енных к дождю ("Дождик, дождик, перестань!"), к огню ("Гори, горн ясно!.."), к божьей коровке ("Божья коровка, улети на небо!"), сотни и тысячи веселых и метких "дразнилок", скороговорок, перевертышей, считалок. Эти двустишия и целые цепочки двустиший запоминаются нами с самого раннего детства. В них слышится высокий и чистый детский голос; в них заключено так много детской непосредственной радости и энергии. Они повелительны в своем обращении к стихиям, к миру. Маяковский и наши лучшие из современных поэтов, пишущих для детей, приняли, как наследие, опыт народной поэзии, лубка, считалки, дразнилки. Отрадно отметить, что ритмом народной детской песни проникнуты и стихи для детей в современной демократической поэзии Запада. Таковы, например, стихи молодого итальянского поэта Джаннн (Джованни) Родари, хорошо знакомые юным читателям его страны. Многие стихотворения Родари написаны по просьбе, по заказу читателя-ребенка. Они находят доступ в каждый городской и деревенский дом, где живет юный читатель, и вместе с детьми их читают и повторяют нараспев взрослые. Лаконичные, действенные, полные огня и задора строчки прославляют честный труд, свободу, мир. Серьезная и значительная тема сочетается в этих стихах с живым и своеобразным юмором. Они как нельзя более соответствуют детскому восприятию, детскому голосу. В них есть та причудливая игра, без которой немыслимы стихи, входящие в детский обиход. Почти каждое из стихотворений затейливо Задумано, полно неожиданностей. В простых и немногословных стихах нашел свое правдивое отражение быт детей и взрослых из рабочих кварталов Италии, а по форме они так похожи на те песенки-считалки, которые твердят и распевают в своих играх итальянские дети. Сочинять стихи, достойные стать рядом с народной песней и считалкой, умеют только те поэты, которые живут с народом общей жизнью и говорят его языком. Таким поэтом представляется мне Джованни Родари. В его стихах я слышу звонкие голоса ребят, играющих на улицах Рима, Болонья, Неаполя. В некоторых из своих переводов я отошел от буквальной точности, стремясь передать самую сущность свежих н непосредственных стихов итальянского поэта. Но иначе, я думаю, и нельзя переводить свободные и причудливые, часто основанные на забавной рифме стихи для детей. О ТЕХ, КТО ПИШЕТ НА ПОЛЯХ  Когда на собраниях или в печати идет разговор об успехах и неудачах нашей художественной литературы, о причинах этих успехов и неудач, редко и мало говорят об одном из самых деятельных и ответственных участников литературного дела - о редакторе. А между тем редакторы издательств и периодических изданий - это селекционеры, которые изо дня в день, из года в год не слишком заметно, но существенно влияют на развитие литературы - влияют отбором, утверждением одних признаков и отрицанием других. Воздействие этих селекционеров на качество и направление нашего словесного искусства почти не учитывается. Правда, от времени до времени мы обсуждаем отчеты и планы издательств и журналов, но на этих довольно редких и ограниченных временем отчетных собраниях невозможно проследить деятельность отдельных редакторов, ту повседневную, будничную работу редакций, которая подчас не меньше отражается на судьбе писателей и всей литературы в целом, чем статьи наших критиков. Не всякую книгу критики замечают. А сколько стихов, рассказов и повестей не доходит до суда критики только потому, что их уже судил и осудил редактор. Спору нет, большинство неизданных произведений погибает по причине их нежизнеспособности. Но можно с уверенностью сказать, что немалая часть этих погребенных в издательствах страниц могла бы увидеть свет, если бы попала в более бережные и умелые руки. Редактор, которому доверена судьба книги и ее автора, должен быть способен метко и точно, а не приблизительно оценить достоинства и недочеты писательского труда, должен вовремя (и это особенно важно) заметить и поддержать молодой и смелый задор, который знаменует рождение нового таланта, почувствовать возможности, скрытые в еще несовершенном труде. Для этого редактору надо быть не ниже автора по своему развитию, вкусу, знанию жизни. Редакторами - в самом буквальном и лучшем смысле этого слова - были Пушкин, Некрасов, Чернышевский, Салтыков-Щедрин, Короленко, Горький, Маяковский. Не подлежит никакому сомнению, что и у нас есть литераторы, которые с честью продолжали и продолжают эту замечательную традицию. Однако еще очень часто мы недооцениваем значение редакторской работы и узнаем имя того или иного редактора только тогда, когда обсуждаем какую-нибудь его ошибку. А между тем каждый из работников редакций, выпустивший в свет за своей подписью хотя бы несколько книг, заслуживает общественной оценки - положительной или отрицательной. Деятельность его не должна протекать в замкнутой, келейной обстановке. Обычно редакции опираются в своей работе на так называемых "внутренних рецензентов". Конечно, редактор не может быть энциклопедистом. Поэтому вполне естественно, если он направляет книгу, затрагивающую вопросы науки или техники, соответствующему специалисту. Но такая экспертиза производится в редакциях не только по отношению к научным или техническим книгам. Стихи и художественная проза тоже посылаются на отзыв - и не одному, а иной раз двоим или даже троим рецензентам. В этом нет ничего дурного. Коллегиальное обсуждение рукописи может быть только полезно. Плохо только то, что эти "внутренние рецензии" часто бывают сырые, небрежные, необоснованные. Пишут их подчас менее обдуманно и ответственно, чем писали бы для печати. При этом далеко не всегда рецензентами стихов или прозы являются подлинные ценители литературы - критики, поэты или беллетристы. Но даже в лучшем случае, если оценка поручена настоящему специалисту, есть ли хоть какая-нибудь гарантия, что отзыв этот в самом деле поможет писателю? Представьте себе, что стихи направлены на рецензию таким несхожим между собою поэтам, как А. Твардовский и С. Кирсанов или И. Сельвинский и М. Исаковский. Оценки их вряд ли сойдутся. Лежит ли истина где-то посередине между этими оценками? Вряд ли. Что же делать редактору и автору? Кому из рецензентов должны они поверить? А ведь бывают случаи, что рецензий на одну и ту же рукопись набирается чуть ли не до десятка и все они разноречивы. Как же быть? Ответ один: "внутренние" рецензии пишутся не для автора, а для редактора, а у редактора должно быть собственное мнение, своя голова на плечах. Он может обсудить рукопись с людьми, мнением которых дорожит. Но одно дело - советоваться, чтобы проверить свое суждение. И совсем другое дело - подшивать к рукописи отзывы ради перестраховки. Сколько-нибудь известные писатели редко страдают от такого рода рецензий. А вот для молодого литератора беглые, противоречивые и подчас невнятные отзывы рецензентов часто являются не помощью, а помехой. Нередко автор получает из редакции свою рукопись, испещренную черточками, вопросительными и восклицательными знаками или весьма робкими, краткими и большей частью довольно неразборчивыми пометками на полях. Это - голос застенчивого редактора, не рискующего выразить свои мысли громко и уверенно. А порой на тех же полях рукописи автор находит и более энергичные отклики на прочитанное: "Вздор!", "Чушь!", "Сумбур!", "Ералаш!", "Ой-ой!", "Ха-ха!" Этакими критическими восклицаниями приветствует автора какой-нибудь собрат по перу, которому редакция поручила прочесть рукопись. А ведь литератор, даже неизвестный, безусловно, заслуживает того же вежливого и уважительного отношения, что и всякий советский гражданин. К тому же это веселое улюлюканье на полях рукописи - верный признак недостаточно серьезного и отнюдь не благожелательного отношения к труду товарища. Рецензент, который берется судить будущую книгу, должен быть горячо заинтересован в ее судьбе, должен глубоко сознавать, что речь идет не только об участи рукописи (хотя и это совсем не малость!), но иной раз и обо всей дальнейшей работе писателя. В консультанты следует брать людей не только основательно знающих свой предмет, но и хорошо понимающих задачи, стоящие перед каждым художественным жанром. Пожалуй, консультанты-историки обнаружили бы не одну погрешность - действительную или мнимую - в романе "Война и мир", если бы он был послан им "на предварительную рецензию". Мы знаем, что писатели-беллетристы не считали в свое время Жюля Верна настоящим художником, а ученые не видели в его романах ни науки, ни техники. Интересно, какой отзыв дали бы они на "Путешествие к центру земли"? Редакционная работа - один из самых сложных и ответственных видов литературной деятельности. Беречь все талантливое, что накоплено нашей литературой, и в то же время открывать дорогу новому, направлять работу автора, ничего ему не навязывая, но ставя перед ним значительные и увлекательные задачи, могут только люди литературно одаренные, с широким кругозором и подлинной идейностью. Таким и должен быть советский редактор. О ПОИСКАХ СВОЕОБРАЗИЯ  Чаще всего начинающих авторов упрекают в том, что они еще "не нашли себя", не проявили своей поэтической индивидуальности. Это серьезное обвинение. Подлинная поэзия не бывает безличной. Поэт должен иметь свой собственный, отличный от других голос, свой характер, "лица необщее выраженье", как говорил Баратынский {1}. Но можно ли побуждать человека к тому, чтобы он сознательно и намеренно искал своеобразия? Я помню, как в предреволюционные годы молодые стихотворцы, старавшиеся быть как можно более модными, спорили между собой, подобно Бобчинскому и Добчинскому, о том, кто первый из них сказал "э", то есть кто первый ввел в обиход какое-нибудь словцо, рифму или размер. Они спешили взять патент на ту или иную едва уловимую манеру или на весьма ограниченный круг тем. Так, некий молодой поэт специализировался на иронически-лирических стихах о парикмахерских куклах с завитками на лбу и не позволял ни одному своему сопернику даже близко подходить к витринам с восковыми манекенами. Но, несмотря на все ухищрения, большинство этих обладателей патентов на оригинальность в конце концов тонуло в толпе подобных им оригиналов и бесследно исчезало в реке забвения. Чем богаче подлинная индивидуальность, тем труднее определять ее несколькими внешними чертами, тем меньше поддается она подражанию, пародии, карикатуре. Подметить характерные черты Кольцова куда легче, чем охватить поэтическую индивидуальность Пушкина. Личность поэта складывается не сразу. И ничего зазорного нет в том, что в процессе своего развития молодой поэт поддается воздействию и даже прямому влиянию предшественников и современников - отечественных и зарубежных. Ведь это и есть питание, усвоение культуры. Разумеется, речь здесь идет не о холодном и расчетливом заимствовании чужих образов, ритмов, рифм. Искреннее, глубокое увлечение мастерством поэтов-учителей не может не сказаться на работах учеников. Но в то же время оно постепенно и незаметно способствует возникновению новой, вполне оригинальной манеры письма. Руководитель литературного кружка должен отличать признаки благородного ученичества от рабского подражания и механического заимствования в стихах или прозе молодого автора. Кстати, такое заимствование обычно само выдает себя очевидным несоответствием содержания и стиля. К тому же, перенимая стихотворный ритм, подражатель обычно, сам того не сознавая, вырывает из текста то или иное слово или несколько слов чужого лексикона, ибо ритм запоминается чаще всего не отвлеченно, а вместе с текстом, с которым он связан. От начинающего автора нельзя и не нужно требовать нарочитого и намеренного своеобразия. Но, однако, руководитель может и должен указать ему на те его строки или страницы, где он впадает в штамп, в шаблон. Только не надо при этом пугать его жупелом банальности, ибо это чаще всего ведет к тому, что у автора тормоза становятся сильнее двигателей, и он начинает бояться простоты. "Словечка в простоте не скажет - все с ужимкой" {2}. Говоря о "штампах", надо объяснить начинающему, что, банальность почти всегда знаменует отсутствие мысли, чувства, наблюдения. О чем бы вы ни писали - о родине, о герое, о любви или о природе, - вы неизбежно повторите то, что говорили по этому поводу многие другие, если будете писать без мысли, без страсти, без материала, без своего отношения к предмету. Надо научиться смело думать и сильно чувствовать. Только этим путем и возможно избежать "штампов" - общих мест. ОБРАЗ ГОРОДА  Можно без преувеличения сказать, что прекрасный город над Невой создали не только Петр Первый и его сподвижники, не только замечательные архитекторы и оставшиеся безымянными строители-рабочие, но и Пушкин, Гоголь, Достоевский, Некрасов, Александр Блок. Вряд ли светилась бы так ярко Адмиралтейская игла, если бы ее не озарил блеском своих стихов Пушкин. А какое величие и какую энергию придали пушкинские строфы вдохновенному, полному движения памятнику на Сенатской площади! Набережные и улицы, по которым ночью скакал Медный всадник и гнался за богатыми санями призрак бедною чиновника Башмачкина, Невский проспект, навсегда неразлучный с "Петербургскими повестями" Гоголя, стали в равной степени достоянием нашей истории и нашей поэзии. И совсем другой город - иного времени - встает перед нами в стихах Некрасова. Огни зажигались вечерние, Выл ветер и дождик мочил, Когда из Полтавской губернии Я в город столичный входил {1}. Это - тот Питер, где толкутся перед тяжелой дубовой дверью парадного подъезда ходоки, пришедшие из деревни за правдой, где на Сенной площади бьют кнутом крестьянку молодую; это - город промышленных хищников, акционеров и биржевых маклеров, типографских наборщиков, извозчиков, рассыльных, город балетных феерий и военных парадов... Не тех блистательных и стройных парадов, которые пленяют нас в стихах Пушкина: Люблю воинственную живость Потешных Марсовых полей, Пехотных ратей и коней Однообразную красивость, В их стройно зыблемом строю Лоскутья сих знамен победных, Сиянье шапок этих медных, Насквозь простреленных в бою {2}. У Некрасова не сияют медные шапки, "кивера не блестят". Парад происходит у него при самой ненастной, промозглой питерской погоде: На солдатах едва ли что сухо, С лиц бегут дождевые струи, Артиллерия тяжко и глухо Подвигает орудья свои {3}. Да и Пушкин, создавая образ северной столицы, видел не только ее блеск и стройность. Он писал: Город пышный, город бедный, Дух неволи, стройный вид, Свод небес зелено-бледный, Скука, холод и гранит... {4} Эта двойственность образа проходит через всю дореволюционную поэзию. В памяти старших поколений еще живет Петербург - Петроград Александра Блока: Вновь оснеженные колонны, Елагин мост и два огня. И голос женщины влюбленной. И хруст песка и храп коня... {5} А рядом с этим поэтическим Петербургом возникает суровый образ военного Петрограда четырнадцатого года, уже овеянный предчувствием надвигающейся бури. Петроградское небо мутилось дождем, На войну уходил эшелон. Без конца - взвод за взводом и штык за штыком Наполнял за вагоном вагон {6}. От этих стихов идет уже прямая тропа к завьюженным переулкам "Двенадцати", к тем настороженным, опустелым улицам, по которым шагает в поисках притаившегося врага патруль: Революцьонный держите шаг! Неугомонный не дремлет враг! {7} Со всей силой, на какую способен подлинный поэт революции, запечатлел в своих четких, резких, как пулеметная очередь, строчках живую хронику Петрограда семнадцатого года Владимир Маяковский: И снова ветер, свежий, крепкий, валы революции поднял в пене. Литейный залили блузы и кепки. "Ленин с нами! Да здравствует Ленин!" {8} В краткой и беглой статье невозможно, конечно, охватить все то, что внесла в наше представление о Питере - Ленинграде современная поэзия. Ленинграду-строителю и Ленинграду-воину посвящали стихи все наши лучшие советские поэты, свидетели и участники его титанического мирного труда, его беспримерного боевого подвига. Этот строгий и величавый город, дышащий морем, город труда, искусства, науки, навсегда останется славой нашей страны и неиссякающим источником вдохновения для поэтов. РОБЕРТУ БЕРНСУ 200 ЛЕТ  Минуло двести лет со дня рождения Бернса, но многие из его строк звучат так, будто написаны в наше время. О мире и братстве между народами говорил он и в торжественных стихах: Пусть золотой настанет век И рабство в бездну канет, И человеку человек Навеки братом станет {1}, - и в стихах шутливых, полных здорового народного юмора: Я славлю мира торжество, Довольство и достаток. Создать приятней одного, Чем истребить десяток! {2} У нас в стране Бернс обрел как бы вторую родину. Переводить его начали более ста лет тому назад. Томик его стихов лежал на столе у величайшего нашего поэта - Пушкина и до сих пор хранится в пушкинской квартире-музее. Четыре строчки из стихотворения Бернса, послужившие эпиграфом к "Абидосской невесте" Байрона, перевел другой великий русский поэт - Лермонтов. Известно, что поэт Некрасов, не знавший языка, на котором писал Бернс, просил Тургенева сделать для него подстрочный перевод песен шотландского барда, чтобы дать ему возможность перевести их стихами. И все же первым переводчиком, по-настоящему познакомившим русского читателя с Бернсом, надо считать поэта-подвижника, сосланного царским правительством в Сибирь на каторгу, - М. Л. Михайлова. Это он впервые подарил своим соотечественникам переводы таких знаменитых стихов, как "Джон Ячменное Зерно", "Полевой мыши", "Горной маргаритке", "Джон Андерсон" и др. И все же только после революции поэзия великого шотландца была оценена по достоинству в нашей стране. Его стали переводить не только на русский, но и на языки многих народов Советского Союза. Немало стихов Бернса положено на музыку нашими лучшими композиторами - Шостаковичем, Свиридовым, Кабалевским, Хренниковым {3}. Гравюры к его "Балладам и песням" сделаны таким замечательным русским художником, как В. А. Фаворский {4}. Я счастлив, что на мою долю выпала честь дать моим современникам и соотечественникам наиболее полное собрание переводов из Бернса. Более двадцати лет посвятил я этому труду и до сих пор еще считаю свою задачу незавершенной. Русский читатель знает и любит "Тэма О'Шентера" и "Веселых нищих", "Двух собак" и множество лирических стихотворений, послании и эпиграмм, - однако все это еще не исчерпывает сокровищницы, оставленной миру Робертом Бернсом. Много чудесных часов и дней провел я за этой работой, но побывать на родине великого поэта Шотландии довелось мне только недавно - всего три года тому назад. Я увидел крытый соломой дом, где он родился, поля, по которым он ходил за плугом, полноводную реку Нит, на зеленом берегу которой сочинял он своего бессмертного "Тэма О'Шентера". Побывал я и в гостинице "Глоб" в Дамфризе, где на стекле поэт вырезал алмазом только что сочиненные им стихи, и в таверне - "Пузи Нэнси", где пили и пели когдато "Веселые нищие". Возлагая венок у подножия памятника в городе Эйр, я смотрел на статую, изображающую стройного молодого человека со сложенными на груди руками, и думал о том, как много потрудились эти руки при жизни. Мне приходили на память строки, посвященные Берисом своему собрату по поэзии Фергюссону, погибшему от нужды и лишений в ранней молодости: Зачем певец, лишенный в жизни места, Так чувствует всю прелесть этой жизни? А на другой день, выступая на большом собрании в память великого барда, я сказал, что, может быть, никогда бы не попал в Шотландию, если бы меня не привели туда тропинки, идущие через поэзию Бернса. И когда я высказал пожелание, чтобы народы ходили друг к другу такими тропинками, а не дорогами войны, весь многолюдный зал отозвался дружными аплодисментами, а лорд-мэр города Глазго, облаченный в горностаевую мантию, поднялся с места и сказал, обращаясь ко всем, кто был в зале: - Как говорила моя старая бабушка, - пусть слова эти будут для вас уроком! Продолжая мысль этой умной старушки, я сказал бы: пусть стихи Бернса, щедрые, скромные и великодушные, послужат уроком молодым поколениям всего мира! "БЕССМЕРТНОЙ ПАМЯТИ"  К 200-летию со дня рождения Роберта Бернса Мы чтим великих поэтов минувших веков - Шекспира, Гете, Пушкина - не потому, что они были когда-то признаны гениями и навсегда зачислены в разряд классиков, а потому, что эти поэты до сих пор находят живой отклик в душах людей. Можно сказать, что они держат экзамен у каждого нового поколения и блестяще выдерживают эти испытания. Иначе бы их сдали в архив или, в лучшем случае, в музей. Из поэтов прошлого нам в первую очередь нужны те, что в свое время были поэтами будущего. Они оказываются нашими современниками и деятельно участвуют в жизни, несмотря на то, что кости их давно истлели в земле. Каждая эпоха ищет и находит в прошлом своих любимцев, своих избранников, родственных ей по духу. Сегодня во весь рост встает перед нами фигура великого барда Шотландии - смелого, веселого и жизнелюбивого Роберта Бернса, неугомонного Робина, голосом которого впервые заговорил простой народ его страны. Читая стихи Бернса, удивляешься, как могли загрубелые руки землепашца создать все эти непревзойденные по изяществу и тонкости песни, баллады, послания, эпиграммы. И еще удивительнее то, что тяжелый, подчас непосильный труд и постоянная нужда в самом насущном не заглушили в поэте бьющей ключом веселости, веры в человека и в будущее его счастье. Ведь, в сущности, о себе, о своей судьбе говорит он в скорбных строчках, посвященных Роберту Фергюссону, поэту, тоже писавшему на шотландском диалекте и погибшему от нищеты и голода в ранней молодости. Бернс на свои скудные средства соорудил ему памятник, а под его портретом написал: Проклятье тем, кто, наслаждаясь песней, Дал с голоду поэту умереть. О старший брат мой по судьбе суровой, Намного старший по служенью музам, Я горько плачу, вспомнив твой удел. Зачем певец, лишенный в жизни места, Так чувствует всю прелесть этой жизни? {1} Но наперерез и наперекор этим полным слез и гнева стихам несутся задорные, проникнутые отвагой и силой строчки, написанные тою же рукой: Мы с горем Поспорим. Нам старость - нипочем! Да и нужда - Нам не беда. И с ней мы проживем {2}. Или: У которых есть, что есть, - те подчас не могут есть, А другие могут есть, да сидят без хлеба. А у нас тут есть, что есть, да при этом есть, чем есть, - Значит, нам благодарить остается небо! {3} Кажется, ни один поэт, которого судьба наделила богатством и славой, не знал такой радости, как Бернс. Он никогда не жалуется на судьбу, а бросает ей гордый вызов. Не плут, не мошенник, Не нажил я денег. Свой хлеб добываю я сам, брат. Немного я трачу, Нисколько не прячу, Но пенса не должен чертям, брат!.. {4} Поэт знает, что ничего по-настоящему ценного нельзя купить за деньги - ни любви, ни дружбы, ни вдохновенья. Он не раз повторяет в различных вариантах дорогую ему мысль: У нас любовь - любви цена! {5} А в песне о любимой девушке он говорит: Она не прекрасна, но многих милей. Я знаю, приданого мало за ней, Но я полюбил ее с первого дня За то, что она полюбила меня! {6} Немногие народы так ценят и любят поэтов, как шотландцы своего Роби Бернса. Он стал для них как бы символом единства нации, выразителем дум и чаяний простых людей страны. Когда несколько лет тому назад мне довелось объехать города, городки и деревни, связанные с биографией поэта, меня наперебой угощали чтением его стихов и целых поэм люди самых различных званий, положений, возрастов - пожилой шахтер и старый рыбак, странствующий агент компании швейных машин и молодая девушка, так похожая на Highland Mary - строгую и скромную горянку Мэри, как ее изображают художники. Бернс - поэт народный в самом подлинном и глубоком значении этого слова. В его стихах живет и дышит сама природа Шотландии - Скалистые горы, где спят облака, Где в юности равней резвится река, Где в поисках корма сквозь вереск густой Птенцов перепелка ведет за собой {7}. В поэмах, проникнутых метким и крепким народным юмором, в "Тэме О'Шентере" и "Веселых нищих", в песнях о ткачах и пахарях шотландцы узнают себя и своих земляков, смеются их шуткам и повторяют вслед за бродячим поэтом бушующие буйным задором строфы из "Веселых нищих": Вам, милорд, в своей коляске Нас в пути не обогнать, И такой не знает ласки Ваша брачная кровать, Жизнь - в движенье бесконечном: Радость - горе, тьма и свет. Репутации беречь нам Не приходится - их нет! Роберт Бернс неотделим от Шотландии, от ее земли и народа. Но кругозор этого национального поэта не был ограничен пределами родной страны. Бернс, никогда не выезжавший из Шотландии не то что заграницу, но даже в Англию, говорит в одной из своих поэм о путешествии некоего лорда по Испании, Италии, Германии. И говорит он о чужих странах не менее уверенно и метко, чем Байрон, так много постранствовавший на своем веку. Однако существенное его отличие от Байрона заключается хотя бы в том, что, изображая увеселительную поездку великосветского бездельника по Испании, он не теряет своей, крестьянской, точки зрения. Он пишет про путешествующего лорда так: Заглянет по пути в Мадрид, И на гитаре побренчит, Да полюбуется картиной Боев испанцев со скотиной {8}. Описывая бой тореадоров и матадоров с разъяренным быком, никто из поэтов высшего круга не назвал бы это могучее животное так запросто и по-деревенски "скотиной". Бернс иной раз пугал критиков своего времени непривычной для их слуха простонародностью выражений, но при желании он умел быть не менее изысканным и галантным, чем его светские собратья по перу. Сам он пишет о себе: Как важная знать, Не могу я скакать, По моде обутый, верхом, брат. Но в светском кругу Я держаться могу И в грязь не ударю лицом, брат {9}. В былое время о Бернсе не раз говорили и писали, как о стихотворце-самоучке. Правда, он, как и наш Горький, не окончил ни одной школы, но за короткую жизнь он добросовестно прошел свои житейские "университеты", отлично разбирался в политике, имел представление о мировой истории, читал Вергилия {10} и французских поэтов, а в области английской поэзии и родного фольклора был настоящим знатоком. Природный ум, поэтическая интуиция и широкая начитанность вместе с богатым жизненным опытом - все это позволило ему стать на голову выше своей среды и так далеко заглянуть в будущее, чтобы спустя полтора с лишним столетия иметь право считаться нашим современником. Разве не вполне современны его шутливые я вместе с тем очень серьезные, доходящие до сердца любого простого человека строчки о войне: Прикрытый лаврами разбой, И сухопутный и морской, Не стоит славословья. Готов я кровь отдать свою В том жизнетворческом бою, Что мы зовем любовью. Я славлю мира торжество, Довольство и достаток. Создать приятней одного, Чем истребить десяток! {11} Как стихи нашего современника, написанные не далее чем вчера, читали мы во время последней войны маленькую лирическую балладу: Где-то девушка жила. Что за девушка была! И любила парня славного она. Но расстаться им пришлось И любить друг друга врозь, Потому что началась война... {12} И уже музыкой не вчерашнего, а самого сегодняшнего и даже завтрашнего дня звучат сейчас его пророческие слова, призывающие разумные существа на земле к братству и миру. Забудут рабство и нужду Народы и края, брат, И будут люди жить в ладу, Как дружная семья, брат! {13} Читая и перечитывая эти написанные в восемнадцатом веке стихи и поэмы, понимаешь, почему шотландцы, провозглашая тост в память своего любимого национального поэта, даже не упоминают лишний раз его имени, а говорят коротко и просто: - Бессмертной памяти! - То the Immortal Memory! И всем присутствующим понятно, что речь идет о Бернсе, о чудесном поэте, который оставил миру такое четкое и властное завещание: Настанет день, и час пробьет, Когда уму и чести На всей земле придет черед Стоять на первом месте! {14} ПОЧЕРК ВЕКА, ПОЧЕРК ПОКОЛЕНИЯ  Подвиг тех, кто за несколько десятилетий перевел на родной язык целую библиотеку классической и современной литературы, лучшие образцы величавого народного эпоса и тончайшей лирики, по достоинству оценен читателями. Еще больше должны ценить его мы, литераторы. Те из нас, чьи книги переведены на другие языки, знают, как редко выпадает на долю автора счастье увидеть свои стихи или прозу в переводах, сделанных рукою настоящего художника, а не ремесленника литературного цеха. Только такие переводы по праву входят в золотой фонд поэзии, а не остаются мертвыми душами в библиографических списках. Великая русская литература сохранила и усыновила немало вдохновенных переводов различных времен. Вспомним "Илиаду" Гнедича {1}, "Одиссею" Жуковского {2}, "Горные вершины" и "На севере диком" Лермонтова {3}, Коринфскую невесту и "Бога и баядеру" Алексея Константиновича Толстого {4}, "Не бил барабан перед смутным полком" И. Козлова {5}, "Во Францию два гренадера" М. Михайлова {6}, "Песнь о Гайавате" Ивана Бунина... {7} Разве не стали русскими стихами полные лиризма и юмора песни Беранже - Курочкина: {8} Как яблочко румян, Одет весьма беспечно, Не то, чтоб очень пьян - А весел бесконечно... {9} или знаменитые стихи ирландца Томаса Мура в переводе И. Козлова: Вечерний звон, вечерний звон! Как много дум наводит он... Правда, речь здесь идет о поэтах, занимавшихся не только переводами. Но ведь именно в переводах проявилось особенно сильно и ярко дарование В. Курочкина и М. Михайлова. Впрочем, история литературы знает и поэтов, прославившихся исключительно переводами. Таковы, например, переводчики Омара Хайяма - англичанин Эдуард Фицджеральд {10} и русский Иван Тхоржевский {11}, или известный ученый Л. В. Блуменау {12}, который посвятил много лет жизни русскому переводу "Греческих эпиграмм". (Эта книга превосходных, поражающих своей остротой и лаконичностью переводов была издана в 1935 году благодаря стараниям я заботам Алексея Максимовича Горького и с тех пор, к сожалению, не переиздавалась {13}.) Организуя в первые годы революции беспримерное по размаху издательство "Всемирная литература", Горький всячески заботился о том, чтобы переводы стали важной и неотъемлемой областью нашей большой литературы. Можно с полным правом сказать, что поэты и прозаики, занимающиеся у нас переводом художественной литературы, в значительной степени оправдали надежды и ожидания Горького. Настоящим искусством, кровно и неразрывно связанным со всей нашей литературой, являются переводы К. Чуковского, М. Лозинского, М. Исаковского, Н. Заболоцкого, М. Рыльского, М. Бажана, П. Антокольского, Л. Мартынова, В. Левика, В. Державина, В. Рождественского, Н. Любимова, М. Зенкевича, Л. Пеньковского, С. Липкина, И. Кашкина, Н. Волжиной, М. Лорие, Евг. Калашниковой, О. Холмской, В. Марковой, А. Адалис, В. Потаповой, В. Звягинцевой, М. Петровых, Аре. Тарковского, Л. Гинзбурга, Е. Благининой, Н. Гребнева, Т. Спендиаровой... Но перечислить все имена выдающихся мастеров художественного перевода, к сожалению или к счастью, невозможно. И все же нам могут возразить, что далеко не все переводчики прозы и поэзии имеют право называться полноценными писателями, что есть среди них и весьма посредственные мастера и подмастерья переводного искусства, коих и следует, дескать, выделить в особую категорию. Но ведь не собираемся же мы создавать особые объединения или союзы посредственных поэтов и прозаиков, которых тоже немало среди литераторов. Каждый трудится в меру своих сил и таланта. Нередко писатель, не суливший нам до сих пор ничего значительного, нежданно-негаданно радует нас превосходными страницами, и, напротив, недавний призер может глубоко разочаровать своих читателей. То же относится и к переводчикам. Но будем говорить о переводчиках-художниках, богато или скромно одаренных талантом, а не о простых перелагателях чужих мыслей, чувств и наблюдений. Ведь стоит - сознательно или бессознательно - подменить одно понятие другим, чтобы окончательно и бесповоротно запутать вопрос или придать ему ложное направление. Переводя "Гайавату", Бунин отнюдь не занимался механическим переложением поэмы Генри Лонгфелло, простой заменой английских слов и предложений русскими. Он внес в свой труд присущее ему тонкое и свежее - "бунинское" - чувство природы, поэтическое видение мира и то богатство образов, красок и звуков, которое заключено в самом русском словаре. Оттого-то русский "Гайавата" оказался ничуть не слабее английского. Я бы не побоялся сказать больше: русский перевод этой поэмы, при всей его близости к оригиналу, живет своей жизнью и подчас лучше и непосредственнее передает благоуханную прелесть и причудливость народного сказания, чем английский подлинник. Переводчик поэтических творений неизбежно окажется механическим перелагателем, если для него мысли, чувства, воля переводимого поэта не станут живыми и своими. К такому переложению остается равнодушен и читатель. Но дело не только в том, чтобы заново глубоко и по-своему пережить то, что переводишь. Одного этого мало. Поэт-переводчик (стихотворец или прозаик) не может и не должен быть глух к голосу своего времени. Недаром каждая эпоха переводит наиболее близких и созвучных ей писателей. Одно поколение выбирает Байрона, другое - Эдгара По {14}, Бодлера {15}, Метерлинка, третье - Уитмена, Роберта Бернса, Петефи. Переводчик не стоит вне идеологической борьбы и не освобождается от идеологической ответственности. Мы знаем, как сильно отличался первый перевод "Коммунистического манифеста", сделанный Бакуниным, от перевода Плеханова и какие значительные, глубоко принципиальные поправки вносил Ленин в плехановский перевод {См.: И. И. Прейс, "Манифест Коммунистической партии" в русских переводах". - "Вестник Академии наук СССР", э 2, 1948. (Прим. автора.)}. Переводя Бернса, В. Костомаров {16} и некоторые другие дореволюционные стихотворцы превращали этого бунтующего поэта в мирного и благочестивого поселянина, певца идиллической "Скоттии": Но стол накрыт, и уж паррич здоровый, Родное блюдо Скоттии, их ждет. И сливки, дань единственной коровы, Что, чай, траву в хлеву теперь жует... Нельзя перекрашивать писателя другой эпохи в цвет своего времени - это было бы фальсификацией, подделкой. Однако художественный перевод - не нотариальный. Он не бесстрастен. Внимательный глаз читателя и критика всегда уловит в нем почерк века, почерк поколения, индивидуальный почерк поэта-переводчика. И глубоко заблуждаются те, кто считает, что переводчику стихов и прозы нужны всего только письменный стол с креслом, самопишущая ручка, знание языка, с которого он переводит (или хороший подстрочник), да еще некоторая степень формального мастерства. Нет, ему нужны также - и прежде всего! - тесное общение с людьми, с народом, знание жизни и живого современного языка, богатый опыт чувств. Без всего этого переводимые стихи и проза будут также бескровны и мертвы, как и оригинальные произведения, созданные людьми, заслонившимися от жизни шорами и шторами. ВЫСОКАЯ ТРИБУНА  В эти дни, когда происходит далеко не заурядное на "улице младшего сына" событие - пленум трех правлений Союза писателей, посвященный детской литературе, мне хотелось бы высказать несколько мыслей о нашем общем деле. Книга для детей, о которой в разные времена думали и заботились крупнейшие писатели века - такие, как Лев Толстой и Горький, - заняла видное и ответственное место в нашей большой литературе. Она давно перестала зависеть от вкусов и коммерческих целей частных издательств, среди которых лишь очень немногие ставили перед собой воспитательные задачи. Партия и Советское правительство не только создали небывалое по масштабу государственное издательство детской книги, но и дали нам - после введения в стране всеобщей грамотности - великое множество читателей. Детские книги выходят в баснословных тиражах. И вот когда я смотрю на шестизначные и семизначные числа тир