Генрих Гейне. Германия --------------------------------------------------------------- Собрание сочинений. т.6 OCR: Алексей Аксуецкий http://justlife.narod.ru║ http://justlife.narod.ru/ Origin: Генрих Гейне на сайте "Просто жизнь" ║ http://justlife.narod.ru/geine/geine01.htm --------------------------------------------------------------- Предисловие Я написал эту поэму в январе месяце нынешнего года, и вольный воздух Парижа, просквозивший мои стихи, чрезмерно заострил многие строфы. Я не преминул немедленно смягчить и вырезать все несовместимое с немецким климатом. Тем не менее, когда в марте месяце рукопись была отослана в Гамбург моему издателю, последний поставил мне на вид некоторые сомнительные места. Я должен был еще раз предаться роковому занятию -- переделке рукописи, и тогда-то серьезные тона померкли или были заглушены веселыми бубенцами юмора. В злобном нетерпении я снова сорвал с некоторых голых мыслей фиговые листочки и, может быть, ранил иные чопорно-неприступные уши. Я очень сожалею об этом, но меня утешает сознание, что и более великие писатели повинны в подобных преступлениях. Я не имею в виду Аристофана, так как последний был слепым язычником, и его афинская публика, хотя и получила классическое образование, мало считалась с моралью. Уж скорее я мог бы сослаться на Сервантеса и Мольера: первый писал для высокой знати обеих Кастилии, а второй -- для великого короля и великого версальского двора! Ах, я забываю, что мы живем в крайне буржуазное время, и с сожалением предвижу, что многие дочери образованных сословий, населяющих берега Шпрее, а то и Альстера, сморщат по адресу моих бедных стихов свои более или менее горбатые носики. Но с еще большим прискорбием я предвижу галдеж фарисеев национализма, которые разделяют антипатии правительства, пользуются любовью и уважением цензуры и задают тон в газетах, когда дело идет о нападении на иных врагов, являющихся одновременно врагами их высочайших повелик лей. Наше сердце достаточно вооружено против неге,, дования этих лакеев в черно-красно-золотых ливреях" Я уже слышу их пропитые голоса: "Ты оскорбляешь же наши цвета, предатель отечества, французофил, хочешь отдать французам свободный Рейн!" Успокойтесь! Я буду уважать и чтить ваши цвета, если они того заслужат, если перестанут быть забавой! холопов и бездельников. Водрузите черно-красно-золотое знамя на вершине немецкой мысли, сделайте его стягом свободного человечества, и я отдам за него кровь моего сердца. Успокойтесь! Я люблю отечество не меньше, чем вы. Из-за этой любви я провел тринадцать лет в изгнании, но именно из-за этой любви возвращаюсь в изгнание, может быть, навсегда, без хныканья и кривых страдальческих гримас. Я французофил, я друг французов, как и всех людей, если они разумны и добры; я сам не настолько глуп или зол, чтобы желать моим немцам или французам, двум избранным великим народам, сверну себе шею, на благо Англии и России, к злорадному удовольствию всех юнкеров и попов земного шара. Успокойтесь! Я никогда не уступлю французам Рейна, уже по той простой причине, что Рейн принадлежит мне. Да, мне принадлежит он по неотъемлемому праву рождения, -- я вольный сын свободного Рейна, но я еще свободнее, чем он; на его берегу стояла моя колыбель, и я отнюдь не считаю, что Рейн должен принадлежать кому-то другому, а не детям его берегов. Эльзас и Лотарингию я не могу, конечно, присвоить Германии с такой же легкостью, как вы, ибо люди этих стран крепко держатся за Францию, благодаря тем правам, которые дала им Французская революция, благодаря законам равенства и тем свободам, которые так приятны буржуазной душе, но для желудка масс оставляют желать многого. А между тем Эльзас и Лотарингия снова примкнут к Германии, когда мы закончим то, что начали французы, когда мы опередим их в действии, как опередили уже в области мысли, когда мы взлетим до крайних выводов и разрушим рабство в его последнем убежище -- на небе, когда бога, живущего на земле в человеке, мы спасем от его униженья, когда мы станем освободителями бога, когда бедному, обездоленному народу, осмеянному гению и опозоренной красоте мы вернем их прежнее величие, как говорили и пели наши великие мастера и как хотим этого мы -- их ученики. Да, не только Эльзас и Лотарингия, но вся Франция станет нашей, вся Европа, весь мир -- весь мир будет немецким! О таком назначении и всемирном господстве Германии я часто мечтаю, бродя под дубами. Таков мой патриотизм. В ближайшей книге я вернусь к этой теме с крайней решимостью, с полной беспощадностью, но, конечно, и с полной лояльностью. Я с уважением встречу самые резкие нападки, если они будут продиктованы искренним убеждением. Я терпеливо прощу и злейшую враждебность. Я отвечу даже глупости, если она будет честной. Но все мое молчаливое презрение я брошу беспринципному ничтожеству, которое из жалкой зависти или нечистоплотных личных интересов захочет опорочить в общественном мнении мое доброе имя, прикрывшись маской патриотизма, а то, чего доброго, -- и религии или морали. Иные ловкачи так умело пользовались для этого анархическим состоянием нашей литературно-политической прессы, что я только диву давался. Поистине, Шуф-терле не умер, он еще жив и много лет уже стоит во главе прекрасно организованной банды литературных разбойников, которые обделывают свои делишки в богемских лесах нашей периодической прессы, сидят, притаившись, за каждым кустом, за каждым листком и повинуются малейшему свисту своего достойного атамана. Еще одно слово. "Зимняя сказка" замыкает собою "Новые стихотворения", которые в данный момент выходят в издательстве Гофмана и Кампе. Чтобы добиться выхода поэмы отдельной книгой, мой издатель должен был представить ее на особое рассмотрение властей предержащих, и новые варианты и пропуски являются плодом этой высочайшей критики. Гамбург, 17 сентября 1844 года. Генрих Гейне ГЛАВА I То было мрачной порой ноября. Хмурилось небо сурово. Дул ветер. Холодным, дождливым днем Вступал я в Германию снова. И вот я увидел границу вдали, И сразу так сладко и больно В груди защемило. И, что таить,-- Я прослезился невольно. Но вот я услышал немецкую речь, И даже выразить трудно: Казалось, что сердце кровоточит, Но сердцу было так чудно! То пела арфистка -- совсем дитя, И был ее голос фальшивым, Но чувство правдивым. Я слушал ее, Растроганный грустным мотивом. И пела она о муках любви, О жертвах, о свиданье В том лучшем мире, где душе Неведомо страданье. И пела она о скорби земной, О счастье, так быстро летящем, О райских садах, где потонет душа В блаженстве непреходящем. То старая песнь отреченья была, Легенда о радостях неба, Которой баюкают глупый народ, Чтоб не просил он хлеба. Я знаю мелодию, знаю слова, Я авторов знаю отлично: Они без свидетелей тянут вино, Проповедуя воду публично. Я новую песнь, я лучшую песнь Теперь, друзья, начинаю: Мы здесь, на земле, устроим жизнь На зависть небу и раю. При жизни счастье нам подавай! Довольно слез и муки! Отныне ленивое брюхо кормить Не будут прилежные руки. А хлеба хватит нам для всех,-- Закатим пир на славу! Есть розы и мирты, любовь, красота И сладкий горошек в приправу. Да, сладкий горошек найдется для всех, А неба нам не нужно,-- Пусть ангелы да воробьи Владеют небом дружно! Скончавшись, крылья мы обретем, Тогда и взлетим в их селенья, Чтоб самых блаженных пирожных вкусить И пресвятого печенья. Вот новая песнь, лучшая песнь! Ликуя, поют миллионы! Умолкнул погребальный звон, Забыты надгробные стоны! С прекрасной Европой помолвлен тец| Свободы юный гений,-- Любовь призывает счастливцев на На радостный пир наслаждений. И пусть обошлось у них без попа -- Их брак мы считаем законным! Хвала невесте, и жениху, И детям, еще не рожденным! Венчальный гимн -- эта новая песнь, Лучшая песнь поэта! В моей душе восходит звезда Высокого обета. И сонмы созвездий пылают крутом, Текут огневыми ручьями. В волшебном приливе сил я могу Дубы вырывать с корнями. Живительный сок немецкой земли Огнем напоил мои жилы. Гигант, материнской коснувшись груди, Исполнился новой силы. ГЛАВА II Малютка все распевала песнь О светлых горних странах. Чиновники прусской таможни меж тем Копались в моих чемоданах. Обнюхали все, раскидали кругом Белье, платки, манишки, Ища драгоценности, кружева И нелегальные книжки. Глупцы, вам ничего не найти, И труд ваш безнадежен! Я контрабанду везу в голове, Не опасаясь таможен. Я там ношу кружева острот Потоньше брюссельских кружев -- Они исколют, изранят вас, Свой острый блеск обнаружив. В моей голове сокровища все, Венцы грядущим победам, Алмазы нового божества, Чей образ высокий неведом. И много книг в моей голове, Поверьте слову поэта! Как птицы в гнезде, там щебечут стихи, Достойные запрета. И в библиотеке сатаны Нет более колких басен, Сам Гофман фон Фаллерслебен для вас Едва ли столь опасен. Один пассажир, сосед мой, сказал, И тон его был непреложен: "Пред вами в действии Прусский союз -- Большая система таможен. Таможенный союз -- залог Национальной жизни. Он цельность и единство даст Разрозненной отчизне. Нас внешним единством свяжет он, Как говорят, матерьяльным. Цензура единством наш дух облечет Поистине идеальным. Мы станем отныне едины душой, Едины мыслью и телом, Германии нужно единство теперь И в частностях, и в целом". ГЛАВА III В Ахене, в древнем соборе, лежит Carolus Magnus 1 Великий, Не следует думать, что это Карл Майер из швабской клики. Я не хотел бы, как мертвый монарх, Лежать в гробу холодном; Уж лучше на Неккаре в Штуккерте жить Поэтом, пускай негодным. В Ахене даже у псов хандра -- Лежат, скуля беззвучно: "Дай, чужеземец, нам пинка, А то нам очень скучно!" Я в этом убогом, сонливом гнезде Часок пошатался уныло И, встретив прусских военных, нашел, Что все осталось, как было. Высокий красный воротник, Плащ серый все той же моды. "Мы в красном видим французскую кровь",- Пел Кернер в прежние годы. Смертельно тупой, педантичный народ! Прямой, как прежде, угол Во всех движеньях. И подлая спесь В недвижном лице этих пугал. Шагают, ни дать ни взять -- манекен, Муштра у них на славу! Иль проглотили палку они, Что их обучала уставу? Да, фухтель не вывелся, он только внутрь Ушел, как память о старом. Сердечное "ты" о прежнем "он" Напоминает недаром. ------------------ 1 Карл Великий (лат.). И, в сущности, ус, как новейший этап, Достойно наследовал косам! Коса висела на спине, Теперь -- висит под носом. Зато кавалерии новый костюм И впрямь придуман не худо; Особенно шлем достоин похвал, А шпиц на шлеме -- чудо! Тут вам и рыцарство и старина, Все так романтически дико, Что вспомнишь Иоганну де Монфокон, Фуке, и Брентано, и Тика. Тут вам оруженосцы, пажи, Отличная, право, картина: У каждого в сердце -- верность и честь, На заднице -- герб господина. Тут вам и турнир, и крестовый поход, Служенье даме, обеты,-- Не знавший печати, хоть набожный век, В глаза не видавший газеты. Да, да, сей шлем понравился мне. Он -- плод высочайшей заботы. Его изюминка -- острый шпиц! Король -- мастак на остроты! Боюсь только, с этой романтикой - грех: Ведь если появится тучка, Новейшие молнии неба на вас Притянет столь острая штучка. Советую выбрать полегче убор И на случай военной тревоги: При бегстве средневековый шлем Стеснителен в дороге! На почте я знакомый герб Увидел над фасадом И в нем -- ненавистную птицу, чей Как будто брызжет ядом. О, мерзкая тварь, попадешься ты Я рук не пожалею! Выдеру когти и перья твои, Сверну, проклятой, шею! На шест высокий вздерну тебя, Для всех открою заставы И рейнских вольных стрелков повелю Созвать для веселой забавы. Венец и держава тому молодцу, Что птицу сшибет стрелою. Мы крикнем: "Да здравствует король!" И туш сыграем герою. ГЛАВА IV Мы поздно вечером прибыли в Кельн Я Рейна услышал дыханье. Немецкий воздух пахнул мне в лицо И вмиг оказал влиянье На мой аппетит. Я омлет с Вкусил благоговейно, Но был он, к несчастью, пересолен,-- Пришлось заказать рейнвейна. И ныне, как встарь, золотится рейнв< В зеленоватом стакане. Но лишнего хватишь -- ударит в нос И голова в тумане. Так сладко щекочет в носу! А душа Растаять от счастья готова, Меня потянуло в пустынную ночь -- Бродить по городу снова. Дома смотрели мне в лицо, И было желанье в их взгляде Скорей рассказать мне об этой земле, О Кельне, священном граде. Сетями гнусными святош Когда-то был Кельн опутан. Здесь было царство темных людей, Но здесь же был Ульрих фон Гуттен. Здесь церковь на трупах плясала канкан, Свирепствуя беспредельно, Строчил доносы подлые здесь Гохстраатен -- Менцель Кельна. Здесь книги жгли и жгли людей, Чтоб вытравить дух крамольный, И пели при этом, славя творца Под радостный звон колокольный. Здесь Глупость и Злоба крутили любовь Иль грызлись, как псы над костью. От их потомства и теперь Разит фанатической злостью. Но вот он! В ярком сиянье луны Неимоверной махиной, Так дьявольски черен, торчит в небеса Собор над водной равниной. Бастилией духа он должен был стать, Святейшим римским пролазам Мечталось: "Мы в этой гигантской тюрьме Сгноим немецкий разум". Но Лютер сказал знаменитое: "Стой!" И триста лет уже скоро, Как прекратилось навсегда Строительство собора. Он не был достроен -- и благо нам! Ведь в этом себя проявила Протестантизма великая мощь, Германии новая сила. Вы, жалкие плуты, Соборный союз, Не вам, -- какая нелепость! -- Не вам воскресить разложившийся труп, Достроить старую крепость. О, глупый бред! Бесполезно теперь, Торгуя словесным елеем, Выклянчивать грош у еретиков, Ходить за подачкой к евреям. Напрасно будет великий Франц Лист Вам жертвовать сбор с выступлений! Напрасно будет речами блистать Король -- доморощенный гений! Не будет закончен Кельнский собор, Хоть глупая швабская свора Прислала корабль наилучших камней На построенье собора. Не будет закончен -- назло воронью И совам той гнусной породы, Которой мил церковный мрак И башенные своды. И даже такое время придет, Когда без особого спора, Не кончив зданье, соорудят Конюшню из собора. "Но если собор под конюшню отдать, С мощами будет горе. Куда мы денем святых волхвов, Лежащих в алтарном притворе?" Пустое! Ну время ль возиться теперь С делами церковного клира! Святым царям из восточной земли Найдется другая квартира. А впрочем, я дам превосходный совет: Им лучшее место, поверьте,-- Те клетки железные, что висят На башне Санкт-Ламберта. Велели в них сесть королю портных И первым его вельможам, А мы эти клетки теперь другим Монаршим особам предложим. Герр Бальтазар будет справа парить, Герр Гаспар -- посредине, Герр Мельхиор -- слева. Как жили они, Никто не знает доныне. Священный сей Восточный союз Канонизирован срочно, А что, если жили они не всегда Достойно и беспорочно? Ведь Бальтазар и Мельхиор -- Быть может, просто плуты -- Быть может, клялись конституцию дать В тяжелые минуты,-- И лгали оба. А герр Гаспар, Царь мавров, владыка вздорный, Глупцу-народу, быть может, воздал Неблагодарностью черной. ГЛАВА V И к Рейнскому мосту придя наконец В своем бесцельном блужданье, Я увидал, как старый Рейн Струится в лунном сиянье. "Привет тебе, мой старый Рейн! Ну как твое здоровье? Я часто вспоминал тебя С надеждой и любовью". И странно: кто-то в темной воде Зафыркал, закашлялся глухо, И хриплый старческий голос вдруг Мое расслышало ухо: "Здорово, мой мальчик, я очень рад, Что вспомнил ты старого друга. Тринадцать лет я тебя не видал, Подчас приходилось мне туго. Я в Бибрихе наглотался камней, А это, знаешь, не шутка; Но те стихи, что Беккер творит, Еще тяжелей для желудка. Он девственницей сделал меня, Какой-то недотрогой, Которая свой девичий венок Хранит в непорочности строгой. Когда я слышу глупую песнь, Мне хочется вцепиться В свою же бороду. Я готов В себе самом утопиться. Французам известно, что девственность я Утратил волею рока, Ведь им уж случалось меня орошать Струями победного сока. Глупейшая песня! Глупейший поэт.' Он клеветал без стесненья, Скомпрометировал просто меня С политической точки зренья. Ведь если французы вернутся сюда, Ну что я теперь им отвечу? А кто, как не я, молил небеса Послать нам скорую встречу! Я так привязан к французикам был, Любил их милые штучки. Они и теперь еще скачут, поют И носят белые брючки? Их видеть рад я всей душой, Но я боюсь их насмешек: Иной раз таким подденут стихом, Что не раскусишь орешек. Тотчас прибежит Альфред де Мюссе, Задира желторотый, И первый пробарабанит мне Свои дрянные остроты". И долго бедный старый Рейн Мне жаловался глухо. Как мог, я утешил его и сказал Для ободренья духа: "Не бойся, мой старый, добрый Рейн, Не будут глумиться французы: Они уж не те французы теперь -- У них другие рейтузы. Рейтузы их не белы, а красны, У них другие пряжки, Они не скачут, не поют, Задумчивы стали, бедняжки. У них не сходят с языка И Кант, и Фихте, и Гегель. Пьют черное пиво, курят табак, Нашлись и любители кегель. Они филистеры, так же как мы, И даже худшей породы. Они Генгстенбергом клянутся теперь, Вольтер там вышел из моды. Альфред де Мюссе, в этом ты прав, И нынче мальчишка вздорный, Но ты не горюй: мы запрем на замок Его язычок задорный. Пускай протрещит он плохой каламбур, Мы штучку похуже устроим: Просвищем, что у прелестных дам Бывало с нашим героем. Так успокойся, добрый мой Рейн, Не думай о всяком вздоре! Ты песню получше услышишь теперь. Прощай, мы свидимся вскоре". ГЛАВА VI Вслед Паганини бродил, как тень, Свой spiritus familiaris 1, То псом, то критиком становясь -- Покойным Георгом Гаррис. Бонапарту огненный муж возвещал, Где ждет героя победа. Свой дух и у Сократа был, И это не призраки бреда. Я сам, засидевшись в ночи у стола В погоне за рифмой крылатой, Не раз замечал, что за мною стоит Неведомый соглядатай. Он что-то держал под черным плащом. Но вдруг -- на одно мгновенье -- Сверкало, будто блеснул топор, И вновь скрывалось виденье. Он был приземист, широкоплеч, Глаза -- как звезды, блестящи. Писать он мне никогда не мешал, Стоял в отдаленье чаще. ------------------ 1. Домашний дух (лат). Я много лет не встречался с ним, Приходил он, казалось, бесцельно, Но вдруг я снова увидел его В полночь на улицах Кельна. Мечтая, блуждал я в ночной тишине И вдруг увидал за спиною Безмолвную тень. Я замедлил шаги И стал. Он стоял за мною. Стоял, как будто ждал меня, И вновь зашагал упорно, Лишь только я двинулся. Так пришли Мы к площади соборной. Мне страшен был этот призрак немой! Я молвил: "Открой хоть ныне, Зачем преследуешь ты меня В полуночной пустыне? Зачем ты приходишь, когда все спит, Когда все немо и глухо, Но в сердце -- вселенские чувства, и мозг Пронзают молнии духа? О, кто ты, откуда? Зачем судьба Нас так непонятно связала? Что значит блеск под плащом твоим, Подобный блеску кинжала?" Ответ незнакомца был крайне сух И даже флегматичен: "Пожалуйста, не заклинай меня, Твой тон чересчур патетичен. Знай, я не призрак былого, не тень, Покинувшая могилу. Мне метафизика ваша чужда, Риторика не под силу. У меня практически-трезвый уклад, Я действую твердо и ровно, И, верь мне, замыслы твои Осуществлю безусловно. Тут, может быть, даже и годы нужны, Ну что ж, подождем, не горюя. Ты мысль, я -- действие твое, И в жизнь мечты претворю я. Да, ты -- судья, а я палач, И я, как раб молчаливый, Исполню каждый твой приговор, Пускай несправедливый. Пред консулом ликтор шел с топором, Согласно обычаю Рима. Твой ликтор, ношу я топор за тобой Для прочего мира незримо. Я ликтор твой, я иду за тобой, И можешь рассчитывать смело На острый этот судейский топор. Итак, ты -- мысль, я -- дело". ГЛАВА VII Вернувшись домой, я разделся и вмиг Уснул, как дитя в колыбели. В немецкой постели так сладко спать, Притом в пуховой постели! Как часто мечтал я с глубокой тоской О мягкой немецкой перине, Вертясь на жестком тюфяке В бессонную ночь на чужбине! И спать хорошо, и мечтать хорошо В немецкой пуховой постели, Как будто сразу с немецкой души Земные цепи слетели. И, все презирая, летит она ввысь, На самое небо седьмое. Как горды полеты немецкой души Во сне, в безмятежном покое! Бледнеют боги, завидев ее. В пути, без малейших усилий, Она срывает сотни звезд Ударом мощных крылий. Французам и русским досталась земля, Британец владеет морем. Зато в воздушном царстве грез Мы с кем угодно поспорим. Там гегемония нашей страны, Единство немецкой стихии. Как жалко ползают по земле Все нации другие! Я крепко заснул, и снилось мне, Что снова блуждал я бесцельно В холодном сиянье полной луны По гулким улицам Кельна. И всюду за мной скользил по пятам Тот черный, неумолимый. Я так устал, я был разбит -- Но бесконечно шли мы! Мы шли без конца, и сердце мое Раскрылось зияющей раной, И капля за каплей алая кровь Стекала на грудь непрестанно. Я часто обмакивал пальцы в кровь И часто, в смертельной истоме, Своею кровью загадочный знак Чертил на чьем-нибудь доме. И всякий раз, отмечая дом Рукою окровавленной, Я слышал, как, жалобно плача, вдали Колокольчик звенит похоронный. Меж тем побледнела, нахмурясь, луна На пасмурном небосклоне. Неслись громады клубящихся туч, Как дикие черные кони. И всюду за мною скользил по пятам, Скрывая сверканье стали, Мой черный спутник. И долго мы с ним Вдоль темных улиц блуждали. Мы шли и шли, наконец глазам Открылись гигантские формы: Зияла раскрытая настежь дверь -- И так проникли в собор мы. В чудовищной бездне царила ночь, И холод и мгла, как в могиле, И, только сгущая бездонную тьму, Лампады робко светили. Я медленно брел вдоль огромных подпор В гнетущем безмолвии храма И слышал только мерный шаг, За мною звучавший упрямо. Но вот открылась в блеске свечей, В убранстве благоговейном, Вся в золоте и в драгоценных камнях Капелла трех королей нам. О, чудо! Три святых короля, Чей смертный сон так долог, Теперь на саркофагах верхом Сидели, откинув полог. Роскошный и фантастичный убор Одел гнилые суставы, Прикрыты коронами черепа, В иссохших руках -- державы. Как остовы кукол, тряслись костяки, Покрытые древней пылью. Сквозь благовонный фимиам Разило смрадной гнилью. Один из них тотчас задвигал ртом И начал без промедленья Выкладывать, почему от меня Он требует уваженья. Во-первых, потому, что он мертв, Во-вторых, он монарх державный, И, в-третьих, он святой. Но меня Не тронул сей перечень славный. И я ответил ему, смеясь: "Твое проиграно дело! В преданья давней старины Ты отошел всецело. Прочь! Прочь! Ваше место -- в холодной земле. Всему живому вы чужды, А эти сокровища жизнь обратит Себе на насущные нужды. Веселая конница будущих лет Займет помещенья собора. Убирайтесь! Не то вас раздавят, как вшей, И выметут с кучей сора!" Я кончил и отвернулся от них, И грозно блеснул из мрака Немого спутника грозный топор -- Он понял все, без знака, Приблизился и, взмахнув топором, Пока я медлил у двери, Свалил и расколошматил в пыль Скелеты былых суеверий. И жутко, отдавшись гулом во тьме, Удары прогудели. Кровь хлынула из моей груди, И я вскочил с постели. ГЛАВА VIII От Кельна до Гагена стоит проезд Пять талеров прусской монетой. Я не попал в дилижанс, и пришлось Тащиться почтовой каретой. Сырое осеннее утро. Туман. В грязи увязала карета. Но жаром сладостным была Вся кровь моя согрета. О, воздух отчизны! Я вновь им дышал, Я пил аромат его снова. А грязь на дорогах -- то было дерьмо Отечества дорогого. Лошадки радушно махали хвостом, Как будто им с детства знаком я. И были мне райских яблок милей Помета их круглые комья. Вот Мюльгейм. Чистенький городок. Чудесный нрав у народа! Я проезжал здесь последний раз Весной тридцать первого года. Тогда природа была в цвету, И весело солнце смеялось, И птицы пели любовную песнь, И людям сладко мечталось. Все думали: "Тощее рыцарство нам Покажет скоро затылок. Мы им вослед презентуем вина Из длинных железных бутылок. И, стяг сине-красно-белый взметнув, Под песни и пляски народа, Быть может, и Бонапарта для нас Из гроба поднимет Свобода". О, господи! Рыцари все еще здесь! Иные из этих каналий Пришли к нам сухими, как жердь, а у нас Толщенное брюхо нажрали. Поджарая сволочь, сулившая нам Любовь, Надежду, Веру, Успела багровый нос нагулять, Рейнвейном упившись не в меру. Свобода, в Париже ногу сломав, О песнях и плясках забыла. Ее трехцветное знамя грустит, На башнях повиснув уныло. Император однажды восстал из земли, Но уже без огня былого: Британские черви смирили его, И слег он безропотно снова. Я сам провожал катафалк золотой, Я видел гроб золоченый. Богини победы его несли Под золотою короной. Далеко, вдоль Елисейских полей, Под аркой Триумфальной, В холодном тумане, по снежной грязи Тянулся кортеж погребальный. Фальшивая музыка резала слух, Все музыканты дрожали От стужи. Глядели орлы со знамен В такой глубокой печали. И взоры людей загорались огнем Оживших воспоминаний. Волшебный сон империи вновь Сиял в холодном тумане. Я плакал сам в тот скорбный день Слезами горя немого, Когда звучало "Vive 1'Empereur!"1 Как страстный призыв былого. ------------- 1 Да здравствует император! (фр.) ГЛАВА IX Из Кельна я в семь сорок пять утра Отправился в дорогу. И в Гаген мы прибыли около трех. Теперь -- закусим немного! Накрыли. Весь старонемецкий стол Найдется здесь, вероятно, Сердечный привет тебе, свежий салат, Как пахнешь ты ароматно! Каштаны с подливкой в капустных листах, Я в детстве любил не вас ли? Здорово, моя родная треска, Как мудро ты плаваешь в масле! Кто к чувству способен, тому всегда Аромат его родины дорог. Я очень люблю копченую сельдь, И яйца, и жирный творог. Как бойко плясала в жиру колбаса! А эти дрозды-милашки, Амурчики в муссе, хихикали мне, Лукавые строя мордашки. "Здорово, земляк! -- щебетали они. -- Ты где же так долго носился? Уж, верно, ты в чужой стороне С чужою птицей водился?" Стояла гусыня на столе, Добродушно-простая особа. Быть может, она любила меня, Когда мы были молоды оба. Она, подмигнув значительно мне, Так нежно, так грустно смотрела! Она обладала красивой душой, Но у ней было жесткое тело. И вот наконец поросенка внесли, Он выглядел очень мило. Доныне лавровым листом у нас Венчают свиные рыла! ГЛАВАХ За Гагеном скоро настала ночь, И вдруг холодком зловещим В кишках потянуло. Увы, трактир Лишь в Унне нам обещан. Тут шустрая девочка поднесла Мне пунша в дымящейся чашке. Глаза были нежны, как лунный свет, Как шелк -- золотые кудряшки. Ее шепелявый вестфальский акцент,-- В нем было столько родного! И пунш перенес меня в прошлые дни, И вместе сидели мы снова, О, братья-вестфальцы! Как часто пивал Я в Геттингене с вами! Как часто кончали мы ночь под столом, Прижавшись друг к другу сердцами! Я так сердечно любил всегда Чудесных, добрых вестфальцев! Надежный, крепкий и верный народ, Не врут, не скользят между пальцев. А как на дуэли держались они, С какою львиной отвагой! Каким молодцом был каждый из них С рапирой в руке иль со шпагой! И выпить и драться они мастера, А если протянут губы Иль руку в знак дружбы -- заплачут вдруг, Сентиментальные дубы! Награди тебя небо, добрый народ, Твои посевы утроив! Спаси от войны и от славы тебя, От подвигов и героев! Господь помогай твоим сыновьям Сдавать успешно экзамен. Пошли твоим дочкам добрых мужей И деток хороших,--amen! ГЛАВА XI Вот он, наш Тевтобургский лес! Как Тацит в годы оны, Классическую вспомним топь, Где Вар сгубил легионы. Здесь Герман, славный херусский князь, Насолил латинской собаке. Немецкая нация в этом дерьме Героем вышла из драки. Когда бы Герман не вырвал в бою Победу своим блондинам, Немецкой свободе был бы капут И стал бы Рим господином. Отечеству нашему были б тогда Латинские нравы привиты, Имел бы и Мюнхен весталок своих, И швабы звались бы квириты. Гаруспекс новый, наш Генгстенберг Копался б в кишечнике бычьем. Неандер стал бы, как истый авгур, Следить за полетом птичьим. Бирх-Пфейфер тянула бы скипидар, Подобно римлянкам знатным,-- Говорят, что от этого запах мочи У них был очень приятным. Наш Раумер был бы уже не босяк, Но подлинный римский босякус. Без рифмы писал бы Фрейлиграт, Как сам Horatius Flaccus 1. Грубьян-попрошайка папаша Ян -- Он звался б теперь грубиянус. Me Hercule! 2 Массман знал бы латынь, Наш Marcus Tullius Massmanus! Друзья прогресса мощь свою Пытали б на львах и шакалах В песке арен, а не так, как теперь, На шавках в мелких журналах. Не тридцать шесть владык, а один Нерон давил бы нас игом, И мы вскрывали бы вены себе, Противясь рабским веригам. А Шеллинг бы, Сенекой став, погиб, Сраженный таким конфликтом, Корнелиус наш услыхал бы тогда: "Cacatum non est pictum!" 3 Слава господу! Герман выиграл бой, И прогнаны чужеземцы, Вар с легионами отбыл в рай, А мы по-прежнему -- немцы. Немецкие нравы, немецкая- речь,-- Другая у нас не пошла бы. Осел -- осел, а не asinus 4, А швабы -- те же швабы. ------------------ 1 Гораций Флакк (лат.). 2 Клянусь Геркулесом! (лат.) 3 "Пачкотня -- не живопись!" (лат. 4 Осел (лат). Наш Раумер -- тот же немецкий босяк, Хоть дан ему орден, я слышал, И шпарит рифмами Фрейлиграт: Из него Гораций не вышел. В латыни Массман -- ни в зуб толкнуть, Бирх-Пфейфер склонна к драмам, И ей не надобен скипидар, Как римским галантным дамам. О Герман, благодарим тебя! Прими поклон наш низкий! Мы в Детмольде памятник ставим тебе, Я участвую сам в подписке. ГЛАВА XII Трясется ночью в лесу по корням Карета. Вдруг затрещало. Сломалась ось, и мы стоим. Как быть, -- удовольствия мало! Почтарь слезает, спешит в село, А я, притаясь под сосною, В глухую полночь, один в лесу, Прислушиваюсь к вою. Беда! Это волки воют кругом Голодными голосами. Их огненные глаза горят, Как факелы, за кустами. Узнали, видно, про мой приезд И в честь мою всем собором Иллюминировали лес И распевают хором. Приятная серенада! Я Сегодня гвоздь представленья! Я принял позу, отвесил поклон И стал подбирать выраженья. "Сограждане волки! Я счастлив, что мог Такой удостоиться чести: Найти столь избранный круг и любовь В столь неожиданном месте. Мои ощущенья в этот миг Нельзя передать словами. Клянусь, я вовеки забыть не смогу Часы, проведенные с вами. Я вашим доверием тронут до слез, И в вашем искреннем вое Я с удовольствием нахожу Свидетельство дружбы живое. Сограждане волки! Вы никогда Не верили лживым писакам, Которые нагло трезвонят, что я Перебежал к собакам, Что я отступник и принял пост Советника в стаде бараньем. Конечно, разбором такой клеветы Мы заниматься не станем. Овечья шкура, что я иногда Надевал, чтоб согреться, на плечи, Поверьте, не соблазнила меня Сражаться за счастье овечье. Я не советник, не овца, Не пес, боящийся палки,-- Я ваш! И волчий зуб у меня, И сердце волчьей закалки! Я тоже волк и буду всегда По-волчьи выть с волками! Доверьтесь мне и держитесь, друзья! Тогда и господь будет с вами". Без всякой подготовки я Держал им речи эти. Кольб, обкорнав слегка, пустил Их во "Всеобщей газете". ГЛАВА ХШ Над Падерборном солнце в тот день Взошло, сощурясь кисло. И впрямь, освещенье глупой земли -- Занятье, лишенное смысла. Едва осветило с одной стороны, К другой несется поспешно. Тем временем та успела опять Покрыться тьмой кромешной. Сизифу камня не удержать, А Данаиды напрасно Льют воду в бочку. И мрак на земле Рассеять солнце не властно. Предутренний туман исчез, И в дымке розоватой У самой дороги возник предо мной Муж, на кресте распятый. Мой скорбный родич, мне грустно до слез Глядеть на тебя, бедняга! Грехи людей ты хотел искупить -- Дурак! -- для людского блага. Плохую шутку сыграли с тобой Влиятельные персоны. Кой дьявол тянул тебя рассуждать Про церковь и законы? На горе твое, печатный станок Еще известен не был. Ты мог бы толстую книгу издать О том, что относится к небу. Там все, касающееся земли, Подвергнул бы цензор изъятые,-- Цензура бы тебя спасла, Не дав свершиться распятью. И в проповеди Нагорной ты Разбушевался не в меру, А мог проявить свой ум и талант, Не оскорбляя веру. Ростовщиков и торгашей Из храма прогнал ты с позором, И вот, мечтатель, висишь на кресте, В острастку фантазерам! ГЛАВА XIV Холодный ветер, голая степь, Карета ползет толчками. Но в сердце моем поет и звенит: "О, солнце, гневное пламя!" Я слышал от няни этот припев, Звучащий так скорбно и строго. "О, солнце, гневное пламя!" -- он был Как зов лесного рога. То песнь о разбойнике, жившем встарь Нельзя веселей и счастливей. Его повешенным нашли В лесу на старой иве. И приговор к стволу прибит Был чьими-то руками. То Фема свершила свой праведный суд, -- "О, солнце, гневное пламя!" Да, гневное солнце следило за ним И злыми его делами. Предсмертный вопль Оттилии был: "О, солнце, гневное пламя!" Как вспомню я песню, так вспомню тотчас И няню мою дорогую, Землистое, все в морщинах, лицо, И так по ней затоскую! Она из Мюнстера родом была И столько знала сказаний, Историй о привиденьях, легенд, Народных песен, преданий. С каким я волненьем слушал рассказ О королевской дочке, Что, золотую косу плетя, Сидела в степи на кочке. Ее заставляли пасти гусей, И вечером, бывало, В деревню пригнав их, она у ворот Как будто на миг застывала. Там лошадиная голова Висела на частоколе. Там пал ее конь на чужой стороне, Оставил принцессу в неволе. И плакала королевская дочь: "Ах, Фалада, как же мне тяжко!" И голова отвечала ей: "Бедняжка моя ты, бедняжка!" И плакала королевская дочь: "Когда бы матушка знала!" И голова отвечала ей: "Она и жить бы не стала". Я слушал старушку, не смея дохнуть, И тихо, с видом серьезным Она начинала о Ротбарте быль, Об императоре грозном. Она уверяла, что он не мертв, Что это вздор ученый, Что в недрах одной горы он живет С дружиной вооруженной. Кифгайзером эта гора названа, И в ней пещера большая. В высоких покоях светильни горят, Торжественно их освещая. И в первом покое -- конюшня, а в ней, Закованные в брони, Несметной силою стоят Над яслями гордые кони. Оседлан и взнуздан каждый конь, Но не приметишь дыханья. Не ржет ни один и не роет земли, Недвижны, как изваянья. В другом покое -- могучая рать: Лежат на соломе солдаты,-- Суровый и крепкий народ, боевой, И все, как один, бородаты. В оружии с головы до ног Лежат, подле воина воин, Не двинется, не вздохнет ни один, Их сон глубок и спокоен. А в третьем покое -- доспехов запас, Мушкеты, бомбарды, пищали, Мечи, топоры и прочее все, Чем франки врагов угощали. А пушек хоть мало -- отличный трофей Для стародавнего трона. И, черные с красным и золотым, Висят боевые знамена. В четвертом -- сам император сидит, Сидит он века за веками На каменном троне, о каменный стол Двумя опираясь руками. И огненно-рыжая борода Свободно до полу вьется. То сдвинет он брови, то вдруг подмигнет, Не знаешь, сердит иль смеется. И думу думает он или спит, Подчас затруднишься ответом. Но день придет -- и встанет он, Уж вы поверьте мне в этом! Он добрый свой поднимет стяг И крикнет уснувшим героям: "По коням! По коням!" --и люди встают Гремящим, сверкающим строем. И на конь садятся, а кони и ржут, И роют песок их копыта, И трубы гремят, и летят молодцы, И синяя даль им открыта. Им любо скакать и любо рубить, Они отоспались на славу. А император велит привести Злодеев на суд и расправу,-- Убийц, вонзивших в Германию нож, В дитя с голубыми глазами, В красавицу с золотою косой,-- "О, солнце, гневное пламя!" Кто в замке, спасая шкуру, сидел И не высовывал носа, Того на праведный суд извлечет Карающий Барбаросса. Как нянины сказки поют и звенят, Баюкают детскими снами! Мое суеверное сердце твердит: "О, солнце, гневное пламя!" ГЛАВА XV Тончайшей пылью сеется дождь, Острей ледяных иголок. Лошадки печально машут хвостом. В поту и в грязи до челок. Рожок почтальона протяжно трубит. В мозгу звучит поминутно: "Три всадника рысью летят из ворот". На сердце стало так смутно... Меня клонило ко сну. Я заснул. И мне приснилось не в пору,