Гелиодор. Эфиопика (Отрывки) (Пер.А.Егунова) ---------------------------------------------------------------------------- Перевод А.Егунова Хрестоматия по античной литературе. В 2 томах. Для высших учебных заведений. Том 1. Н.Ф. Дератани, Н.А. Тимофеева. Греческая литература. М., "Просвещение", 1965 OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru ---------------------------------------------------------------------------- ГЕЛИОДОР (III в. н. э.) О Гелиодоре, как и о всех других греческих романистах, не сохранилось никаких достоверных биографических данных. Гелиодора называют епископом, но, по всей вероятности, это только легенда, родившаяся в среде сторонников христианства, так как в самом романе прямых указаний на то, что Гелиодор был христианином, нет. Поздний церковный историк Никифор Каллист рассказывает, что роман Гелиодора дурно влиял на молодежь; церковные власти потребовали, чтобы Гелиодор или сжег свое произведение, или отказался от епископского сана; Гелиодор будто бы выбрал последнее. Даже время жизни этого романиста неизвестно. Большинство ученых относит Гелиодора к писателям III в. нашей эры. Роман "Эфиопика" оказал большое влияние на формирование византийского романа. Такие византийские романисты, как Евматий, Федор Продром, Никита Евгениан, многим обязаны Гелиодору. Под влиянием Гелиодора создавался французский "прециозный роман", например романы д'Юрфе, Скюдери, которые считали себя учениками Гелиодора. (Перевод "Эфиопики" Егунова, в изд. "Academie", 1932.) ЭФИОПИКА {*} {* Главы идут в порядке хронологической последовательности фабулы, а не так, как они даны в самом романе, где некоторые из глав развертывают события, которые по времени произошли раньше уже описанных фактов.} [Гелиодор изображает в этом романе любовь Хариклии и Феагена. Из романа мы узнаем прошлое Хариклии. Она дочь эфиопского царя Гидаспа. Его жена Персина во время беременности часто любовалась картиной, изображающей любовь Андромеды и Персея. У нее родилась девочка ослепительной красоты, с белой кожей. Персина, боясь подозрений мужа, отдала девочку в чужие руки, а возвратившемуся из похода мужу сказала, что ребенок умер. Девочка сначала воспитывалась у какого-то египтянина, а потом он передал ее приехавшему в Египет дельфийскому жрецу Хариклу.] [Передам сначала сцену, где изображается, как девочка попала к Хариклу; об этом рассказывает он сам другому жрецу, приехавшему в Дельфы из Мемфиса, старцу Каласириду.] 29. - ... Слушай же, - сказал Харикл, удалив прочих. - Имея в виду и свою пользу, я давно желал, чтобы ты выслушал об этом. Я вступил в брак, но детей у меня не было. Поздно, в старческом возрасте, после долгих молитв богу, я стал отцом дочери, но бог предсказал мне, что это не к добру мне. Она достигла возраста невесты, и я выдал ее замуж за того из сватавшихся (их было много), который казался мне получше. Но в ту же ночь, как она осталась наедине с женихом, она, злосчастная, погибла, потому что в спальню ворвался огонь не то от молнии, не то от человеческих рук. И свадебная песнь, не оконченная, сменилась надгробным причитанием, из брачного чертога проводили ее к могиле и факелами, сиявшими брачным светом, зажгли погребальный костер. Вдобавок к этой трагедии божество разыгрывает другое горе: отнимает у меня мать моей дочери, всецело отдавшуюся скорби. Не в силах вынести посланного богом бедствия, но веря богословам, что лишать себя жизни нечестиво, я остался жить, но расстался с родиной и бежал из опустелого дома. Сильно способствует забвению бедствий смутное душевное воспоминание, уже не поддерживаемое зрением. Я скитался по многим местам, пришел в твой Египет и в самые Катадупы, чтобы познакомиться с Нильскими порогами. 30. Объяснение моего прибытия туда ты уже получил, друг мой, а вот и то побочное обстоятельство, о котором я хотел тебе сообщить, - по правде сказать, в нем вся суть: в то время как я ходил по городу на досуге и покупал кое-какие вещи, редкие, у греков (я уже готовился возвратиться на родину, так как время ослабило горе), ко мне подошел человек, внушающий уважение своим видом; его взоры светились умом, он едва вышел из юношеского возраста и был совершенно черного цвета. Он приветствовал меня и, не совсем твердо объясняясь по-гречески, сказал, что хочет сообщить мне что-то наедине. Я с готовностью согласился, и вот он, введя меня в ближайший храм, говорит: - Я видел, как ты покупал индийские, эфиопские и египетские листья и коренья. Я готов доставить тебе безупречные и неподдельные, если ты желаешь их купить. - Желаю, - сказал я, - покажи. - Смотри, - говорит он, - да не скупись при покупке. - За себя поручись, - возразил я, - что не будешь жадным при продаже. Он вынул из-за пазухи сумочку и начал показывать необыкновенные драгоценные камни: там были жемчужины величиной с маленький орех, правильно закруглившиеся и яркой белизной отличавшиеся; смарагды и гиацинты - первые зеленели, как весенний хлеб на поле, отливали ровным оливковым цветом, вторые подражали прибрежной морской воде, когда она слегка рябится под глубоко сидящей скалой и окрашивает дно в фиалковый цвет. От всех камней получалось смешанное, разнообразное сверкание, радовавшее очи. При виде всего этого я сказал: - Других покупателей надо тебе искать, чужестранец. Что касается меня и моего имущества, то едва ли оно окажется равноценным даже одному из тех камней, которые я вижу. - Но если ты не в состоянии купить их, - возразил он, - то, по крайней мере, в состоянии получить в подарок. - Я вполне способен получить подарок, - говорю я, - однако не понимаю, для чего ты шутишь со мной. - Я не шучу, - сказал он, - я говорю вполне серьезно и клянусь здешним богом, что все отдам, если сверх этого ты пожелаешь принять и другой дар, гораздо более ценный. Тут я рассмеялся, а на его вопрос о причине моего смеха отвечал: - Смешно, если ты, обещая такие дары, сверх того сулишь и награду, на много превосходящую самые дары. - Ты мне верь, - сказал он, - и сам поклянись в том, что используешь подарок наилучшим образом, именно так, как я тебе укажу. Я удивился, недоумевал, но все же поклялся, ожидая сокровищ. После того как я дал требуемую клятву, он ведет меня к себе и показывает девушку неизъяснимой, божественной красоты. По его словам, ей было семь лет, мне же казалось, что она приближается к возрасту невесты: так преизбыток красоты придает больший на вид рост. Я стоял в изумлении, не понимая происходящего и ненасытно созерцая представшую, а он повел такие речи: 31. - Девушку, которую ты видишь, чужестранец, мать бросила в пеленках, предоставив превратностям судьбы по причине, которую узнаешь немного позже, а я случайно нашел и взял, так как нельзя было мне оставить в опасности душу, уже воплотившуюся в человеке: ведь в этом заключается одно из предписаний наших гимнософистов, слушателем которых незадолго до этого я удостоился быть. К тому же у младенца горел яркий божественный свет в очах. Когда я осматривал его, он ясно и нежно взирал на меня. При девочке было ожерелье из камней, которое я только что тебе показывал, и лента, вытканная из шелка, с вышитыми на ней местными письменами и повествованиями о девочке. Мать, думается мне, позаботилась ради дочери об этих знаках и приметах. Прочитав письмена и узнав, откуда она и чья, я увез ее в усадьбу, далеко отстоявшую от города, передал на воспитание своим пастухам и наказал никому о ней не говорить. Бывшие при ней приметы я удержал при себе, чтобы они не навлекли на девушку чьих-либо козней. На первых порах так она была укрыта. Когда же с течением времени начал обнаруживаться необыкновенный расцвет подраставшей девочки (красоту нельзя скрыть, даже спрятав ее под землей; она и оттуда, мне кажется, засияла бы), то я, боясь, что о ней узнают и погибнет и сама она, да и я испытаю какую-нибудь неприятность, добился, чтобы меня отправили послом к египетскому сатрапу. Я прибываю, везя ее с собой и намереваясь устроить ее судьбу. С сатрапом я немедленно начну переговоры, ради которых прибыл, - заняться этим у нас назначено на сегодня, тебе же и богам, так распорядившимся, я вручаю девочку с тем, чтобы, на основании бывшего у нас клятвенного договора, ты обращался с ней, как со свободнорожденной, выдал ее замуж за свободнорожденного - на этих условиях ты получаешь ее от меня, а вернее - от бросившей ее матери. Верю, что ты будешь соблюдать наше соглашение: я полагаюсь на клятву, и, кроме того, в течение многих дней, которые ты здесь провел, я убедился, что у тебя подлинно греческий образ мыслей. 32. Так я и сделал, взял девочку и, закутав, повел к себе. В тот день я ухаживал за ней, сильно радуясь и воздавая богам великую благодарность, и с тех пор дочерью я признал ее и назвал. [Харикл рассказывает о своей любви к приемной дочери Хариклии, которая радует его и умом, и красотой, и добротой, но она огорчает старика лишь отказом вступить в брак.] КНИГА ТРЕТЬЯ [Хариклия, жрица богини Артемиды, сурово относится ко всем женихам; она и слышать не хочет о браке, но вот приезжает в Дельфы красавец Феаген, из племени эпианов, живущих в Фессалии. Хариклия встречает юношу во время торжественной процессии, направляющейся к храму для совершения жертвоприношений. Об этом рассказывает жрец Каласирид. Он подробно говорит о процессии, о красоте ее участников, особенно о красоте эфебов, спутников Феагена.] Словно состязались эфебы красотой своих уборов. Но, несмотря на весь блеск эфебов и их коней, взор присутствующих, минуя их без внимания, обращался к главарю эфебов (это был Феаген, предмет моих забот) - и все предшествующее великолепие, казалось, затмевалось им, как молнией, - так ослепил нас блеск Феагена: он тоже был на коне, в тяжелом вооружении и потрясал ясеневым копьем с медным наконечником. Шлема на нем не было, и с обнаженной головой участвовал он в шествии, в пурпурном плаще, всюду испещренном золотом, представлявшем борьбу лапифов с кентаврами. Его застежка из сплава серебра с золотом была в виде Афины, покрывающей свой панцирь, словно щитом, головою Горгоны. Еще более прелести придавало всему происходящему ласковое дуновение ветра, который слегка веял, мягко касаясь волос на шее, отстраняя кудри с чела Феагена и бросая складки плаща на спину и бока коня. Ты бы сказал, что и сам конь соответствовал красоте господина и будто чувствовал, что красиво несет столь красивого своего наездника: так изгибал он шею, вздымая голову, прядал ушами, величественно поводил очами и горделиво стремился вперед, неся на себе Феагена. Легко повинуясь узде, конь немного покачивался вбок, слегка ударяя в землю краем копыта, и поступь его ритмически отвечала покойному движению шествия. Такое зрелище поразило всех, и все присудили победную награду юноше. Уже женщины из народа, не в силах с собой совладать и скрыть свое душевное волнение, стали бросать ему навстречу цветы и плоды, думая привлечь этим его благосклонность. И у всех взяло верх это единое решение: не бывало меж людей ничего, что превосходило бы Феагена красотой. 4. "Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос", - сказал бы Гомер, когда покинула храм Артемиды прекрасная и мудрая Хариклия, и мы поняли, что даже Феаген все же может быть превзойден, но превзойден лишь тем, что непорочная женская красота привлекательнее для мужчин, чем юношеская. Хариклия приблизилась на колеснице, везомая запряжкой белых быков. Ее пурпурное, доходящее до пят одеяние было заткано всюду золотыми лучами, на грудь наброшен пояс, на который художник расточил все свое искусство - никогда до того не случалось ему выковать ничего столь прекрасного, да и впредь не мог он этого сделать. Он скрепил хвосты двух змей за спиною, а шеи змеиные свились друг с другом под грудью, образуя запутанный клубок, откуда показываются лишь головы змеиные, свешивающиеся по бокам, как некий придаток к этому узлу. Ты сказал бы, что змеи эти не только кажутся ползущими, но действительно ползут. И очи их грозной суровостью не страшат, но влажный сон источают, словно задремали они от сладкой тоски на груди девичьей. Змеи эти сделаны из золота, но окраска их - синяя, так как золото искусно было почернено, чтобы смешением золотистого с черным передать шероховатую изменчивость чешуи. Вот какой был пояс у девы. Волосы ее не были ни вполне заплетены, ни распущены, но большая их часть волной ниспадала с затылка на плечи и спину, а на макушке и у чела нежные побеги лавра венчали их, открывая подобное розам и светлое, как солнце, лицо девушки и не позволяя ветру более, чем должно, шевелить ее кудрями. В левой руке Хариклия держала лук золоченый, за правым ее плечом висел колчан, другой рукой она держала зажженный светильник. Но и в таком виде сияние исходило более от ее очей, чем от факела... 5. ... После того как шествие обогнуло гробницу Неоптолема. И в третий раз на конях проскакали эфебы, вдруг подняли вопль женщины, клич - мужчины. Тогда, словно по уговору, стали закалывать быков, баранов и коз, точно единая рука наносила им всем смертельные удары. Огромный жертвенник был обременен несчетным количеством дров. На него возложили, как водится, лучшие части жертвенных животных и стали просить, чтобы пифийский жрец начал возлияние и поджег жертвенник. Харикл отвечал, что возлияние подобает совершить ему, но жертвенник пусть подожжет главарь священного посольства, взяв факел у храмовой прислужницы. Отеческий закон предписывает именно такое обыкновение. Сказав это, Харикл совершил возлияние, а Феаген взял в руки факел. Тогда на деле мы поняли, что душа божественна и сродни вышнему. Едва лишь взглянули друг на друга Феаген и Хариклия, души их сразу познали свое сходство и устремились навстречу, как к достойному друг другу и сродному. В первое мгновение они остановились, внезапно пораженные. Все же она протянула ему факел, и он принял его из ее рук. Очи их неподвижно впились друг в друга, словно они старались припомнить, не видели ли они где-нибудь друг друга и не знавали ли ранее. Затем они слегка улыбнулись украдкой: только взор их обличал улыбку. Потом, словно устыдившись происшедшего, они покраснели. И вдруг - думается, страсть проникла уже в их сердца, - они побледнели. Словом, в несколько мгновений выражение лица их изменялось тысячу раз, цвет лица и взоры колебались, обличая душевное потрясение... 6. С некоторым запозданием и словно насильно отторгнутый от девы, Феаген приблизился к жертвеннику и зажег хворост. Окончился торжественный праздник, фессалийцы обратились к пиршествам, а остальной люд разошелся по домам. Хариклия, облаченная в белое одеяние, с немногими домашними направилась к своему жилищу, находившемуся в ограде храма. Она не жила вместе со своим мнимым отцом: от всех она старалась удалиться ради священной чистоты. [Феаген и Хариклия страстно любят друг друга. Отец Хариклии хотел бы видеть ее женой своего племянника, но Хариклия и слышать не хочет об этом браке. При помощи мудреца Каласирида и своих друзей Феаген похищает Хариклию и вместе с ней и Каласиридом уезжает на корабле, направляясь к берегам Нила, чтобы оттуда попасть на родину Хариклии, в далекую Эфиопию. На пути они встречают препятствия. Любовники подвергаются нападению пиратов; во время схватки с морскими разбойниками Феаген был ранен. Затем появляется вторая шайка разбойников, которая побеждает первых и забирает в плен Феагена и Хариклию. Атаман этой шайки, Фиамид, поражен красотой Хариклии; он страстно влюбляется в нее и хочет жениться на красавице-пленнице. Фиамид обращается к Хариклии с просьбой согласиться на этот брак. Хариклия делат вид, что согласна стать женой Фиамида, но просит отложить свадьбу на некоторое время, думая путем этой хитрости облегчить свое положение и найти выход к спасению. Феагена она выдает при этом за своего брата.] КНИГА ПЕРВАЯ 24. Фиамид велел быть готовым на десятый день, чтобы произвести нападение на Мемфис. Грекам он отвел прежнюю палатку. В той же палатке поселился опять и Кнемон {Кнемон - один из героев романа, пленный грек, немало помогающий Феагену и Хариклии.}, по приказу предводителя впредь назначенный быть уже не стражем, но собеседником. И пищу лучше, чем прежде, велел им давать Фиамид, а Феагена из уважения к сестре сделал ее сотрапезником. На Хариклию он твердо решил даже не смотреть, чтобы лицезрением не распалять залегшего в нем желания и не быть вынужденным сделать что-нибудь вопреки принятому и объявленному решению. Фиамид с этих пор избегал встречи с девушкой, считая невозможным одновременно взирать на нее и собою властвовать. А Кнемон, как только все удалились и попрятались кто куда в разные места болота, стал разыскивать траву, которую он накануне обещал Феагену, и удалился на некоторое расстояние от озера. 25. В это время Феаген, получив, наконец, досуг, рыдал и стонал, ни слова не говорил с Хариклией и непрестанно призывал богов в свидетели. Когда она спросила, оплакивает ли он их прежние и общие им бедствия или уж не случилось ли с ним новой беды, Феаген отвечал: - Что же может еще случиться более нового, что более беззаконного, если нарушаются клятвы и обеты, если Хариклия забывает меня и выражает согласие на брак с другим? - Не кощунствуй, - возразила девушка, не будь для меня тягостнее, чем наши бедствия. Ты после всего, что было, мог хорошо проверить меня на деле, ты не должен подозревать меня из-за слов, вынужденных мгновением и произнесенных для нашей же пользы, если только не произойдет обратного и не окажется, что скорее изменишься ты, чем найдешь перемену во мне. Я не отрицаю своего несчастья, но нет такой силы, которая могла бы заставить меня забыть о целомудрии. В одном лишь, я знаю, я не была целомудренна, это в охватившей меня с самого начала страсти к тебе, но и то была страсть законная. Ведь я не уступила тебе как любовнику, а сочеталась с тобой как с мужем, впервые тогда вручила себя тебе, но до сих пор блюла свою чистоту, избегая общения с тобой, не раз отражая твои попытки и ожидания, когда осуществится условленный нами с самого начала и после всех испытаний скрепленный клятвами, совершенный по закону брак. Ну, не неразумен ли ты, если веришь, будто я предпочту варвара греку, разбойника - возлюбленному? - А что же означала тогда твоя великолепная речь? - спросил Феаген. - То, что ты выдумала, будто я твой брат, это чрезвычайно умно, далеко отводит ревность Фиамида от нас и позволяет нам без страха оставаться вместе. Я понял и рассказ об Ионии и о наших делосских блужданиях, понял, что это должно было прикрывать истинную действительность и действительно вводит в заблуждение всех слушателей. 26. Но что ты с такой готовностью согласилась на брак, ясно договорилась и назначила срок, - этого я понять, и не умел и не хотел. Я желал, чтобы земля поглотила меня прежде, чем я увижу, как все связанные с тобою страдания и упования получат такой конец. Хариклия обняла Феагена, без конца целовала его, обливала своими слезами. - О, как мне сладостно, - говорила она, - слышать об этих твоих страхах за меня. Ты этим ясно показал, что твое влечение ко мне не уменьшилось после столь многих бед. Однако знай, Феаген, что и сейчас мы не могли бы беседовать друг с другом, не будь тогда дано такого обещания. Ты знаешь, когда побеждает страсть, отпор только усиливает ее натиск, а речь, полная уступок и идущая навстречу желанию, ослабляет первый кипящий порыв и остроту вожделения, успокаивает сладостью обещания. Охваченные буйной любовью считают, думается мне, обещание первым опытом и полагают, что, получив его, они одержали победу, поэтому они предаются надеждам и чувствуют себя легче. Это я имела в виду, когда на словах отдалась Фиамиду, поручив остальное богам и тому божеству, которому изначала выпало на долю охранять нашу любовь. Часто один-два дня - и судьбы дают для спасения много такого, чего люди не могут найти путем бесчисленных размышлений. Поэтому и я, прибегнув к вымыслам, отдалила нависшую опасность и отразила явные угрозы неясными обещаниями. Итак, сладчайший, надо хранить эту выдумку как уловку и держать дело втайне не только от всех остальных, но даже от самого Кнемона. Правда, он ласков с нами, он грек, но он - пленник, и, если придется, он с большой готовностью окажет услугу победителю. Ни длительность дружбы, ни закон родства не дают нам надежного залога его верности. Поэтому, если он, подозревая что-либо, коснется когда-нибудь наших отношений, надо сперва отрицать. Прекрасна порою и ложь, если она приносит пользу высказывающим ее и ничем не вредит слушающим. 27. В то время как Хариклия обращалась к Феагену с этими и другими подобными же ободрительными речами, вдруг вбегает Кнемон, чрезвычайно озабоченный, всем своим видом обнаруживая большое волнение. - Феаген, - говорит он, - траву я тебе принес, положи ее на свои язвы и лечи их, но надо быть готовыми к новым ранам и новым убийствам. Когда тот стал просить объяснить подробнее, что значат эти слова, Кнемон воскликнул: - Не время сейчас слушать, можно опасаться, что дела перегонят наши речи. Следуй как можно скорее за мной, и пусть вместе с нами идет Хариклия. Забрав обоих, он повел их к Фиамиду и застал его в то время, как он чистил свой шлем и точил копье. - Как кстати ты при оружии, - воскликнул Кнемон, - вооружайся сам и приказывай другим сделать то же. Я видел множество врагов, какое никогда еще не грозило нам, и так близко, что они уже перевалили через ближайший холм. Я прибежал сюда сообщить об их наступлении, ни мгновенья не мешкал я по пути сюда и, кому мог, объявлял, чтобы все готовились. 28. Вскочил при этих словах Фиамид и стал спрашивать, где Хариклия, словно боялся за нее больше, чем за самого себя. Когда Кнемон указал на нее, молча стоявшую тут же у двери, Фиамид сказал так, что тот один мог слышать его: - Возьми ее и отведи в пещеру, где сложены в безопасности наши сокровища. Помести ее туда, друг мой, и крышкой, как обычно, закрой вход, а затем поскорей приходи к нам. О войне же позаботимся мы. Щитоносцу Фиамид велел привести овцу, чтобы принести ее в жертву местным богам и таким образом приступить к сражению. Кнемон исполнил приказание: повел Хариклию, беспрестанно рыдающую и все время оборачивающуюся к Феагену, и ввергнул ее в пещеру. А было то не произведение природы, вроде тех, что, сами собой возникая, во множестве зияют на земле и под землей, но дело разбойничьего искусства, подражавшего природе, - подземелье, искусно вырытое руками египтян для хранения захваченной добычи. 29. Сделано это было вот как: был узкий и темный вход, находившийся под дверями тайника, так что порог оказывался при спуске дверью и, смотря по надобности, падал вниз или откидывался. Оттуда дорога разветвлялась на беспорядочно запутанные закоулки. Ходы и борозды, ведшие в самые недра, то хитро извивались каждый своим путем, то сталкивались друг с другом, переплетались, как корни, и выходили, наконец, к одной широкой площадке на самом дне, сливаясь там воедино. Тусклый свет из расселины, приходившейся на самом краю озера, падал туда. В это подземелье ввел Хариклию Кнемон и, уверенно проведя ее благодаря своей опытности, доставил в отдаленнейшую часть пещеры, причем все время ободрял ее и обещал вечером прийти вместе с Феагеном - он хотел не допустить его до столкновения с врагами и дать возможность избежать боя. Затем Кнемон покинул ее, бездыханную и молчаливую, не произнесшую ни слова и, словно смертью, пораженную бедой. Лишившись Феагена, она как бы лишилась собственной души. Кнемон вылез из пещеры, опустил на место порог, прослезился над своей безвыходной долей и над Хариклией, гонимою судьбой: чуть что не заживо пришлось ему схоронить блистательнейшую из смертных - Хариклию - и предать ее ночи и тьме. Потом он побежал к Фиамиду и застал его, кипевшего желанием сразиться. Фиамид, как и Феаген, облачился в сверкающее вооружение и речью возбуждал неистовый пыл в уже собравшихся около него воинах. [Во время боя Фиамид, видя, что враги побеждают его шайку и боясь за судьбу Хариклии, решает убить ее. Он не хочет, чтобы ею владел кто-либо другой. Фиамид бежит в пещеру, где, по его приказанию, была заперта Хариклия, в темноте наталкивается на женщину, которая что-то кричит ему по-гречески, и убивает ее, думая, что это Хариклия. Между тем это была не Хариклия, а другая пленница, гречанка Фисба, любовница оруженосца Фиамида. Бой продолжается. Фиамид, Кнемон и Феаген яростно бьются с врагами.] КНИГА ВТОРАЯ 1. Так остров опустошался огнем. Пока солнце стояло над землей, Феаген и Кнемон не замечали бедствия - днем зрелище пожара, освещаемое лучами бога, бледнеет, когда же солнце закатилось и навело ночь, то пламя, вспыхнув необоримо, стало заметно на очень далеком расстоянии. Они, полагаясь на темноту, высунулись из болота и видят, что остров уже сильно охвачен пожаром. Феаген бьет себя в голову, рвет на себе волосы. - Пусть окончится жизнь моя сегодня, - говорит он, - пусть свершится, пусть разрешится все - сомнения, ожидания, любовные желания. Исчезла Хариклия, Феаген погиб. Напрасно -я, злосчастный, робким сделался, на малодушное бегство решился, ради тебя, сладостная, жизнь свою спасая. Я не останусь больше в живых, когда ты, дорогая, умерла. Умерла - и это тяжелее всего - не по общему для всех закону природы и не на тех руках, в чьих объятиях ты желала бы испустить дух. Увы! Огня добычей ты не стала, такие светильники, вместо факелов брачных, зажгло для тебя божество. Уничтожена красота среди людей, и даже останков истинной прелести не осталось- нет тела мертвого. О, жестокость и невыразимая зависть божества: мне не было дано обнять ее в последний раз. Даже прощальных, бездыханных поцелуев лишили меня. 2. В то время как он так говорил, осматривая меч, Кнемон вдруг вырвал оружие из его рук со словами: - Что это? Почему ты оплакиваешь живую, Феаген? Жива Хариклия и невредима. Утешься. - Для безумных и для детей такие речи, Кнемон! - воскликнул Феаген. - Ты погубил меня, отняв сладчайшую смерть. Кнемон клятвенно подтвердил свои слова и рассказал обо всем - о приказании Фиамида, об убежище, как он сам поместил туда Хариклию, о природе пещеры, о том, что нет никакой опасности - огонь не проникнет в глубину, так как его задержат бесчисленные изгибы. С облегчением вздохнул при этом Феаген и поспешил к острову; в мыслях он уже видел отсутствующую и представлял себе пещеру брачным чертогом, не зная, что там его ожидают рыдания. Они быстро поплыли, сами гребя во время переправы, так как их перевозчик в начале схватки бросился прочь от крика, словно это был знак к началу состязания в беге. Они отклонялись в сторону от прямого пути, не умея по неопытности грести согласно, да к тому же дул противный ветер. Свою неискусность, однако, преодолели они усердием. 3. Сильно вспотев, Феаген и Кнемон с трудом пристали к острову и как можно скорее побежали к палаткам. Там они находят только пепел, так что оказалось возможным узнать лишь место, где стояли палатки. Камень - порог, прикрывавший пещеру, - был ясно виден. Дело в том, что ветер, прямо несшийся на шалаши, сплетенные из легких болотных тростников, в своем натиске сжег их на пути и почти обнажил ровную поверхность земли, так как пламя сразу погасло и получился пепел. Большая часть золы унеслась с вихрем, а то немногое, что осталось, почти совсем потухло и до того охладилось, что можно было ходить. Они взяли обгоревшие факелы, зажгли остатки тростника, открыли вход в пещеру и стали спускаться, причем впереди шел Кнемон. Они уже несколько продвинулись, как вдруг Кнемон воскликнул: - О Зевс, что это? Мы погибли: убита Хариклия! Он уронил на землю светильник, который потух, потом закрыл руками глаза, опустился на колени и заплакал. А Феаген, словно насильно толкаемый, устремился к лежащему телу, крепко схватился за него и прирос, сжимая его в своих объятиях. Убедившись, что Феаген весь отдался скорби и погружен в свое несчастье, боясь, как бы он не причинил себе худа, Кнемон тайно вынимает меч из ножен, висевших на боку у Феагена, и, оставив его одного, поднимается наверх, чтобы зажечь факелы. 4. В это время Феаген на трагический лад горестно вопиял: - О страдание нестерпимое! - восклицал он. - О несчастье, богами творимое! Какая ненасытная Эринния неистовствует в наших бедствиях, наложив на нас изгнание из отечества, подвергнув опасностям на морях, опасностям в вертепах, часто предавая разбойникам, лишив нас всех средств. Одно взамен всего оставалось, но и это похищено. Мертва Хариклия, чужой рукой убита любимая; конечно, она защищала свою девственность, для меня берегла себя, и все же она мертва, радости юности не познавшая, счастья мне не давшая. Но, сладостная, произнеси последние, привычные слова, сделай усилие, если в тебе есть хотя бы немного жизни. Увы, ты безмолвна, и этими пророческими и боговдохновениыми устами владеет молчание, мрак охватил носительницу огня и хаос - служительницу владык. Не светятся очи, всех красотой ослеплявшие, очи, которых - я это хорошо знаю - убийца не видел. Увы, как тебя назвать? Невестою? Но жениха ты не знала. Замужнею? Но брака не испытала. Как же мне тебя призывать? Как к тебе впредь обращаться? Или называть тебя нежнейшим из всех имен - Хариклией. Но, Хариклия, будь спокойна, у тебя верный возлюбленный: вскоре примешь меня. Вот возлияние совершу тебе - свое собственное заклание - и пролью свою, милую тебе кровь. Заключит нас нечаянная могила - эта пещера. Можно будет нам не разлучаться, хотя бы после смерти, раз уж при жизни божество этого не допустило {1}. 5. При этих словах Феаген сделал движение, чтобы вытащить меч. Не найдя его, он закричал: - Кнемон, ты погубил меня. Нанес обиду ты и Хариклии, вторично лишив ее общения с любимым. Так он говорил, как вдруг из глубины пещеры послышались звуки голоса, зовущего: - Феаген! Нисколько не изумленный, Феаген прислушался: - Иду, любимая душа, - сказал он. - Очевидно, ты еще носишься по земле, не вынеся разлуки с таким телом, насильно из него удаленная; а может быть, и подземные призраки отгоняют тебя, так как ты еще не погребена. В это мгновение, когда Кнемон появился с зажженными факелами, снова послышались те же звуки. Кто-то звал: "Феаген!" - О боги! - вскричал Кнемон. - Разве это не голос Хариклии? Она спаслась, Феаген, думается мне; из глубины пещеры, оттуда, где, как я хорошо помню, я оставил ее, доносится до моего слуха голос. - Перестань, - сказал Феаген, - столько раз ты обманывал меня. - Да, обманывая тебя, я и сам в свою очередь обманываюсь, если мы с тобой станем верить, будто это труп - Хариклия, - возразил Кнемон. С этими словами он повернул мертвую к свету и, взглянув на нее, вскричал: - О божества, творящие чудеса, предо мною Фисба! Он отступил назад и, охваченный трепетом, остановился в изумлении. 6. Придя в себя от всего случившегося и возымев добрые надежды, Феаген стал звать растерявшегося Кнемона и умолял как можно скорее вести его к Хариклии. Немного времени спустя очнулся и Кнемон и начал опять осматривать мертвую. Это была действительно Фисба. Он узнал по рукоятке и лежавший рядом с ней меч, в замешательстве и поспешности оставленный после убийства Фиамидом возле трупа. Подняв с груди покойницы дощечку, торчавшую из-под мышки, он попытался разобрать написанное, но Феаген не допустил этого, настойчиво говоря: - Сначала добудем любимую, если только и теперь над нами не шутит какое-нибудь божество, а с письмом можно будет ознакомиться и после. Кнемон послушался, и они, взяв с собой дощечку и подняв меч, поспешили к Хариклии. Та на руках и ногах выползла к свету и, подбежав к Феагену, повисла на его шее. - Ты со мной, Феаген! - Ты жива, Хариклия! - много раз повторяли они, и, наконец, совсем падают на землю, держась друг за друга, безмолвно, - словно они составляли одно. И чуть было не лишились жизни: избыток радости часто переходит в скорбь и чрезмерное наслаждение порождает нечаянную печаль. Так неожиданно спасенные, подвергались они опасности до тех пор, пока Кнемон, раскопав источник и собрав в горсти рук медленно стекавшую влагу, не окропил их лиц и частым прикосновением к ноздрям не привел их в чувство. 7. Феаген и Хариклия очнулись лежа, тогда как встретились они иначе; поднявшись с земли, они оба, а особенно Хариклия, покраснели, увидя Кнемона, который оказался зрителем всего происшедшего, и начали умолять его отнестись к ним снисходительно... КНИГА ПЯТАЯ 4. Одни остались в пещере Феаген и Хариклия, и нагромождение угрожавших им бедствий они сочли за величайшее благо. Впервые оказавшись наедине друг с другом, освободившись от всякого, кто мог бы помешать им, беспрепятственно и всецело предались они объятиям и поцелуям. Позабыв при этом обо всем, долго сидели они, обнявшись и как бы слившись воедино, вкушая целомудренную и девственную любовь, проливая друг на друга влажные и горячие слезы, сочетаясь лишь чистыми поцелуями. Хариклия, когда замечала, что Феаген чрезмерно увлекался и возгорался желанием, удерживала его напоминаниями о данной клятве. Он сдерживал себя без труда и повиновался благоразумию. И, любовью побежденный, над страстью одерживал победу. Когда же, наконец, вспомнили о том, что им еще предстояло совершить, они были принуждены прекратить ласки, и Феаген произнес следующие слова: - О Хариклия, помолимся греческим богам. Да позволят они нам оставаться вместе и достигнуть того, что поставили мы своею главнейшею целью и из-за чего все выносим. Непостоянно все человеческое и вечно меняется. Много мы выстрадали, но и на многое еще надеемся. Предстоит нам отправиться в селение Хеммис, как мы условились с Кнемоном, и неизвестно, какая участь нас там постигнет. Огромное и беспредельное, как кажется, расстояние остается нам еще до желанной страны. Так давай сделаем себе какие-нибудь условные знаки, по которым мы будем тайно узнавать наше присутствие и, если придется расстаться, будем искать друг друга. Хорошим напутствием в скитании служит дружеский уговор, соблюдаемый для узнавания. 5. Одобрила эту мысль Хариклия, и они решили, если будут разлучены, делать надписи на храмах или на видных изображениях, на гермах {Четырехугольные каменные столбы с изображением головы Гермеса, покровителя дорог.} и на камнях, стоящих на перепутьях. Феаген должен был писать: "Пифиец", а Хариклия: "Пифийка отправилась направо или налево, по направлению к такому-то городу, селению или народу", а также указывать день и час. Если же они встретятся, то им достаточно будет лишь увидать друг друга. Никакое время не в состоянии вытравить из их душ любовные приметы. Все же Хариклия показала положенный некогда вместе с нею отцовский перстень, а Феаген - шрам на колене, полученный во время охоты на кабана. И словесные знаки назначили они себе: для нее - факел, для него же - пальмовая ветвь. После этого снова обнялись и снова заплакали, так что, казалось, они творили возлияния слезами и в клятву превращали поцелуи. Порешив на этом, они вышли из пещеры, не тронув ничего из всех лежавших там драгоценностей, так как считали оскверненным богатство, добытое грабежом. Но то, что они сами привезли из Дельфов, разбойники у них не отняли, и это они стали собирать. Хариклия переоделась и в какую-то сумку спрятала свои ожерелья, венки и священную одежду, а чтобы скрыть эти вещи, прикрыла их разными предметами, не имеющими цены. Лук и колчан она поручила нести Феагену - приятнейшую для него ношу и привычное вооружение властвующего над ним бога. Уже они подходили к озеру и собирались войти в челнок, как вдруг увидали вооруженное полчище, переправляющееся на остров. 6. Обомлев от этого зрелища, долго стояли они в безмолвии, как бы подавленные судьбою, непрерывно угрожающей им. В конце концов, когда наступавшие почти пристали к берегу, Хариклия решила убежать и спрятаться в пещере, чтобы хоть как-нибудь укрыться. Она бросилась бежать, но Феаген удержал ее, сказав: - До каких пор будем мы убегать от всюду преследующего нас рока? Покоримся судьбе и отдадимся грядущему. Мы этим выгадаем в напрасных скитаниях, в бродячей жизни и в постоянных глумлениях божества. Разве не видишь, что божество решило к бегству сразу присоединить пиратов и к бедствиям на море прибавило еще более тяжкие на суше? Только что была битва, сразу потом разбойники. Еще недавно божество сделало нас пленниками, и вновь мы оказались покинутыми. Божество предоставило нам избавление и свободное бегство и вдруг привело тех, кто собирается нас убить. Опять война, - так подшутило над нами божество, поместив нас словно на сцену и устроив из нашей жизни представление. Так почему же нам не оборвать это его трагическое произведение и не отдаться в руки тех, кто собирается покончить с нами? Лишь бы только, желая закончить действо чем-либо чрезвычайным, божество не заста- вило нас самих наложить на себя руки! 7. Не со всем сказанным согласилась Хариклия; она говорила, что Феаген справедливо обвиняет судьбу, но не одобряла решения добровольно отдать себя в руки врагов. - Еще не известно, убьют ли они нас, когда возьмут в плен. Ведь не со столь добрым божеством приходится нам сражаться, чтобы ожидать быстрого избавления от несчастия. Возможно, что враги решат оставить нам жизнь для рабства. А разве это не горше смерти - быть отданным проклятым варварам на позорное и несказанное поругание? Всеми возможными способами мы должны попытаться избежать этого, почерпнув надежду на удачу из прежних испытаний, так как мы уже часто выходили невредимыми даже, из более невероятных положений. - Пусть будет по-твоему, - сказал Феаген и последовал за нею, подчиняясь против воли. Но они не успели дойти до пещеры. В то время как они видели приближавшихся спереди, от них остался скрытым тот отряд, что высадился сзади, в другом месте острова, и они оказались окруженными со всех сторон. Пораженные, они остановились. Хариклия подбежала к Феагену, чтобы, если придется ей умереть, это случилось в его объятиях. Из наступавших некоторые обнажили оружие для удара. Когда же молодая чета взглянула на них и окинула своим взором надвигавшихся, у тех смутился дух и опустились десницы. Даже рука варвара, как кажется, чувствует почтение перед прекрасным, и миловидное зрелище покоряет и строптивый взор. 8. Схватив их, воины поспешно отправились к начальнику, желая первыми доставить лучшее из добычи. И вот Феаген и Хариклия были приведены к военачальнику. Это был Митран, начальник стражи Ороондата, управляющего Египтом от имени великого царя. Как явствует из сказанного, побужденный многими подарками со стороны Навсикла {Навсикл - купец, влюбленный в Фисбу, которую похитили у него разбойники.}, он прибыл на остров в поисках - за Фисбой. Когда же Феаген и Хариклия подошли ближе, все время призывая богов-спасителей, и Навсикл увидел их, ему пришло на ум нечто, достойное мелкого торговца. Он вскочил и побежал, громко воскликнув: - Вот она, та Фисба, которую похитили у меня проклятые разбойники. Но я вновь получаю ее от тебя, Митран, и от богов. С