Книгу можно купить в : Biblion.Ru 58р.
Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     Марина Цветаева Мои Службы. Цветаева М.И. Избранные сочинения в 2-х томах
     Т.2 Автобиографическая проза.Воспоминания.Дневниковая проза.Статьи.Эссе
     -М."Литература";СПБ:"Кристалл",1999.
     OCR: Larissa Petrik
---------------------------------------------------------------


     Москва, 11-го ноября 1918 г.
     -  Марина  Ивановна, хотите  службу? Это  мой  квартирант влетел,  Икс,
коммунист, кротчайший и жарчайший.
     - Есть, видите  ли, две: в банке и в Наркомнаце... и, собственно говоря
(прищелкивание пальцами)... я бы, со своей стороны, Вам рекомендовал...
     - Но что там нужно делать? Я ведь ничего не умею.
     - Ах, все так говорят!
     - Все так говорят, я так делаю.
     - Словом, как  вы найдете нужным! Первая - на Никольской, вторая здесь,
в здании первой Чрезвычайки.
     - Я:-?!
     - Он, уязвленный
     - Не беспокойтесь!  Никто вас  расстреливать  не  заставит.  Вы  только
будете переписывать.
     Я: - Расстрелянных переписывать?
     Он, раздраженно: - Ах,  вы не хотите понять! Точно я вас  в чрезвычайку
приглашаю! Там такие, как вы, и не нужны...
     Я: - Вредны.
     Он: - Это  дом Чрезвычайки,  Чрезвычайка  ушла. Вы наверное знаете,  на
углу Поварской и Кудринской, у Льва Толстого еще... щелк пальцами)... дом...
     Я: - Дом Ростовых? Согласна. А учреждение как называется?
     Он: - Наркомнац. Народный Комиссариат по делам национальностей.
     Я: - Какие же национальности, когда Интернационал?
     Он,  почти хвастливо: - О, больше, чем в царские времена, уверяю вас!..
Так вот. Информационный отдел  при Комиссариате. Если вы согласны, я сегодня
же  переговорю с  заведующим.  (Внезапно  усомнившись)  -  Хотя,  собственно
говоря...
     Я: - Постойте, а это не против белых что-нибудь? Вы понимаете...
     Он: - Нет, нет, это чисто  механическое. Только,  должен  предупредить,
пайка нет.
     Я: - Конечно, нет. Разве в приличных учреждениях?..
     Он: - Но  будут  поездки, может  быть,  повысят ставки...  А  в банк вы
решительно отказываетесь? Потому что в банке...
     Я: - Но я не умею считать.
     Он, задумчиво: - А Аля умеет?*
     Я: - И Аля не умеет.
     Он: - Да, тогда с банком безнадежно... Как вы называете этот дом?
     Я: - Дом Ростовых.
     Он: -  Может  быть, у вас  есть "Война и мир"? Я  бы с удовольствием...
Хотя, собственно говоря...
     Уже  лечу,  сломя  голову,  вниз по лестнице.  Темный  коридор,  бывшая
столовая, еще темный коридор, бывшая детская,  шкаф  со львами... Выхватываю
первый  том  "Войны  и мира",  роняю  по соседству  второй  том, заглядываю,
забываю, забываюсь...

     -----
     -  Марина, а Икс ушел! Сейчас же после вашего ухода! Он сказал,  что он
на  ночь читает три газеты и еще одну легкую  газетку и что "Войну и мир" не
успеет. И чтобы  вы завтра позвонили ему в  банк,  в  9 часов. А еще, Марина
(блаженное  лицо), он  подарил мне четыре  куска сахара и кусок  - вы только
подумайте! - белого хлеба!
     Выкладывает.
     - А что-нибудь еще говорил, Алечка?
     - Постойте... (наморщивает брови)...  да,  да, да! Са-бо-таж...  и  еще
спрашивал про папу, нет ли писем. И такое лицо, Марина, сделал... гримасное!
Точно нарочно  хотел рассердиться...  --------  13-го ноября (хорош день для
начала!).  Поварская,  дом 1р. Соллогуба, "Информационный отдел Комиссариата
по делам Национальностей".

     ----------------
     * Але 4 с половиной года (примеч. М. Цветаевой).

     Латыши, евреи,  грузины,  эстонцы,  "мусульмане", какие-то  Мара-Мара",
"Эн-Дунья", -  и все это, мужчины и  женщины в кацавейках, с нечеловеческими
(национальными)   носами   и  ртами.  А  я-то,  всегда  чувствовавшая   себя
недостойной этих очагов (усыпальниц!) Рода. (Говорю  о домах с колонистами и
о своей робости перед ними.)

     ---------
     14-го ноября, второй день службы.
     Странная  служба!  Приходишь, упираешься локтями  в  стол  (кулаками  в
скулы)  и  ломаешь себе  голову: чем бы таким  заняться, чтобы время прошло?
Когда я прошу у заведующего работы, я замечаю в нем злобу.
     ---------
     Пишу в  розовой  зале,  -  розовой  сплошь.  Мраморные ниши  окон,  две
огромных завешенных люстры. Редкие вещи (вроде мебели!) исчезли.
     ----------
     15-го ноября, третий день службы.
     Составляю  архив  газетных  вырезок, то есть:  излагаю  своими  словами
Стеклова, Керженцева, отчеты  о  военнопленных, продвижение Красной Армии  и
т.д.  Излагаю раз, излагаю два переписываю с  "журнала газетных вырезок"  на
"карточки"),  потом наклеиваю эти  вырезки на огромные листы. Газеты тонкие,
шрифт  еле заметный,  а еще  надписи  лиловым  карандашом, а еще клей, - это
совершенно бесполезно и рассыпется в прах еще раньше, чем сожгут.
     Здесь  есть  столы:  эстонский,  латышский, финляндский,  молдаванский,
мусульманский, еврейский и несколько совсем нечленораздельных. Каждый стол с
утра  получает свою порцию вырезок, которую  затем, в  течение всего  дня, и
обрабатывает.  Мне все  эти вырезки, подклейки  и наклейки представляются  в
виде бесконечных и исхищреннейших вариаций на  одну и ту  же, очень  скудную
тему. Точно у композитора хватило пороху ровно на  одну музыкальную фразу, а
исписать  нужно  было  стоп  тридцать  нотной  бумаги,  -  вот  и варьирует:
варьируем.
     Забыла  еще  столы  польский  и  бессарабский.  Я,  не  без  основания,
"русский" (помощник не то секретаря, не то заведующего).
     Каждый стол - чудовищен.
     Слева  от  меня  - две  грязных  унылых  еврейки,  вроде  селедок,  вне
возраста. Дальше:  красная, белокурая - тоже  страшная, как человек, ставший
колбасой, - латышка: "Я эфо знала, такой миленький. Он уцастфофал в загофоре
и  эфо теперь пригофорили к расстрелу. Чик-чик"... И возбужденно хихикает. В
красной шали. Ярко-розовый жирный вырез шеи.
     Еврейка говорит: "Псков взят!" У меня  мучительная  надежда:  "Кем?!!"'
Справа от меня - двое (Восточный  стол).  У одного нос  и нет  подбородка, у
другого подбородок  и  нет  носа. (Кто Абхазия  и  кто Азербайджан?) За мной
семнадцатилетнее  дитя  -   розовая,   здоровая,   курчавая  (белый   негр),
легко-мыслящая и легко-любящая, живая Атснаис из "Боги жаждут" Франса, - та,
что так тщательно  оправляла юбки в роковой тележке, - "  fiere  de  mourier
comme une Reine de France."
     Еще  -  тип институтской  классной дамы  ("завзятая  театралка"), еще -
мирная дородная армянка  (грудь прямо в подбородок, не понять: где что), еще
ублюдок в  студенческом, еще эстонский врач, сонный и пьяный  от рождения...
Еще (разновидность!) - унылая латышка, вся обсосанная. Еще...
     -----------

     (Пишу на службе.)
     Опечатка:
     "Если бы иностранные правительства оставили в покое русский народ" и т.
д. " Вестник Бедноты", 27-го ноября, No 32.
     Я, на полях: "Не беспокойтесь! Постоят-постоят-и оставят!"

     ------

     Пересказываю,  по  долгу  службы,  своими  словами,  какую-то  газетную
вырезку о необходимости, на вокзалах, дежурства грамотных:
     "На вокзалах денно и нощно  должны дежурить грамотные,  дабы разъяснять
приезжающим и отъезжающим разницу между старым строем и новым".
     Разница между старым строем и новым:
     Старый строй: - "А у нас солдат был"... "А у  нас блины пекли" ... "А у
нас бабушка умерла".

     ----------------------
     Только поздней поняла:  "взят - конечно: нами!"  Если бы белыми  -  так
"отдан" (примеч. М. Цветаевой). 2 Готовая умереть, как французская  королева
(фр.).

     Солдаты приходят, бабушки умирают, только вот блинов не пекут.

     -------------

     Встреча.
     Бегу в Комиссариат.  Нужно быть к девяти, - уже одиннадцать - стояла за
молоком на Кудринской, за воблой на Поварской, за конопляным на Арбате.
     Передо мной  дама:  рваная, худенькая,  с кошелкой.  Равняюсь.  Кошелка
тяжелая, плечо перекосилось, чувствую напряжение руки.
     - Простите, сударыня - Может быть, вам помочь?
     Испуганный взгляд:
     - Да нет...
     - Я с удовольствием понесу, вы не бойтесь, мы рядом пойдем.
     Уступает. Кошелка, действительно, чертова.
     - Вам далеко?
     - В Бутырки, передачу несу.
     - Давно сидит?
     - Который месяц.
     - Ручателей нет?
     - Вся Москва - ручатели, потому и не выпускают.
     - Молодой?
     -Нет,  пожилой...  Вы,  может  быть,  слышали?  Бывший  градоначальник,
Д<жунков>ский.
     ------------

     С  Д<жунков>ским у меня была такая  встреча. Мне было пятнадцать лет, я
была  дерзка. Асе  было тринадцать  лет, и  она была нагла. Сидим в гостях у
одной  взрослой приятельницы.  Много  народу. Тут  же  отец.  Вдруг  звонок:
Д<жунков>ский.
     (И ответный звонок: "Ну, Д<жунков>ский, держись!")
     Знакомимся.  Мил, обаятелен.  Меня  принимает  за взрослую, спрашивает,
люблю ли я музыку, И отец, памятуя мое допотопное вундеркиндство:
     - Как же, как же, она у нас с пяти лет играет!
     Д<жунков>ский, любезно:
     - Может быть, сыграете?
     Я, ломаясь:
     - Я так все перезабыла... Боюсь, вы будете разочарованы...
     Учтивость Д<жунков>ского,  уговоры  гостей,  настойчивость отца,  испуг
приятельницы, мое согласие.

     --------------
     * Моей сестре (примеч. М. Цветаевой).

     - Только разрешите, для храбрости, сначала с сестрой в четыре руки?
     - О, пожалуйста.
     Подхожу к Асе и, шепотом на своем языке:
     - Wi(р1)rweе (реш]ide[re]nT nlei[pet] te[pe]r spi[pi]...
     Ася не выдерживает.
     Отец: - Что это вы там, плутовки?
     Я - Асе: "Гаммы наоборот!"
     Отцу:
     - Это Ася стесняется.

     ----------

     Начинаем. У  меня в  правой руке ре, в левой до (я в басах).  У Аси - в
левой руке  ре,  в  правой до.  Идем навстречу (я слева  направо, она справа
налево). При каждой  ноте  громогласный двуголосный счет; раз и,  два и, три
и... Гробовое молчание. Секунд через десять неуверенный голос отца:
     - Что это вы, господа, так монотонно? Вы бы что-нибудь поживее выбрали.
     В два голоса, не останавливаясь:
     - Это только сначала так.

     -----------

     Наконец, моя правая и Асина левая - встретились.
     Встаем с веселыми лицами.
     Отец - Д<жунков>скому: "Ну, как вы находите?"
     И  Д<жунков>ский,  и  свою  очередь  вставая:  "Благодарю  вас,   очень
отчетливо".

     - ----------

     Рассказываю. По ее просьбе называю себя. Смеемся.
     - О, он не только к шуткам был снисходителен. Вся Москва...
     На углу Садовой  прощаемся. Снова под  тяжестью  кошелки перекашивается
плечо.
     - Ваш батюшка умер?
     - До войны.
     - Уж и не знаешь, жалеть или завидовать.
     - Жить. И стараться, чтобы другие жили. Дай вам Бог!
     - Спасибо. И Вам
     .Институт.
     Думала  ли  я  когда-нибудь,  что  после  стольких  школ,  пансионов  и
гимназий, буду отдана  еще и в Институт?! Ибо я  в Институте и именно отдана
(Иксом).
     Прихожу  между  11  ч.  и 12 ч. каждый  раз  сердце  обмирает; у  нас с
Заведующим одни привычки  (министерские!).  Это  я  о главном  Заведующем, -
М<илле>ре, своего собственного, Иванова, пишу с маленькой буквы.
     Раз встретились  у вешалки,  - ничего. Поляк: любезен, Да я  по бабушке
ведь - тоже полячка.
     Но страшнее  заведующего -  швейцары. Прежние, кажется,  презирают.  Во
всяком случае, первые не здороваются, а я стесняюсь. После швейцаров главная
забота не спутаться  в комнатах. Мой  идиотизм на места.) Спрашивать стыдно,
второй  месяц  служу.  В  передней  огромные  истуканы-рыцари.  Оставлены за
ненужностью...  никому, кроме меня. Но мне нужны, равно как я,  единственная
из  всех здесь,  им сродни. Взглядом  прошу защиты, из-под забрала отвечают.
Если никто не смотрит, тихонько глажу скованную ногу. (Втрое выше меня.)
     Зала.
     Вхожу, нелепая и робкая. В  мужской мышиной фуфайке, - как мышь. Я хуже
всех здесь одета, и это не ободряет.  Башмаки на веревках. Может  быть, даже
есть где-нибудь шнурки, но... кому это нужно?
     Самое главное: с первой секунды Революции понять: Все  пропало! Тогда -
все легко.
     Прокрадываюсь. Заведующий (собственный, маленький) - с места:
     -  Что,  товарищ Эфрон, в очереди стояли? - В трех. - А что выдавали? "
Ничего не выдавали, соль выдавали. - Да, соль это тебе не сахар!
     Ворох   вырезок.  Есть  с  простыню,  есть  в  строчку.  Выискиваю  про
белогвардейцев. Перо скрипит. Печка потрескивает.
     - Товарищ Эфрон, а у нас нынче на обед конина. Советую записаться.
     - Денег нет. А вы записались?
     - Какое!
     - Ну что ж, будем тогда чай пить. Вам принести?


     --------


     Коридоры  пусты и  чисты. Из дверей щелк машинок. Розовые стены, в окне
колонны  и снег. Мой розовый райский дворянский Институт! Покружив, набредаю
на  спуск в  кухню: схождение  Богородицы  в ад или  Орфея  в Аид. Каменные,
человеческой ногой протертые  плиты. Отлого,  держаться  не за что,  ступени
косят и крутят, в одном месте летят стремглав. Ну и поработали же крепостные
ноги!  И  подумать только,  что  в  домашней самодельной обуви!  Как  зубами
изгрызаны. Да, зуб, единственного зубастого старца: Хроноса - зуб!
     Наташа Ростова! Вы сюда не ходили? Моя бальная  Психея!  Почему не вы -
потом, когда-то -  встретили Пушкина? Ведь имя то же! Историкам литературы и
переучиваться бы  не  пришлось.  Пушкин  - вместо  Пьера и  Парнас  - вместо
пеленок. Стать богиней плодородия, быв Психеей, Наташа Ростова - не грех?
     Это  было бы так.  Он  приехал бы в гости.  Вы, наслышанная про поэта и
арапа, пестроватым личиком вынырнули бы - и чем-то насмешенная, и чем-то уже
пронзенная... Ах, взмах розового платья о колонну!
     Захлестнута колонна райской  пеной! И ваша - Афродиты, Наташи, Психеи -
по крепостным скользящим плитам - лирическая стопа!
     - Впрочем, вы просто по ним пролетали за хлебом на кухню!

     - ----------


     Но всему конец: и Наташе, и крепостному  праву, и  лестнице.  (Говорят,
что  когда-нибудь  и  Времени!)  Кстати, лестница не  так  длинна,  -  всего
двадцать две ступеньки. Это  я только по  ней так долго (1818  г. - 1918 г.)
шла.
     Твердо.  (Хочется  сказать:  твердь. Моложе была  и монархия  была - не
понимала:  почему  небесная твердь.  Революция и собственная  душа научили.)
Выбоины,  провалы, обвалы. Расставленные руки нащупывают  мокрые  стены. Над
головой, совсем  близко, свод.  Пахнет сыростью и Бониваром.  Мнится, и цепи
лязгают Ах, нет, это звон кастрюлек из кухни! Иду на фонарь.

     ---------------


     Кухня- жерло. Так жарко и красно, что ясно: ад. Огромная, в три сажени,
плита исходит огнем и пеной. "Котлы кипят кипучие ножи точат булатные, хотят
козла зарезать"... А козел-то я.
     Черед к чайнику. Черпают уполовником прямо из котла. Чай древесный, кто
говорит из коры, кто из почек,  я просто  вру  - и корней Не стекло  - ожог.
Наливаю два  стакана. Обертываю в полы фуфайки. На пороге коротким движением
ноздрей втягиваю конину: сидеть мне здесь нельзя, - у меня нет друзей.

     -------------


     - Ну-с, товарищ Эфрон, теперь и побездельничать можно!  Это я пришла со
стаканами.)
     - Вам с сахарином или без?
     - Валите с сахарином!
     - Говорят, на почки действует. А я, знаете...
     ...Да и я, знаете...
     Мой заведующий  эсперантист (т.  е. коммунист от Филологии).  Рязанский
эсперантист.  Когда говорит об Эсперанто, в глазах  теплится тихое  безумие.
Глаза  светлые  и  маленькие,  как  у  старых  святых,  или  еще  у  Пана  в
Третьяковской  галерее.  Сквозные.  Чуть блудливые. Но не плотским блудом, а
другим  каким-то, если бы не дикость созвучия,  я бы сказала:  запредельным.
(Если можно побить Вечность, то ведь можно и блудить с нею! И блудящих с нею
(словесников!) больше, нежели безмолвствующих любящих!)
     Рус. Что-то возле носа и подбородка. Лицо одутлое, непроспанное, Думаю,
пьяница.
     Пишет  по-новому,  -  в  ожидании  всемирного  эсперанто.  Политических
убеждений не  имеет.  Здесь, где все  коммунисты, и это  благо.  Красного от
белого  не  отличает. Правой  от  левой не  отличает.  Мужчин от  женщин  не
отличает, Поэтому его товариществование  совершенно искренно, и я ему охотно
плачу  тем же.  После службы ходит куда-то на Тверскую, где с левой  стороны
(если спускаться к Охотному) эсперантский магазин.  Магазин закрыли, витрина
осталась: засиженные мухами  открытки  эсперантистов  друг к  другу со  всех
концов света. Смотрит  и  вожделеет.  Здесь служит, потому что обширное поле
для пропаганды; все нации. Но уже начинает разочаровываться.
     - Боюсь, товарищ Эфрон, что здесь  все больше... (шепотом) жиды, жиды и
латыши. Не стоило и поступать: этого добра - вся Москва полна! Я рассчитывал
на китайцев, на индусов.  Говорят,  что индусы очень  восприимчивы  к  чужой
культуре.
     Я: - Это не индусы, это - индейцы.
     Он: " Краснокожие?
     Я: - Да, с перьями. Зарежут и воспримут целиком. Если вы во  френче - с
френчем, если ты во фраке - с фраком. А индусы - наоборот: страшная тупость.
Ничто  чужое   в  глотку  не   идет,  ни  идейное,   ни   продовольственное.
(Вдохновляясь)  -  Хотите  формулу?  Индеец (европейца)  воспринимает, индус
(Европу) извергает. И хорошо делают.
     Он, смущенный:
     - Ну, это  вы... Я, впрочем... Я больше от коммунистов слыхал, они тоже
рассчитывают  на Индию... (В  свою очередь  вдохновляясь)  - Думал - в  лоск
разэсперанчу (Опадая) Без пайка - и  ни одного индуса! Ни  одного  негра! Ни
одного китайца даже.. А эти  (круговой взгляд на пустую залу) - и слушать не
хотят! Я  им: Эсперанто, они  мне: Интернационал!  (Испугавшись собственного
крика)  -  Я ничего не  имею против,  по  сначала эсперанто, а  потом  уж...
Сначала слово.
     Я, впадая:
     - А потом дело. Конечно. Сначала бе слово и слово бе...
     Он, снова взрываясь:
     - И этот Мара-Мара!  Что это такое? Откуда взялось? Я  от него еще - не
только слова: звука не слыхал! Это просто немой или идиот.  Ни одной вырезки
не  получает  -  только  жалованье.  Да мне не  жаль.  Бог  с ним,  но зачем
приходит?  Ведь каждый  день, дурак,  приходит! До  четырех,  дурак,  сидит.
Приходил бы 20-го, к получке.
     Я, коварно:
     - А может 6ыть, он, бедненький, все надеется? Приду, а на столе вырезка
про мою Мару-Мару?
     Он, раздраженно:
     - Ах,  товарищ Эфрон,  бросьте! Какие там  вырезки?  Кто про  Мару-Мару
писать будет? Где она? Что она? Кому она нужна?
     Я, задумчиво:
     - А  в географии ее нет...  (Пауза.) И  в истории нет... А что, если ее
вообще  нет?  Взяли и выдумали,  -  для форсу. Дескать, все нации.  А  этого
нарядили... А  это просто немой... (Конфиденциально) - Нарочно немого взяли,
чтобы себя не выдал, по-русски...
     Он, с содроганием доглатывая остывший чай:
     - А чччерт их знает!

     -----------

     Топота   и  грохота.  Это   национальности  возвращаются  с   кормежки.
Подкрепившись  кониной,  за  вырезки.  (Лучше  бы  вырезку,  а?  Кстати,  до
революции, руку на сердце положа не только не отличала вырезку от требухи, -
крупы от муки не отличала! И ничуть не жалею.)
     Товарищ  Иванов,  озабоченно:  - Товарищ Эфрон, товарищ М<илле>р  может
зайти, спровадим-ка поскорей наше барахло. Сгребает) - "Продвижение  Красной
Армии.    Стеклова    ставим...    "Ликвидация   безграмотности"...   "Долой
белогвардейскую сволочь"  -  Это вам  - "Буржуазия орудует"...  Опять вам...
"Все  на красный фронт"...  Мне... "Обращение  Троцкого к войскам"... Мне...
"Белоподкладочники и бслогвар"... Вам...
     "Приспешники Колчака"...  Вам...  "Зверства белых"... Вам... Потопаю  в
белизне. Под локтем -∙ Мамонтов, на коленях - Деникин, у сердца - Колчак.
     - Здравствуй, моя "белогвардейская сволочь"!
     Строчу со страстью.
     - Да что же вы, товарищ  Эфрон,  не кончаете? Газету, No, число, кто, о
чем, -  никаких подробностей!  Я  сначала было  тоже так -  полотнищами,  да
М<илле>р наставил: бумаги много изводите.
     - А М<илле>р верит?
     - Во что?
     - Во все это.
     - Да что тут верить! Строчи, вырезай, клей...
     - И в Лету - бух! Как у Пушкина.
     -  А  М<илле>р  очень  образованный  человек,  я  все  еще  не  потерял
надежду...
     -  Представьте,  мне  тоже  кажется!  Я  с  ним недавно  встретилась  у
виселицы... фу ты, Господи! - У  вешалки: все эти "белогвардейские зверства"
в голове... Четверть первого!  Ничего,  даже как-то умно поглядел... Так  вы
надеетесь?
     - Как-нибудь вечерком непременно затащу его в клуб эсперантистов.
     - Аспирант в эсперанты?
     Espere, enfant,demain! Еt рuis, demain еnсоrе...
     Еt рuis touyours demain... Crоуоns еn 1'ауеniг
     Еsреre! Еt сhаquе fois que se leve 1'aurore
     Sоуоns la. Роur рriеr соmmе Dieu роur nоus benir
     Реut-etrе...
     Ламартина стих. Вы понимаете по-французски?
     - Нет, но представьте себе, очень приятно слушать. Ах, какой бы из вас,
товарищ Эфрон, эсперантист...
     - Тогда я еще скажу, Я в 6-ом классе об этом сочинение писала:
     " A une jeune fille qui avait raconte con reve"
     Un baiser... sur le front! Un baiser- meme en reve
     Mais de mon triste front le frais baiser s'enfuit...
     Mais de l'ete jamais ne revendra la seve,
     Mais l'aurore jamais n etreindrera la nuit -
     -----------

     * Надейся, дитя, завтра! И потом - завтра-опять...
     И потом - всегда - завтра... Будем верить в будущее.
     Надейся! И всякий раз, как заря начинает вставать,
     Будем просить, чтобы Бог благословил нас.
     Может быть... (фр).

     2 "Девушке, рассказавшей свой сон".
     Поцелуй... в лоб! Поцелуй - лишь во сне!
     Но недавний поцелуй слетает с моего грустного лба...
     Но из лета никогда не вернуться живительному соку,
     И заря никогда не одолеет ночь (фр.).


     ----------

     Вам нравится? (И, не давая ответить) - Тогда я вам еще дальше скажу:
     Un baiser sur le front! Tout mon etre frisonne,
     On dirant que mon sang va remonter son cours...
     Enfant! - ne dites plus Vos rever a personne
     Et ne reves jamais ...ou bien - reves toujors!

     Правда, пронзает?  Тот  француз,  которому я  писала это сочинение, был
немножко в меня... Впрочем) вру; это была француженка, и я была в нее..
     -  Товарищ Эфрон!  (Шепот  почти над ухом.  Вздрагиваю. За  плечом  мой
"белый  негр",  весь красный.  В руке  хлеб.) - Вы не обедали, может хотите?
Только предупреждаю, с отрубями...
     - Но вам же самой, я так смущена...
     - А вы думаете... (морда задорная, в каждой бараньей кудре  - вызов)...
я  его на  Смоленском  покупала?  Мне  Филимович с Восточного  стола  дал, -
пайковый,  сам  не  ест. Половину съела, половину вам.  Завтра еще обещал. А
целоваться все равно не буду!

     -------------

     Озарение: завтра  же подарю ей  кольцо  - то, тоненькое  с альмандином.
Альмандин  -  Алладин  -  Альманзор  -  Альгамбра  __ ...с  альмандином. Она
хорошенькая, и ей нужно. А я все равно не сумею продать.)

     ------------

     Дон. - Дон. - Не река-Дон, а звон. Два часа. И - новое озарение: сейчас
придумаю срочность и уйду. Про белогвардейцев сейчас кончу  - и уйду. Быстро
и уже без лирических отступлений (я  - вся такое  отступление!) осыпаю серую
казенную бумагу перлами своего почерка и виперами своего  сердца Только  ять
выскакивает, контрреволюционное,  в  виде  церковки  с  куполом  - Ять!!!  -
"Товарищ Керженцев кончает свою статью пожеланием генералу Деникину верной и
быстрой виселицы. Пожелаем же и мы, в свою очередь, товарищу Керженцеву"...
     -  Сахарин!  Сахарин!   На  сахарин  запись!  -  Все  вскакивают.  Надо
воспользоваться чужим сластолюбием в целях своего свободолюбия.  Вкрадчиво и
нагло  подсовываю  Иванову свои  вырезки Поцелуй  в  лоб! Все  мое  существо
дрожит, И кажется, кровь  возобновляет свой круг... Дитя! - Не рассказывайте
Ваших  снов никому. И  не грезьте  никогда  - или-  мечтайте  всегда] (фр. )
Накрываю половинкой бело-негрского хлеба. (Другая половинка - детям.)
     -  Товарищ  Иванов,  я сейчас уйду. Если М<илле>р спросит,  скажите,  в
кухне, воду пью.
     - Идите, идите.
     Сгребаю  черновую  с Казановой, кошелку с  1 ф<унтом> соли...  и боком,
боком...
     - Товарищ Эфрон!  - нагоняет меня уже возле рыцарей. -  Я завтра совсем
не  приду. Очень  бы вас просил, приходите - ну - хотя бы  к 10 '/2 часам. А
послезавтра, тогда, совсем не приходите, Вы меня крайне выручите. Идет?
     - Есть!
     Тут же, при недоумевающих швейцарах, молодцевато отдаю честь, и гоном -
гоном  - белогвардейской  колоннадой, по оснеженным цветникам,  оставляя  за
собой и национальности, и сахарин, и эсперанто, и Наташу Ростову --  к себе,
к Але, к Казанове: домой!


     ---------------

     Из "Известий":
     "Господство над морем - господство над миром!"
     (Упоена как стихом.)

     ---------------

     9/23 января (Известия Ц.И.К. "Наследник").
     Кто-то читает: "Малолетний сын Корнилова, Георгий, назначен урядником в
Одессе".
     Я, сквозь общий издевательский хохот, невинно:
     - Почему урядником? Отец же не служил в полиции!
     (А в груди клокочет.)
     Чтец: - Ну там, знаете, они все жандармы!
     (Самое  трогательное,  что  ни  коммунист,  ни  я  в  ту  минуту  и  не
подозревали о существовании казачьих урядников.)

     ----------------
     В  нашем  Наркомнаце есть домашняя  церковь, - соллогубовская, конечно.
Рядом с  моей розовой  залой. Недавно  с  "белым негром"  прокрались.  Тьма,
сверкание, дух  как из погреба. Стояли на хорах.  "Белый негр" крестился,  я
больше  думала  о  предках  (привидениях!). В церкви  мне  хочется  молиться
только, когда поют. А Бога в помещении вообще не чувствую.
     Любовь - и Бог. Как это у них спевается? (Любовь, как стихия любовного,
Эрос земной.) Кошусь на своего белого негра; молится, глаза невинные. С теми
же невинными глазами, теми же моленными устами...
     Если  бы  я была  верующей  и если бы я любила  мужчин, это  во мне  бы
дралось, как цепные собаки.
     Отец моего  "белого негра" служит швейцаром в одном из домов (дворцов),
где часто бывает Ленин (Кремль). И мой "белый негр", часто бывая на службе у
отца, постоянно видит Ленина. - "Скромный такой, в кепке".
     Белый  негр  - белогвардеец, то  есть, чтобы не смешивать: любит  белую
муку, сахар и все  земные блага.  И,  что  уже серьезнее,  горячо  и глубоко
богомолен.
     -  Идет  он  мимо  меня, М<арина> И<вановна>,  я:  "Здрасьте,  Владимир
Ильич!" - а  сама  (дерзко-осторожный взгляд  вокруг:  -  Эх,  что бы  тебя,
такого-то, сейчас из револьвера! Не грабь церквей! (разгораясь): - И знаете,
М<арина> И<вановна>, так просто, -  вынула револьвер из муфты  и ухлопала!..
(Пауза). - " Только вот стрелять не умею... И папашу расстреляют...
     Попади бы мой негр в  хорошие руки, умеющие стрелять,  и умеющие  учить
стрелять, и, что больше, - умеющие губить и не жалеть - а--эх!..

     ------------------


     Есть  у  нас  в комиссариате одна старая дева -  тощая  -  с  бантом  -
влюбленная в своих  великовозрастных братьев-врачей, достающая им по детским
карточкам шоколад, - проныра, сутяга,  между  прочим,  знающая языки ("такая
семья"),  и  т.  д.  Когда  она  слышит  о  чьей-нибудь   болезни,  то  -  с
непоколебимой  уверенностью - и  точно отрубая  что-то  рукой  - определяет:
"Заразилась  или  "Заразился", смотря по тому, идет ли речь  о лице женского
или мужского пола.
     Тиф или ишиас - у нее все с<ифи>лис.
     Стародевический психоз.

     -----------------

     А есть другая - пухлая, сырая, бабушкина  внучка, подружка моего белого
негра,  провинциалочка.  Это  совсем  трогательная девочка.  Только  недавно
приехала из Рыбинска. Дома остались бабушка и братец. Двойной  и неистощимый
кладезь блаженств.
     - Наша  бабушка такая: маленьких детей но выносит.  Грудного нипочем на
руки не  возьмет:  запах, говорит, от них и беспокойство. Ну, а  подрастут -
ничего.  Нарядит,  научит. Меня  с шестого года  растила. "Кушать хочешь?" -
"Хочу" - "Ну, иди на кухню, смотри, как обед  готовится". Так я с десяти лет
уж  решительно все  умела  (оживляясь): не  только  пироги там, котлеты, - и
паштеты,  и  заливное,  и торты...  Так же и  с  шитьем:  "Ты  девочка, тебе
женщиной быть, хозяйкой, детей-мужа обшивать". Я - бегать, она меня за ручку
да на скамеечку: "платки  подрубай", "полотенца меть", а война началась - на
раненых. Сама  кроила, сама  шила. Потом папаша женился - сиротка я - братец
народился,  все приданое  ему  сама...  Все пеленки с  меточками, гладью - А
одеяльце его, в чем  гулять выносят, так все  моим кружевом обшито, в четыре
пальца, кремовое...  (Блаженно)  -  Ведь бабушка  меня и вязать  и гладью...
Пяльцы мне  собственные заказала... Мы богато жили! А  все  сама!  И бабушка
сама, и я сама... Я не могу, чтобы руки зря лежали!
     Смотрю на руки: ручки: золотые! Маленькие, пухлые: стройные востроватые
пальчики. Крохотное колечко с бирюзинкой.  Был  жених, недавно расстрелян  в
Киеве.
     - Мне его приятель писал, тоже студент-медик. Выходит мой Коля из дому,
двух шагов не  прошел  - выстрелы. И  прямо  к его  ногам человек  падает. В
крови. А Коля -  врач, не может же он  раненого оставить. Оглянулся: никого.
Ну  и взял, стащил к себе в дом, три дня выхаживал. - Офицер белый оказался.
- А на четвертый пришли, забрали обоих, вместе и расстреляли...
     Ходит   в  трауре.   Лицо   из  черноты   землисто-серое.   Недоедание,
недосыпание,   одиночество.   Тошная,  непонятная,   непривычная   работа  в
Комиссариате. Призрак жениха. Беспризорность.
     Бедная тургеневская мещаночка! Эпическая - сиротка русских сказок! Ни в
ком,  как в ней, я так не  чувствую великого сиротства Москвы 1919 г. Даже в
себе.
     Недавно  заходила ко  мне,  стояла над  моими развороченными сундуками:
студенческий  мундир,  офицерский  френч, сапоги,  галифе, - погоны, погоны,
погоны... - Марина Ивановна, вы  лучше  закройте. Закройте и замок повесьте.
Пыль набивается, летом моль съест... Может, еще вернется...
     И, задумчиво разглаживая какой-то беспомощный рукав:
     - Я бы так не могла. Совсем как человек живой... Я и сейчас плачу...

     ---------------------

     Недавно были  с ней в оперетке: она, "белый негр" и  я  (в первый раз в
жизни).  Напевы милые,  стихи  плохие. Сух и жесток русский  язык в польских
устах. Но... какая-то любовь, но... вне селедок и кошелок, но... свет, смех,
жест!
     Убожество? Но мне  чем хуже - тем лучше. "Настоящее  искусство" меня бы
сейчас оскорбило. Все требования бы встали: "я не скот!"
     А так - подделка  за подделку:  после  фарса  советского - полусветский
фарс

     ------------------

     Два  слова  еще о моей  "невесте".  С глазами, заплаканными  по  жениху
(чудесные, карие),  часами  и  жалобно выматывает себе и окружающим душу: "Я
так люблю  все жирное и сладкое... Я раньше  гораздо  полнее  была...  Я без
сливочного масла жить не могу... Мне мороженая картошка в рот не идет"...


     --------------------

     О ты, единственное блюдо
     Коммунистической страны!
     (Стих о вобле в меньшевицкой газете "Всегда вперед").

     --------------------

     Мой помощник.
     Наш стол обогатился  новым сотрудником (собездельником было бы точней).
Богатырь,  малиновый  налив, волжанин.  Вечно и зверски  голоден.  За обедом
безнадежно  просит  надбавки: молча подставленная  тарелка кротко  и  упорно
вопиет. Ест все.
     Собой красавец:  восемнадцать  лет,  румянец  такой,  что  жарко  рядом
сидеть:  пещь!  Безбород  и  безус.  Робок. Боится  двинуться -  знает,  что
сокрушит.  Боится  кашлянуть  -  знает,  что  оглушит.  Робоcть  и  кротость
великана. У  меня к нему  нежность,  как к  огромному  теленку: безнадежная,
потому что дать - нечего.
     Узрев его впервые у стола - уральского ведмедя над кружевом "Известий",
мы с Ивановым  одновременно усмехнулись.  Что думал Иванов - не знаю, я же в
ту  секунду   знала:   "Завтра  не   приду,  и   послезавтра  не  приду,   и
после-послезавтра не приду. 5уду стирать и писать".
     Не приходила не три дня, а шесть. На  седьмой являюсь. Стол  чист  - ни
одной  вырезки: как языком слизано. Иванова ни признака.  Медведь, расставив
локти, один царствует.
     Я, обеспокоенно:
     - А где Иванов? Где вырезки?
     Медведь, сияя:
     -  Иванова я с тех  пор в  глаза не  видал! Я  здесь  целую неделю один
восседал.
     Я, в ужасе:
     -  Но  вырезки?  Журнал  вели?  Он,  блаженно: - Какое- журнал!  Все  в
корзине!  Попытался  было -  перо плохое,  бумага  праховая, пишу  -  сам не
разбираю. И такой сон на меня напал... К весне, должно быть.
     (Я, мысленно; "Врешь, медведь, к зиме"!)
     Он, продолжая:
     -  Ну,  думаю, была-не  была!  Сгреб это я  их, простыни-то  эти,  и  в
корзину. Утром прихожу -  пусто. Должно быть, уборщица сожгла. И каждый день
так. Маленькие все целы, для вас берег.
     Выдвинут ящик: сонм белых бабочек!
     И я, обольщенная строчкой и уже оторвавшись: мысленно:
     "Сонм белых бабочек! Раз, два... четыре...
     ( - нет! - )
     Сонм белых девочек! раз, две, четыре...
     Сонм белых девочек - да нет - в эфире
     Сонм белых бабочек! Прелестный сонм
     Великих маленьких княжон...
     и, огрызаясь, к "сотруднику":
     - Сейчас мы  все это восстановим... (мысленно; кроме великих княжон!) -
разберите хронологически.
     Он: - Как это?
     Я:- По числам. Ну, 5"ое февраля. Римское II - это февраль,  Вам ясно? 1
- январь, II - февраль...
     Не дышит и не мигает.
     -Тогда, постойте...  Тогда просто  пишите письмо  домой. Берите  перо и
пишите: "Милая мама, мне здесь очень скучно и  голодно"...  в этом роде, или
наоборот: "Мне здесь очень весело и сытно". Потому что, иначе она огорчится.
А я сейчас буду восстанавливать статьи Стеклова и Керженцева.
     Он, восхищенно: - Из головы?!
     Я: - Не из сердца же!
     И,  махом: "В статье от 5-го  февраля 1919 г. "Бслогвардейщина  и белый
слон"' товарищ Керженцев утверждает"...
     --------------------

     Перекочевываем на  новое пепелище, - из  дома Ростовых на Иерусалимское
подворье.    Целых    десять   дней    перебираемся.   Докрадываем   остатки
ростовско-соллогубовского  добра. Я взяла себе на память тарелку с гербом. В
кирпично-красном поле - ' Никогда не существовавшей' (примеч. М. Цветаевой),
борзая. Лирическая кража,  даже рыцарская: тарелка  не глубокая и не мелкая,
по нынешнему времени - явно для полужидкой воблы) а дома у меня на ней будет
стоять чернильница.
     Бедные  соллогубовские  эльзевиры!  В  раскрытых  ящиках!  Под  дождем!
Пергаментные  переплеты,  французские  витиеватые литеры...  Свозят  возами.
Библиотечной комиссией заведует Брюсов Везут: диваны, комоды, люстры. Рыцари
мои остаются. Вписанные  в стену портреты, кажется, тоже. На месте  - дележ.
Ревностный спор "столов".
     - Это нашему заведующему! "
     -Нет, нашему!
     - У нас стол карельской березы, к нему и кресло.
     - Вот именно потому, что у вас стол, у нас будет кресло!
     - Но нельзя же разбивать гарнитур!
     Я, сентенциозно:
     - Можно разбивать только головы!
     "Столы"  бескорыстны, -  мы все равно ничего не получим. Все в кабинеты
заведующих, влетает мой белый негр:
     -  Товарищ Эфрон!  Если бы вы  знали,  как  у  Ц-лсра хорошо!  Секретер
красного  дерева,  ковер,  бронзовые  6ра!  Точно в  старое  время!  Хотите,
посмотрим?
     Бежим  через этажи. Комнаты No  Отдел такой-то... Кабинет  заведующего.
Входим, Негр торжествующе:
     - Ну?
     - Ему бы подушку под ноги и болонку...
     - Будет с него и кота!
     В глазах веселящийся бес.
     - Товарищ Эфрон! Поймаем  ему кота!  Тут в 18-ой  квартире есть.  А? Я,
лицемерно:
     - Но он здесь все загадит.
     - Вот этого-то я и хочу! Громилы проклятые!
     Через  три  минуты  кот  выкраден и заперт.  "Служба"  кончена.  Летим,
родства не помня, со всех шести этажей.
     - Товарищ Эфрон! Малиновая оттоманка-то, а?
     - А графинины ковры-то, а? Вдогон диаболнческое мяуканье мстителя.

     - ----------------

     Три насущных М.
     - Ну, как довезли картошку?
     - Да ничего, муж встретил.
     - Вы знаете, надо в муку прибавлять картошку: 2/3 картошки, 1/3 муки.
     - Правда? Нужно будет сказать матери.
     У меня: ни матери, ни мужа, ни муки.

     ----------------

     Мороженая картошка.
     - Товарищ Эфрон! Картошку привезли! Мороженая!
     Узнаю, конечно, позже всех, но дурные вести - всегда слишком рано.
     "Наши"  уехали  в экспедицию, сулили сахарные россыпи и жировые залежи,
проездили два месяца и привезли... мороженую картошку! По три пуда на брата.
Первая мысль: как довезти? вторая: как съесть? Три пуда гнили.
     Картошка  в подвале, в глубоком непроглядном склепе. Картошка сдохла, и
ее  похоронили,  а  мы,  шакалы, разроем  и  будем  есть.  Говорят, привезли
здоровую,  но потом вдруг  кто-то "запретил", а пока запрет сняли, картошка,
сперва замерзнув, затем оттаяв, сгнила. На вокзале пролежала три недели.
     Бегу домой за мешками и санками. Санки - Алины, детские, бубенцовые,  с
синими вожжами,  -  мой  подарок  ей  из  Владимирского  Ростова. Просторное
плетение  корзиночкой,  спинка обита  кустарным  ковром.  Только  двух собак
запрячь - и айда! - в северное сияние...
     Но собакой служила я,  северное сияние  же оставалось позади: ее глаза!
Ей тогда было два года, она была царственна. ("Марина, подари мне Кремль!" -
пальцем указывая на башни.) Ах, Аля! Ах, санки по  полуденным переулкам! Моя
тигровая  шуба (леопард? барс?), которую  Мандельштам, влюбившись в  Москву,
упорно величал боярской. Барс! Бубенцы!
     У подвала длинный черед. Обмороженные ступени  лестницы, Холод в спине:
как  втащить?  Свои  руки,  - в  эти  чудеса я  верю, но три пуда  вверх! По
тридцати  упирающимся  и  отбрасывающим  ступеням!  Кроме  того,  один полоз
сломан. Кроме того, я не уверена в мешках. Кроме  всего, я так веселюсь, что
- умри! - не помогут.
     Впускают партиями: по десяти человек.  Все - парами, мужья прибежали со
своих  служб, матери приплелись. Оживленные переговоры, планы: тот обменяет,
этот  два  пуда насушит, третий в мясорубку пропустит (это три пуда-то?!)  -
есть собираюсь, очевидно, только я.
     - Товарищ  Эфрон,  добавочные  брать  будете?  На  каждого члена  семьи
полпуда. У вас сеть удостоверение на детей?
     Кто-то:
     - Не советую! Там одна слизь осталась.
     Кто-то еще:
     - Загнать можно!
     Продвигаемся. Охи, выдохи, временами -  смех:  в  темноте  чьи-то  руки
встретились: мужская и  женская.  (Мужская  с мужской -  не смешно.) Кстати,
откуда это  веселяшее  действие  Эроса  на малых  сих?  Вызов?  Самооборона?
Скудость  средств  выявления? Робость  под прикрытием легкости?  Дети  ведь,
испугавшись, тоже часто смеются. "L'аmour n еst ni joyeux tendre".
     А может  быть- вернее  всего -  никакого  аmоur,  просто неожиданность:
мужская  с  мужской  -  ругань-  мужская с женской - смех.  Неожиданность  и
безнаказанность.
     Говорят о предстоящем суде над сотрудниками, представили огромные счета
и на закупленное  и  на  прожитое  : какие-то постои, подводы,  извозчики...
Себе, конечно, нахватали всего.
     - Вы заметили, как такой-то отъелся?
     - А такой-то? Щеки лопаются!
     Впустили. Навстречу ошалелая вереница санок.  Полозья по ногам. Окрики.
Тьма. Идем по лужам. Запах поистине тлетворный.
     - Да посторонитесь же!!!
     - Товарищ! Товарищ! Мешок лопнул!
     Хлипь. Хлябь. Ноги уходят по щиколку. Кто-то, тормозя весь цуг, яростно
разувается:  валенки насквозь' Я давно  уже  не чувствую  ног.  -Да  свет-то
когда-нибудь - будет?!
     -  Товарищи!  Удостоверение  потеряла! Ради  всего  святого  -  спичку!
Вспыхивает. Кто-то на коленях, в воде, беспомощно разгребает слизь
     - А вы  в карманах поищите! - Вы,  может,  дома забыли? ∙  Да разве тут
найдешь?!  -  Продвигайтесь!  Продвигайтесь!  Товарищи,  встречная   партия!
Поберегись!!!
     И - прогал. Прогал и водопад. Квадратная  дыра в потолке сквозь которую
дождь  и свет. Хлещет, как  из  дюжины труб.  -  Потонем! - Прыжки,  скачки,
кто-то мешок упустил, у кого-то в проходе санки завязли. - Господи!

     -------------

     Картошка на полу: заняла три коридора. В конце более  защищенном, менее
гнилая.  Но  иного  пути  к  ней,  кроме как по ней же нет.  И вот:  ногами,
сапогами. Как по медузьей  горе какой-то. Брать  нужно  руками: три пуда. Но
оттаявшая слиплась в чудовищные гроздья. Я без ножа. И  вот, отчаявшись (рук
не  чувствую)  -  Любовь  -  не  веселье  и нежность  (фр.),  какую  попало:
раздавленную,   мороженую,   оттаявшую...  Мешок  уже   не  вмещает.   Руки,
окончательно  окоченев, не завязывают. Пользуясь темнотой, начинаю  плакать,
причем тут же и кончаю.
     - На весы! На весы! Кому на весы?!
     Взваливаю, тащу.
     Развешивают  два армянина,  один в студенческом,  другой в  кавказском.
Белоснежная бурка глядит пятнистой гиеной.  Точно архангел коммунистического
Страшного Суда! (Весы заведомо врут!)
     - Товарищ барышня! Не задерживай публику!
     Ругань, пинки.  Задние  напирают. Я загромоздила весь проход.  Наконец,
кавказец, сжалившись - или рассердившись, откатывает мой мешок ногой.  Мешок
слабо завязанный, рассыпается. Клюканье.  Хлипанье.  Терпеливо и не торопясь
подбираю.

     -----------------

     Обратный путь  С картошкой.  (Взяли  только два  пуда, третий  утаили.)
Сначала беснующимися коридорами, потом сопротивляющейся лестницей, слезы или
пот на лице, не знаю.
     И не знаю, дождь иль слезы
     на лице горят моем...
     Может, и дождь! Дело не в этом! Полоз очень слаб, расщепился посредине,
навряд  ли доедем.  (Не  я везу санки, вместе везем. Санки -  сподвижник  по
беде, а беда - картошка. Собственную беду везем! )
     Боюсь  площадей.  Арбатской  не миновать. Можно  было с  Пречистенского
переулками, но там спуталась бы. Ни снега, ни  льда: везу по воде, местами -
по сухому. Задумчиво любуюсь на булыжники, уже розовые..
     - О, как все это я любила!
     Вспоминаю Стаховича. Увидь он меня сейчас, я бы неизбежно сделалась для
него  предметом гадливости. Все, вплоть  до  лица,  в подтеках. Я  не  лучше
собственного мешка. Мы с картошкой сейчас - одно.
     - Да  куда  ты  пре-ешь! Нешто это можно - прямо  на  людей  ! Буржуйка
бесхвостая!
     - Конечно, бесхвостая, - только черти хвостатые!
     Кругом смех. Солдат, не унимаясь:
     - Ишь, шляпку нацепила! А морду-то умыть...
     Я, в тон, указывая на обмотки:
     - Ишь, тряпки нацепил!
     Смех  растет.  Я,  не  желая  упустить  диалога, останавливаюсь,  якобы
поправляя мешок.
     Солдат, расходясь:
     - Высший  класс называется!  Интеллихенция! Без  прислуги лица умыть не
могут!
     Какая-то баба, визгливо: - А ты мыла  дай! Мыло-то кто  измылил?  Почем
мыло-то на Сухаревой, знаешь?
     Кто-то из толпы:
     - Чего ему знать? Ему казенное идет! А вы, барышня, картошку несете?
     - Мороженую. На службе дали.
     - Известно, мороженую- хорошая-то самим нужна! Подсобить, что ли?
     Толкаю вожжи напрягаются, еду. Пощади голос бабы ... солдату:
     - Что ж она, что в шляпе, не человек, что ли?
     Рас-су-ди-ил!

     -------------

     Итог дня: два  чана  картошки. Едим  все: Аля, Надя,  Ирина, я, Надя  -
Ирине, лукаво:
     - Кушай, Ирина, она сладкая, с сахаром.
     Ирина, тупясь и отворачиваясь: - Ннне...
     ----------------

     20   марта,   Вместо   "Монпленбеж",   задумавшись,  пишу   "Монплэзир"
(Мопр1аisir вроде маленького Версаля XVIII в ).
     Благовещение 1919 г.
     Цены:
     1 ф<у11Т> муки-- 35 р<ублсй>
     1 ф<унт> картошки - 10 р<ублей>
     10 ф<унтов> моркови - 7 р<ублей> 50 к<опеек>
     1 ф<унт> луку - 15 р<ублей>
     селедка -. 25 р<ублей>
     (Жалованье - ставки у нас еще не прошли - 775 руб<леи> в месяц.)

     ----------------

     25-го апреля 1919 г.
     Ухожу   из   Комиссариата.   Ухожу   потому  что   не  могу   составить
классификации. Пыталась, из жил лезла, - ничего. Не понимаю Не понимаю, чего
от меня хотят: "Составьте, сопоставьте, рассортируйте... Под каждым делением
-  подразделение".  Все  в  одно  слово,  как  спелись.  Опросила  всех:  от
заведующего отделом до  одиннадцатилетнего  курьера  -  "Совсем  просто". И,
главное, никто не верит, что не понимаю, смеются.
     Наконец,   села   к  столу,  обмакнула   перо  в   чернила,   написала:
<Классификация",   потом,    подумав;   "Деления",   потом   еще,   подумав:
"Подразделения". Справа и слева. Потом застыла.

     -------------

     Прослужила  5'/2 месяцев,  еще  бы  две  надели -  и отпуск (с  зачетом
жалованья). Но не  могу.  И  вырезки за  три  месяца не наклеены,  И  на ять
начинают поглядывать: "Неужели, товарищ,  еще не привыкли?"... Классификацию
нужно  представить  к  28-му.  Последний  срок. Нужно отдать справедливость,
коммунисты доверчивы и терпеливы,  в старорежимном учреждении меня бы, сразу
разглядев,  сразу  выгнали.  Здесь  я  сама  подаю  в  отставку.  Заведующий
М<иллер>, прочтя мое заявление, коротко:
     - Лучшие условия?
     -  Военный паек и льготные обеды на  всех членов семьи. (Молниеносный и
наглейший вымысел.)
     -  Тогда не  смею задерживать. Только  не  прогадайте; такие учреждения
быстро рушатся.
     - Я ответственным работником.
     - По чьей рекомендации?
     - Двух членов партии до Октября.
     - Чем поступаете?
     - Переводчиком.
     - Переводчики очень нужны. Желаю успеха.
     Выхожу. Уже в дверях - оклик:
     - Товарищ Эфрон, классификацию, конечно, представите?
     Я, умоляюще:
     - Все материалы налицо... Мой заместитель  легко  справится... Уж лучше
вычтите из жалованья!

     -------------

     Не вычли. Нет, руку на сердце положа,  от  коммунистов я  по  сей день,
лично, зла не видела. (Может быть - злых не видела!) И не их я  ненавижу,  а
коммунизм. (Вот уж два года, как со всех сторон слышу: "Коммунизм прекрасен,
коммунисты - ужасны!" В ушах навязло!)
     Но,  возвращаясь к классификации (озарение:  не к  ней ли сводится весь
коммунизм?!) - точь-в-точь то же,  что  пятнадцати лет с алгеброй (семи -  с
арифметикой!).  Полные глаза  и  пустой  лист.  То  же, что  с  кройкой - не
понимаю, не понимаю: где влево, где вправо, в висках винт, во лбу свинец. То
же,  что с продажей на рынке, когда-то - с  наймом  прислуги, со  всем  моим
стопудовым земным бытом: не понимаю, ни могу. Не выходит.
     Думаю, если бы других заставили писать "Фортуну",  они бы почувствовали
точно то же, что я.

     ---------------

     Поступлю в Монпленбеж, - в Картотеку.
     26-го апреля 1919.
     Только что вернулась, и  вот, великая клятва: не буду служить  Никогда.
Хоть бы умерла.
     Было так.  Смоленский  бульвар, дом в саду.  Вхожу.  Комната  как гроб.
Стены из карточек: ни просвета. Воздух бумажный (не книжный,  благородный, а
- праховый. Так, разница между библиотекой и картотекой: там  храмом дышишь,
здесь  -  хламом!).  Устрашающе-нарядные  барышни (сотрудницы). В бантах и в
"ботах".  Разглядят  - запрезирают.  Сижу против решетчатого  окна,  в руках
русский алфавит.  Карточки  надо разобрать по буквам  (все на Л.  все на Б),
потом по вторым буквам, то есть: Абрикосов, Авдеев, потом по  третьим. Так с
9-ти утра до 5 '/2 вечера.  Обед  дорогой,  есть не придется. Раньше  давали
то-то и то-то, теперь ничего не дают. Пасхальный паек пропущен. Заведующая -
коротконогая сорокалетняя  каракатица,  в  корсете, в очках,  страшная.  Чую
бывшую  инспектрису  и  нынешнюю  тюремщицу,  С язвительным  простосердечием
изумляется  моей медлительности: (У нас норма  - двести карточек в день. Вы,
очевидно,  с  этим делом  незнакомы"...  Плачу. Каменное  лицо  и слезы  как
булыжники. Это скорей  похоже на  тающего оловянного идола, чем на  плачущую
женщину. Никто  не видит, потому что  никто  не  поднимает лба:  конкурс  на
быстроту:
     - У меня сколько-то карточек!
     - У меня столько-то.
     И вдруг, сама не понимая, встаю, собираю пожитки, подхожу к заведующей:
     - Я сегодня не записалась на обед, можно сходить домой?
     Зоркий очкастый взгляд:
     - Вы далеко живете?
     - Рядом.
     - Но чтобы через полчаса были здесь. У нас это не полагается.
     - О, конечно.
     Выхожу - все еще статуей.  На Смоленском рынке слезы - градом. Какая-то
баба, испуганно:
     -  Ай обокрали тебя, а, барышня! И  вдруг - смех!  Ликованье! Солнце во
все лицо! Конечно. Никуда. Никогда.

     -----------

     Не  я  ушла  из  Картотеки:  ноги  унесли!  Душа-  ноги,  вне остановки
сознания. Это и есть инстинкт.




     7-го июля 1919 г.
     Вчера читала во "Дворце Искусств" (Поварская, 53, д<ом> Соллогуба,  моя
бывшая служба) - "Фортуну". Меня встретили хорошо, из всех читавших - одну -
рукоплесканиями. (Оценка не меня, а публики.)
     Читали, кроме меня: Луначарский -  из швейцарского поэта Карла Мюллера,
переводы; некий  Дир Туманный ~ свое собственное, т. е. Маяковского, - много
Даров Туманных  и сплошь Маяковский!  Луначарского  я  видела в  первый раз.
Веселый, румяный, равномерно  и  в меру выпирающий  из  щеголеватого френча.
Лицо средне-интеллигентское: невозможность зла. Фигура довольно  круглая, но
"легкой  полнотой"  (как  Анна  Каренина).  Весь  налегке.  Слушал, как  мне
рассказывали,  хорошо,  даже  сам  шипел,  когда  двигались.  Но  зала  была
приличная.
     "Фортуну" я выбрала из-за монолога в конце"
     ...Так нам и надо за тройную ложь
     Свободы, равенства и братства!
     Так отчетливо я никогда не читала.
     ...И я, Лозэн, рукой белей чем снег.
     Я подымал за чернь бокал заздравный!
     И я, Лозэн, вещал, что полноправны
     Под солнцем дворянин и дровосек!
     Так   ответственно    я    никогда    не   дышала.    (Ответственность!
Ответственность!  Какая услада сравнится  с тобой! И  какая слава?!  Монолог
дворянина   -  в  лицо  комиссару,   -  вот  это  жизнь!  Жаль  только,  что
Луначарскому, а не... хотела написать Ленину, но Ленин бы ничего не понял, -
а не всей Лубянке, 2!)
     Чтению я предпослала некое введение: кем был Лозэн, кем стал и  от чего
погиб.
     По окончании стою одна, с случайными  знакомыми.  Если бы не пришли,  -
одна. Здесь  я такая же чужая, как среди  квартирантов дома, где  живу  пять
лет,  как на  службе,  как  когда-то  во  всех  семи  русских и  заграничных
пансионах и гимназиях, где училась, как всегда - везде

     ---------

     Читала в той самой розовой  зале, где служила. Люстра просияла  (раньше
была в  чехле). Мебель выплыла. Стены прозрели бабками. (И люстры, и мебель,
и прабабки, и предметы роскоши, и утварь  . - . вплоть  до  кухонной посуды,
-все обратно отбито "Дворцом Искусств" у Наркомнаца. Плачьте, заведующие!)
     В одной из  зал  -  прелестная мраморная Психея. Настороженность души и
купальщицы. Много бронзы и много тьмы. Комнаты насыщенны.  Тогда, в декабре,
они были голодные: голые.  Такому дому нужны вещи. Вещи здесь меньше всего -
вещественность.  Вещь непродажная - уже знак.  А  за знаком  -  неминуемо  -
смысл. В таком доме они - смыслы.

     -----------

     Поласкалась к своим рыцарям.

     ------------


     14-го июля 1919 г.
     Третьего  дня узнала от Б<альмон>та, что заведующий "Дворцом Искусств".
Р<укавишник>ов, оценил мое чтение  "Фортуны" - оригинальной пьесы, нигде  не
читанной, чтение длилось 45 мин<ут>, может больше, в 60 руб<лей>.
     Я решила отказаться  от них -  публично - в следующих  выражениях:  "60
руб<лей> эти возьмите себе - на 3 ф<унта> картофеля (может быть, еще найдете
по 20 руб<лей>!) - или на 3 ф<унта> малины - или на 6 коробок спичек, а я на
свои 60  руб<лей>  пойду  у Иверской поставлю свечку за окончание строя, при
котором так оценивается труд".
     Москва, 1918-1919

Last-modified: Sun, 01 Jul 2001 12:49:51 GMT
Оцените этот текст: