Там не ставятся отметки. Вместо них ученику Выдается по конфетке, А подчас по пирожку. Не житье, а просто чудо! Одного я не пойму: Кое-кто бежит оттуда - Неизвестно почему. - Объясните, в чем тут дело? Я спросил у двух ребят. - Веселиться надоело! - Мне ребята говорят. - Надоело нам варенье, Надоели дни рожденья. То и дело распевай: "Испекли мы каравай!.." Надоели Нам качели, Надоели Карусели. Хорошо бы поскучать, Поскучать И помолчать! x x x Говорила мышка мышке: - До чего люблю я книжки! Не могу я их прочесть, Но зато могу их съесть. ^TДЕДУ-МОРОЗУ^U Ответ на традиционную новогоднюю анкету "Над чем вы работаете?", Вчера звонил мне Дед-Мороз: - Что пишешь, дед Маршак? - Я, Дед-Мороз, на твой вопрос Могу ответить так: Хоть бородою ты оброс Почти до самых пят, А любопытен ты, Мороз, Не менее ребят. Ты и писать умеешь сам, И рисовать цветы, Но не рассказываешь нам, Что нарисуешь ты. И мне позволь не отвечать Пока на твой вопрос. Вот я отдам стихи в печать - Прочтешь их, Дед-Мороз! x x x На свете жил вагон моторный, Могучий, подвижной, проворный, Но был тянуть он принужден Вслед за собою непокорный И грузный прицепной вагон. Легко вагону прицепному. Катился он, не тратя сил, В горах противился подъему, На спусках тяжестью давил. А так как был вагон моторный Вынослив, прочен и силен, Решили люди, что, бесспорно, Три прицепных потянет он. Три прицепных бежали слепо Вперед по ровному пути, Но неуклюжие прицепы Боялись под гору идти. И вот, съезжая с кручи горной, Вагоны в озеро - бултых... Так и погиб вагон моторный Из-за вагонов прицепных. Подчас подобное явленье Мы наблюдаем в учрежденье: Моторный гибнет оттого, Что семь прицепов у него. x x x Он говорит красно, как пишет, Про жизнь, искусство, мастерство. Но что он видит? Что он слышит? И что он любит? Ни-че-го. За книгой он не видит жизни, За словом - настоящих дел. И ничего в своей отчизне Благословить он не хотел. Любя возвышенные бредни, Он не своим живет умом, И комфортабельной передней Он предпочесть готов свой дом. ^TБАСНЯ^U Случается нередко, что слепой Заметит больше, чем увидит зрячий. Слепой и зрячий горною тропой Спускались вниз и спор вели горячий. Нащупав палкой камень на пути, Слепой успел преграду обойти. А зрячий не заметил дынной корки И покатился кубарем с горы... У горцев на Кавказе с той поры Есть поговорка: "Зрячий, но не зоркий!" ^TСКАЗОЧКА НАШИХ ДНЕЙ^U Всех отвергла девушка: этого за рост, А другой - не маленький, но рассудком прост. Третий и не маленький, и умом не прост, Да беда, что с неба он не хватает звезд. Ни одной он звездочки с неба не хватил, Но свою он звездочку в небо запустил. Сделал он с компанией новую луну И отправил странствовать к звездам в вышину. Не могла же девушка видеть наперед, Как у парня каждого дальше путь пойдет. В наши дни заранее знать не так легко, Низко метит кто-нибудь или высоко. x x x Куда девать нам переводчиков? Пермяк и Лаптев норовят Включить их в кадры переплетчиков Иль в брошюровщиков разряд. Михайлов, Курочкин, Жуковский, Толстой (конечно, Алексей), Мы вас включим по-пермяковски В число присяжных толмачей. Долой Бузони, Франца Листа! А всех Лозинских, Маршаков Пошлем к швейцарам "Интуриста", Что знают много языков! ^TСТАРУХА И ВНУК^U Старуха ворчала на внука: - Уймись, иль возьмет тебя бука! А чуть он подрос, Он задал вопрос: - А что эта бука за штука? x x x - Зачем не на страницах "Крокодила" Ты норовишь печатать юмор свой? - Мой друг, на кладбище не так видна могила, Как где-нибудь на людной мостовой. ^TИЗ СТИХОТВОРНЫХ ПОСЛАНИЙ, ДАРСТВЕННЫХ НАДПИСЕЙ, ЭПИГРАММ И ЭКСПРОМТОВ^U ^TКАЧАЛОВУ^U Ты был счастливцем из народной сказки - Красив, умен, любим и знаменит. Прищурившись, влюбленный Станиславский Из кресел МХАТа за тобой следит. Отмечены не раз великой датой Страницы твоего календаря: Ты молодым вступил в девятьсот пятый И встретил зрелость в годы Октября. Мы помним шум весенний наступленья, Предвестье бури в горьковском "На дне". И сколько раз сменились поколенья Пред этой сценой с чайкой на сукне. Ты много жизней прожил в этом мире И отдал их счастливому труду. Вершининым шагал ты по Сибири, Был Цезарем и Гамлетом в Шекспире, Студентом русским - в чеховском саду. Светловолосый, как поля родные. Большой и статный, точно русский бор, Ты был хорош, как хороша Россия. В твоих глазах синел ее простор. Пройдут года, мелькая в быстрой смене, Но тем же молодым богатырем Ты будешь жить на этой строгой сцене, Возникшей в годы бурного движенья, Взлелеянной Великим Октябрем! ^TТЕАТРУ КУКОЛ О. В.ОБРАЗЦОВА^U Театров много есть в Москве Для взрослых и юнцов, Но лучший - тот, где во главе Товарищ Образцов. Неприхотлив актерский штат. Сундук - его приют. Актеры эти не едят, А главное - не пьют! ^TК МОЕМУ ПОРТРЕТУ^U Я не молод, - по портрету Я сошел бы за юнца. Вот пример, как может ретушь Изменять черты лица. ^T"ДОРОГОМУ" ПОРТНОМУ^U Ах вы, разбойник, ах злодей, Ну как вы поживаете? Вы раздеваете людей, Когда их одеваете. ^TРИНЕ ЗЕЛЕНОЙ^U <> По случаю юбилея <> Пожелаем ей и впредь Так же пышно зеленеть! ^TАЛЕКСАНДРЕ ЯКОВЛЕВНЕ БРУШТЕЙН^U Пусть юбилярша А. Я. Бруштейн Намного старше, Чем Шток и Штейн. Пускай Погодин В сынки ей годен, А Корнейчук - Почти ей внук. Однако все же Как у Жорж Занд, Что год - моложе Ее талант. Ее искусства Не вянет цвет, А свежесть чувства Не знает лет. ^TПОСЛАНИЕ СЕМИДЕСЯТИПЯТИЛЕТНЕМУ К. И. Чуковскому ОТ СЕМИДЕСЯТИЛЕТНЕГО С. МАРШАКА^U Чуковскому Корнею - Посланье к юбилею. Я очень сожалею, Что все еще болею И нынче не сумею Прибыть на ассамблею, На улицу Воровского, Где чествуют Чуковского. Корней Иванович Чуковский, Прими привет мой Маршаковский. Пять лет, шесть месяцев, три дня Ты прожил в мире без меня, А целых семь десятилетий Мы вместе прожили на свете. Я в первый раз тебя узнал, Какой-то прочитав журнал, На берегу столицы невской Писал в то время Скабичевский, Почтенный, скучный, с бородой. И вдруг явился молодой, Веселый, буйный, дерзкий критик, Не прогрессивный паралитик, Что душит грудою цитат, Загромождающих трактат, Не плоских истин проповедник, А умный, острый собеседник, Который, книгу разобрав, Подчас бывает и неправ, Зато высказывает мысли, Что не засохли, не прокисли. Лукавый, ласковый и злой, Одних колол ты похвалой, Другим готовил хлесткой бранью Дорогу к новому изданью. Ты строго Чарскую судил. Но вот родился "Крокодил", Задорный, шумный, энергичный, - Не фрукт изнеженный, тепличный. И этот лютый крокодил Всех ангелочков проглотил В библиотеке детской нашей. Где часто пахло манной кашей. Привет мой дружеский прими! Со всеми нашими детьми Я кланяюсь тому, чья лира Воспела звучно Мойдодыра. С тобой справляют юбилей И Айболит, и Бармалей, И очень бойкая старуха Под кличкой "Муха-Цокотуха". Пусть пригласительный билет Тебе начислил много лет. Но, поздравляя с годовщиной, Не семь десятков с половиной Тебе я дал бы, друг старинный, Могу я дать тебе - прости! - От двух, примерно, до пяти... Итак, будь счастлив и расти! ^TХУДОЖНИКУ ЮРИЮ АЛЕКСЕЕВИЧУ ВАСНЕЦОВУ^U <> к 60-летию <> От всех юнцов со всех концов Родной земли Советской Тебе привет наш, Васнецов, Художник сказки детской. Ты отыскал заветный путь К волшебной русской сказке, Чтоб снова душу ей вернуть, Ее живые краски. Ты побывал, оставшись цел, На всех лесных дорожках И повернуть к себе сумел Избу на курьих ножках. ^TРАСУЛУ ГАМЗАТОВУ^U В краю войны священной - газавата, Где сталь о сталь звенела в старину, Чеканного строкой Расул Гамзатов Ведет с войной священную войну. ^TСЕРГЕЮ ВЛАДИМИРОВИЧУ МИХАЛКОВУ^U <> (K пятидесятилетию) <> Сам не знаю я, чего же Пожелать тебе, Сережа? Пожелать тебе расти? Ты ответишь: не шути! Пожелать успехов, славы? Говорят, что слава - дым. Нет, Сережа, лучше, право, - Оставайся молодым! ^TСЕРГЕЮ ГОРОДЕЦКОМУ^U Высоки крутые склоны, Крутосклоны зелены. С. Городецкий В этот праздник юбилея Городецкого Сергея Я хочу ему сказать, Что до нынешнего часа Не могли его Пегаса Крутосклоны укатать. Хоть немного я моложе, Мы - ровесники, Сережа. Поседели я и ты. Вверх взбираться нам труднее, Но зато весь мир виднее С нашей снежной высоты. ^TРЕЦЕНЗЕНТУ, ПИСАВШЕМУ ПОД ПСЕВДОНИМОМ "КТО-ТО БЛИЗКИЙ"^U Вы не заметили описки, Читая приторные строки? Их написал не "Кто-то близкий", А кто-то очень недалекий... ^T(МАКСУ ПОЛЯНОНСКОМУ)^U Я и не думал, что заране В своих стихах предугадал Вот эту сцену, что в Иране Макс Поляновский наблюдал. Одно я думаю в тревоге: Иранский всадник так тяжел, Что навсегда протянет ноги К земле придавленный осел. Внучок скорей с ослом поладит, Пускай он будет седоком... Но лучше, если ослик сядет На шею дедушке верхом! ^T(ЭКСПРОМТ)^U Проезжая На трамвае, Прочитал я как-то: "Бытовая Часовая Мастерская Жакта". ^TПИСАТЕЛЮ БЫВАЛОВУ^U <> Надпись на книге <> От великого до малого Только шаг. Я приветствую Бывалова. С. Маршак. ^TНИКОЛАЮ МАКАРОВИЧУ ОЛЕЙНИКОВУ^U Берегись Николая Олейникова, Чей девиз Никогда Не жалей никого. ^TТЕАТРУ ИМЕНИ ЕВГ. ВАХТАНГОВА^U Так молода страна была, Грозой война по ней прошла, Дымились на фронтах орудия, В те дни Вахтанговская студия Весенним садом расцвела. (Отцом и другом молодежи Был старый и могучий МХАТ, А двадцать лет тому назад На двадцать лет он был моложе.) Как на заре клубится рой Над старым ульем в день роения, Народ собрался молодой Вокруг Вахтангова Евгения. И новый улей зашумел В Москве весеннею порою. И вылет молодого роя Так неожидан был и смел. Мы помним молодость театра, Когда он изумлял народ "Антонием" (без Клеопатры) И чудесами "Турандот". Потом, как человек с ружьем, Он на посту стоял своем. Он и тогда остался новым, Когда на свет из-за кулис Купцом Егором Булычевым К нам Щукин выходил Борис. Он знал и радости и беды, И вот в пороховом дыму Идет дорогою победы К двадцатилетью своему. Причуды буйные весны Давно сменились зрелым летом, Но в молодом театре этом Мы любим молодость страны! ^TНАРОДНОМУ ПЕВЦУ ПУРПЕНСУ БАЙГАНИНУ В ОТВЕТ НА ЕГО ПЕСНЮ^U Спасибо седому певцу-соловью, За слово привета - спасибо, Догнать говорливую песню твою Не могут колеса Турксиба. Белее снегов - голова старика, А голос - веселый и юный, И весело бьет молодая рука Давно побежденные струны. Певцов Казахстана достойный отец И старший наследник Джамбула, Скитался ты смолоду, пеший певец, Любимец любого аула. Ты в степь выходил, приминая ковыль, Едва только солнце вставало, И за день сухая дорожная пыль Тебя сединой покрывала. Ты жадному баю бросал в огород Свой камешек правды суровой, И верил правдивый казахский народ В твое неподкупное слово. Когда же свободы настала пора В степях и горах Казахстана, Звала твоя песня, а с нею домбра На подвиг труда неустанно. И нынче, когда с беспощадным врагом Мы встретились в схватке кровавой, Скликает твой голос, всегда молодой, Поборников чести и славы. ^TСОФИИ МИХАЙЛОВНЕ МАРШАК^U <> Надпись на книге переводов из Роберта Бернса в шелковом переплете <> Был Роберт очень небогат, И часто жил он в долг. Зато теперь Гослитиздат Одел поэта в шелк! 2.1.1948 ^TАЛЕКСЕЮ ДМИТРИЕВИЧУ СПЕРАНСКОМУ^U ^TНадпись на книге "Избранное"^U Мы связаны любовью и судьбою, И празднуем мы дважды юбилей. Сто двадцать лет мы прожили с тобою. Мой старый друг, Сперанский Алексей. Сто двадцать лет. Но если годы взвесить, - Таких годов еще не видел свет. Сто двадцать лет помножим мы на десять И выйдет нам двенадцать сотен лет. Сроднили нас и дружеские чувства, И маленький Алеша, общий внук. И знаем мы, что истина искусства Недалека от истины наук. 12.1.1948 г. Москва ^TАЛЕШЕ СПЕРАНСКОМУ^U Мой милый внук Алеша, Твой старый дед поэт Полезный и хороший Дает тебе совет. Проснувшись утром рано, В постели не лежи. Водою из-под крана Лицо ты освежи. Чтоб заниматься делом, Даны нам две руки: Почистим зубы мелом, А ваксой башмаки. Страшись ошибки грубой. Бывают чудаки, Что чистят ваксой зубы, А мелом - башмаки. Дай корму попугаям, Потом садись за чай. Но за едой и чаем Ты книжек не читай. Мой друг, от ералаша Себя обереги: Пусть попадает каша В живот, а не в мозги! ^TАМАРЕ ГРИГОРЬЕВНЕ ГАББЕ^U <> Надпись на книге "Кошкин дом" <> Пишу не в альбоме - На "Кошкином доме", - И этим я очень стеснен. Попробуй-ка, лирик, Писать панегирик Под гулкий пожарный трезвон! Трудней нет задачи (Экспромтом тем паче!) В стихах написать комплимент Под этот кошачий, Козлиный, свинячий, Куриный аккомпанемент. Не мог бы ни Шелли, Ни Китс, ни Шенгели, Ни Гете, ни Гейне, ни Фет, Ни даже Фирдуси Придумать для Туси На "Кошкином доме" сонет. 16.Х.1954 г. ^TС. Н. СЕРГЕЕВУ-ЦЕНСКОМУ^U <> К юбилею <> Сергей Николаевич Ценский, Живешь ты в глуши деревенской, Но сделал столицею глушь ты: Ты видишь весь мир из Алушты. Теперь ты уж больше не Ценский, А просто - Сергеев-Вселенский. x x x Спешу я в праздник юбилея От всех читателей страны Поздравить Ценского Сергея - Или Бесценского, вернее, Поскольку нет ему цены! 1955 г. Крым ^TТОВАРИЩАМ ПО ОРУЖИЮ^U Когда тревожный, уши режущий Москву пронизывал сигнал, Который всех в бомбоубежище Протяжным воем загонял, И где-то выстрелы раскатами Гремели в час ночных атак, - Трудились дружно над плакатами Три Кукрыникса и Маршак. "Бьемся мы здорово, Рубим отчаянно, Внуки Суворова, Дети Чапаева". Так мы писали ночью темною При свете тающей свечи, Когда в убежища укромные С детьми спускались москвичи, И освещался, как зарницами, Прожекторами горизонт, А по Садовой вереницами Бронемашины шли на фронт. Мы подружились с зимней стужею, С невзгодами военных лет. И нынче братьям по оружию - Я Кукрыниксам шлю привет! ^T(К СПЕКТАКЛЮ "ВИНДЗОРСКИЕ НАСМЕШНИЦЫ" В ТЕАТРЕ МОССОВЕТА)^U Четвертый век идет на сценах мира Веселая комедия Шекспира. Четвертый век живет старик Фальстаф, Сластолюбив, прожорлив и лукав. Не книгой он лежит на полке шкафа. Нет, вы живого знаете Фальстафа. И множество фальстафов с ним в родстве. Сейчас его увидите в Москве. Не в Англии, где встарь Елизавета С надменною улыбкой на лице Комедию смотрела во дворце, А в наши дни - в театре Моссовета. ^TКОРНЕЮ ИВАНОВИЧУ ЧУКОВСКОМУ^U Мой старый, добрый друг, Корней Иванович Чуковский! Хоть стал ты чуточку белей, Тебя не старит юбилей: Я ни одной черты твоей Не знаю стариковской... Тебя терзали много лет Сухой педолог-буквоед И буквоед-некрасовед, Считавший, что науки Не может быть без скуки. Кощеи эти и меня Терзали и тревожили, И все ж до нынешнего дня С тобой мы оба дожили. Могли погибнуть ты и я, Но, к счастью, есть на свете У нас могучие друзья, Которым имя - дети! Улица Грановского ^TГЕОРГИЮ НЕСТЕРОВИЧУ СПЕРАНСКОМУ^U Желаю счастья и здоровья Тому, кто столько лет подряд Лечил с заботой и любовью Три поколения ребят. Когда-то молод, полон сил, Еще он дедушек лечил, Лечил в младенчестве отцов И лечит нынешних юнцов. Перестают при нем ребята Бояться белого халата. И сотни выросших ребят Со мною вместе говорят: Бокал вина шампанского Подымем за Сперанского, Ученого советского, Большого друга детского, Героя мысли и труда, На чьей груди горит звезда! ^TБОРИСУ ЕФИМОВИЧУ ГАЛАНОВУ^U <> (Надпись на книге "Сказки, песни, загадки" в "Золотой библиотеке") <> Милый критик, дружбы ради, Вы примите новый том В пышном, праздничном наряде, В переплете золотом. Этим прочным, толстым томом Вы могли бы в поздний час Размозжить башку знакомым, Засидевшимся у Вас. Верьте, том тяжеловесный Их убьет наверняка, Но убитым будет лестно Пасть от лиры Маршака! x x x <> (Надпись на книге "Веселое путешествие от А до Я") <> Вы мой Плутарх, Борис Галанов, Но не пишите обо мне, Что я блистал среди уланов И пал от пули на войне. ^TЕЛИЗАВЕТЕ ЯКОВЛЕВНЕ ТАРАХОВСКОЙ^U К юбилею всем на свете В пригласительном билете Открываем мы секрет, Сколько прожили мы лет. Но не верю я билету - Сам я счет веду годам. Вам, веселому поэту, Лет четырнадцать я дам. Тем, кого читают дети, Видно, с ними заодно Пережить на этом свете Снова юность суждено. ^TК. И. ЧУКОВСКОМУ^U <> (Надпись на книге "Сатирические стихи"} <> Мой друг, Корней Иваныч, Примите том сатир, Но не читайте на ночь: Сатира не кефир. Вы эту книгу с полки Берите по утрам, Когда видней иголки Сатир и эпиграмм. Вы здесь на переплете (С обратной стороны) Стихи мои прочтете, Что в том не включены. Решил издатель тома, Что в книге места нет Посланьям из альбома И строчкам из газет. Но, может быть, в Музее Чуковского Корнея, - В "Чукоккале" найдут Изгнанники приют. 28.III.60 Приморское краевое издательство выпустило книгу И. Т. Спивака "Анализ художественного произведения в школе". Порой врага опасней скучный друг. Спивак на части делит "Бежин Луг" И по частям, как опытный анатом, Тургенева преподает ребятам. Он вопрошает грозно: "Почему, Зачем Тургенев сочинил Муму?!" Но одного Спивак добьется этим: Тургенев ненавистен будет детям. ^TСЕРГЕЮ ОБРАЗЦОВУ^U <> (К 60-летию} <> Мне жаль, что не был я в Москве И не сказал ни слова На юбилейном торжестве Сергея Образцова. Я обниму его, как друг, В том театральном зальце, Где он обводит нас вокруг Искуснейшего пальца, Где этот маг и чародей, Еще не седовласый, Нам создает живых людей Из глины и пластмассы. Мы верим, Образцов Сергей (И думаю, мы правы), Что этот славный юбилей - Для Вас еще не апогей И мастерства и славы. И потому даю обет Поздравить Вас в театре, - Когда Вам станет больше лет Еще десятка на три, - На юбилейном торжестве В Коммунистической Москве! ^TК. И. ЧУКОВСКОМУ^U Вижу: Чуковского мне не догнать. Пусть небеса нас рассудят! Было Чуковскому семьдесят пять, Скоро мне столько же будет. Глядь, от меня ускакал он опять, Снова готов к юбилею... Ежели стукнет мне тысяча пять, Тысяча десять - Корнею! ^TНА ДЕРЕВНЮ ДЕДУШКЕ^U В известном рассказе Чехова маль- чик Ванька, отданный в ученье к са- пожнику, посылает в деревню письмо с таким адресом: "На деревню дедуш- ке". Письмо, конечно, до дедушки не дошло. В наше время почтальоны ухитряют- ся доставлять даже те письма, где ад- рес перепутан или неразборчив. И все же я советую ребятам писать адрес на конверте точно и четко, чтобы не затруднять почтальона. Почта мне письмо доставила. На конверте в уголку Было сказано: "Писаелу" А пониже - "Маршаку". С этим адресом мудреным Добрело письмо ко мне. Слава нашим почтальонам С толстой сумкой на ремне. ^TО ПОЭЗИИ МАРШАКА^U В 1958-1960 годах было выпущено Гослитиздатом первое собрание сочинений С. Маршака в четырех томах. Помню, как, просматривая первый том с дарственной надписью Самуила Яковлевича - книгу в шестьсот с лишком страниц, снабженную по всей форме солидного подписного издания портретом автора и критико-биографическим очерком, - я, при всей моей любви к Маршаку, не был свободен от некоторого опасения. До сих пор эти стихи, широко известные маленьким и большим читателям, выходили под маркой Детиздата малостраничными, разноформатными книжками, которым и название-то - книжки - присвоено с натяжкой, - их и на полке обычно не ставят, а складывают стопкой, как тетрадки. Но эти детские издания пестрели и горели многокрасочными рисунками замечательных мастеров этого дела - В. Конашевича, В. Лебедева и других художников, чьи имена на обложках выставлялись обычно наравне с именем автора стихов. Как-то эти стихи будут выглядеть здесь, под крышкой строго оформленного приземистого тома, который не только можно поставить на полке рядом с другими, но и где угодно отдельно, - будет стоять, не повалится? Не поблекнут ли они теперь, отпечатанные на серых страницах мелким "взрослым" шрифтом, вдруг уменьшившиеся объемом и лишенные обычного многоцветного сопровождения? Не случится ли с ними в какой-то степени то, что так часто случается с "текстами" широко известных песен, когда мы знакомимся с ними отдельно от музыки? Но ничего подобного не случилось. Я вновь перечитывал эти стихи, знакомые мне по книжкам моих детей и неоднократно слышанные в чтении автора, - страницу за страницей, и они мне не только не казались что-то утратившими в своем обаянии, ясности, четкости и веселой энергии слова, - нет, они, пожалуй, даже отчасти выигрывали, воспринимаемые без каких-либо "вспомогательных средств". Стих, слово - сами по себе - наедине со мною, читателем, свободно располагали не только своей звуковой оснасткой, но и всеми красками того, о чем шла речь, и они не были застывшими отпечатками движения, действия, но являлись как бы самим движением и действием, живым и подмывающим. Это свойство подлинной поэзии без различия ее предназначенности для маленьких или больших, для книжек с красочными иллюстрациями или изданий в строгом оформлении, для чтения или пения. Недаром строки по-настоящему поэтичной песни заставляют нас иногда произносить их и просто так, когда песня уже спета, вслушаться в их собственно словесное звучание. Первое собрание сочинений С. Маршака вышло тиражом триста тысяч экземпляров. Количество подписчиков на то или иное издание - это своеобразный читательский "плебисцит", и его показатели в данном случае говорили об огромной популярности Маршака. Трудно назвать среди наших современников писателя, чьи сочинения так мало нуждались бы в предисловиях и комментариях. Дом поэзии Маршака не нуждается в громоздком, оснащенном ступеньками, перильцами и балясинками крыльце - одном для всех. Он открыт с разных сторон, его порог везде легко переступить, и в нем нельзя заблудиться. Здесь невозможны такие случаи, как, скажем, при чтении Б. Пастернака или О. Мандельштама, по-своему замечательных поэтов, где подчас небольшое лирическое стихотворение требует "ключа" для расшифровки заложенных в нем "многоступенчатых" ассоциативных связей, намеков, иносказаний и умолчаний. Тем более, что Маршак - как редко кто - сам себе путеводитель и лучший толкователь идейно-эстетических основ своей поэзии. Но дело не в этом только, я скорее всего в том, что произведения разностороннего и сильного таланта Маршака никогда не были предметом сколько-нибудь резкого столкновения противоположных мнений, споров, нападок и защиты. Говоря так, я не беру в расчет стародавние попытки "критики" особого рода обнаружить и в детской литературе явления "главной опасности - правого уклона" и с этой точки зрения обрушившейся было на популярные стихи С. Маршака и К. Чуковского, но получившей в свое время решительный отпор со стороны М. Горького. Высказывания литературной критики о Маршаке различаются по степени чуть более или чуть менее высоких оценок. И высказывания эти чаще всего приуроченные к очередным премиям, наградам или юбилейным датам поэта, - дело прошлое, - уже приобретали характер канонизации, когда стиралась граница между действительно блестящими и менее совершенными образцами его работы. Литературный путь С. Я. Маршака не представляется, как у многих поэтов и писателей его поколения, расчлененным на Этапы или периоды, которые бы различались в коренном и существенном смысле. Можно говорить лишь о преимущественной сосредоточенности его то на стихах для детей, то на переводах, то на политической сатире, как в годы войны, то на драматургии или, наконец, на лирике, как в последние годы жизни. Но и здесь нужно сказать, что он никогда не оставлял полностью одного жанра или рода поэзии ради другого и сам вел именно то "многопольное хозяйство", которое настойчиво пропагандировал в своих пожеланиях литературным друзьям и воспитанникам. Маршак, каким мы знаем его с начала 20-х годов, с первых книжек для малышей, где стихи его занимали как бы только скромную роль подписей под картинками, и до углубленных раздумий о жизни и смерти, о времени и об искусстве в лирике, завершающей его литературное наследие, - ни в чем не противостоит самому себе. В этом смысле он представляет собою явление исключительной цельности. По внешнему признаку Маршак кончает тем, с чего обычно поэты начинают, - лирикой, но эта умудренная опытом жизни и глубоким знанием заветов большого искусства лирическая беседа с читателем вовсе не похожа на запоздалые выяснения взаимоотношений поэта со временем, народом, революцией. Он начал свой путь советского писателя зрелым человеком, прошедшим долгие годы литературной выучки, не оставив, однако, за собой значительных следов в дооктябрьской литературе. Ему вообще не было нужды на глазах читателя что-то в своем прошлом пересматривать, от чего-то отказываться. Не связанный ни с одной из многочисленных литературных группировок тех лет, не причастный ни к каким манифестам, не писавший никаких деклараций в стихах или прозе, он, попросту говоря, начал не со слов, а с дела - скромнейшего по видимости дела - выпуска тоненьких иллюстрированных книжек для детей. Почти полувековая работа С. Я. Маршака в детской литературе, художественном переводе, драматургии, литературной критике и других родах и жанрах не знала резких рывков, внезапных поворотов, неожиданных открытий. Это было медленное, непрерывное - в упорном труде изо дня в день - накопление поэтических ценностей, неуклонно возраставшее с годами. Его слава художника, упроченная этой последовательностью, чужда дуновениям моды и надежно застрахована от переменчивости литературных вкусов. Маршак освобождает своих биографов и исследователей от необходимости неизбежных в других случаях пространных толкований путей и перепутий его развития или особо сложных, притемненных мест его поэзии. Если бы и нашлись места, требующие известной читательской сосредоточенности, то это относилось бы к Шекспиру, Блейку, Китсу или кому другому, с кем знакомит русского читателя Маршак-переводчик, которому заказаны приемы упрощения или "облегчения" оригинала. Но при всей видимой ясности, традиционности и как бы незамысл