о, что правит возникновением вещей, это же
одновременно и их причина, и кто-то даже сказал, что и Зевс правильно так
назван. Когда же, услыхав это, я тем не менее спокойно переспросил: "Что же,
милейший мой, в таком случае есть все-таки право ?", то оказалось, что я
спрашиваю больше, чем положено, и напоминаю человека, перескакивающего через
ров. Ведь они мне сказали, что я уже достаточно разузнал и услышал, и если они
захотят наполнить меня до краев, то каждый начнет говорить свое и более уже
согласия между ними не будет. Так, например, один говорит, что право - это
Солнце, ведь оно одно, проходя сквозь вещи и опаляя их, управляет всем сущим.
Когда же я с восторгом сообщил это кому-то другому, словно узнал нечто
прекрасное, тот, услыхав это, поднял меня на смех и спросил, не думаю ли я, что
у людей не ос-с тается ничего справедливого после захода Солнца. А после того
как я стал ему надоедать, выпытывая, что же он в свою очередь скажет, он сказал,
что право - это огонь, а постичь это нелегко. Другой сказал, что это не самый
огонь, но тепло, заключенное в огне. Третий же поднял их всех на смех и заявил,
что право - это ум, как указывает Анаксагор, ибо ум, независимый и ни с чем не
смешанный, все упорядочивает, проникая все вещи. Вот почему, мой друг, я теперь
в гораздо большем затруднении, нежели прежде, чем я принялся узнавать, что же
такое, собственно, право. Однако то, ради чего мы затеяли это рассмотрение, -
имя права, - по-видимому, присвоено ему по этой причине.
Гермоген. Мне кажется, Сократ, ты все это уже от кого-то слышал и не только что
пришло тебе это в голову.
     Сократ. А все остальное?
Гермоген. Нет, разумеется.
     Сократ. Ну ладно, слушай внимательно: ведь может быть, я и в дальнейшем тебя
обману - мол, вот я говорю то, чего ни от кого доселе не слышал. Что же нам
остается после "справедливости"? Мужества, я думаю, мы еще не затрагивали. Ведь
"несправедливость" - имя ясное, и означает оно по существу помеху на пути
всепроникающей справедливости; а вот "мужество" имеет такое значение, как если
бы это имя дано было в борьбе. По отношению к сущему, коль скоро оно течет,
борьба будет значить не что иное, как встречное течение. Если отнять дельту у
слова "андрэйа", то остальное даст имя "анрэйа", то есть "встречное течение". Ну
и ясно также, что мужество есть преграда не всякому течению, а тому, которое
сопротивляется справедливости, иначе оно не было бы похвальным. Да и слова
"мужественность" и "мужчина" очень близки чему-то такому, что мешает неразумному
течению вещей. А имя "жена", мне кажется, указывает на роженицу. Всякая же самка
и, как мне кажется, получила имя от сосца, ну а сосец назван так, Гермоген, за
то, что, питая, он заставляет все наливаться и расцветать.
Гермоген. Как будто бы так, Сократ .
     Сократ. А самое это слово "расцветать", мне кажется, означает прирост новых сил,
как если бы что-то быстро, внезапно расцвело. Имя это как бы подражает сочетанию
слов "бежать" и "прыгать". Однако не замечаешь ли ты, что я как бы соскальзываю
с пути, когда касаюсь более легкого. У нас же осталось много трудных, важных
имен.
     Гермоген. Это правда.
Сократ. Такое слово, например, "искусство": очень важно узнать, что оно значит.
Гермоген. Да, это верно.
     Сократ. Не значит ли это слово "иметь ум". Если переставить и изменить некоторые
буквы, то и получится "искусство".
     Гермоген. Это уж очень скользко, Сократ.
Сократ. Милый мой, разве ты не знаешь, что имена, присвоенные первоначально, уже
давно погребены под грудой приставленных и отнятых букв усилиями тех, кто,
составляя из них трагедийные песнопения, всячески их изменял во имя благозвучия:
тому виной требования красоты, а также течение времени. Так, в слове "зеркало"
разве не кажется тебе неуместной вставка этого ? Однако, я думаю, это делают те,
кто не помышляет об истине, но стремится лишь издавать звуки , так что,
прибавляя все больше букв к первоначальным именам, они под конец добились того,
что ни один человек не догадается, что же, собственно, данное имя значит. Так,
например, Сфинкса вместо "Финкс" зовут "Сфинкс" и так далее.
Гермоген. Да, это верно, Сократ.
     Сократ. Так вот, если кто и впредь позволит добавлять и отнимать у имен буквы
как кому заблагорассудится, то с еще большим удобством всякое имя можно будет
приладить ко всякой вещи.
     Гермоген. Это правда.
Сократ. Конечно, правда. Однако, я думаю, тебе, мудрому наставнику, следует
соблюдать меру и приличие.
     Гермоген. Охотно бы соблюдал.
Сократ. Да и я бы, Гермоген, охотно это вместе с тобою делал. Однако,
бесценнейший мой, не требуй слишком строгого рассмотрения, иначе
Ты обессилишь меня, потеряю я крепость и храбрость.
Ведь я подойду к вершине всего того, о чем я говорил, когда вслед за искусством
мы рассмотрим всякое ухищрение вообще. Ухищрение, мне кажется, есть знак
устремления к большему, слово же "величина" близко к слову "много". Так вот, из
этих двух слов - "мекос" и "анейн" - и состоит это слово - "ухищрение". Однако,
как я уже здесь говорил, следует подойти к вершине нашего рассуждения: нужно
исследовать, что значат имена "добродетель" и "порочность". В первое из них я
еще не проник своим взором, второе же мне кажется вполне ясным, так как оно
согласуется со всем, что было сказано раньше. Ведь раз вещи движутся, то все,
что в этом движении плохо, порочно , и есть порочность. И когда нашей душе
случается неправильно устремиться к вещам, то и это как частный случай носит
наименование порочности. А что это значит - "порочно двигаться", мне кажется,
ясно выражено и в слове "трусливость", которое мы еще не разбирали, как бы
перескочив через него, с тогда как следовало рассмотреть его после "мужества".
Мне кажется, мы перескочили и через многое другое. Так вот "трусливость"
означает "чрезмерно крепкие узы души", ведь приблизительно такой смысл заложен в
слове "чрезмерно", выражающем некую "мощь". Так что трусливость, вероятно, и
есть величайшая, чрезмерная скованность души, как, скажем, и затруднение,
недоумевание есть ало, а также, видимо, все, что метает идти вперед и
передвигаться. Так что ясно: "порочно двигаться" выражает сдерживаемое и
затрудненное передвижение, и, когда это происходит с душой, та преисполняется
порчи. Если же всем этим вещам будет имя "порочность", то противоположное ему,
видимо, будет "добродетель". "Добродетель" означает прежде всего а легкое
передвижение, а затем и вечно свободное течение, полет доброй души, так что,
видимо, "добродетель" получила имя от вечного, неудержимого и беспрепятственного
течения и полета. Правильно поэтому было бы называть ее "вечная добродетель", а
может быть, "избранная" как наиболее желанное состояние, сокращенно же она
зовется "добродетель". Может быть, ты опять скажешь, что все это я сочинил. Но я
утверждаю: если сказанное прежде об имени "порочность" правильно, то и это имя -
"добродетель" - правильно.
     Гермоген. А что такое "зло", которое ты много раз упоминал в связи с прежним? В
чем значение этого имени?
     Сократ. Клянусь Зевсом, это имя мне кажется странным, и разгадать его трудно.
Все же и к нему я применю свое ухищрение.
     Гермоген. Какое?
Сократ. Да скажу, что и в этом имени есть что-то варварское.
Гермоген. И похоже, что ты правильно говоришь. Но раз ты так считаешь, мы это
оставим и давай попробуем бросить взгляд на "прекрасное" и "постыдное" -
насколько разумно установлены эти имена?
     Сократ. Итак, "постыдное" как раз представляется мне вполне ясным, ведь то, что
здесь подразумевается, согласуется с прежде сказанным. Учредитель имен, мне
думается, порицал то, что препятствует потоку вещей и его сдерживает, и вот
тому, что постоянно останавливает этот поток , он определил имя "постоостыдное"
; теперь же сокращенное его название - "постыдное".
Гермоген. А как обстоит дело с "прекрасным" ?
Сократ. О, это уразуметь труднее всего. Хотя говорят, что оно отклонилось только
в своем звучании и по долготе звука.
     Гермоген. Как это?
Сократ. Видимо, это слово есть какое-то наименование мысли.
Гермоген. Что ты имеешь в виду?
     Сократ. Скажи, что, по-твоему, служит причиной наименования каждой вещи? Разве
не то, что устанавливает имена?
     Гермоген. Судя по всему, именно это.
Сократ. Разве нельзя сказать, что это - мысль богов, либо людей, либо и тех и
других?
     Гермоген. Да.
Сократ. Так, значит, то, что именует вещи, и прекрасное - это одно и то же, то
есть мысль?
     Гермоген. Очевидно.
Сократ. А ведь то, что создают ум и мысль, похвально, прекрасно, то же, что
исходит не от них, постыдно?
     Гермоген. Разумеется.
Сократ. Так вот, врачебное искусство создает врачебное дело, плотницкое
искусство - плотницкое? Или как ты скажешь?
     Гермоген. Я скажу так же.
Сократ. Значит, прекрасная речь создает прекрасное?
Гермоген. Должно быть, так.
     Сократ. И то же самое, говорили мы, делает разум?
Гермоген. Верно.
     Сократ. Значит, верно, что "прекрасное" - это имя разума, так как именно он
делает такие вещи, которые мы с радостью так называем.
Гермоген. Очевидно.
     Сократ. В таком случае что еще у нас осталось?
Гермоген. Имена, связанные с "добрым" и "прекрасным ": "подходящее",
"целесообразное", "полезное", "прибыльное", и то, что им противоположно.
Во всяком случае, имя "подходящее" ты уже и сам сможешь определить исходя из
рассмотренного ранее. Ибо оно - как бы брат познания. Ведь оно выражает не что
иное, как хождение души подле вещей, и результат этого хождения и называется
"подходящим", или "удачей". А вот "корыстное" названо от корысти. Если же ты
заменишь дельту в этом слове на ню, станет ясно, что оно значит, поскольку оно
другим способом называет доброе и прекрасное. Ведь оно, кроме того, проникает
все вещи, смешиваясь с ними, и установивший это имя подчеркнул эту его
способность. Когда же вместо ню вставили дельту, это имя стали произносить как
теперь - "кердос" .
     Гермоген. А что ты скажешь о "целесообразном"?
Сократ. Видимо, Гермоген, "целесообразное" имеет не тот смысл, какой вкладывают
в него торговцы, когда хотят возместить расходы, но тот, что оно быстрее с всех
вещей и не позволяет им стоять на месте. Порыв не прекращается в своем движении
и не задерживается именно потому, что целесообразное отвращает от него все то,
что может привести его к завершению, и делает его нескончаемым, бессмертным: вот
поэтому, мне кажется, и нарекли доброе "целесообразным",- ведь так называется
то, что сообразует порыв с целью, ее отдаляя. А "полезное" - это имя чужое. Есть
слово "офелейн", которым часто пользовался Гомер, оно значит "приумножать". Так
что "полезное" - это наименование увеличения и созидания.
Гермоген. А что же у нас будет противоположно этому?
Сократ. Имена, содержащие отрицание чего-либо, мне кажется, нет нужды
рассматривать.
     Гермоген. Что именно?
Сократ. "Неподходящее", "бесполезное", "нецелесообразное" и "неприбыльное".
Гермоген. Это правда.
     Сократ. Однако нужно рассмотреть "вредное" и "пагубное" .
Гермоген. Да.
     Сократ. Так вот, "вредное" означает в то, что вредит несущемуся потоку. А
"вредить" означает "желающее схватить", или, что то же самое, "обвить веревкой",
что во всех отношениях вредит. Так что, видно, наиболее точно было бы назвать
то, что связывает поток, "вередное", а "вредным", мне представляется, это зовут
красоты ради.
     Гермоген. Затейливые имена выходят у тебя, Сократ . Мне сейчас кажется, будто ты
выводишь на свирели вступление к священной песне Афины, когда ты выговариваешь
это слово "вередное".
     Сократ. Так ведь это не я виноват, Гермоген, а те кто установил эти имена.
Гермоген. Это правда. Однако что же такое "пагубное"?
Сократ. Что бы такое могло быть "пагубное"? Смотри, Гермоген, насколько я прав,
когда говорю, что добавленные и отнятые буквы сильно изменили смысл имен, так
что чуть перевернешь слово, и ему можно придать прямо противоположное значение.
Так, например, обстоит со словом "должное", оно пришло мне в голову, и я
вспомнил в связи с ним, что собирался тебе сказать. Наше великолепное новое
наречие перевернуло вверх ногами значение слов "обязанность" и "пагуба",
затемнив их смысл, старое же позволяет видеть, что они оба значат.
Гермоген. Как это?
     Сократ. Сейчас скажу. Ты знаешь, наши предки довольно часто пользовались йотой и
дельтой, да и сейчас женщины ими пользуются не меньше, а ведь они лучше других
сохраняют старую речь. А потом вместо йоты начали вставлять эпсилон или эту, а
вместо дельты - дзету, будто бы ради торжественности.
Гермоген. Как это?
     Сократ. Например, древние называли день "гимера", или другие - "гемера" , а
теперь его зовут "гэмера" .
     Гермоген. Да, это так.
Сократ. А знаешь ли ты, что лишь старое имя выражает замысел учредителя? Ибо на
радость и усладу людям возникал свет из тьмы, поэтому его и назвали "сладень" .
Гермоген. Очевидно.
     Сократ. Теперь же у этих трагедийных певцов и не сообразишь, что значит слово
"день". Впрочем, некоторые думают, что он так назван от слова "кроткий", потому
что своей мягкостью укрощает все живое.
     Гермоген. Мне это нравится.
Сократ. Точно так же ты знаешь, что иго древние называли "двоиго" .
Гермоген. Да, да.
     Сократ. Так вот, слово "иго" ничего не выражает; справедливее называть его
"двоиго", так как в него впряжены двое, чтобы что-то двигать. А теперь говорят
"иго". Да и со многим другим обстоит так же.
Гермоген. Очевидно.
     Сократ. Поэтому, во-первых, то, что мы называем словом "обязанность", означает
нечто противоположное всему тому, что относится к добру. И хотя обязанность -
это вид добра, все же она представляется как бы уздой и помехой движению, словно
одновременно она сестра вредного.
     Гермоген. Во всяком случае, это очень правдоподобно, Сократ .
Сократ. Так нет же, если воспользоваться старым именем. Оно, видимо, более
правильно установлено, нежели теперешнее, поскольку согласуется с рассмотренными
выше добрыми именами, если вместо эпсилона поставить йоту, как, вероятно, это и
было в древности. Ведь такое слово будет значить не "связывающее", но
"проникающее", а это-добро, и [присвоитель имени] это хвалит. Таким образом, он
не противоречит сам себе, но и "обязанность", и "польза", и "целесообразность",
н "выгода", и "добро", и "подходящее", и "доступное" - все представляется одним
и тем же, обозначающим упорядочивающее и всепроницающее начало ], лишь
приукрашенное разными именами. А то, что удерживает и связывает, он порицает.
Так и "губительное" : если в согласии с древним наречием поставить вместо дзеты
дельту, тебе станет ясно, что это имя - "дземиодес" - присвоено тому, что
связывает идущее.
     Гермоген. А что же "удовольствие", "печаль", "вожделение" и тому подобное,
Сократ?
     Сократ. Это представляется мне не очень трудным, Гермоген . Ведь то, что
называется удовольствием, выражает, видимо, действие, направленное на пользу, а
дельта здесь вставная, так что это зовется удовольствием вместо "удопольствия" .
А вот печаль называется так, видимо, оттого, что эта страсть печет наше тело.
"Недуг" же - это то, что мешает идти. Что касается "болести", то, мне кажется,
это какое-то чуждое слово, образованное, видимо, от "болезненного". "Напасть",
видимо, называется так от внезапного нападения печали. "Удрученность" вполне
ясно означает трудность порыва [движения ]. "Восторг" - исторгнутый и легко
льющийся поток души. "Наслаждение" - от "услады". Последняя же названа так, как
образ влекущегося сквозь душу веяния, и по справедливости должна была бы
называться "проникновеянием", но со временем превратилась в "наслаждеянье". А
вот "блаженство" - нет нужды говорить, почему дано такое имя: вполне ясно, что
взято оно от благого шествования души вместе с вещами, и справедливее было бы
ему называться "блаженношеством", но тем не менее мы зовем его "блаженством".
Нетрудно и слово "вожделение", ибо ясно, что оно названо так от какого-то
наваждения, Бездействующего на дух. А "дух", верно, носит это имя от "бушевания"
и "кипения" души. "Влечением" же названа воля к течению, поскольку в своем
течении и устремлении к вещам оно и душу с силой увлекает в этот поток, от
этой-то способности оно и называется "влечением". Да вот даже и имя страсти
означает, что она направлена не на присутствующий предмет и поток желания, но на
отдаленный, "отстраненный", откуда она и называется страстью. Когда присутствует
то, на что устремляется страсть, она называется влечением, а страстью - когда
это удалено.
     "Любовь", поскольку она словно вливается извне (а не есть внутренний поток для
того, кто ею пылает), причем вливается через очи, в древности, верно, называлась
"льюбовь", ведь мы тогда пользовались о-микроном вместо о-меги. Теперь же она
называется "любовь" - после подстановки о-меги вместо о-микрон. Однако что еще
ты предлагаешь рассмотреть?
     Гермоген. "Представление" и тому подобное. Что ты об этом думаешь?
Сократ. Итак, представление названо так либо от преследования, которое совершает
душа, чтобы узнать, каким образом существуют вещи, либо от падения стрелы .
Похоже, что скорее от последнего. Дело в том, что с этим согласуется и слово
"мнение", ведь это - несение души по направлению к вещи, любой из всего сущего.
Также и "воля" некоторым образом означает полет стрелы, а "соизволение" означает
устремление и совет. Все это, связанное с представлением, очевидно, являет образ
стрельбы, так же как и "безволие", которое, напротив, представляется несчастьем,
как если бы кто-то не посылал стрел и не достигал своей цели - того, что он
хотел, о чем совещался и к чему стремился.
     Гермоген. Мне кажется, Сократ, это ты уже глубже захватываешь.
Сократ. Но ведь виден уже конец. Я хочу напоследок рассмотреть еще
"необходимость", так как она следующая в этом ряду, и "добровольное действие",
или "охоту". Так вот, "охота" есть то, что отходит в сторону и уступает идущему.
Но я полагаю, имя это выражает уступку тому, что идет и совершается согласно
желанию. А вот "необходимое", противодействуя, направлено, таким образом, против
желания и относится, вероятно, к заблуждению и невежеству. Это слово выражает
движение через непроходимое ущелье , труднодоступное, бугристое и заросшее,
задерживающее движение. Отсюда, верно, и название этого движения -
"необходимое", намекающее на то, что ущелье это нельзя обойти.
Но пока есть во мне силы, используем их. Однако и ты не отпускай поводья,
спрашивай дальше.
     Гермоген. Я спрошу у тебя о самом великом и прекрасном - об "истине", о "лжи" и
"сущем", а также о том самом, о чем у нас идет сейчас речь, - об "имени". Откуда
эти имена?
     Сократ. Так вот, называешь ли ты что-нибудь словом "поймать" ?
Гермоген. Называю. Это значит "искать".
     Сократ. Видно, это слово не что иное, как сокращенное выражение, в которое
входит слово "имя", означающее то сущее, коего достигает наш поиск. Скорее ты
смог бы это понять из выражения "называемое поименно здесь ясно сказано, что
сущее - это то, что уже поймано. А что касается "истины", похоже, что и это имя
составлено из других слов. Очевидно, им назван божественный порыв сущего - так,
как если бы это было божественным наитием. А вот "ложь" - это имя противоположно
порыву. Ведь все, что порицается, обращается вспять и этой задержкой как бы
принуждается к покою. Поэтому имя "ложь" выражает лежание спящих звук
"пси"придан этому слову, чтобы скрыть значение имени. "Сущее" же и "сущность"
согласуются с именем "истина", так как здесь отнята йота, ибо "существующее"
означает "шествующее", а "не существующее" "несущее", с как выражаются
некоторые, означает в свою очередь "нешествующее" .
Гермоген. Мне кажется, Сократ, ты это здорово разобрал. Ну а если кто-нибудь
спросил бы тебя: а "шествующее", "текущее", "обязывающее" - какая правильность у
этих имен?
     Сократ. Что бы мы ему ответили, говоришь ты? Так?
Гермоген. Вот именно.
     Сократ. Так ведь одно мы уже изобрели, позволяющее нам казаться людьми,
рассуждающими дельно.
     Гермоген. Что же это такое?
Сократ. А вот: считать чем-то варварским то, а чего мы не знаем. Какие-то имена,
может быть, и правда таковы; но может быть, что причина недоступности смысла
первых имен - в их глубочайшей древности: ведь после всевозможных извращений
имен не удивительно, что наш древний язык ничем не отличается от нынешнего
варварского .
     Гермоген. Твои слова не лишены смысла.
Сократ. Да ведь я говорю очевидные вещи. Впрочем, мне кажется, дело не терпит
отлагательств, и нам нужно обратиться к его рассмотрению. Вдумаемся же если
кто-то непрестанно будет спрашивать, из каких выражений получилось то или иное
имя, а затем начнет так же выпытывать, из чего эти выражения состоят, и не
прекратит этого занятия, разве не появится в конце концов необходимость отказать
ему в ответе?
     Гермоген. Я допускаю это.
Сократ. Так когда же отвечающий вправе будет это сделать? Не тогда ли, когда
дойдет до имен, которые уже выступают как бы в качестве первоначал , из которых
состоят другие имена и слова? Ведь мы не вправе подозревать, что и они состоят
из других имен, если они действительно простейшие. Например, мы говорили, что
имя "добро" состоит из "достойного удивления" и "быстрого". Так вот мы могли бы
сказать, что "быстрое" состоит из других слов, те же - из третьих. Но если мы
возьмем слово, которое не состоит ни из каких других слов, то мы вправе будем
сказать, что подошли здесь к простейшей частице, которую уже не следует
возводить к другим именам.
     Гермоген. Мне кажется, ты говоришь верно.
Сократ. Значит, и те имена, о которых ты спрашиваешь, могут оказаться
простейшими, и нужно уже другим каким-то способом рассматривать, в чем состоит
их правильность?
     Гермоген. Похоже, что так.
Сократ. Конечно, похоже, Гермоген. Ведь все слова, о которых мы уже говорили,
видимо, восходят как раз с к таким именам. Если это правильно, - а мне кажется,
что это так, - посмотри тогда вместе со мной, не вздор ли я несу, рассуждая о
том, какова правильность первых имен?
     Гермоген. Ты только говори, а я уж буду следить за рассуждением вместе с тобой,
насколько я в силах.
     Сократ. Ну с тем, что у всякого имени, и у первого, и у позднейшего,
правильность одна и та же и ни одно из них не лучше другого как имя, думаю я, и
ты согласен?
     Гермоген. Разумеется.
Сократ. Далее, у тех имен, которые мы рассматривали, правильность была чем-то
таким, что указывало на качества каждой вещи?
Гермоген. А как же иначе?
     Сократ. Значит, это в равной степени должны делать и первые, и позднейшие имена,
коль скоро они суть имена.
     Гермоген. Верно.
Сократ. Но позднейшие, видно, были способны выражать это через посредство первых
Гермоген. Видимо.
     Сократ. Хорошо. А вот те, первые, которые не заключают в себе никаких других,
каким образом смогут они сделать вещи для нас предельно очевидными, если только
они действительно имена? Ответь мне вот что: если бы у нас не было ни голоса, ни
языка, а мы захотели бы объяснить другим окружающие предметы, не стали бы мы
разве обозначать все с помощью рук, головы и вообще всего тела, как делают это
немые?
     Гермоген. Другого способа я не вижу, Сократ .
Сократ. Я думаю, если бы мы захотели обозначить что-то вышнее и легкое, мы
подняли бы руку к небу, подражая природе этой вещи, если же что-то низкое и
тяжелое, то опустили бы руку к земле. Точно так же, если бы мы захотели
изобразить бегущего коня или какое-нибудь другое животное, ты ведь знаешь, мы бы
всем своим телом и его положением постарались походить на них.
Гермоген. Безусловно, это должно быть так.
     Сократ. Таким образом, выражение чего-либо с помощью тела - это подражание тому,
что выражает тело, которому подражаешь.
     Гермоген. Да.
Сократ. Когда ж мы хотим выразить что-то голосом, языком и ртом, получается ли у
нас выражение каждой вещи с помощью этих членов тела, раз мы с их помощью
подражаем чему бы то ни было?
     Гермоген. Непременно, как мне кажется
Сократ. В таком случае имя, видимо, есть подражание с помощью голоса тому, чему
подражают, и имя тому, чему подражают, дается при помощи голоса.
Гермоген. Мне кажется, так.
     Сократ. Клянусь Зевсом, а вот мне не кажется, что я хорошо сказал это, друг.
Гермоген. Почему?
     Сократ. Нам пришлось бы тогда признать, что те, кто подражает овцам, петухам и
другим животным, дают им имена тем самым, что им подражают?
Гермоген. Это верно.
     Сократ. И тебе кажется, здесь все в порядке?
Гермоген. Да нет, по правде сказать. Однако, Сократ, какое подражание было бы
именем?
     Сократ. Ну прежде всего, мне кажется, не такое какое бывает тогда, когда мы
подражаем вещам музыкой, хотя и тогда мы подражаем с помощью голоса; далее, и не
такое, какое бывает, когда мы подражаем тому же в вещах, чему подражает музыка,
мне не кажется, что тогда мы даем имя. А утверждаю я вот что: у каждой вещи есть
звучание, очертания, а у многих и цвет?
     Гермоген. Разумеется.
Сократ. Искусство наименования, видимо, связано не с таким подражанием, когда
кто-то подражает подобным свойствам вещей. Это дело, с одной стороны, музыки, а
с другой - живописи. Не так ли?
     Гермоген. Да.
Сократ. А подражание, о котором мы говорим, что собой представляет? Не кажется
ли тебе, что у каждой вещи есть еще и сущность, как есть цвет и все то, о чем мы
здесь говорили? Во-первых, у самого цвета или звука нет разве какой-то сущности?
Да и у всего другого, что только заслуживает наименования бытия?
Гермоген. Я полагаю.
     Сократ. Так что же? Если кто-то мог бы посредством букв и слогов подражать в
каждой вещи именно этому, сущности, разве не смог бы он выразить каждую вещь,
которая существует? Или это не так?
     Гермоген. Разумеется, так.
Сократ. А как бы ты назвал того, кто способен это делать, если тех ты только что
назвал: одного - музыкантом, другого - живописцем? Как же мы назовем этого?
Гермоген. Мне кажется, Сократ, тот, кого мы давно уже ищем, будет мастер давать
имена.
     Сократ. а Если это верно, то теперь уже следует рассмотреть те имена, о которых
ты спрашивал, - "течение", "шествие", "владение ": схватывает ли мастер с
помощью букв и слогов сущность вещей, чтобы ей подражать, или же нет.
Гермоген. Да, это верно.
     Сократ. Тогда давай посмотрим, только ли это - первые имена, или есть еще много
других?
     Гермоген. Думаю, есть и другие.
Сократ. Видимо. Однако какой бы нам найти способ различения того, где именно
начинает подражать подражающий? Коль скоро это будет подражанием сущему
посредством слогов и букв, то не правильнее ли всего начать с различения
простейших частиц, как это делают те, кто приступает к определению стихотворного
размера: сначала они различают значение звуков, затем слогов и только после
этого начинают рассматривать размер, ведь верно?
Гермоген. Да.
     Сократ. Не так ли и нам нужно сначала различать гласные, а затем в соответствии
с их видами остальные - безгласные и беззвучные (ибо знатоки называют их так) и,
наконец, те, которые не назовешь ни беззвучными, ни безгласными. Надо также
посмотреть, сколько есть различных между собой видов гласных. И когда мы все это
различим как следует, тогда опять нужно будет возвратиться к сущностям и их
именам и посмотреть, нет ли таких имен, к которым бы все сводились как к
составным частям и из которых можно было бы видеть, что они означают, а также не
различаются ли эти имена по видам подобно простейшим частицам. Хорошенько все
это рассмотрев, нужно уметь найти для каждой [вещи] наиболее соответствующее ей
[имя]: либо одно слово связать с одной вещью, либо отнести к этой вещи смесь из
многих слов. Как живописцы, желая что-нибудь изобразить, иногда берут только
пурпур, а иногда и другие краски на выбор, а бывает и так, что смешивают многие
краски между собой, например когда пишут человеческое лицо или что-нибудь в этом
роде, так, по-моему, и всякое изображение требует своих средств. И мы будем
примерять звуки к вещам - то один к одной вещи, какого та потребует, то многие
вместе, образуя то, что называют слогами, а затем соединять слоги, из которых
уже будут состоять слова и выражения. Далее из слов и выражений мы составим
некое большое, прекрасное целое наподобие живописного изображения, а затем и все
рассуждение - по законам искусства присвоения имен, красноречия или как бы его
ни звать. Скорее же не мы - это я просто увлекся: так составили имена еще
древние, и в таком виде они и посейчас остаются; если же мы сумеем рассмотреть
все эти имена со знанием дела и установить, существует ли способ, по которому
присвоены и первые имена, и позднейшие, или такого способа нет, наша задача
будет выполнена. В противном случае, как бы наш разговор не пропал впустую и не
отклонился бы в сторону, милый мой Гермоген.
Гермоген. Клянусь Зевсом, Сократ, это может случиться.
Сократ. Так что же? Ты уверен в себе, что ты можешь все это именно так
разобрать? Я, например, нет.
     Гермоген. Так ведь и мне далеко до этого.
Сократ. Тогда оставим это. Или, хочешь, рассмотрим это хотя бы так, как сможем,
и если окажемся способными обозреть хоть немногое, то давай возьмемся за это,
сказав себе заранее, как немного раньше сказали с богам , что, не зная о них
ничего истинного, мы прилагаем к ним человеческие мерки: скажем себе, что если
есть хоть малая польза в том, чтобы мы или кто-то другой это исследовал, то это,
пожалуй, следует сделать. Теперь же, как говорится, мы должны будем по мере сил
потрудиться на этом поприще. Ты согласен или нет?
Гермоген. Я полностью с тобою согласен.
     Сократ. Смешным, я думаю, должно казаться, Гермоген, что из подражания
посредством букв и слогов вещи станут для нас совершенно ясными. Однако это
неизбежно, ибо у нас нет ничего лучшего, к чему мы могли бы прибегнуть для
уяснения правильности первых имен, если, конечно, ты не хочешь, чтобы мы, как
это делают трагические поэты в затруднительных случаях, прибегли к специальным
приспособлениям, с помощью которых они поднимают наверх богов ; ты ведь не
хочешь, чтобы и мы так же отделались от нашего предмета, сказав, что первые
имена установили боги и потому они правильны? Или и для нас это лучший выход? А
может быть, нам сказать, что они взяты у каких-нибудь варваров, а варвары нас
древнее? Или что за древностью лет эти имена так же невозможно рассмотреть, как
и варварские? Ведь все это были бы увертки, и довольно изящные, для того, кто не
хочет рассуждать о первых именах и допытываться, насколько правильно они
установлены. А между тем, если он почему бы то ни было не знает правильности
первых имен, он не сможет узнать и позднейшие, ибо по необходимости они
выражаются через те самые первые, о которых он ничего не знает. А ведь тот, кто
заявляет, будто он сведущ в именах, должен уметь особенно ясно показать свое
искусство на первых именах или же хорошенько запомнить, что и о позднейших он
болтает вздор. Или ты так не думаешь?
     Гермоген. Нет, Сократ, именно так.
Сократ. Но все-таки то, что я почувствовал в первых именах, кажется мне
заносчивым и смешным. С тобой я, конечно, этим поделюсь, коли хочешь. Если же ты
можешь где-то найти лучший ответ, постарайся и ты поделиться со мной .
Гермоген. Так я и сделаю. Но говори смелей.
     Сократ. Итак, прежде всего представляется мне средством [выразить] всякое
движение. Кстати, мы не говорили, откуда это имя - "движение". Однако ясно, что
слово это то же самое, что и "хождение", так как в древности мы употребляли не
эту, а эпсилон. Начало же его - от слова : имя это чужое, а значит оно то же
самое, что и слово "идти". Так что если бы кто-нибудь нашел древнее название
движения, соответствующее нашему языку, то правильнее он назвал бы его "идение".
Теперь же от иноземного слова после подстановки эты на место эпсилона и вставки
ню оно называется "движением", хотя его следовало бы называть "двигидение". А
слово "стояние" означает отсутствие движения и называется "стоянием" для
красоты. Так вот этот звук, как я говорю, показался присвоителю имен прекрасным
средством выражения движения, порыва, и он много раз использовал его с этой
целью. Прежде всего сами имена "река" - от слова (течь) - и "стремнина"
подражают порыву благодаря этому звуку; затем слова "трепет", "обрывистый", а
еще такие глаголы, как "ударять", "крушить", "рвать", "рыть", "дробить",
"вертеть" - все они очень выразительны благодаря. Я думаю, законодатель видел,
что во время произнесения этого звука язык совсем не остается в покое и
сильнейшим образом сотрясается. Поэтому, мне кажется, он и воспользовался им для
выражения соответствующего действия. А йотой он воспользовался для выражения
всего тонкого, что могло бы проходить через вещи. Поэтому "идти" и "ринуться" он
изобразил с помощью йоты. Так же с помощью звуков пси, сигмы и дзеты (это как бы
"дышащие" звуки) он, давая вещам названия, подражал сходным их свойствам.
Например, так он обозначил "студеное", "шипучее", "тряску" и вообще всякое
сотрясение. И когда, давая имена, он подражал чему-либо вспенившемуся, то всюду,
как правило, вносил эти звуки. В свою очередь сжатие языка при произнесении
дельты и упор при произнесении полезно, кажется, применить для выражения
скованности уздою и стояния. А так как при произнесении ламбды язык очень сильно
скользит, опускаясь вниз, то, пользуясь уподоблением, он так дал имена
"гладкому", "скользящему", "лоснящемуся", "смолистому" и прочим подобным вещам.
Скольжению же языка на звуке ламбда, когда он подражает "клейкому", "сладкому" и
"липкому", препятствует сила звука гамма. Почувствовав внутренний отзвук голоса
при звуке ню, он, как бы отражая это в звуках, дал имена "внутреннее" и
"потаенное". В свою очередь альфу присвоил "громадному", эту - "величине",
поскольку это долгие звуки. А для выражения "округлого" ему необходим был
о-микрон, его-то он и вставлял по большей части в подобные имена. Так же, я
думаю, и во всем остальном: он подбирал по буквам и слогам знак для каждой вещи
и таким образом создавал имена. А последующие имена он составлял уже из этих,
действуя подобным же образом. Вот какова, мне а кажется, Гермоген, должна быть
правильность имен, если только Кратил чего-нибудь не возразит.
Гермоген. Много же забот, Сократ, доставил мне Кратил! Да ведь я тебе с самого
начала об этом толковал. Он говорил, что существует некая правильность имен,
хотя на вопрос, какова она, не отвечал ничего определенного, так что нельзя
разобрать, с умыслом или нет он каждый раз затемняет дело. Так вот, скажи же мне
в присутствии Сократа, Кратил, доволен ли ты тем, что говорит Сократ об именах,
или ты можешь сказать лучше? Если можешь, скажи, чтобы тебе либо у Сократа
поучиться, либо научить нас обоих.
     Кратил. Как, Гермоген? Тебе кажется, что это легко - столь быстро выучиться или
научить какому-либо делу, вплоть до такого, которое относится уже к величайшим?
Гермоген. Клянусь Зевсом, мне-то не кажется. Но по-моему, прекрасно сказано у
Гесиода, что если к малому приложить даже малое, и то дело продвинется вперед.
Так что хоть малую толику ты можешь добавить: не сочти это за труд и окажи
милость нашему Сократу, а по справедливости - и мне.
Сократ. Да к тому же, Кратил, заметь, я ведь ни на чем не настаиваю из того, что
говорил. Просто я рассмотрел с Гермогеном вместе, как мне все это
представлялось, так что говори смело, если знаешь что-то лучшее, ведь я приму
это с охотой. Еще бы, я и не удивился бы, если бы ты умел лучше сказать об этом.
Ведь мне сдается, ты и сам над этим размышлял, и учился у других. Так что если
ты скажешь что-то лучшее, запиши и меня одним из своих учеников в науке о
правильности имен.
     Кратил. Конечно, Сократ, занимайся я этим на самом деле, как ты говоришь, я
может быть и сделал бы с тебя своим учеником. Боюсь все же, как бы не получилось
наоборот, потому что мне пришло в голову применить к тебе слова Ахилла, которые
он произносит в "Мольбах", обращаясь к Аяксу. Говорит же он вот что:
Сын Теламонов, Аякс благородный, властитель народа!
Все ты, я чувствую сам, говорил по душе мне.
Так и мне, Сократ, будто прямо в душу запали твои прорицания: то ли ты
вдохновлен Евтифроном, то ли в тебе давно уже таилась еще какая-то муза.
Сократ. Добрый мой Кратил, я и сам давно дивлюсь своей мудрости и не доверяю ей.
Видимо, мне еще самому нужно разобраться в том, что я, собственно, говорю. Ибо
тяжелее всего быть обманутым самим собой. Ведь тогда обманщик неотступно следует
за тобой и всегда находится рядом, разве это не ужасно? И потому, видно, нам
следует чаще оглядываться на сказанное и пытаться, по словам того же поэта,
"смотреть одновременно и вперед и назад". Вот и теперь давай посмотрим, что у
нас уже сказано. Правильность имени, говорили мы, состоит в том, что оно
указывает, какова вещь. Будем считать, что этого достаточно?
Кратил. Мне кажется, вполне, Сократ .
     Сократ. Итак, имена даются ради обучения?
Кратил. Разумеется.
     Сократ. Так не сказать ли нам, что это - искусство и что существуют люди,
владеющие им?
     Кратил. Это верно.
Сократ. Кто же они?
     Кратил. А вот те, о ком ты говорил вначале, учредители [имен ].
Сократ. А не скажем ли мы в таком случае, что это искусство бытует среди людей
таким же образом, как все остальные? Я хочу сказать вот что: случается, что одни
живописцы - хуже, другие - лучше?
     Кратил. Разумеется.
Сократ. И одни из них создают лучшие живописные произведения, а другие - худшие?
И домостроители так же: одни строят дома лучше, другие - хуже?
Кратил. Да.
     Сократ. Следовательно, так же и законодатели: у одних то, что они делают,
получается лучше, у других - хуже?
     Кратил. Я этого пока не нахожу.
Сократ. Значит, ты не находишь, что одни законы бывают лучше, другие - хуже?
Кратил. Конечно, нет.
     Сократ. Тогда, видимо, и имена ты не находишь одни худшими, другие - лучшими?
Кратил. Нет, конечно.
     Сократ. Выходит, что все имена установлены правильно?
Кратил. По крайней мере те, что действительно суть имена.
Сократ. Что же, дело обстоит так, как мы говорили об этом раньше: вот Гермогену
его имя либо совсем не с принадлежит - если происхождение от Гермеса не имеет к
нему отношения,- либо, хотя оно ему и присвоено, присвоено неверно?
Кратил. Мне кажется, оно не принадлежит ему, Сократ, а только кажется
принадлежащим; принадлежит же оно другому человеку, чья природа соответствует
его имени.
     Сократ. Так не лжет ли тот, кто называет его Гермогеном? Или же вообще
невозможно сказать, что он Гермоген, если он не Гермоген?
Кратил. Почему?
     Сократ. Разве твое утверждение не означает, что вообще невозможно произнести
ложь? А ведь многие именно это и утверждают, друг мой Кратил,- и теперь, и
утверждали прежде.
     Кратил. Как же можно, Сократ, говоря о чем-то, говорить о том, что не
существует? Или это не значит произносить ложь - говорить о вещах
несуществующих?
     Сократ. Это слишком хитро сказано, дружище, для меня и моих лет. Но скажи мне
вот что: по-твоему, утверждать что-либо ложное нельзя, а произнести вслух -
можно?
     Кратил. Нет, мне кажется, и произнести вслух нельзя также.
Сократ. Ни сказать и ни обратиться? Например, если кто-нибудь встретил бы тебя
на чужбине и, взяв за руку, сказал: "Здравствуй, гость афинский, сын Смикриона,
Гермоген!", то утверждал ли бы он это, или так просто высказался, или произнес в
качестве обращения, относилось бы это к тебе или вот к этому Гермогену? Или
вообще ни к кому?
     Кратил. Мне кажется, Сократ, что он вообще напрасно издавал бы все эти звуки.
Сократ. Заманчиво и это суждение. А все же истинные звуки он издавал бы или
ложные? Или часть их была бы истинной, а часть ложной? Ведь и этим бы я
удовольствовался.
     Кратил. Я бы сказал, что это пустой звук. Напрасный труд ему себя тревожить, все
равно как впустую размахивать кулаками.
     Сократ. Ну хорошо. Давай чуть-чуть отвлечемся, Кратил. Может быть, ты
согласишься, что одно дело - имя, а другое - кому оно принадлежит?
Кратил. Ну положим.
     Сократ. А согласен ли ты, что имя есть некое подражание вещи?
Кратил. В высшей степени.
     Сократ. Не полагаешь ли ты, что и живописные изображения - это подражания
каким-то вещам, но подражания, выполненные неким иным способом?
Кратил. Да.
     Сократ. Ну хорошо... Может быть, я чего-то не улавливаю в твоих словах, и,
скорее всего, ты говоришь правильно. Скажи, можно ли различать эти изображения в
их отношении к вещам, подражания которым они собой представляют, или же нет?
Кратил. Можно.
     Сократ. Итак, во-первых, смотри, может ли кто-то отнести изображение мужчины к
мужчине, а изображение женщины - к женщине и остальное таким же образом?
Кратил. Разумеется.
     Сократ. А наоборот - изображение мужчины отнести к женщине, а изображение
женщины - к мужчине?
     Кратил. Может случиться и так.
Сократ. И оба этих распределения будут правильными? Или только одно из двух?
Кратил. Только одно.
     Сократ. Я думаю, только то, которое отнесет к каждой вещи то, что ей подобает и
на нее похоже?
     Кратил. Мне кажется, так.
Сократ. Тогда, чтобы нам, друзьям, не препираться из-за слов, прими то, что я
говорю. Ведь в обоих случаях подражания, дружище,- и с помощью живописных
изображений, и с помощью наименования - я назову правильным только такое вот
распределение, а в случае с именами я назову его, кроме того, еще истинным;
другое же, которое соотносит и сопоставляет с вещами то, что на них непохоже, я
назову неправильным и вдобавок ложным, когда это касает