, мой дух -- лошадью.
Тогда я обзаведусь собственным экипажем для выезда! А кроме того, мы
получаем жизнь, когда приходит время, и лишаемся ее, когда срок истекает.
Так покорись времени, не противься уходу, и тогда ни радости, ни печали не
заденут тебя. Вот что древние называли "освобождением от пут". А того, кто
сам себя не может освободить, вещи свяжут еще крепче. Однако ж вещам против
Неба не устоять, так чего ради отвергать мне мои превращения?
Вскоре заболел Цзы-Лай, и смерть подступила к нему. Его жена и дети
стояли вокруг него и громко рыдали. Цзы-Ли отправился проститься с ним и,
войдя в его дом, крикнул тем, кто оплакивал умирающего: "Эй вы, прочь с
дороги! Не мешайте свершаться переменам!" Потом он прислонился к двери и
заговорил с Цзы-Лаем: "Как грандиозен путь превращения вещей! Чего только не
сотворят из тебя нынче! Куда только не заведут тебя перемены! Быть может, ты
превратишься в печень крысы? Или в лапку насекомого?"
Цзы-Лай ответил: "Ребенок, имеющий отца-матерь, может пойти на восток и
запад, на север и юг -- ему достаточно повиноваться родительской воле. А
силы инь и ян для человека -- больше, чем отец и мать. Если они подвели меня
к смерти, а я не захочу слушаться их, то лишь выкажу свое упрямство. На
них-то вины не будет. Великий ком вверил мне тело, ниспослал мне бремя этой
жизни, сделал легкой мою старость и упокоит меня в смерти. То, что сделало
доброй мою жизнь, сделает доброй и мою смерть. Ты только представь: Великий
Плавильщик плавит металл, и вдруг капелька этого металла подпрыгивает и
кричит ему:
"Хочу быть волшебным мечом Мосе -- и ничем другим!" Великий Плавильщик,
конечно, счел бы такой металл ни на что не годным. И если бы я, обладающий
человеческим обликом, стал бы кричать сейчас: "Хочу быть только человеком!
Только человеком!", творец вещей наверняка сочтет меня никудышным человеком.
Если считать Небо и Землю одним плавильным котлом, а превращение вещей --
плавкой металла, то могу ли я что-то не принимать в моей судьбе, что бы ни
случалось со мной? Свершив свой земной путь, я усну глубоким сном,
вернувшись к началу -- вновь пробужусь".
Трое мужей -- Цзы-Санху, Мэн Цзыфань и Цзы-Цинь-чжан -- говорили друг
другу: "Кто из нас способен быть вместе, не будучи вместе, и способен
действовать заодно, не действуя заодно? Кто из нас может взлететь в небеса и
странствовать с туманами, погружаться в Беспредельное, и вовеки жить, забыв
обо всем?" Все трое посмотрели друг на друга и рассмеялись. Ни у кого из них
в сердце не возникло возражений, и они стали друзьями.
Они дружно прожили вместе некоторое время, а потом Цзы-Санху умер.
Прежде чем тело Цзы-Санху было предано земле, Конфуций узнал о его смерти и
послал Цзы-Гуна участвовать в траурной церемонии. Но оказалось, что один из
друзей покойного напевал мелодию, другой подыгрывал ему на лютне, и вдвоем
они пели песню:
Эй, Санху!
Эй, Санху!
Ты возвратился к подлинному,
А мы все еще человеки.
Цзы-Гун поспешно вышел вперед и сказал: "Осмелюсь спросить, прилично ли
вот так петь над телом покойного?"
Друзья взглянули друг на друга и рассмеялись: "Да что он знает об
истинном ритуале!"
Цзы-Гун вернулся и сказал Конфуцию: "Что они за люди? Правил поведения
не блюдут, даже от собственного тела отрешились и преспокойно распевают
песни над телом мертвого друга. Уж не знаю, как все это назвать. Что они за
люди?"
-- Эти люди странствуют душой за пределами света, -- ответил Конфуций.
-- А такие, как я, живут в свете. Жизнь вне света и жизнь в свете друг с
другом не соприкасаются, и я, конечно, сделал глупость, послав тебя принести
соболезнования. Ведь эти люди дружны с Творцом всего сущего и пребывают в
едином дыхании Неба и Земли. Для них жизнь все равно что гнойник или чирей,
а смерть -- как выдавливание гноя или разрезание чирея. Разве могут такие
люди отличить смерть от жизни, предшествующее от последующего? Они
подделываются под любые образы мира, но находят опору в Едином Теле
вселенной. Они забывают о себе до самых печенок, отбрасывают зрение и слух,
возвращаются к ушедшему и заканчивают началом, не ведают ни предела, ни
меры. Безмятежные, скитаются они за пределами мира пыли и грязи, весело
странствуют в царстве недеяния. Ужели станут они печься о мирских ритуалах и
угождать толпе?
-- В таком случае, учитель, зачем соблюдать приличия самим? -- спросил
Цзы-Гун.
-- Я один из тех, на ком лежит кара Небес, -- ответил Конфуций.
-- Осмелюсь спросить, что это значит?
-- Рыбы устраивают свою жизнь в воде, а люди устраивают свою жизнь в
Пути. Для тех, кто устраивает свою жизнь в воде, достаточно вырыть пруд. А
для тех, кто устраивает свою жизнь в Пути, достаточно отрешиться от дел. Вот
почему говорят: "Рыбы забывают друг о друге в воде, люди забывают друг о
друге в искусстве Пути".
-- Осмелюсь спросить, что такое необыкновенный человек? -- спросил
Цзы-Гун.
-- Необыкновенный человек необычен для обыкновенных людей, но ничем не
примечателен перед Небом, -- ответил Конфуций. -- Поэтому говорят:
"Маленький человек перед Небом -- благородный муж среди людей. Благородный
муж перед Небом -- маленький человек среди людей".
Янь Хой спросил у Конфуция: "Когда у Мэнсунь Тая умерла мать, он громко
рыдал, но не проливал слез, не горевал в душе, а на похоронах не выражал
скорби. Но, несмотря на эти три оплошности, он прослыл лучшим знатоком
погребального ритуала в своем царстве Лу. Значит, и в самом деле на свете
есть люди, которые умеют добиваться славы, не подкрепленной истинными
заслугами. Признаться, я пребываю в недоумении".
-- Этот Мэнсунь Тай достиг совершенства, ибо он пошел дальше
обыкновенного знания, -- ответил Конфуций. -- Упростить дело еще не значит
чего-то добиться, а вот покончить с ним вообще -- это значит кое-что
упростить. Мэнсунь не знает, отчего он родился и почему умрет. Он не знает,
что идет впереди, а что следом, и позволяет свершаться превращениям,
полагаясь на Неизменное, которое ему не дано знать. Ибо, пребывая в
превращениях, как может знать он то, что не превращается? А будучи
захваченным превращениями, как может он знать, что такое перемены? Не похожи
ли мы в этом на тех, кто спят и еще не начали пробуждаться? К тому же, хоть
тело его меняется, сердце не терпит ущерба. Он меняет свое пристанище с
каждым днем, а дух его не рассеивается. Мэнсуню конечно же ведомо, что такое
пробуждение. Когда другой человек плачет, он плачет тоже, потому что следует
всему, что происходит. Ведь даже когда мы говорим себе: "Вот я", можем ли мы
быть уверены в том, что именуемое нами самое "я" в действительности таковым
не является? Во сне мы видим себя птицей и взмываем в поднебесье, а то вдруг
видим себя рыбой и погружаемся в пучину вод. И никто не знает, спит или
бодрствует тот, кто сейчас говорит эти слова. Чем строить расчеты, лучше
смеяться, а отчего мы смеемся -- умом не понять. Вверяя себя порядку вещей,
действуй заодно с извечным превращением -- тогда войдешь в простор Небесного
Единства.
Иэр-цзы пришел к Сюй Ю. Сюй Ю спросил: "Каким богатством одарил тебя
Яо?"
Иэр-цзы ответил: "Яо сказал мне: "Ты должен со всем тщанием претворять
человечность и справедливость и выявлять истинное и ложное".
-- Тогда зачем ты пришел сюда? -- сказал в ответ Сюй Ю. -- Если Яо уже
выжег на тебе клеймо человечности и справедливости и искалечил тебя
разговорами об истинном и ложном, как можешь ты странствовать на дорогах,
где гуляют беспечно и ходят как попало?
-- И все-таки я хотел бы отправиться в те края, -- сказал Иэр-цзы.
-- Нет, у тебя ничего не выйдет, -- ответил Сюй Ю. -- Слепцу не
объяснишь очарование ресниц и щечек красавицы, люди с бельмом на глазу не
оценят достоинства парадных одежд из желтого и зеленого шелка.
-- Учжуан лишился своей красоты, Цзюйлян лишился своей силы, Желтый
Владыка растерял свою мудрость. Все сущее претерпевает изменения. Откуда нам
знать, что Творец всего сущего не захочет стереть с меня мое клеймо и
устранить мое увечье, чтобы я снова стал целым и невредимым и мог
последовать за вами. Разве не так, учитель?
-- Гм, почему бы и нет? Ну хорошо, я тебе скажу вкратце. О, мой
учитель! Мой учитель! Он губит все вещи, а не жесток; одаривает милостью
тысячи поколений, а не добр; он старше самой седой древности, а не стар;
обнимает собой Небо и Землю, высекает все формы, а не искусен. Вот в чем мы
должны пребывать!
Янь Хой сказал: "Я кое-чего достиг".
-- Чего именно? -- спросил Конфуций.
-- Я забыл о ритуалах и музыке.
-- Это хорошо, но ты еще далек от совершенства.
На другой день Янь Хой снова повстречался с Конфуцием.
-- Я снова кое-чего достиг, -- сказал Янь Хой.
-- Чего же? -- спросил Конфуций.
-- Я забыл о человечности и справедливости.
-- Это хорошо, но все еще недостаточно.
В другой день Янь Хой и Конфуций снова встретились.
-- Я опять кое-чего достиг, -- сказал Янь Хой.
-- А чего ты достиг на этот раз?
-- Я просто сижу в забытьи.
Конфуций изумился и спросил: "Что ты хочешь сказать: "сижу в забытьи"?"
-- Мое тело будто отпало от меня, а разум как бы угас. Я словно вышел
из своей бренной оболочки, отринул знание и уподобился Всепроницающему. Вот
что значит "сидеть в забытьи".
-- Если ты един со всем сущим, значит, у тебя нет пристрастий. Если ты
живешь превращениями, ты не стесняешь себя правилами. Видно, Ты и вправду
мудрее меня! Я, Конфуций, прошу дозволения следовать за тобой!
Цзы-Юй и Цзы-Сан были друзьями. Однажды дождь лил не переставая десять
дней подряд. Цзы-Юй сказал:
"Как бы Цзы-Сан не заболел!" Он собрал еду в отправился навестить
друга. Подойдя к дому Цзы-Сана, он услыхал не то пение, не то плач. Это
хозяин пел, подыгрывая себе на лютне:
О, отец! О, мать!
Небо ли? Человек ли?
Голос поющего срывался, а слова комкались.
-- Почему ты так странно пел? -- спросил Цзы-Юй, войдя в дом.
-- Я искал того, кто довел меня до этой крайности, и не мог найти, --
ответил Цзы-Сан. -- Разве мои отец и мать могли пожелать мне такой бедности?
Небо беспристрастно укрывает, а земля беспристрастно поддерживает все сущее.
Неужто они могли пожелать мне одному такой бедности? Я искал того, кто
сделал это, и не мог найти. Выходит, то, что довело меня до такой крайности,
-- это судьба!
Глава VII. ДОСТОЙНЫЕ БЫТЬ ВЛАДЫКОЙ МИРА [40]
Беззубый задавал вопросы Ван Ни, задавал их четыре раза, и тот четыре
раза не знал, как ответить. Беззубый даже запрыгал от радости и рассказал об
этом Мудрецу в Тростниковой одежде. "Неужто ты узнал про это только сегодня?
-- спросил Мудрец в Тростниковой одежде. -- Царствование Ююя не сравнится с
царствованием Тая [41]. Наш государь из рода Ююй все еще привлекает к себе
людей человечностью, и люди повинуются ему, но он пока что не преступил
пределы человеческого. А государь из рода Тай спит без волнений, просыпается
без тревог. Он позволяет считать себя то "лошадью", то "быком". Его знания
подлинны и вырастают из доверия, его добродетель безупречна, и он не
запятнал себя людской пошлостью".
Цзяньу повстречал безумца Цзе Юя. "Что сказало тебе Полуденное Начало?"
-- спросил безумец Цзе Юй.
-- Оно сказало мне, что государь среди людей сам устанавливает законы,
правила, положения и образцы и никто из смертных не отваживается не внимать
им и не изменяться благодаря им! -- ответил Цзяньу.
-- Это неправедная власть, -- сказал безумец Цзе Юй. -- Управлять
Поднебесной -- все равно что переходить вброд океан, долбить долотом реку,
учить комаров ходить строем или нести гору на спине. Когда мудрый берется за
государственные дела, разве он станет управлять внешним? Он сначала
выправляет себя, а уже потом действует и делает лишь то, что может сделать
безупречно. Ведь и птицы летают высоко, чтобы быть недосягаемыми для стрелы,
а полевая мышь роет себе нору под священным холмом как можно глубже, чтобы
никто не мог добраться до нее или выгнать ее оттуда. Неужели люди глупее
этих крошечных существ?
Укорененный в Небе скитался к югу от горы Инь и пришел на берег Реки
Чистоты. Там ему встретился Безымянный человек, и он спросил его: "Позвольте
поинтересоваться, как нужно управлять Поднебесным миром?"
-- Поди прочь, низкий ты человек! Зачем ты спрашиваешь меня о таком
скучном деле? -- ответил Безымянный, -- Я как раз собираюсь стать другом
Творца всего сущего, а когда мне и это наскучит, я сяду верхом на Птицу
Пустоты и умчусь за шесть пределов вселенной и буду гулять по Деревне,
которой нигде нет, поселюсь в Пустыне Безбрежных просторов. Зачем смущать
мою душу вопросами о таком ничтожном деле, как управление Поднебесной?
Все же Укорененный в Небе повторил свой вопрос. Безымянный ответил:
"Пусть сердце твое погрузится в пресно-безвкусное. Пусть дух твой сольется с
бесформенным. Следуй естеству всех вещей и не имей в себе ничего личного.
Вот тогда в Поднебесной будет порядок" [42].
Ян Цзыцзюй пришел к Лао Даню и сказал: "Предположим, в мире появится
человек чуткий, деятельный, знающий, наделенный ясным умом и не ведающий
усталости в деле постижения Пути. Можно ли сравнить такого с просвещенными
царями белых времен?"
-- Для истинно мудрого все это -- оковы и путы царской службы, они
изнуряют наше тело и понапрасну волнуют наше сердце, -- ответил Лао Дань. --
К тому же красивый узор на шкуре тигра и леопарда привлекает охотника, а
самую ловкую обезьяну и самого усердного пса первыми сажают на поводок.
Разве можно сравнить такого человека с просвещенными царями?
-- Могу ли я узнать, как управляет просвещенный царь? -- спросил Ян
Цзыцзюй.
Лао Дань ответил: "Когда правит просвещенный царь, его деяния
распространяются на весь мир, но как бы не от него исходят, его власть
передается всем вещам, но люди не ищут в ней опоры. Он правит во славе, но
никто не воздает ему хвалу, и каждому он дает жить в свое удовольствие. Он
укореняется в Безмерном и пребывает в Отсутствующем".
В царстве Чжэн жил могущественный колдун по имени Ли Сянь, который умел
угадывать судьбы людей -- будет ли человек жить или умрет, спасется он или
погибнет, встретит или не встретит удачу, умрет ли в молодости или доживет
до глубокой старости. Еще он умел предсказывать события, называя и год, и
месяц, и даже день. Так велико было его искусство, что жители Чжэн, завидев
его, обращались в бегство. Когда Ле-цзы увиделся с ним, ему в сердце словно
хмель ударил, и он, вернувшись домой, сказал учителю Ху-цзы: "Раньше я
думал, учитель, что ваш Путь выше прочих, но теперь я знаю, что есть и еще
более высокий".
-- Я изучил с тобой писания о Пути, но не вникнул в существо Пути, --
ответил Ху-цзы. -- Постиг ли ты Путь воистину? Даже если кур много, а петуха
на них нет, откуда же возьмутся яйца? Ты чрезмерно стараешься осуществить
Путь в миру, завоевать доверие людей, а потому облик твой слишком выдает
твои намерения. Попробуй привести его сюда, пусть он посмотрит на меня.
На следующий день Ле-цзы привел колдуна к Ху-цзы. Когда колдун вышел,
он сказал Ле-цзы: "Гм, твой учитель -- мертвец, ему не прожить и десятка
дней. Я увидел нечто странное, увидел сырой пепел!"
Ле-цзы вошел в комнату учителя, обливаясь слезами, и передал ему слова
колдуна.
Ху-цзы сказал: "Я только что показался ему в образе Земли, притаился в
незыблемом, но вовеки подвижном. Ему же, верно, привиделось, что жизненной
силе во мне прегражден путь. Приведи его ко мне еще раз".
На следующий день колдун вновь пришел к Ху-цзы, а уходя, сказал Ле-цзы:
"Счастье, что твой учитель встретился со мной. Ему сегодня намного лучше! Он
совсем ожил! Я вижу, что жизненные силы в нем свободны". Ле-цзы передал
слова колдуна учителю, и тот сказал: "На сей раз я предстал ему зиянием
Небес. Ни имя, ни сущность в нем не гнездятся, а жизненная сила во мне
исходила из пяток. Он, верно, увидел во мне это истечение силы. Приведи-ка
его еще раз".
На следующий день колдун вновь пришел к Ху-цзы, а выйдя от него, сказал
Ле-цзы: "Учитель твой так переменчив! Я не могу разгадать его облик.
Подождем, пока он успокоится, и я снова осмотрю его". Ле-цзы передал слова
колдуна учителю, и тот сказал: "Я предстал ему Великой Пустотой, которую
ничто не одолеет. И вот он узрел во мне глубочайший исток жизненных сил. Ибо
и в стоячей, и в текучей воде есть темные глубины, и насчитывается их всего
девять, а показал я только три. Пусть он придет еще раз".
На следующий день колдун снова пришел к Ху-цзы, но не успел он усесться
на своем сиденье, как в смятении вскочил и выбежал вон. "Догони его!" --
крикнул Ху-цзы ученику. Ле-цзы побежал за колдуном, да так и не догнал его.
А Ху-цзы сказал: "На сей раз я показал ему свой изначальный образ -- каким я
был до того, как вышел из своего предка. Я предстал перед ним пустым,
неосязаемо-податливым; невдомек ему было, кто я и что я такое, вот и
показалось ему, что он скользит в бездну и плывет свободно по лону вод.
Поэтому он убежал от меня".
Тут Ле-цзы понял, что еще и не начинал учиться. Он вернулся домой и три
года не показывался на людях.
Сам готовил еду для жены.
Свиней кормил, как гостей.
Дела мира знать не хотел.
Роскошь презрел, возлюбил простоту.
Возвышался один, словно ком земли.
Не держался правил, смотрел в глубь себя.
Таким он прожил до последнего дня [43].
Не отягощай себя мечтами о славе.
Не строй корыстных расчетов.
Не бери на себя бремя пошлых дел.
Не пытайся владеть тем, что знаешь.
Соединись до конца с Беспредельным и обрети свой дом в бездонном покое.
Исчерпай то, что даровано тебе Небом, и не желай приобретений: будь пуст --
и не более того. У Высшего человека сердце что зеркало: оно не влечется за
вещами, не стремится к ним навстречу, вмещает все в себя -- и ничего не
удерживает. Вот почему такой человек способен превзойти вещи и не понести от
них урона.
Владыкой Южного Океана был Быстрый, владыкой Северного Океана был
Внезапный, а владыкой середины земли был Хаос. Быстрый и Внезапный время от
времени встречались во владениях Хаоса, а тот принимал их на редкость
радушно. Быстрый и Внезапный захотели отблагодарить Хаос за его доброту.
"Все люди имеют семь отверстий, благодаря которым они слышат, видят, едят и
дышат, -- сказали они. -- Только у нашего Хаоса нет ни одного. Давайте-ка
продолбим их в нем". Каждый день они проделывали одно отверстие, а на
седьмой день Хаос умер.
* ВНЕШНИЙ РАЗДЕЛ *
Глава VIII. ПЕРЕПОНКИ МЕЖДУ ПАЛЬЦАМИ [44]
Перепонки между пальцами ног или шестой палец на руке даются человеку
природой, но ничего не прибавляют к нашей природе. Тот, кто привержен долгу
и человечности, пожалуй, сочтет их столь же близкими себе, как и органы
тела, но все же не в них воплощаются свойства праведного Пути. Выходит,
перепонка между пальцами ног -- бесполезный кусочек плоти, а шестой палец на
руке -- ненужный отросток. Считать истинным назначением телесных органов
перепонку и шестой палец -- все равно что судить о поведении людей по
законам человечности и долга, полагаясь только на свой ум.
Посему пристрастие к созерцанию затуманивает наше восприятие пяти
цветов, смешивает для нас все узоры мира, подобно тому как многоцветные
одеяния ослепляют наш взор. Вы не согласны? Но пример Ли Чжу доказывает это.
Пристрастие к сладкозвучию смешивает для нас пять музыкальных нот, подобно
тому как гимны Хуан-чжуан и Да-люй оглушают нас. Вы не согласны? Но пример
учителя музыки Куана доказывает это. Заботиться о своей человечности, точно
о лишнем отростке на руке, -- значит насиловать свои жизненные свойства и
ставить препоны своей природе ради того, чтобы стяжать уважение и славу и
заставить мир под звуки дудок и гонгов покориться никому не нужным законам.
Вы не согласны? Но ученые Цзэн и Ши доказали это. Тот, кто увлекается
спорами, строит башни из черепиц и завязывает узлы на веревке, выдумывая
мудреные слова и завлекательные суждения, чтобы заставить всех думать о том,
что такое "твердость" и "белизна", "подобное" и "разное", и восхищаться
пустопорожними речами. Вы не согласны? Но примеры Ян Чжу и Мо Ди доказывают
это. Все это искусства, прославляющие внешнее и никчемное и далекие от
праведного Пути в этом мире.
Тот, кто идет праведным Путем, не отходит от своей природы и судьбы.
Поэтому единение с другими для него -- не бесполезная перепонка,
размежевание с другими для него -- не никчемный отросток. Обильное в нем не
находится в избытке, скудное в нем не находится в недостатке. У утки
короткие лапы, но попытайтесь вытянуть их -- и вы сделаете ее несчастной. У
журавля длинные ноги, но попробуйте укоротить их -- и вы причините ему
страдания. Поэтому то, что длинно от природы, нельзя укорачивать, а то, что
от природы коротко, нельзя удлинять. В природе не от чего избавляться, в
природе ничто не может доставить нам неудовольствие. Но ведь человечность и
долг тоже не составляют существа человека. Отчего же наши высоко-нравные
мужи так пекутся о них?
А притом попробуйте срезать кому-нибудь перепонки на пальцах -- и он
будет плакать от боли. Попробуйте кому-нибудь отрубить шестой палец -- и он
закричит от боли. Среди этих двух у одного конечностей больше, чем положено,
но больно им будет одинаково. Благочестивые люди нашего времени в своей
слепоте сокрушаются о несчастьях света. Негодяи попирают свою природу и свой
удел, чтобы добиться почестей и богатства. А посему не следует ли заключить,
что человечность и долг не составляют сущности человека? Отчего же со времен
Трех Династий [45] в мире было так много шума вокруг них?
Полагаться на циркуль, отвес и угольник, для того чтобы выправлять
вещи, -- значит насиловать их природу. Полагаться на веревку, клей и лак,
для того чтобы скреплять вещи, -- значит покушаться на их жизненные
свойства. А кланяться и сгибаться согласно этикету, восхвалять человечность
и долг, желая успокоить сердца людей, -- значит отказываться от постоянства
в себе. В Поднебесной, несомненно, существует постоянство. Но кривизна как
постоянное свойство вещей происходит не от циркуля плотника, а прямота как
постоянное свойство вещей происходит не от его угольника, сращивание вещей
достигается не клеем и лаком, связанность вещей достигается не веревками и
узлами. Так все существа в Поднебесном мире живут и не знают, чему обязаны
своей жизнью. Все они в равной мере обладают полнотой жизненных свойств, а
почему так происходит -- не ведают. Посему прошлое ничем не отличается от
настоящего, и ничто в мире не сойдет со своего места. Отчего же глашатаи
человечности и долга нескончаемой вереницей, словно склеенные или связанные
веревками, приходят в этот мир и проповедуют нравственность, внося смуту в
умы?
Люди, слегка заблудившиеся, сбиваются с пути. Люди, заблудившиеся
всерьез, отворачиваются от своей природы. Откуда нам известно это? С тех пор
как род Юй привлек благонравных мужей к управлению Поднебесной, все люди в
мире устремились наперегонки за человечностью и долгом. Разве это не
означает променять свою природу на человечность и долг? Попробуем
разобраться в этом. Со времен Трех Династий каждый человек в мире променял
свою природу на что-то иное. Низкий человек жертвует собой ради выгоды,
служилый человек жертвует собой ради славы, сановный муж не щадит себя ради
семьи, а мудрец приносит себя в жертву всему миру. И как бы ни были различны
занятия этих людей, какую бы память они ни оставили о себе, все они были
одинаковы в том, что наносили ущерб своей природе и губили себя.
Два пастушка, Цзан и Гу, вместе пасли стадо, и оба потеряли своих овец.
Когда их спросили, чем они занимались на пастбище, то выяснилось, что Цзан
читал книги, а Гу играл в кости. Занятия пастушков были неодинаковы, но в
том, что они потеряли овец, они были совершенно одинаковы. Бои умер ради
славы на горе Шоуян. Разбойник Чжи погиб из-за своей алчности у Восточного
холма. Оба они погибли по разным причинам, но в том, что они лишились жизни,
они были совершенно равны. Должны ли мы полагать, что Бои был прав, а
разбойник Чжи нет? В мире никто не в силах избежать смерти. Того, кто гибнет
из-за человечности и долга, простаки зовут благородным мужем. А того, кто
гибнет из-за сокровищ, простаки зовут низким человеком. Хотя и тот и другой
погибают, один слывет благородным мужем, а другой -- низким человеком. Но
ведь разбойник Чжи, погубивший себя, ничем не отличается от Бои. Какое же
имеет значение, кто из них благородный муж, а кто низкий человек?
Того, кто подчиняет свою природу человечности и долгу, будь он даже
умен, как ученые Цзэн и Ши, я не назову великим. И того, кто насилует свою
природу в угоду пяти вкусовым ощущениям, даже если он умен, как Юй Эр, я
тоже не назову великим. Того, кто насилует свою природу из любви к
сладкозвучию, будь он даже искусен в музыке, как учитель Куан, я не назову
человеком с хорошим слухом. И того, кто терзает свою природу из любви к
цветам, даже если он разбирается в них, как Ли Чжу, я не назову человеком,
обладающим острым зрением. Когда я называю кого-нибудь великим, я говорю не
о человечности и долге, а о полноте жизненных свойств. Опять-таки, называя
кого-нибудь великим, я говорю не об умении различать пять вкусовых ощущений,
а о доверии к своей природе и своей судьбе. Когда я называю кого-нибудь
человеком с хорошим слухом, я говорю не о том, что он хорошо слышит других,
а о том, что он умеет вслушиваться в себя. Когда же я называю кого-нибудь
человеком с острым зрением, я говорю не о том, что он хорошо видит других, а
о том, что он умеет всматриваться в себя. Смотреть на других и не
всматриваться в себя, не постигать себя, а постигать других -- значит
приобретать то, что принадлежит другим, и не приобретать того, что
принадлежит себе. Это значит подлаживаться к тому, что угодно другим, и ее
подлаживаться к тому, что угодно себе [46]. Если же жить лишь ради того, что
угодно другим, и не жить ради того, что угодно себе, тогда и Бои, и
разбойник Чжи, можно сказать, "впали в излишества". Я склоняюсь перед
праведной силой жизни, а потому не желаю ни упражняться в осуществлении
человечности и долга, ни жить таким образом, чтобы "впасть в излишества".
Глава IX. КОНСКИЕ КОПЫТА [47]
Конь может ступать копытами по инею и снегу, а шкура защищает его от
ветра и холода. Он щиплет траву и пьет воду, встает на дыбы и пускается
вскачь. Такова настоящая природа коня. И если бы его пустили жить в высокие
террасы и просторные залы, он вряд ли возрадовался бы этому.
Но вот пришел Болэ и сказал: "Я умею укрощать коней". И он стал
прижигать и стричь их, прибивать подковы и ставить клейма, стреноживать и
запирать в конюшне, а потому два-три коня из каждого десятка погибали. Он
стал морить коней голодом и жаждой, заставлять их бегать рысью и галопом, в
одной упряжке и друг за другом. Он мучил их уздечкой и шлеей, нагонял на них
страх плеткой и кнутом, и коней погибало больше половины.
Горшечник говорит: "Я умею обрабатывать глину". И вот он выделывает
круглое с помощью циркуля, а квадратное с помощью угольника. Плотник
говорит: "Я умею обделывать дерево". И вот он вытесывает круглые столбы при
помощи крюка и прямые доски при помощи отвеса. Но разве глина и дерево по
природе своей желают, чтобы их обрабатывали с помощью циркуля и угольника,
крюка и отвеса? И тем не менее в мире поколение за поколением твердят: "Болэ
искусно управлялся с лошадьми, горшечник и плотник искусно управляются с
глиной и деревом". Вот в чем ошибка тех, кто правит Поднебесной.
Я же полагаю, что те, кто искусны в управлении Поднебесной, поступают
иначе. Люди от природы обладают постоянством:
Они ткут -- и одеваются.
Пашут землю -- и кормятся.
Это зовется "быть единым в свойствах жизни".
Они все заодно и не имеют корысти.
Имя этому -- Небесная свобода.
Во времена, когда свойства жизни не терпели ущерба, походка у людей
была уверенная, а взгляд -- непреклонный. В ту пору в горах еще не было
тропок, а на озерах -- лодок, ни мостов. Все существа жили сообща, и людские
селения лепились друг к [другу48]. Звери и птицы сбивались в стаи, деревья и
травы вырастали в полный рост. Поэтому каждый мог приладить поводок к
животному или птице и пойти с ним на прогулку или нагнуть дерево и заглянуть
в гнездо вороны или синицы. В те времена люди жили вместе с птицами и
зверями, словно потомки одного рода. Где уж им было знать, кто благородный
муж, а кто низкий человек!
Едины все в незнании,
От силы не отходят.
Подобны в нежелании,
Просты и безыскусны!
В простом и безыскусном обретается человеческая природа.
А потом пришли "прославленные мудрецы", и люди стали считать
человечностью умение ходить, хромая, а следованием долгу -- умение стоять на
цыпочках. Мир оказался в смятении. Распущенность стала высокочтимой музыкой,
суетливость превратилась в торжественный ритуал. Вот тогда в мире начался
разброд. Если не расколото цельное древо жизни, откуда возьмется жертвенный
сосуд? Если не разбита белая яшма духа, откуда возьмется державная печать?
Если Путь и жизненные свойства не отвергнуты, кто возлюбит человечность и
долг? Если не презрели мы свое естество, кому нужны будут ритуалы и музыка?
Если не перемешаны пять цветов, кто возьмется делать украшения и узоры? Если
не перепутаны пять нот, кто захочет настраивать музыкальные инструменты?
Разрушать цельное древо для того, чтобы изготовить отдельный предмет, -- вот
прегрешение ремесленника. Разбить Путь и его свойства для того, чтобы
насадить человечность и долг, -- вот прегрешение "прославленных мудрецов".
Ну а кони? Они любят жить на воле, щипать траву и пить ключевую воду.
Когда они радуются, то трутся друг о друга шеями. Когда они сердятся, то
поворачиваются друг к другу задом и лягают друг друга. Вот в чем состоит их
природное знание. А если надеть на коней хомут и накинуть на них узду, они
будут дергать головой и кусать удила, упираться и брыкаться. Вот почему если
даже у лошадей появляются разбойничьи повадки, то повинен в том сам Болэ.
Во времена царствования рода Хэсюй люди, живя в своих домах, не знали,
чем они занимаются, а выехав в путешествие, не знали, куда направляются.
Набивали себе рот -- и радовались жизни. Хлопали себя по животу -- и гуляли
в свое удовольствие. Таковы были их природные наклонности. А потом пришли
"прославленные мудрецы", и они сгибались и кланялись по правилам ритуалов и
музыки, желая установить правильные формы всех вещей, и заставляли всех
тянуться за человечностью и долгом, чтобы вселить в людские сердца покой.
Вот тогда люди принялись ходить на цыпочках перед "знающими мужами" и стали
соперничать за выгоду для себя, и невозможно было положить этому конец.
Таково зло от "прославленных мудрецов".
Глава X. ВЗЛАМЫВАЮТ СУНДУКИ [49]
Чтобы уберечься от воров, которые взламывают сундуки, шарят в мешках и
залезают в комоды, люди обвязывают эти вещи веревками и канатами, навешивают
на них замки и засовы. В миру это называют предусмотрительностью. Но если
придет большой вор, то он взвалит на себя сундук, подхватит мешок и утащит
комод, страшась только, что все эти веревки и замки окажутся недостаточно
прочными. И разве то, что прежде называли предусмотрительностью, не окажется
на самом деле накоплением богатства для большого вора?
Есть ли среди тех, кого в свете называют предусмотрительными, такие,
которые не собирают добро для большого вора? Есть ли среди тех, кто слывут в
свете мудрецами, такие, которые не охраняют больших воров? Как мы можем
знать, так ли это на самом деле? Когда-то в царстве Ци города располагались
в пределах видимости, люди слышали крики петухов и лай собак в соседней
деревне, а вокруг столицы на две тысячи ли ставили сети на реках и
распахивали землю сохами и мотыгами. Во всех пределах царства строго блюли
уложения "прославленных мудрецов" о храмах предков и алтарях духов земли и
хлебных злаков, чтили обычаи каждой области и каждой деревушки. И вот
однажды Тянь Чэн-цзы убил правителя Ци и присвоил себе его царство. Но разве
он украл только государство? Вместе с государством он украл и введенные
мудрецами законы. Поэтому у Тянь Чэн-цзы была слава разбойника, но жил он
безмятежно, как сам Яо и Шунь. Малые царства не осмеливались его порицать, а
большие -- карать, и потомки Тянь Чэн-цзы на протяжении двенадцати поколений
владели Ци. Не следует ли в таком случае сказать, что Тянь Чэн-цзы украл
мудрые установления, чтобы сберечь свои разбойничьи повадки?
Посмотрим теперь, нет ли среди тех, кого в мире зовут самыми мудрыми,
таких, которые собирают добро для большого вора? И нет ли среди тех, кого
зовут самыми мудрыми, таких, которые охраняют воров и разбойников? Как мы
можем знать, так ли это на самом деле? В старину отрубили голову Лунфэну,
вырвали сердце у Биганя, вспороли живот Чанхуну, бросили в реку Цзысюя. Все
эти четверо были достойнейшими мужами, а не смогли избежать позорной смерти.
Однажды подручный разбойника Чжи спросил у него: "У разбойников тоже
есть Путь?"
-- Как можно направляться куда-нибудь, не имея Пути? -- ответил Чжи, --
Уметь догадаться, где в доме спрятаны драгоценности, -- это как мудрость.
Войти туда первым -- это как мужество. Выйти последним -- все равно что
верность долгу. Знать, сможешь ли унести награбленное, -- это как знание
ученого мужа. Разделить добычу поровну -- это как человечность. Тот, кто не
обладает этими пятью качествами, не станет хорошим разбойником.
Отсюда видно, что добрый человек, не постигнув путь истинно мудрых, не
заимеет славы, а разбойник, не постигнув путь истинно мудрых, не достигнет
успеха. В Поднебесной добрых людей мало, а плохих много, поэтому польза от
истинно мудрых мала, а вред от них велик. Недаром в народе говорят: "Плохое
вино привезли из Лу, а осаде подвергся Ханьдань" [50]. Когда рождаются
мудрецы, плодятся и разбойники. Уберите мудрецов, оставьте разбойников в
покое, и в мире воцарится порядок.
Когда высыхает река, пустеет долина.
Когда срывают холмы, заполняются пропасти.
Коли будут мертвы мудрецы, исчезнут и разбойники. Повсюду
восторжествует мир, и не будет никаких беспорядков.
Но пока мудрецы не перемрут, не переведутся и разбойники. И если в мире
станет вдвое больше мудрецов, то для разбойника Чжи выгода возрастет вдвое.
Если вы учредите меры для обмера вещей, он украдет и товар, и вещи, и меры.
Если вы поставите весы, чтобы взвешивать вещи, он украдет и вещи, и весы.
Если вы учредите печати и клейма, он украдет товар вместе с печатями и
клеймами. А если вы провозгласите человечность и долг, чтобы выправлять
вещи, он опять-таки украдет все, что можно украсть, вместе с человечностью и
долгом. Откуда мы знаем, что так и будет? Укравшего поясную пряжку тащат на
плаху, укравший же царство восседает на троне, а у ворот его дворца толпятся
любители человечности и