состояния, но место ссылки назначили глухое, на самой границе зависимого от Рима Фракийского царства и диких степных племен гетов и сарматов. То был город Томы близ устья Дуная, у Евксинского Понта (Черного моря). Причины изгнания остаются загадкой по сей день. Сам поэт в "понтийских" элегиях постоянно указывает на две: стихи (явно разумея "развращающую" "Науку любви") и "error" - "оплошность, опрометчивый шаг". Стихи он отваживается защищать - в "оплошности" признается полностью, но нигде не говорит, в чем она состояла. Современники, а вслед за ними и потомки связывали ссылку Овидия с одновременным изгнанием внучки Августа Юлии Младшей, осужденной дедом за разврат. Два приговора придавали династическому акту, за которым стояла борьба за престолонаследие, видимость высоконравственного преследования губящего общество распутства и наставника в нем. Август не придавал значения тому, что "Наука любви" вышла уже десять лет назад, но не хотел создавать прецедент осуждения писателя за творчество {Первым прецедентом этого рода Тацит назвал приговор историку Кремуцию Корду, вынесенный уже Тиберием ("Анналы", IV, 34).}. Двойное обвинение было необходимо, независимо от того, в чем состояла оплошность и была ли она вообще. Овидий же принял одну тактику защиты: полное признание и мольбы о пощаде. Защита оказалась тщетной, почти десять лет провел поэт в Томах и там же умер в 17 г., не возвращенный в Рим даже преемником Августа Тиберием. Но перелом в жизни Овидия оказался не концом его творчества, а началом нового этапа, причем началом неожиданным. Поэт покидал Рим в отчаянье: многие друзья отвернулись, рабы обманули, жена по обоюдному согласию оставалась в столице для хлопот... Овидий, по собственным словам, возненавидел собственное творчество, сжег все написанное, так что "Метаморфозы" были восстановлены лишь позже, но ходившим среди друзей спискам. Отъезд пришелся на декабрь 8 г. - зиму, когда плавание было особенно опасно. Буря чуть не потопила корабль между Италией и Грецией, но именно во время бури Овидий почувствовал, как в голове его вновь складываются стихотворные строки... С тех пор творчество стало стержнем, поддерживавшим жизнь, казалось бы, разбитую. Когда, зазимовав в Греции, поэт прибыл весной 9 г. в Томы, им было уже написано 12 элегий; они составили первую книгу сборника, получившего название "Tristia" - "Скорбное" {Как и в случае с "Любовными элегиями", наш перевод - "Скорбные элегии" - следует условной традиции.}. За ней последовало длинное послание к Августу, занявшее всю вторую книгу, и с тех пор каждое лето, вплоть до 12 г., в Рим посылалась еще одна (всего их пять). Все элегии написаны как послания, но без имени адресата; имя указывалось в других посланиях, не предназначавшихся для публикации и лишь в 13 г. собранных в три книги "Писем с Понта" (дополнены посмертно) {Кроме названных произведений, Овидий писал в ссылке небольшие поэмы и доработал готовую часть "Фастов".}. При первом чтении "Скорбных элегий" кажется, что поэт вернулся к ранней манере письма: снова нанизываются деталь за деталью - чем больше, тем лучше, - среди них то и дело мелькают обязательные мифологические параллели, но - чего почти не было прежде - не только они кочуют из элегии в элегию. Повторяется и самое конкретное. Сколько раз упоминаются, например, замерзшие реки и море! Утрачивается и концентрация поэтических средств, а из приемов организации материала почти исключительное положение занимает антитеза, контраст. Но контраст перестает быть только приемом. Он - наиболее адекватное выражение внутренней сущности последних элегий. Ведь вся жизнь Овидия теперь - контраст его прежней жизни. То, что было естественной средой, было бытом: Рим с его отданным стихотворству и дружескому общению досугом, семья, безмятежность - стало далеким воспоминанием. А мир, казавшийся в "Метаморфозах" небольшим и обжитым, оказался огромным и чуждым. В "Метаморфозах" Персей или Дедал пролетали за короткие часы огромные пути (географически точно размеченные); в "Скорбных элегиях", прощаясь с кораблем (I, 10), Овидий столь ж" точно размечает свой собственный маршрут - но акцент ставится противоположный: путь долог и труден, каждый его этап - преодоление. Буря на море стала непременным сюжетом поэтического описания еще у первых латинских трагиков, Вергилий придал ему в "Энеиде" классическую форму. Изображая бурю (I, 2), Овидий не забывает, по примеру предшественников, назвать мифологические имена ветров, напавших на море, вслед за Энеем восклицает, что лучше было бы умереть на суше, с самого начала перечисляет богов, насылавших бури на героев, и богов, охранявших их. И вместе с тем буря - реальная жизненная ситуация самого поэта; она контрастирует с его прежней жизнью п служит преддверием новой, быть может, еще более страшной. В конце стихов антитеза разрешается, но это дань не поэтической, а прагматической необходимости: бог Август может смягчить участь Овидия, как бог - скорее всего, тот лее Август - укротил бурю. Для этого разрешения и нужны были боги гневные и боги-заступники в начале. Жизненное переживание, практическая цель послания, с одной стороны, и традиционность изложения, применение привычного арсенала мифологических параллелей и поэтических реминисценций составляют в "Скорбных элегиях" те полюса, между которыми пролегает поле поэтического напряжения. Соотношение этих полюсов меняется. В более ранних элегиях жизненно конкретное занимает больше места - настолько, что в знаменитом изображении последней ночи в Риме (I, 3) даже два мифологических сравнения кажутся чужеродными: биографичность элегии настраивает нас на современное понимание лирики. Позже как жизненная реальность входят в элегии окружающая Овидия природа и люди, ландшафт, ничего общего не имеющий с условными пейзажами "Метаморфоз". Но при изображении страны изгнании поэт все время имеет в виду оставленный Рим - и из целостной картины отбирает то, что больше всего контрастирует с привычной для римлянина природой и бытом: земля - неплодоносна, зимой - нетающий снег и замерзшие воды в реках, море, источниках; люди-косматы, одеты в меха и штаны (отличительный признак варвара), не знают законов и живут войной... Так создается единая и вместе с тем стилизованная картина {Стилизованная даже по сравнению с более близкими к действительности описаниями из "Писем с Понта".} страны изгнания, где чужаку-поэту остаются только болезни, одиночество, тоска. Вокруг этого стержня (чужбина и участь ссыльного) строится система контрастных ему тем. Первая противопоставляемая группа связана с Римом: Рим - это и воспоминания о прежней жизни, и друзья, заодно с женой хлопочущие о поэте в надежде смягчить его судьбу, и Август, на чье милосердие вся надежда. К ним пишутся послания-суазории, убеждающие речи в стихах, с необходимым набором риторических фигур и "общих мест". Вторая антитеза - поэзия: Муза не покидает поэта в ссылке, утешает его и ободряет, доставляет смысл жизни; если не поэту, то стихам можно вернуться в Рим; наконец, благодаря творчеству поэт находит в себе первые признаки душевного укрепления. В этом последнем была глубокая внутренняя правда. Овидий, художник, для которого искусство было синонимом порядка, строит и из материала новой действительности упорядоченную картину. Пусть ради этого он вычленил из окружающего и выделил в споем душенном состоянии сравнительно немногие детали, - сама внутренняя возможность построения этой картины означала для него победу над враждебными обстоятельствами и чуждыми впечатлениями. Если читатель нового времени, понимая, насколько полнее в последние стихи Овидия вошла биографическая реальность, ждет от "Скорбных элегий" большей "непосредственности чувства", дли Овидия именно эта непосредственность означала бы капитуляцию перед обстоятельствами. Поэтическое совпало с нравственным. Не вопль, а стройная жалоба, не конвульсивный крик о пощаде или помощи, а аргументированная защитительная или убеждающая речь со ссылками на мифологические и исторические прецеденты - в этом была не только литературная, но и нравственная позиция. Овидий горестно столкнулся с могуществом правящего миром бога, как столкнулись Фаэтон и Арахна, Анориды и Миниады, - но метаморфоза не состоялась. Ссыльный, умоляющим, плачущий, поэт остался поэтом. В последний раз в римской поэзии было обретено высшее равновесие между переживанием поэта и поэтическим порядком, указанным традицией. Исключительные жизненные обстоятельства привели к тому, что художественная удача стала моральном победой. Это равновесие ясно ощутил другой, вечно искавший его же поэт, волей обстоятельств получивший право сравнить свою судьбу с Овидиевкой. В ту эпоху, когда Овидия "Скорбных элегий" особенно охотно упрекали и в оскудении таланта, и в человеческом малодушии, ссыльный Пушкин, хотя и находя в себе больше твердости, все же брал древнего певца под защиту: Кто в грубой гордости прочтет без умиленья Сии элегии, последние творенья? ("К Овидию") - этот приговор - самый справедливый.