Оцените этот текст:



     Цветаева М.И. Избранные сочинения в  2-х томах. т.2. автобиографическая
проза. Воспоминания.  Дневниковая проза.  Статьи. Эссе.  -М.:  "Литература";
СПб: "Кристалл",1999.
     OCR: Петрик Лариса


     Над Петербургом стояла вьюга. Именно - стояла: как  кружащийся волчок -
или кружащийся ребенок - или пожар. Белая сила - уносила.
     Унесла  она  из  памяти  и  улицу и дом,  а  меня донесла - поставила и
оставила  - прямо посреди  залы - размеров  вокзальных,  бальных,  музейных,
сновиденных.
     Так, из вьюги в залу, из  белой пустыни вьюги -  в желтую пустыню залы,
без промежуточных инстанций подъездов и вводных предложений слуг.
     И вот, с конца залы, далекой - как в обратную сторону бинокля, огромные
- как в настоящую его сторону - во весь глаз воображаемого бинокля - глаза.
     Над  Петербургом стояла  вьюга и в  этой вьюге  -  неподвижно  как  две
планеты - стояли глаза.
     _______________________

     Стояли? Нет, шли. Завороженная,  не замечаю, что  сопутствующее им тело
тронулось,  и  осознаю  это только по безумной  рези в  глазах, точно мне  в
глазницы вогнали весь бинокль, краем в край.
     С того конца залы - неподвижно как две планеты - на меня шли глаза.
     Глаза были - здесь.
     Передо мной стоял - Кузмин.
     _________________________

     Глаза - и больше ничего. Глаза - и все остальное. Этого остального было
мало: почти ничего.
     __________________________

     Но голос не был здесь. Голос  точно не поспел за глазами, голос шел еще
с того конца залы  - и жизни, -  а, может быть,  я,  поглощенная глазами, не
поспевала? - первое чувство от этого голоса: со мной говорит человек - через
реку,  а я, как во сне, все-таки слышу, как во сне - потому что это  нужно -
все-таки слышу.

     ...Мы все  читали  ваши  стихи  в "Северных Записках". Это  была  такая
радость. Когда  видишь новое имя, думаешь: еще  стихи, вообще стихи,  устное
изложение чувств. И большею частью - чужих. Или  слова - чужие. А тут сразу,
с  первой строки - свое, сила. "Я знаю правду! Все прежние правды - прочь!".
И это мы почувствовали - все.
     - А я пятнадцати лет  читала  ваше  "Зарыта шпагой - не лопатой - Манон
Леско!". Даже не  читала, мне это говорил наизусть  мой  вроде как жених, за
которого я  потом не  вышла замуж, именно  потому,  что  он был - лопата:  и
борода лопатой, и вообще...
     Кузмин, испуганно:
     - Бо-ро-да? Бородатый жених?
     Я, сознавая, что пугаю:
     -  Лопатный квадрат,  оклад, а  из  оклада бессовестно-честные  голубые
глаза. Да. И  когда я от него же узнала, что  есть  такие,  которых зарывают
шпагой, такие, которые зарывают  шпагой. -  "А меня лопатой - ну нет!"...  И
какой в этом восхитительный, всего  старого мира - вызов, всего того  века -
формула: "Зарыта Шпагой -  не лопатой  - Манон Леско!".  Ведь все  ради этой
строки написано?
     - Как всякие стихи - ради последней строки.
     - Которая приходит первой.
     - О, вы и это знаете!
     _______________________________

     О Кузмине в Москве шли легенды. О каждом  поэте идут легенды, и слагают
их все  та же  зависть  и злостность.  Припев  к слову Кузмин был "жеманный,
мазаный".
     Жеманности не  было:  было  природное  изящество  чужой  особи,  особое
изящество костяка  (ведь  и  скелет  неравен скелету, не  только души!), был
отлетающий мизинец  чаепития  - так в  XVIII  веке держал  шоколадную  чашку
освободитель Америки Лафайет, так в  Консьержерии из  оловянной  кружки  пил
наимужественнейший поэт Андрей Шенье - были, кроме личного изящества костяка
- физическая традиция, физический пережиток, "манерность" - рожденная.
     Была - севрская чашка
     Был в Петербурге XX века - француз с Мартиники - XVIII-го.

     О  "мази" же. Мазь - была.  Ровная, прочная, темно-коричневая, маврова,
мулатова, Господо-Богова. Только  не "намазан"  был, а  -  вымазан, и даже -
выварен: в адовом ли кофе лирической  бессонницы, в  ореховом ли настое всех
сказок,  в наследственной ли чужеземной прикрови - не знаю. Знаю только, что
ровнее и коричневое, коричневое - и ровнее - и роднее  - я краски на лице не
видела. Разве на лице нашего шоколадного дома в Трехпрудном.
     Но из  этого кофейного цыганского навара,  загара,  идет на меня другое
родное    сияние:    серебро.     Костюм    был    серебряный,     окружение
сновиденно-невесомых и  сновиденно-свободных  движений  было  -  серебряное,
рукав, из которого цыганская рука - серебряный. А может, и серебряным-то был
(простой  серый скучный)  рукав  - от  цыганства  руки? А  может  быть  - от
серебряного Петербурга - серебро? Так или иначе - в два цвета,  в две краски
- ореховую и серебряную - и третьей не было. Но что было - кольца. Не ручные
(наперстные), если и  были - не помню и не о них говорю, и не ушные - хотя к
этому лицу пристали бы как припаянные, были - волосяные. С гладкой небольшой
драгоценной головы, от уха к виску, два волосяных начеса, дававших на висках
по полукольцу, почти кольцу - как у Кармен или у Тучкова IV, или у человека,
застигнутого бурей.
     Вот он закурил папиросу, и ореховое лицо его с малиновой змейкой улыбки
- как сквозь голубую завесу... (А где-то завеса - дымовая. Январь 1916 года.
Война.)
     Занеся голову на низкую спинку дивана и природно, как лань, красуясь...
Но вдруг красованию конец:
     - Вы, вы меня простите... Я все время здесь  кого-то видел - и я его не
вижу - уже не вижу - он только что был - я его видел - а теперь...
     Исчезновение видения.
     _________________________

     - Как вам понравился Михаил  Алексеевич? - мне - молодой хозяин, верней
- один из  молодых хозяев, потому что их - двое: Сережа и Леня. Леня - поэт,
Сережа - путешественник, и дружу я с Сережей. Леня - поэтичен, Сережа - нет,
и  дружу  я с  Сережей.  Сереже  я  рассказываю  про  свою  маленькую  дочь,
оставшуюся в Москве (первое расставание) и которой  я, как купец  в  сказке,
обещала  привезти  красные башмаки, а он мне - про верблюдов своих  пустынь.
Леня  для  меня слишком хрупок,  нежен... цветок.  Старинный томик  "Медного
всадника"  держит в руке  - как  цветок,  слегка отставив руку  -  саму, как
цветок. Что можно сделать такими руками?
     Кроме того,  я Лене  явно должна не нравиться -  он все  время  равняет
меня,  мою простоту  и  прямоту, по ахматовскому (тогда!) излому - и все  не
сходится, а Сережа меня  ни по чему  не равняет - и  все  сходится, то  есть
сошлись - он и я  - с первой минуты: на его пустыне и  моей дочери, на самом
любимом.
     Леню чисто  физически должен раздражать мои московский говор: - спасибо
- ладно - такое, которое он неизменно отмечает: "Настоящая москвичка!" - что
меня уже начинает злить и уже заставляет  эту  московскость - усиливать, так
что с Леней, гладкоголовым, точным, точеным - я, вьющаяся в скобку, со своим
"пуще"  и "гуще"  -  немножко вроде московского ямщика.  Сейчас мы с Сережей
ушли в кабинет его отца и там беседуем.
     - Как вам нравится Кузмин?
     - Лучше нельзя: проще нельзя.
     - Ну, это для Кузмина - редкий комплимент...
     Сижу на шкуре белого медведя, он стоит.
     -  А,  так вот вы  где? -  важный пожилой  голос. Отец  Сережи и  Лени,
известный  строитель  знаменитого броненосца - высокий, важный, иронический,
ласковый, неотразимый - которого про себя зову - лорд.
     -  Почему поэты и поэтессы всегда садятся на пол? Разве это удобно? Мне
кажется, в кресле гораздо приятнее...
     - Так ближе к огню. И к медведю.
     - Но медведь - белый, а платье - темное: вы вся будете в волосах.
     - Если вам неприятно, что я сижу на полу, то я могу сесть на стул! - я,
уже  жестким  голосом и с  уже  жаркими  от  близких слез  глазами  (Сережа,
укоризненно: "Ах, папа!..").
     - Что вы! Что вы! Я очень рад, если вам так  - приятно... (Пауза.) И по
этой шкуре же все ходят...
     -Crime de lese-Majeste! То же самое, что ходить по лилиям.
     -  Когда  вы  достаточно изъявите  ему свое  сочувствие, мы  пройдем  в
гостиную и  вы нам почитаете. Вас очень хочет видеть Есенин  - он только что
приехал. А вы знаете, что сейчас произошло?  Но это несколько... вольно.  Вы
не рассердитесь?
     Испуганно молчу.
     - Не бойтесь, это просто - смешной случай. Я только что вернулся домой,
вхожу  в  гостиную  и вижу  на банкетке -  посреди  комнаты  -  вы  с Леней,
обнявшись.
     Я:
     - Что-о-о?!
     Он, невозмутимо:
     - Да, обняв друг друга  за плечи и сдвинув головы: Ленин черный затылок
и  ваш  светлый,  кудрявый. Много  я  видел поэтов - и поэтесс - но все  же,
признаться, удивился...


     - Это был Есенин!
     - Да,  это  был  Есенин,  что  я и  выяснил, обогнув  банкетку.  У  вас
совершенно одинаковые затылки.
     - Да, но Есенин в голубой рубашке, а я...
     -  Этого,  признаться, я  не разглядел, да  из-за волос и  рук ничего и
видно не было. ______________________

     Леня. Есенин. Неразрывные,  неразливные  друзья.  В их  лице,  в  столь
разительно-разных лицах их сошлись, слились две расы, два класса,  два мира.
Сошлись - через все и вся - поэты.
     Леня ездил к Есенину в деревню, Есенин в Петербурге от Лени не выходил.
Так  и  вижу  их  две  сдвинутые  головы  - на гостиной банкетке,  в хорошую
мальчишескую  обнимку,   сразу  превращавшую   банкетку  в  школьную  парту.
(Мысленно и медленно обхожу  ее)  Ленина  черная головная  гладь. Есенинская
сплошная кудря, курча. Есенинские васильки, Ленины карие миндалины. Приятно,
когда обратно - и так близко. Удовлетворение, как от редкой и полной рифмы
     После Лени осталась книжечка  стихов - таких простых, что у меня сердце
сжалось,  как  я  ничего  не  поняла в  этом эстете, как  этой  внешности  -
поверила. _______________________

     Сижу  в  той  желтой зальной  -  может быть, от  Сережиных  верблюдов -
пустыне и  читаю стихи, не читаю -  говорю  наизусть.  Читать по  тетрадке я
стала только, когда перестала их  знать  наизусть,  а знать перестала, когда
говорить  перестала,  а говорить перестала  -  когда  просить  перестали,  а
просить  перестали с  1922 года - моего отъезда из России. Из  мира, где мои
стихи  кому-то нужны были, как  хлеб, я попала  в мир, где стихи - никому не
нужны,  ни мои  стихи, ни вообще  стихи, нужны  - как  десерт:  если  десерт
кому-нибудь - нужен... _________________________

     Читаю в первую голову свою боевую Германию:

     Ты миру отдана на травлю,  И счета нет твоим врагам. Ну,  как же я тебя
оставлю? Ну, как же я тебя предам?

     И где  возьму благоразумье "За  око - око, кровь - за кровь"? Германия,
мое безумье! Германия, моя любовь!

     Ну как же я тебя отвергну, Мой столь гонимый  Vaterland, Где все еще по
Кенигсбергу Проходит узколицый Кант

     Где Фауста нового лелея В  другом забытом городке - Geheimrat Goete  по
аллее Проходит с веточкой в руке.

     Ну как же я тебя отрину, Моя германская звезда, Когда любить наполовину
Я не научена, когда

     От песенок твоих в восторге Не слышу лейтенантских шпор, Когда мне свят
Святой Георгий Во Фрейбурге, на Schwabentor,

     Когда  меня  не  душит  злоба  На  Кайзера  взлетевший   ус,-  Когда  в
влюбленности до гроба Тебе, Германия, клянусь!

     Нет ни волшебней,  ни  премудрей  Тебя,  благоуханный  край, Где  чешет
золотые кудри Над вечным Рейном - Лорелей.

     Эти  стихи Германии - мой  первый ответ  на войну.  В  Москве эти стихи
успеха  не  имеют, имеют обратный успех. Но  здесь, - чувствую  - попадают в
точку, в  единственную  цель  всех  стихов - сердце.  Вот самое серьезное из
возражений:
     -  Волшебный, премудрый -  да,  я  бы только не сказал  - благоуханный:
благоуханны - Италия, Сицилия...
     - А - липы? А - елки Шварцвальда? О Tannenbaum, о Tannenbaum! * А целая
область  -Harz, потому  что Harz - смола.  А слово Harz, в котором уже треск
сосны под солнцем... _______________________

     * О ель! (нем.)

     - Браво, браво, М. И., это называется - защита!
     Читаю еще:

     Я  знаю правду! Все  прежние правды - прочь! Не надо людям с  людьми на
земле  бороться!  Смотрите  вечер'  Смотрите уж скоро  ночь!  О чем - поэты,
любовники, полководцы?


     Уж ветер  стелется, уже земля в росе, Уж скоро звездная в небе застынет
вьюга, И под землею скоро уснем  мы все, Кто на земле не  давали уснуть друг
другу.

     Читаю весь свой стихотворный 1915 год -  а все мало, а все - еще хотят.
Ясно чувствую,  что  читаю  от  лица  Москвы и  что этим лицом в грязь -  не
ударяю, что возношу его  на уровень  лица - ахматовского. Ахматова! -  Слово
сказано. Всем своим существом чую напряженное - неизбежное - при каждой моей
строке  - сравнивание нас (а в ком и - стравливание):  не только Ахматовой и
меня, а петербургской поэзии и  московской,  Петербурга  и Москвы. Но,  если
некоторые  ахматовские ревнители меня против меня слушают, то я-то  читаю не
против  Ахматовой,  а  - к Ахматовой. Читаю, -  как если бы  в  комнате была
Ахматова,  одна Ахматова. Читаю для  отсутствующей Ахматовой. Мне  мой успех
нужен, как прямой  провод к Ахматовой. И  если я в данную минуту  хочу явить
собой Москву  - лучше нельзя, то не для того, чтобы  Петербург - победить, а
для того, чтобы  эту  Москву - Петербургу - подарить, Ахматовой эту Москву в
себе, в  своей любви, подарить, перед Ахматовой - преклонить. Поклониться ей
самой Поклонной Горой с самой непоклонной из голов на вершине.
     Что я и сделала, в июне 1916 года, простыми словами:

     В  певучем граде  моем купола горят,  И  Спаса  Светлого славит  слепец
бродячий, И я дарю тебе свой колокольный град - Ахматова! - и сердце свое  в
придачу.

     Чтобы  все  сказать:  последовавшими  за  моим  петербургским  приездом
стихами о Москве я обязана  Ахматовой, своей любви  к ней, своему желанию ей
подарить что-то вечнее любви, то  подарить -  что  вечнее любви.  Если бы  я
могла просто подарить  ей - Кремль, я  бы наверное этих  стихов не написала.
Так что соревнование,  в каком-то  смысле, у меня с Ахматовой - было,  но не
"сделать  лучше  нее", а -  лучше  нельзя,  и это лучше нельзя -  положить к
ногам. Соревнование? Рвение. Знаю, что Ахматова потом в 1916-17 году с моими
рукописными  стихами к ней не расставалась и до того доносила  их в сумочке,
что одни складки и трещины остались. Этот рассказ Осипа Мандельштама -  одна
из самых моих больших радостей за жизнь.
     Потом - читают  все. Есенин  читает Марфу Посадницу, принятую Горьким в
"Летопись"  и  запрещенную  цензурой.  Помню сизые  тучи голубей и черную  -
народного гнева.  -  "Как Московский царь - на кровавой гульбе - продал душу
свою - Антихристу"... Слушаю всеми корнями  волос. Неужели этот херувим, это
Milchgesicht*,  это  оперное "Отоприте!  Отоприте!"  этот - это  написал?  -
почувствовал? (С  Есениным я  никогда  не перестала этому  дивиться.)  Потом
частушки под гармонику,  с точно из  короба,  точно из  ее кузова сыплющимся
горохом говорка -

     Играй, играй, гармонь моя'  Сегодня тихая заря, Сегодня  тихая  заря, -
Услышит милая моя. __________________________ * Мальчишка, молокосос (нем.)

     Осип Мандельштам, полузакрыв верблюжьи глаза, вещает.

     Поедем  в Ца-арское  Се-ело,  Свободны, веселы и пьяны,  Там  улыбаются
уланы, Вскочив на крепкое седло.

     Пьяны ему цензура переменила на рьяны, ибо в Царском Селе пьяных уланов
не бывает - только рьяные!
     Критик Григорий Ландау  читает  свои  афоризмы. И  еще  другой  критик,
которого зовут  Луарсаб Николаевич. Помню из читавших еще Константина Ландау
из-за его категорического обо  мне,  потом,  отзыва  - Ахматовой.  Ахматова:
"Какая она?" - "О, замечательная!"  Ахматова, нетерпеливо: "Но  можно  в нее
влюбиться??" -  "Нельзя не влюбиться". (Понимающие мою  любовь к Ахматовой -
поймут.)
     Читают  Леня,  Иванов,  Оцуп, Ивнев,  кажется  -  Городецкий.  Многих -
забыла. Но знаю, что читал  весь Петербург, кроме Ахматовой,  которая была в
Крыму, и Гумилева - на войне.
     Читал весь Петербург и одна Москва.
     ...А вьюга  за огромными окнами недвижно  бушует. А время летит. А мне,
кажется,  пора  домой, потому  что  больна моя милейшая  хозяйка, редакторша
"Северных  Записок", которая и выводит меня в свет: сначала на  свет страниц
журналов (первого, в котором я  печатаюсь), а сейчас - на свет этих люстр  и
лиц.
     Софья Исааковна Чайкина и Яков Львович Сакер, так полюбившие мои стихи,
полюбившие   и  принявшие  меня   как  родную,  подарившие   мне   три  тома
Афанасьевских сказок и двух  рыжих лисиц (одну - лежачую круговую,  другую -
стоячую: гонораров  я не  хотела) -  и духи Jasmin de  Corse  -  почтить мою
любовь  к  Корсиканцу,- возившие  меня в  Петербурге на острова, в Москве  к
цыганам, все минуты нашей совместности меня праздновавшие.
     Софья Исааковна Чайкина и Яков  Львович  Сакер, спасибо за праздник - у
меня его было мало.
     Дом <Северных Записок> был дивный дом - сплошной нездешний вечер. Стены
книг, с  только по  верхам приметными темно-  синими дорожками  обоев, точно
вырезанными из  ночного  неба, белые медведи на полу, день  и ночь  камин, и
день и ночь стихи, особенно - "ночь". Два часа. Звонок  по  телефону: "К вам
не поздно?" - "Конечно, нет! Мы как раз читаем стихи".- Это "как раз" было -
всегда.

     Так  к  ней  тороплюсь,   к  Софье   Исааковне,  которая,  наверное,  с
нетерпением ждет меня - услышать про мой (а этим и свой) успех.
     - Михаил Алексеевич! Умоляю - почитайте сейчас! А то мне - уходить.
     Певуче:
     - Куда-а?
     Объясняю.
     Он, не слушая:
     - За-че-ем? Здесь  хорошо. Здесь очень  хорошо. Нам  всем -  давно пора
уходить.
     (О как мы скоро потом - все ушли! В ту  самую вьюгу, нас грозно и верно
стерегшую...)
     Продолжаю умолять.
     Он:
     - Я прочту - последнее.
     (Начало о зеркалах. Потом:)

     Вы так близки мне, так родны, Что, будто, вы  и не любимы. Должно быть,
так же холодны В раю - друг к другу - серафимы...

     И  вольно  я вздыхаю  вновь.  Я - детски' - верю в  совершенство.  Быть
может...это не любовь... Но  так...  (непомерная  пауза  и - mit  Nachdruck*
всего существа!) ______________________________ * Порыв (нем.)

     - похоже - (почти без голоса) ...на блаженство...
     Стихи, собственно, кончаются здесь, но как в жизни, вторым прощанием:

     А ваша синяя тетрадь С стихами... было все - так ново!  И понял я, что,
вот - страдать - И значит - полюбить другого.

     Незабвенное на похоже и так ударение, это было  именно так похоже... на
блаженство! Так только  дети говорят: так  хочется!  Так от  всей  души  - и
груди. Так нестерпимо-безоружно и обнаженно и даже кровоточаще среди всех  -
одетых и бронированных. ____________________________

     Кузминского  пенья  я  не  дождалась,  ушла, верная обещанью. Теперь  -
жалею. (Жалела уже  тогда,  жалела  и  уходя,  жалела  и выйдя - и дойдя - и
войдя. Тем  более что моя больная,  не  дождавшись меня, то есть не  поверив
обещанию, которое я  сдержала,-  спокойно  спала, и жертва,  как  все,  была
напрасной.)
     Все:
     - Но Михаил Алексеевич еще будет читать!
     Я, твердо:
     - Но я обещала!
     - Но Михаил Алексеевич, может быть, будет петь!
     Я, жалобно:
     - Но я обещала!
     Подходит  мой  милый  верблюжий   Сережа.  Подходит  сам   Кузмин,  чье
присутствие  я весь  вечер  непрерывно  всеминутно  неослабно  на себе,  как
определенное давление, чувствовала.
     - Останьтесь же, вы так  мало побыли! (И последний невинный неотразимый
довод:) Я, может быть, буду петь.
     (Шепот  и  волнение голов,  как  ржи  под ветром: "Будет  петь... Будет
петь... Будет петь...").
     - Но разве можно  уйти после  первой песни? Я тогда  просто не  уйду  -
никогда. Потому - ухожу сейчас.
     -  Какая вы, однако,  твердая! - восхищенно  и  немного  ошельмованно -
Кузмин.
     -Ein Mann - ein Wort!
     - Но вы ведь - Frau!
     -Нет! Mensch! Mensch!  Mensch!*  ____________________________________ *
"Человек  -  слово!"  "Но  вы  ведь - женщина!"  -  "Нет! Человек!  Человек!
Человек!" (нем.)

     Последнее,  что  помню  -  последним  оборотом  головы -  Кузмина,  уже
подходящего к роялю. ______________________________________

     И все они умерли, умерли, умерли...
     Умерли братья: Сережа и  Леня, умерли друзья: Леня и Есенин, умерли мои
дорогие редакторы  "Северных Записок", Софья Исааковна и Яков Львович,  умер
позже всех, в Варшаве, - Лорд, и теперь умер Кузмин.
     Остальные - тени. _______________________________________

     Кузмина я больше не видала. Но встреча с ним у меня еще была. Вот конец
моего письма к нему, в июне 1921 года,  письма, сгоряча написанного к себе в
тетрадку и потому уцелевшего.


     (Первая половина  письма  - живописание ему  нашей встречи, только  что
читателем прочитанной.)
     ...  "Вхожу  в Лавку  писателей,  единственный  слабый  источник  моего
существования.  Робко,  кассирше: "Вы  не  знаете,  как  идут  мои  книжки?"
(Переписываю стихи, сшиваю в  тетрадочки  и  продаю. Это  у нас называется -
преодолевать Гутенберга*.)  Пока она осведомляется,  я,  pour  me donner une
contenance** перелистываю  книги  на прилавке.  Кузмин. "Нездешние  вечера".
Раскрываю: копьем в сердце - Георгий!  Белый Георгий! Мой  Георгий, которого
пишу уже  два месяца - житие.  Ревность  и  радость, двойное острие, читаю -
радость  растет, кончаю  -  змей ревности  пронзен,  пригвожден.  Встает  из
глубины   памяти   моя   встреча.   _____________________________  *  Слово,
принадлежащее  Б.  К.  Зайцеву (примеч. М. Цветаевой).  **Чтобы  занять себя
(фр.)

     Открываю дальше: Пушкин - мой Пушкин, то, что всегда говорю о нем -  я.
И, третье - Гете, мой Гете, мой, с шестнадцати лет, Гете - старый! тайный! -
тот, о ком говорю, судя современность: "Перед лицом Гете..."
     Прочла только эти три стиха. Ушла, унося боль, радость, восторг, - все,
кроме  книжки, которую не могла купить, так как  ни что  мое не продалось. И
чувство: - раз есть еще такие стихи...
     Что мне еще остается сказать Вам, кроме:
     - Вы так близки мне, так родны...
     Внешний  повод,  дорогой  Михаил  Алексеевич,  к  этому  моему письму -
привет, переданный мне госпожой Волковой". ____________________________

     А вот - те глаза:

     Два зарева! -  нет, зеркала! Нет - два недуга! Два вулканических жерла,
Два  черных  круга  Обугленных  - из льда зеркал,  С  плит тротуарных  Через
тысячеверстья зал -  Дымят -  полярных. Ужасные! Пламень и мрак!  Две черных
ямы.

     Бессонные  мальчишки - так - В больницах:  - Мама! - Страх и укор, ах и
аминь... Взмах величавый - Над каменностию простынь - Две черных славы.

     Так знайте же, что реки - вспять! Что камни - помнят! Что уж опять они,
опять  В лучах огромных Встают  - два солнца, два жерла,  Нет - два алмаза -
Подземной  бездны зеркала: Два  смертных глаза. (Написано  и отослано ему  в
июне 1921 года с письмом.)

     ___________________________

     Я эту вещь назвала "Нездешний вечер".
     Начало января  1916 года, начало  последнего года старого мира.  Разгар
войны. Темные силы.
     Сидели  и читали стихи. Последние стихи на последних шкурах у последних
каминов.  Никем за  весь вечер не  было  произнесено  слово  фронт,  не было
произнесено - в таком близком физическом соседстве - имя Распутин.
     Завтра же Сережа  и Леня кончали жизнь, послезавтра уже Софья Исааковна
Чайкина бродила по Москве, как тень  ища приюта,  и коченела - она,  которой
всех каминов было мало, у московских привиденских печек.
     Завтра Ахматова теряла всех. Гумилев - жизнь.
     Но сегодня вечер был наш!
     Пир во  время  Чумы? Да. Но  те  пировали  -  вином и розами,  мы же  -
бесплотно, чудесно, как  чистые  духи - уже  призраки Аида - словами: звуком
слов и живой кровью чувств.
     Раскаиваюсь? Нет. Единственная  обязанность на земле человека  - правда
всего существа.  Я  бы  в тот  вечер,  честно, руку на  сердце положа,  весь
Петербург  и  всю  Москву  бы  отдала  за  кузьминское:  "так  похоже...  на
блаженство", само блаженство бы отдала  за "так похоже"... Одни душу продают
- за розовые щеки, другие душу отдают - за небесные звуки.
     И  - все заплатили. Сережа и Леня - жизнью, Гумилев  - жизнью, Есенин -
жизнью, Кузмин, Ахматова, я - пожизненным заключением в  самих  себе, в этой
крепости - вернее Петропавловской.
     И  как бы  ни побеждали  здешние утра  и  вечера, и как бы по-разному -
всеисторически  или  бесшумно -  мы,  участники того  нездешнего  вечера, ни
умирали - последним звучанием наших уст было и будет:

     И звуков небес заменить не могли Ей скучные песни земли.






     Впервые - в журнале "Современные записки" (Париж,19136, N 61).
     Очерк  посвящен памяти поэта  Михаила Алексеевича Кузьмина (1875-1936).
Название заимствовано из книги стихов Кузьмина "Нездешние вечера" (Пг, 1921)
     События,  описываемые   Цветаевой,   происходили  в  доме  инженера   -
кораблестроителя Иоакима  Самуиловича  Канегиссера (1860-1930).  (Петербург,
Саперный переулок,10) В  сопоставлении  с  "Нездешним вечером",  а  также  с
письмом  к Кузьмину, интересен отрывок из черновика  письма Цветаевой к Г.В.
Адамовичу  от  9 мая  1933г.:  "...Вы у меня связаны с совсем другим, чем  с
писанием. Эгоистически Вы  мне дороги как  клочок  - яркий и острый лоскут -
моих  двадцати лет,  да еще  в час его первой катастрофы, там и  доме  Лулу,
Леонида и Сережи  ( дети И.С. Канегиссера; Лулу  - Елизавета, - сост.) среди
каминных рощ и бело- медвежьих шкур.  Были ли Вы (янв<арь> 1916) когда был и
пел  Кузьмин?  Если  да, если  нет  - я  Вам  должна  прочесть одну запись -
нечитанную  никому,  п<отому>  ч<то>  никому  дела  нет -  а  может  быть  и
нечитаемую? Запись того вечера, того диалога, видение живого Кузьмина 17 лет
назад!"  (Полякова С. Закатные  оны дни: Цветаева и Париж. Анн Арбор: Ardis,
1983, с 125
     ...ваши  стихи   в   "Северных   Записках".  -   "Северные  записки"  -
петроградский литературно-политический ежемесячник, выходивший с  1913 г.  В
1915 г. Цветаева напечатала в нем пять своих стихотворений.
     "Зарыта  шпагой  -  не  лопатой..."  - из  стихотворения  М.А. Кузьмина
"Надпись на книге" (1909), посвященного Н.С. Гумилеву.
     Лафайет  Мари Жозеф  (1757 - 1834) - маркиз,  французский  политический
деятель. Принимал  участие в Великой  французской  революции и  в  революции
1830-го года, а также участвовал в войне за независимость в Северной Америке
в 1775 - 1783гг.
     Консьержерия (фр.) - тюрьма.
     Тучков 1V -  Тучков  -  четвертый Александр Алексеевич (1778  -1812)  -
генерал- майор погибший в Бородинском сражении.
     Леня   -   Леонид  Иоакимович  (Акимович)   Канегиссер  (1896  -  1918)
петербургский начинающий поэт, дружил с Есениным.
     Книжечка стихов сборник, вышедший  в 1928 г. в Париже, включающий стихи
Л. Канегиссера и воспоминания о нем.
     "В певучем  граде моем купола горят..." - из стихотворения М. Цветаевой
"О, Муза плача, прекраснейшая из муз!.." цикла "Ахматовой" См. т.1.
     "Марфа - посадница" - поэма С. Есенина (1914).
     "Летопись"   -   литературный   и   политический  ежемесячный   журнал,
издававшийся в Петрограде (1915 -1917).
     Поедем  в   Ца-арское  се-ело..."  -  первая  строка  стихотворения  О.
Мандельштама "Царское Село" (1912).
     Ландау  Григорий Адольфович (1877 -  1940?) - философ, публицист. После
революции жил в эмиграции. Публиковался в "Числах" (Париж).
     Луасаб  Николаевич  -  возможно,  речь   идет  о   Луасабе  Николаевиче
Андроникашвили (1872 - 1939) - юристе, профессоре  Тифлисского университета,
ценителе русской литературы. Критические его работы нами не обнаружены.
     Ландау (правильно - Ляндау) Константин Юлианович (1890 - 1969) - поэт и
режиссер. Один  из организаторов "Альманаха муз" (Пг.:  Фелана,  1916),  где
Цветаева опубликовала четыре своих стихотворения.
     Иванов  Георгий (1994 - 1958)  -  поэт. Опубликовал свои воспоминания о
Мандельштаме,  включив в  них вымышленные  неприглядные подробности  о жизни
Мандельштама в Коктебеле. Под названием "Китайские тени" они были напечатаны
в  парижской  газете  "Последние  новости" от  22  февраля 1930  года. Очерк
Цветаевой  "История одного посвящения" (1931) написан  как  полемика с этими
"воспоминаниями".
     Оцуп Николай Авдеевич (1894 - 1958) - поэт, с 1923 г. - в эмиграции.
     Ивнев Рюрик (настоящие имя  и  фамилия  - Михаил Александрович Ковалев;
1891 -1981) - поэт, был  связан с группой футуристов,  а после революции - с
имажинистами.
     Городецкий  Сергей Митрофанович (1884 -  1967)  -  поэт, автор  оперных
либретто. ...пора домой,  потому что больна моя милейшая хозяйка, редакторша
"Северных записок". - С.И. Чацкина, выпускавшая журнал вместе со своим мужем
Я.Л. Сакером. Однако Цветаева торопилась  не  к  ней, а  к С.Парнок. (см. об
этом в книге Полякова С, с.68).
     Дом "Северных Записок".- Был расположен в том же Саперном переулке,21.
     "Вы  тоже  были  мне  так  родны..."  -  неточно  цитируемые  слова  из
стихотворения М.А. Кузьмина "Среди ночных и долгих бдений..." (1915).
     "А ваша синяя тетрадь..."  - неточно цитируемые строки из стихотворения
М.А. Кузьмина "Все дни у Бога хороши..." (1915).
     И все они умерли, умерли, умерли... - неточная цитата  из стихотворения
в прозе И.С. Тургенева "Как хороши, как свежи были розы" (1882).
     Лорд - И.С. Канегиссер.
     Гуттенберг Иоганн (ок.1399 - 1468) - изобретатель печатного станка.
     "Георгий" - книга Кузьмина " Св.  Георгий",  перекликающаяся со стихами
Цветаевой цикла "Георгий" (1921).
     Пушкин... Гете... -  названия стихотворений М.А. Кузьмина из цикла "Дни
и лица" ("Нездешние вечера").
     "И  звуков  небес  заменить   не  могли..."  -  из  стихотворения  М.Ю.
Лермонтова "Ангел" (1831).



Last-modified: Wed, 06 Mar 2002 09:20:13 GMT
Оцените этот текст: