диционным китайским учениям: "Естественность - это та первозданная, ограниченная лишь природными условиями свобода, для которой человек был рожден, если бы не подстерегала его пыльная сеть мирской суеты" [115, с. 86]. Даосское понятие "цзыжань" в учении школы чань - в представлении, что человек не может быть по-настоящему свободен, чист и непривязан, если его состояние есть результат искусственной дисциплины. Следовательно, чистота такого человека поддельна, нарочита. Хуэйнэн, вкладывая в понятие "цзыжань" иной смысл, учил, что вместо попыток очистить или опустошить сознание следует просто-напросто дать ему волю, поскольку ум - это не то, что можно держать в узде. И отпустить ум - это то же, что отпустить поток мыслей и впечатлений, каждую минуту приходящий и уходящий в уме. Это Хуэйнэн и называл естественным освобождением, самадхи - правильным сосредоточением, когда сознание концентрируется на какой-либо одной мысли, праджней - высшей мудростью. Китайские буддисты для передачи буддийских понятий часто использовали для своих нужд уже существовавшие в древнекитайской философии термины. Китайские "дин" - сосредоточение, самадхи; "хуэй" - высшая мудрость, праджня; "гуань" - созерцание и т. д. - не утрачивали для китайских буддистов и традиционного смысла. Китайские поэты, увлекавшиеся буддизмом, пытались осмыслить и учение Будды о "четырех благородных истинах" {"Четыре благородные истины", понимание которых озарило Будду: страдание - бытие как таковое; причины страданий - в суете, в привязанностях к мирским страстям; преодоление страданий - в достижении состояния покоя, растворения в нирване. Путь к прекращению страданий лежит в уничтожении всякого сильного чувства, в уничтожении желания.}, "о восьмеричном пути", {Составная часть четвертой "благородной истины": правильное воззрение, правильное отношение, правильное действие, правильная речь, правильное поведение, правильное стремление, правильное внимание, правильное сосредоточение.} посвящали этой теме свои произведения. Так, наставник монастыря Шэншань в Лояне Фанин, известный также под именем Нингун, наставляя одного из танских поэтов, преподнес в дар восемь иероглифов, которые должны были просветить и наставить поэта. Содержание этих иероглифов следующее: гуань - взгляд, созерцание; цзюэ - чувство, восприятие; дин - сосредоточение, самадхи; хуэй - высшая мудрость; мин - понимание, высшее знание; тун - проникновение, постоянство; ци - спасение; шэ - отказ, самоотречение. Эти иероглифы весьма близко соприкасаются с буддийским понятием восьмеричного пути. Восемь иероглифов должны обязательно навести на размышления о так называемых шести парамитах - "люду" {Отказ, самоотречение, иначе парамита подаяния. Всего говорят о шести парамитах: чистоты, нравственности; терпеливости, стойкости; старательности, продвижения; созерцания, сосредоточения; высшей мудрости и знания.}, что способствует, как утверждали наставники, развитию собственной природы постигающего суть великой буддийской истины. Так, упомянутые Фанином понятия "дин" - сосредоточение и "хуэй" - высшая мудрость - являются соответственно пятой и шестой парамитой. Эти шесть парамит есть способ поведения бодхисаттвы после достижения просветления, но этот путь не заказан и для монахов, и для мирян-буддистов. Китайское "гуань" до распространения буддизма рассматривалось китайцами как "...наблюдение и проникновение в тайное движение сил Вселенной" [68, с. 238]. Буддисты, заимствовав этот термин, на наш взгляд, в какой-то степени сохранили его понимание древними китайскими философами. Под "взглядом" могут пониматься все части восьмичленного пути, и прежде всего правильный взгляд и правильное отношение, которые подразумевают правильное понимание буддийского вероучения, ибо учение Будды - это способность адепта к ясному сознанию, умению видеть и воспринимать мир таким, каков он есть, или как одну из стадий духовного совершенствования в буддийском истолковании. "Цзюэ" - "взгляд", - по сути, и есть "правильное отношение", когда при восприятии разницы между внутренним и внешним миром придет осознание того, что единственно реальный мир - мир внутренний, собственная природа человека. Термин "дин" передает санскритское "самадхи" - сосредоточение на собственной изначальной природе, внутренняя жизнь последователя буддийского учения, т. е. созерцание, ставшее одним из важных элементов учения школы чань, - как экстатическую погруженность в свои мысли. Именно этот этап, правильное его применение, утверждает поэт, может позволить избежать круговорота жизни и смерти, т. е. сансары, вырваться из порочного круговорота бесконечных перерождений. Суть "хуэй" - "высшей мудрости" - истолкована как постижение своей изначальной природы, освобождение от власти вещей, восстановление гармонии внутреннего и внешнего, истинного и ложного. "Высшая мудрость" - одна из основных форм познания, достигаемая с помощью интуиции и духовного прозрения. С "высшей мудростью" приходит и понимание, высшее знание - "мин", иными словами, достижение состояния, когда сознание подобно зеркалу способно отражать все вещи и явления внешнего мира, но не реагировать на них, относиться беспристрастно. Это понимание не внешней стороны вещей, явлений, а их внутренней сущности. Это состояние усиливается, затем наступает состояние проникновения, постоянства - "тун", - состояние беспрепятственной духовной свободы и раскрепощенности, когда не существует сомнений, это состояние постоянства как "...результат качественного изменения ни в коем случае не мыслится здесь как застой, прекращение перемен, - это неизменное в изменчивости, это "пронизание", когда какое-то качество проходит красной нитью через ряд последовательных стадий подверженной вечным изменениям вещи" [68, с. 193]. Следующий этап "ци" - "спасение", - когда сознание обретает способность к великому состраданию, направленному на спасение тысяч живых существ от страданий. Самый последний этап, указанный Фанином, "шэ" - "отказ, самоотречение". Это состояние, когда человек осознает, что и страдание, и сострадание - все ложь, пустая иллюзия. "Отказ" - это состояние невозмутимости и беспричастности по отношению к внешнему, феноменальному миру. Ван Вэй не может примириться с тем фактом, что буддизм выдвигает много противоречивых положений. Чтобы показать имеющиеся "недоработки" и в китайских учениях, Ван Вэй пишет стихотворение "Написал в ответ, прогуливаясь с чиновником Суном летним днем к монастырям Фусянь и Тяньчан" [257, с. 206]: Некогда был министр правителя царства Инь - Попусту только бежал ручей Шаофу. На берегу, где некогда рыбу удил, построили храм. Дорогу проложили до самых облаков. В водоеме плавает ароматный слон. Далеко в горах кричат белые петухи. В вышине играют музыку феи, И на одежде у них радуга вышита. На месте точек от туши возникли три тысячи миров, Пилюли бессмертия изготовляются из глины "люйи". В Персиковый источник если вдруг попадешь - не вернешься сразу, А при повторном посещении, знаю, не попадешь туда. Это очень образное и аллегоричное стихотворение насыщено реминисценциями китайских традиционных воззрений и легенд, полных самых разнообразных чудес. Им противопоставляются буддийские измышления - ароматный слон, возникновение трех тысяч миров из точек туши. Китайские алхимики издавна бились над задачей продления жизни и обеспечения бессмертия, искали средство, которое могло бы послужить основой эликсира бессмертия, но ни один из них, как утверждает Ван Вэй, вероятно для усугубления описываемых им абсурдов, не пытался получить пилюли бессмертия из глины. Все стихотворение логически подводит к заключительной парной строке, где упоминается "персиковый источник" Тао Юаньмина. Скорее всего Ван Вэй хотел сказать всем тем, кто чрезмерно увлекался каким-либо учением, будь то буддизм, даосизм или конфуцианство, что при безоглядном увлечении невозможно увидеть все в истинном свете и постичь все тонкости, ибо в таком состоянии все будет представать в розовых тонах, казаться уже близким "персиковым источником". Но при глубоком изучении, с учетом реальности многое может проясниться, и человеку трудно будет не заметить явно абсурдных, отрицательных сторон того же буддийского вероучения. Стихотворение "Посвящаю совершеннейшему наставнику Цзяо из монастыря Дунъюэ" [257, с. 208] пронизано откровенной иронией по поводу всех тех чудес, которые якобы происходили в Древнем Китае. Для большего гротеска Ван Вэй старается привести наиболее невероятные факты (учителю более тысячи лет, он бывает в хижине Сиванму, из бронзового блюда вылавливает рыбу, светлым глазом ночью книгу читает и т. п.). Поэт в этом небольшом по объему произведении прибегает к упоминанию сведений из 14 (!) легенд. Ван Вэй явно сомневается как в положениях из китайских легенд и учений, так и в буддийских утверждениях, например: Стоять в Пустоте и беседовать, // Светлым глазом ночью книгу читать. Возможно намеренно, Ван Вэй путает во времени легендарную Сиванму с Конфуцием и Моцзы, утверждая, что наставник Цзяо, которому уже более тысячи лет, и он бывал в хижине Сиванму; но "...не мог учиться у Куна и Мо", хотя последние жили гораздо позднее мифической Сиванму. Скорее всего, поэта забавляют фокусы, подобные тому, что из бронзового блюда можно выловить рыбу, и в самом конце стихотворения он приглашает читателя разделить его веселье по этому поводу. А в том, что Ван Вэю действительно весело, сомневаться не приходится, ибо он вынужден даже поддерживать подбородок, чтобы у него от сильного смеха не отвалилась челюсть,- так разбирает поэта смех. Единственный здравомыслящий человек на этом свете - дровосек, у которого поэт спрашивает, что же это происходит в мире иль люди стали настолько слепы, что не способны отличить реальность от явного, бросающегося в глаза вымысла: Подбородок поддерживаю, спрашиваю дровосека: "В мире ныне что происходит?" В качестве противопоставления несуразностям поэт приводит в стихотворении реальную картину горного пейзажа с журчащим источником, что способно заставить читателя встряхнуться: В горах тишина, источник вдали журчит. Высокие сосны, ветви же, напротив, редки. С годами Ван Вэй все ближе воспринимает буддийское учение, круг его друзей из числа буддийских монахов и наставников растет, поэт и своим друзьям-чиновникам указывает на силу буддизма, но его порой тяготит уединенная жизнь близ одного из монастырей: Сверчок трещит пронзительно, Одежду легкую вот-вот уже пора сменить. Светильник холоден, сидим в жилище, Сквозь осенний дождь слышим размеренный звон колокола. Светлые дхармы усмиряют и бешеного слона {*}, Туманными словами вопрошаю старого дракона. Кто ж из людей пройдет тропинкой в полыни? Того стыжусь, что недостоин я и Цю и Яна. {* Намек на притчу о том, как Давадатта натравил на Будду Шакьямуни слона в период течки и Шакьямуни одним лишь взглядом носителя "светлых дхарм", как говорит Ван Вэй, усмирил бешеного слона.} Если, говорит Ван Вэй, чистые, светлые дхармы, сила слова Будды, способны унять даже бешеного слона, почему бы его друзьям Ли Синю и Пэй Ди не обратиться к этому учению. Поэт им и посвятил это стихотворение, озаглавленное "Написал это стихотворение осенней ночью в дождь, встретив чиновников Ли Синя и Пэй Ди" [257, с. 127]. В последней парной строке Ван Вэй, говоря о тропинке в полыни, имеет в виду тропинку к своему дому, уже поросшую сорной травой (так редко его навещают прежние друзья), и для большего выражения своих чувств прибегает к источнику "Цюньфулу", где есть повествование о некоем отшельнике по имени Цзян Юаньцин, тропинка к жилищу которого почти заросла полынью, и лишь двое преданных друзей - Цю Чун и Ян Чун - навещали старого отшельника. Ван Вэй сравнивает Ли Синя и Пэй Ди с Цю и Яном и скромно заявляет, что недостоин их дружбы. Ван Вэй много ездит по отдаленным буддийским монастырям, навещает старых друзей-монахов, заводит новых и неизменно посвящает им в память о встрече стихотворения. К написанию стихотворений побуждает и чарующая красота мест, где расположены буддийские монастыри: Меж утесов и пропастей петляет узкая тропка, Облака и лес скрывают буддийский монастырь. За бамбуковой рощей со стороны горного пика видна заря, В тени лозы вода еще холодней. Все чаще в стихотворениях Ван Вэя изображаются моменты жизни живой, повседневной в ее естественном течении. И все-таки, как мы видим, поэт продолжает прямо говорить о том, чем живет и дышит он сам, передает настроения буддизма чань. Чаньскому наставнику он посвящает стихотворение "Навестил чаньского наставника Фу в монастыре" 1257, с. 127]: Хотел я давно увидеть монаха чаньского, Бреду по дороге, и благоухание весны все сильней. С нескрываемой радостью говорит он, как ему приятно находиться в стенах буддийского монастыря, увидеть своих духовных наставников ("Посылаю благородному буддийскому монаху" [257, с. 101 - 102]), он все чаще бывает в чаньских монастырях, где в долгих беседах с монахами укрепляется в своей приверженности к чаньбуддизму: Я дряхлый, немощный старец, Медленно бреду к чаньскому монастырю. Хочу спросить о смысле "доброго сердца" - Заранее знаю о тягости Пустоты - опустошить бы ее еще! Горы и реки небесным глазом охватываются, Мир пребывает средь тела дхарм. Ничего удивительного, если все уничтожит пламя, Возродиться сможет ветер на Земле! Это стихотворение, посвященное буддийскому наставнику Цао, - "Летним днем прибыл в храм Цинлун и навестил чаньского монаха-наставника Цао" [257, с. 129] - философские раздумья поэта по поводу некоторых буддийских понятий, таких, как "доброе сердце", которое присуще самой природе, "небесный глаз" - всевидящее око Будды и бодхисаттв. Казалось бы, Ван Вэй стремится получить разъяснение от чаньского наставника, но складывается впечатление, что сам он гораздо более сведущ в теоретических вопросах буддийского вероучения. В стихотворении "Чаньский наставник монастыря Яньцзыкань" [257, с. 81] Ван Вай не пытается решить теоретические проблемы, а стремится лишь показать те живописные места, где, как правило, располагались буддийские монастыри, вдали от людских поселений, куда трудно было даже пешком добраться едва заметной тропинкой. Как и многие другие произведения поэта, это стихотворение содержит известную долю аллегории: не есть ли "крутая стена" - сложное и трудное для непосвященного человека буддийское учение? Через бурные волны кто пойдет вброд, подняв платье? Крутой стены не следует избегать. В горах монастыря Яньцзыкань На труднопроходимой дороге много извилистых мест. Вся в трещинах земля, дорога в изгибах, В небо воткнулись множество пиков отвесных. Водопад клокочет и брызжет, Поразительной формы камень вот-вот упадет. Ван Вэю неторопливая, простая жизнь монахов представляется прекрасной: Бродит он вместе с собирающей орехи обезьяной, Когда возвращается - неизменно напротив гнездо журавля. Ван Вэй особенно в последние годы жизни стремился жить в соответствии с буддийскими идеалами, но он так никогда и не сделал шага, к которому вела его вся жизнь, - принятие монашеского пострига. В произведениях последних лет очень сильны мотивы стремления к покою и отрешенности. Сам поэт окончательное свое обращение к буддизму относит к периоду после мятежа Ань Лушаня, т. е. всего за пять лет до смерти: Уж в зрелом возрасте к буддизму возвратился, Поселился к старости у склона Южных гор. При настроении, бывало, в одиночестве блуждал, Мирская суета - пустое это все, я знаю. В этом стихотворении "Домик в горах Чжуннани" Ван Вэй, как и в некоторых других произведениях, выражает радость безмятежной жизни среди гор и лесов: Вот подхожу я к месту, где источник бьет, Сажусь, смотрю, как облака плывут. Но поэт рад, когда его прогулки в одиночестве иногда нарушаются случайной встречей: Случайно я в лесу встречаю старца, За разговорами и смехом не заметил, что пора домой. Все чаще в стихах поэта звучат буддийские идеалы, он призывает к уходу от мирской суеты, призывает к отшельнической жизни: В горах пустынных после прошедшего ливня Воздух полон осенней прохлады. Свет луны пробивается сквозь сосны, И чистые ручьи по камням бегут. Хотел бы отдохнуть в пахучих летних травах, А вы со мною сможете ль остаться? ("В горах осенним вечером".) Ван Вэй с грустью говорит о старости, сожалеет о быстротечности жизни. Поэт сознает тщетность усилий даосов-алхимиков, бьющихся над путями превращения в золото различных металлов, поисками эликсира бессмертия: Конечно, пряди седины мы изменить уже не вольны. И в золото другой металл никто из нас не превращал. (Перевод Ю. Щуцкого.) Да, жизнь человека на этой земле быстротечна, каждому суждены не только рождение, молодость, но и старость, смерть. Единственно в этом мире неизменно - Великая Природа, вновь и вновь приходит весна, вновь будут расцветать цветы: День уходит за днем, чтобы радости год приближать. Год за годом идет, но весна возвратится опять. Насладимся вдвоем - есть вино в наших поднятых чашах, А цветов не жалей: им опять предстоит расцветать! (Перевод А. Гитовича.) Поэта радует тихая уединенная жизнь, он безмятежно созерцает окружающую природу. В предисловии к сборнику "Ванчуань цзи" Ван Вэй писал: "Мое убежище в долине реки Ван, остановитесь и осмотрите ров Мэнчэн, холм Хуацзыган, перевал, где рубили бамбук, беседку Вэньсин, Оленью рощу, рощу Мулань... Там проводили мы с Пэй Ди свой досуг, соревнуясь в поэзии и вызывая друг друга на составление парных стихов к произнесенным строкам..." |27, с. X]. Поэт считает, что нет ничего дороже уединения на лоне природы: На склоне лет мне тишина дороже Всех дел мирских - они лишь тлен и прах. Тщеславие меня давно не гложет, Мечтаю только о родных лесах... (Перевод А. Гитовича.) Все чаще поэт продолжает свои размышления о скоротечности времени: Я в мои годы как постарел! Волосы на голове и висках день ото дня белей. Я пока еще пребываю в этом мире, Но смогу ли еще быть гостем на этой земле? ("Вздыхаю о седых волосах".) В другом стихотворении поэт словно спорит с собой, не пристало ему, буддисту, сетовать на подобное, поскольку мир наш не более чем иллюзия: Но в конце-то концов - что печалиться о седине? Я растратил все золото - нового нет у меня. От болезни и старости можно ли избавиться мне, Если книги твердят вам, что нет вообще Бытия. О своем окончательном решении принять полностью буддийское вероучение поэт говорит в таких стихотворениях, как "На прогулке к монастырю Ганьхуасы" [257, с. 227], "Посетил горную обитель монаха Тань Сина {Буддийский монах Тань Син был другом Тао Юаньмина.} в монастыре Ганьхуасы" [257, с. 128]: Распростился с бедной деревней, Обратился в буддизм, в храм пришел. Тема ухода от мирской суеты, обращение к буддизму звучит и в стихотворении "Посвящаю шаофу Чжану": На закате лет лишь покой люблю, Мелочные дела не волнуют больше меня. Сам же я не имею планов больших, Знаю одно: вернуться к старому лесу. Поэта более не занимает мысль о карьере, успехах на чиновничьем поприще: Вы спросите меня об удачах иль неудачах - Рыбацкая песня в ответ разольется по берегу. Поэт на протяжении всей жизни большей частью жил в кругу близких друзей, теперь, на склоне лет, его порой печалит одиночество, тоска по задушевной дружеской беседе: И даже ты, мой старый друг, представить бы не смог, Как я теперь, на склоне лет, печально-одинок. (Перевод А. Гитовича.) Ван Вэй твердо встал на путь Будды, душевное равновесие поэт обретает в занятиях созерцанием на лоне природы, сравнивая земные страсти, мирскую суету с ядовитым драконом: Не знаю я, где храм Сянцзи - "Распространяющегося аромата", Немало верст брести к заоблачным высотам. Кругом деревья древние, нет даже тропки человека. Там, высоко в горах, где колокол? Источника слышно журчанье, туман кругом, опасны скалы, А солнца свет лишь холодит сосны зеленое убранство. Перед закатом солнца пруд опустел, Я в созерцании глубоком борюсь с драконом ядовитым. ("Навещаю храм Сянцзи".) Ван Вай укрепляется в своих буддийских воззрениях достаточно прочно и провозглашает: И понял я вдруг, что страдает лишь бренное тело, Слабеет оно, но душа остается крылатой. "Ворота Сладчайшей Росы" открываю несмело {*}, И дух наслаждается их чистотой и прохладой. (Перевод А. Гитовича.) {* Подразумевается буддизм.} На склоне лет сам поэт так отозвался в одном из стихотворений о своем творческом пути: Стихи сочинять ленюсь на старости лет. В преклонных годах без них достаточно бед. В рожденье ином был я - поэт, В той жизни, верней, присуща живопись мне. От прежних привычек не мог отрешиться вполне И стал невзначай известен среди знатоков. Зачем-то слыву творцом картин и стихов, Но сердцем не верю, что я и вправду таков. (Перевод А. А. Штейнберга.) Но поэт действительно таков, по праву заслуживая признание поэта и живописца, о нем Су Ши сказал, что "...в поэзии его живопись, а в живописи поэзия". ^TГЛАВА III^U ^TДУХОВНЫЕ ГИМНЫ В ТВОРЧЕСКОМ НАСЛЕДИИ ВАН ВЭЯ^U Буддийские гимны Особое место в творческом наследии Ван Вэя занимают буддийские гимны, которые, очевидно, были написаны поэтом по заказу китайских аристократов, принявших буддизм. Ниже рассматриваются три буддийских гимна - три "цзана": "Переработанный буддийский гимн с предисловием" [257, с. 367], "Хвалебный буддийский гимн о вышивке "Колесо исполнения желаний" с предисловием" [257, с. 373] и "Буддийский гимн "Амитаба" с переработанной картиной, написанной чиновником-гэйшичжуном Доу Шао в пагоде Сяои в память умершего младшего брата - бывшего чиновника - начальника гарнизона" [257, с. 375]. Личность поэта, его отношение к буддизму, оригинальные философские рассуждения придают черты индивидуальности каждому гимну. Так, и "Предисловии" к гимнам Ван Вэй размышляет на буддийские темы. Живущий в бытийном мире, говорит поэт, и пытающийся умозрительно постичь Шуньяту - пустоту и татхату - высшую буддийскую истину - мало чего добьется, ибо для обыденного сознания это недостижимо: Тишина, тождественная Шуньяте, - Они непостижимы сердцем. Татхата пребывает в неподвижности - Она удалена от мира сознания. [257, с. 373.] Но при достижении определенного совершенства в практике и теории буддизма может открыться истина того, что "...[буддийская] реальность не ограничена ничем, постоянно сопутствует всем живым существам. [Татхата) не отчуждена от деяния, но не объять ее всем множеством поступков" [257, с. 373]. "Предисловие" завершается с присущей Ван Вэю скромностью: Раз свойства дхарм таковы, Разве можно это словами объяснить? Но несмотря на такое заключение, поэт с легкостью оперирует сложнейшими понятиями буддийской догматики, объясняя многие, трудные для понимания. Рассуждая о свойствах дхарм, он говорит, что никто не в силах определить дхарму: "Можно говорить весь день, но дхарма не имеет ни названия, ни облика" [257, с. 308]. Термин "дхарма" - от санскритского корня "dhar" - "носить", "носитель", "несомое" - часто служил предметом толкований для буддийских теоретиков. Ортодоксальный буддизм дхармами называет "истинно сущие", трансцендентные, непознаваемые носители-субстраты тех элементов, на которые разлагается поток сознания со своим содержанием [87, с. 87]. Китайские буддисты передали санскритско-буддийский термин "дхарма" уже известным в китайской философии термином "фа" - "закон", вложив в него буддийский заряд со следующими значениями: 1) качество, атрибутивное сказуемое; 2) субстанциональный носитель, трансцендентный субстрат единичного элемента сознательной жизни; 3) элемент, т. е. составной элемент сознательной жизни; 4) нирвана, в смысле "пустоты" или "абсолютного", т. е. истинно реального; 5) учение Будды; 6) вещь, предмет, объект, явление [87, с. 87-88]. В буддийских гимнах, о которых идет речь, и в других произведениях Ван Вэй также обращается к понятию "дхарма". В гатхе к "Переработанному буддийскому гимну" поэт следующим образом рассуждает о дхарме: "В гатхе сказано: "Бьем земные поклоны великому наставнику десяти направлений (т. е. Будде. - Г. Д.). Он может постичь одну дхарму, узреть и множество других дхарм. Всевозможные облики [его] просвящают массы живых существ. Мысли его и в самом деле будут неподвижны. Мы кладем земные поклоны перед беспредельным морем действия дхарм. (Дхарму] не остановить на Бытие и Небытие, но не следует и отказываться от них"" [257, с. 367|. Теоретики махаяны, создавшие в качестве высшего идеала бодхисаттву, видели в нем образец для последователей буддизма махаяны - бодхисаттва не уходит в нирвану до тех пор, пока все живые существа, стремящиеся к освобождению, не достигнут этой цели. Бодхисаттвство, Ван Вэй постоянно говорит об этом, есть принцип сострадания и помощи всем живым существам, стремящимся к освобождению от пут суетного мира {В отличие от хинаянского архатства - принципа сугубо личного спасения, которое позволяет прервать обусловленную кармой цепь рождений и смертей, достичь нирваны. Бьшо бы ошибочным полагать, что буддизм в Китае распространялся только в разновидности махаяны. Традиция хинаяны также просматривается в истории китайского буддизма, но махаянские течения были преимущественными.}. Поэт пишет: Сила духа бодхисаттвы непостижима, Способен он единственным своим телом пребывать сразу везде. Постоянно вращается колесо дхарм, но без движения, По своему желанию [бодхисаттвы] спасают всех живущих. [257, с. 373.] В этом же произведении-гимне Ван Вэй продолжает рассуждения о бодхисаттве и считает, что в каждом живом существе заложена частица сердца Будды, каждый способен и должен воспринять учение Будды: Сердце Будды служит основой всех живых существ, Тело имеет истинный облик и по желанию может тут же исчезнуть [в нирване]. Но милосердие его проявляется не в силу причинности, Явился он лишь ради избавления людей. Сила бодхисаттвы способна воздействовать на всех, И все живущие будут довольны. Каким же сердцем обладает бодхисаттва!? Восклицание поэта неслучайно: сердце бодхисаттвы - это как раз тот идеал, к которому Ван Вэй стремился на протяжении всей жизни, о чем свидетельствуют его произведения. Рассматриваемые буддийские гимны - это также свидетельство распространения буддизма в аристократической среде и императорском дворе в танскую эпоху: "Семья госпожи Цуй {Очевидно, именно госпожа Цуй была заказчиком одного из гимнов "Переработанный буддийский гимн с предисловием", заказанного по случаю смерти отца.} - передовая среди привилегированных, она стояла во главе всех семей-буддистов, во имя постижения буддийского учения. Великий наставник часто с уважением почтительно навещал ее. А женщины всего императорского двора под ее влиянием стали жить скромно" [257, с. 367]. В другом гимне подобное же свидетельство: "Монахини-[сестры] из монастыря Чунтун по имени У-и - "не имеющая сомнений" и Даодэн - "немеркнущее дао" - ушли в монастырь из знатных семей, на циновке для молений занимают почетные места". Несмотря на то что в пору жизни Ван Вэя буддийское учение, казалось бы, проникло во все слои общества, и в слои имущие в том числе, как видно из вышеприведенного отрывка, ключевые позиции в государственном аппарате занимали чиновники-конфуцианцы, буддисты в чиновничьей среде встречались не так уж часто: "Умерший старший брат служил в Хэнани на посту шаоиня - помощника начальника города. Несмотря на образование по классическим книгам, глубоко проник в суть реальности (буддийской] и был единственным буддистом среди сотни чиновников" [257, с. 373J. Все три рассматриваемых буддийских гимна написаны на смерть людей, с которыми, возможно, поэта связывали дружеские узы. Эти гимны - не только дань уважения усопшим, но и своеобразные утешения родным. В гимнах можно найти и рассуждения о смерти вполне в духе буддийского вероучения. Ван Вэй сострадает родным умерших, считает достойным "...скорбеть в траурной одежде, следовать дхарме утечки. Горько оплакивать кровавыми слезами, думать о беспредельной милости [умершего отца]" [257, с. 367]. Но Ван Вэй предостерегает от крайних проявлений горя: Если от горя лишить себя жизни, Это не будет должным воздаянием [душе покойного отца]. Если даже эти десять сил Будды защитят, То разве можно выкупить [тело усопшего] даже ста телами живых. Поэт вполне по-буддийски рассуждает по поводу смерти: "Нужно быть в состоянии улучшить свою карму, и этим изменить свою жизнь". В память умерших были написаны не только буддийские гимны - они составляли единое целое с иконами на буддийские темы. Так, к гимну "Переработанный буддийский гимн с предисловием" прилагалась икона "...переработанная картина "Чистая западная земля", которая была преподнесена госпожой Ли - женой левого чанши, временно исполняющего обязанности помощника цензора господина Цуя, - по случаю поминок ее отца, бывшего чиновника" [257, с. 367]. Далее следует весьма примечательное описание картины-иконы, полное поэзии: "Без драгоценностей и бахромы использовался белый шелк для картины с изображением рая, с радостью, не имеющей предела. Царь закона (т. е. Будда. - Г. Д.) изображен в позе умиротворения и счастья, в окружении монахов и народа. Все пребывает в спокойствии и неподвижности. Кажется, что все и было так в прошлом и будет в будущем. Царит полнейшее безмолвие, и не слышно ни звука. Словно [проповедь] без слов, словно лес из драгоценных деревьев, семикратно опоясывает ароматный город. В полах одежды изображены небесные цветы, которые все шесть времен разбрасываются по золотой земле. Птицы цзялинь словно вот-вот запоют, цветы маньто еще не осыпались. Собрались все добрые люди, и облик их всех прекрасен. Теперь со всей искренностью кладут земные поклоны. Проливают слезы и возжигают курения. Пожелали накапливать заслуги и добродетели, с тем чтобы подготовиться к далекому пути и достичь Будды. Постоянно предполагать, что великое милосердие, с присущей ему женской мягкостью, воплощено в самих свойствах дхарм. Это должно быть в семье, которая сознает высшую буддийскую истину" [257, с. 367]. К "Гимну о переработанной буддийской картине "Амито", нарисованной гэйшичжуном Доу Шао в пагоде Сяои в память умершего младшего брата - бывшего чиновника - начальника гарнизона зятя вана" прилагалась также живописная икона - "Сама переработанная в буддийском духе картина сделана гэйшичжуном Доу Шао, который почтительно преподнес ее умершему младшему брату - бывшего - начальника гарнизона и зятя Вана" [257, с. 375]. Ван Вэй также дает описание иконы: "Драгоценные деревья выстроились в ряд, искрится золотой песок, волшебные птицы цзялинь, [кажется], вот-вот запоют, цветы маньто еще не осыпались. Умер он во цвете лет, должен достичь высокого положения среди святых. [Изображены также] пруд, лотос, алтарь. Будет еще большая слава подношениям братьев. Водоплавающие птицы воспевают дхарму, следует осознать всю силу братской дружбы" [257, с. 375]. Детально выписана Ван Вэем с присущим поэтическим изяществом вышивка "Колесо исполнения желаний", преподнесенная монахинями-сестрами из монастыря Чунтун вместе с гимном умершему старшему брату. "[Эта вышивка] - так называемое "колесо исполнения желаний", (изображенная на ней] бодхисаттва мирского милосердия (т. е. Гуаньинь. - Г. Д.) совершенна достигла самадхи. Оказывает помощь людям своим волшебным взором, [на вышивке] разноцветное тело с шестью руками" [257, с. 373]. Сестры-монахини, устами которых говорит Ван Вэй, считают, что хотя "...путь высшей буддийской мудрости есть шуньята, но все-таки стараемся создать |своей вышивкой) образ во славу буддизма" |257, с. 373]. Для этого они в память об умершем старшем брате, "...с кем в свое время шли по одному мирскому пути", заказали вышитую икону и "...[для исполнения вышивки] собрали лишь целомудренных девушек, и они усердно, с чувством благоговения работали - иголка за иголкой, нитка за ниткой, день за днем, месяц за месяцем, - и вот заблестели все радуги, кажется, засияли тысячи лун [на вышивке]. Золотой лотос поддерживает ноги Будды, драгоценные жемчужины висят в узле волос. Изображенное на вышивке замышлялось с чистым сердцем, а создали образ хрупкие руки [девушек]. На коралловой ладони, кажется, вот-вот появится неподвижный Будда. Уста его словно яблоко [ничего не промолвят], подобно тому как говорят: "о дхармах толковать невозможно". На вышитой картине [люди] возжигают благовония, восхваляют [Будду], разбрасывают цветы и взирают наверх. У обладающих чувствами горькая карма, [страдания должны] исчезнуть и более не появляться. Непревзойденное колесо дхарм вращается в вечной тишине. Молениями сестры желают достичь этого счастья, рассматривают [вышивку] как великолепие для поминок [старшего брата]" (257, с. 373]. Безусловно, сложность мировоззрения Ван Вэя не позволяла ему быть всегда последовательным в своих утверждениях. Порой под влиянием настроения он считает, что бессмысленно стремиться к недосягаемой, туманной нирване (о чем, кстати, и говорили чаньские наставники, оказавшие большое влияние на взгляды Ван Вэя), но иногда поэт мог высказать и противоположную мысль, как в одном из вышеупомянутых гимнов: "В конце концов в результате совершенствования можно достичь состояния "ушэн"" {"Ушэн" дословно переводится как "отсутствие жизни". Имеется в виду нирвана.} [257, с. 367]. Другой гимн Ван Вэй завершает вполне в духе чань-буддизма, адепты которого не настаивали на постоянном стремлении к совершенствованию и поискам путей к освобождению и утверждали, что озарение, понимание высшей истины может прийти внезапно, в любой момент. Необязательно отказываться от жизни мирской и целиком посвятить себя буддизму, приняв, скажем, монашеский сан: "Озарение можно обрести и посредством копоти {"Посредством копоти" - буддизм есть костер, все остальное копоть, сопутствующая пламени костра.}, собственная природа должна идти к созреванию" [257, с. 375]. В буддийских гимнах Ван Вэя, как и во всем его творчестве, отражена сложность его мировоззрения. Несмотря на большую тягу к чань-буддизму, многие стороны которого были близки Ван Вэю, он стремился выступать не только с позиций чань-буддизма и махаянского буддизма в целом, но и как приверженец учения, в котором отражались лучшие стороны китайских традиционных учений. Неоднократно поэт обращал внимание на близость чань и "Ицзина" {"Ицзин" - "Книга перемен" (см. [113]).}: "В "Ицзине" сказано: "Блуждающие души изменяются". В "Цзочжуань" {"Цзочжуань" - комментарий к "Ицзину".} сказано: "Для духа и субстанции "ци" не существует места, где бы их не было". Несомненно понятно, что духи перерождаются. К духам приобщить буддийское дао, и они превратятся в бодхисаттв, которые будут пребывать на Земле Радости" [257, с. 375]. Буддизм, несмотря на широкое распространение в танском Китае, так и не стал господствующей идеологией общества, чего страстно желал Ван Вэй: "Желаю, чтобы признали запад (т. е. буддизм. - Г. Д.) нашим наставником, желаю переродиться там в радостном раю, где достигается освобождение жизни человека" [257, с. 367]. Буддийские гимны (как по заказу, так и по желанию) писали многие танские поэты. Любопытны буддийские гимны Бо Цзюйи, написанные им на склоне лет в уединении. В предисловии к этим гимнам он писал: "Мне уже семьдесят лет. Я стар и болен и, поскольку уже близок к следующему перерождению, написал шесть гимнов; их я буду распевать перед Буддой, дхармой, сангхой. Возможно, эти стихи повлияют на мою карму, на будущие перерождения". В этом стихотворном цикле, посвященном Будде, дхарме, сангхе, всем живущим, раскаянию и желанию, наглядно отражено мировоззрение Бо Цзюйи-буддиста, постигшего буддийское учение в различных его аспектах, от сугубо религиозного до философского, причем, как уже говорилось, последний всегда был ближе и привлекательнее для поэта. Хвалебный гимн Будде Десять путей в этом мире На Небе и Поднебесной. Сейчас окончательно знаю, Что с Буддой никто не сравнится. Величественный и недосягаемый