На отдыхающее поле... В этих стихах поэт говорит как будто даже не словами, а какими-то музыкальными паузами, ритмическим дыханием. Но каким полнозвучным, твердым и властным становится его голос, когда он берет на себя другую художественную задачу. Для каждого рода поэзии он находит в родном языке новый словесный пласт. Оратор римский говорил Средь бурь гражданских и тревоги: "Я поздно встал - и на дороге Застигнут ночью Рима был!" Так! но, прощаясь с римской славой, С Капитолийской высоты, Во всем величье видел ты Закат звезды ее кровавой!.. Счастлив, кто посетил сей мир В его минуты роковые - Его призвали всеблагие, Как собеседника на пир; Он их высоких зрелищ зритель, Он в их совет допущен был И заживо, как небожитель, Из чаши их бессмертье пил! Разумеется, у любого крупного порта вы найдете большее или меньшее разнообразие форм, стилей и размеров. Но не об этом сейчас речь, а о том сознательном выборе дороги - жанра, поэтического строя и музыкального лада, - без которого автор так легко может попасть в плен ко всем случайностям ритма, рифмы и словаря. Конечно, такой сознательный выбор поэтической дороги - отнюдь не дело холодного расчета, а непосредственный вывод из той подсознательной работы поэта, которая обычно называется вдохновением. Однако и вдохновение бессильно, если оно не оснащено мастерством и глубоким знанием многообразных путей и средств своего искусства. Именно это знание помогает художнику прокладывать новые дороги для "езды в Незнаемое" [7], о которой говорит Маяковский. Ворота в страну Незнаемого открываются двумя ключами - целеустремленным проникновением в жизнь и столь же глубоким проникновением в законы искусства. Уж кажется, кто меньше Некрасова был склонен пробовать свои силы в изысканных литературных формах - в терцинах, октавах и триолетах; кто меньше, чем он, размышлял, что такое стансы, элегии и мадригалы! Однако и он - поэт-деятель, поэт-журналист, откликавшийся чуть ли не на каждое событие в жизни родины, постоянно преодолевавший сопротивление нового, грубого, еще не освоенного жизнью и поэзией материала, - со всей ясностью понимал, какую силу придает руке поэта мастерски выкованное оружие жанра - песенного, повествовательного, эпиграмматического. Он в равной мере владел всеми этими видами поэзии. Но достаточно внимательно прочесть одно ею короткое стихотворение - всего лишь восемь строчек без заглавия, - чтобы убедиться в том, как метко выбирал он поэтический жанр, словарь, стихотворный размер. Вчерашний день, часу в шестом, Зашел я на Сенную; Там били женщину кнутом, Крестьянку молодую В маленьком стихотворении, похожем на запись в дневнике, совершенно отсутствуют те бытовые подробности, какими так богата некрасовская поэзия. Да они и не нужны суровым, обличительным ямбам, которые для того и родились на свет, чтобы глубоко врезаться в сознание читателя. Ни звука из ее груди, Лишь бич свистал, играя... И Музе я сказал: "Гляди! Сестра твоя родная!" Простые, лаконичные строки проникнуты классической строгостью. И потому-то так законны и естественны в них, - несмотря на то, что действие происходит в Питере, на Сенной площади, - такие чуждые бытовой поэзии слова, как "бич" и "Муза". Всякая подробность в изображении этой - так называемой "торговой" - казни была бы излишней и оскорбительной. Некрасов это чувствовал, и оттого его стихи, сделанные из стойкого, огнеупорного материала, живы до сих пор и надолго переживут нас, нынешних его читателей. А между тем стихотворение было написано но свежим следам событий ("Вчерашний день часу в шестом...") и звучало вполне злободневно, как призыв к действию - прокламация. Поэт нашел форму, при которой злободневное перестает быть однодневным. 1938  ^TПРАВО НА ВЗАИМНОСТЬ ^U О поэзии у нас зачастую говорят слишком общо и бегло. Отдельные, вырванные из текста строчки стихов играют во многих рецензиях только служебную роль и не дают читателю ни эстетического наслаждения, ни возможности проверить выводы рецензента. Рецензенты такого рода меньше всего склонны предоставлять слово автору, очевидно, считая, что содержание стихов можно пересказать своими словами, пользуясь цитатами только как иллюстрациями к общим рассуждениям. И в результате подобного разбора в сознании у читателя в лучшем случае остается только общая схема, основная мысль стихотворения да отдельные идеологические или словесные погрешности автора. Лучшие критики, прокладывавшие пути нашей литературе, учат нас своим примером, что изучать живое произведение искусства надо так, чтобы оно в руках исследователя не умирало, не теряло своего обаяния, а щедро и полно открывало все то, что заложено в него автором. Но это возможно только тогда, когда критик не убивает в себе читателя, простого, непосредственного, отзывчивого читателя. Белинский - профессиональный журналист, писавший статьи и рецензии для очередных номеров журнала, - сумел, однако, до конца сохранить в себе именно такого непосредственного читателя и благодарного театрального зрителя. Критическая статья или рецензия, посвященная произведению искусства, должна и сама быть поэтическим произведением. "Сказки дедушки Иринея" В. Ф. Одоевского в значительной мере устарели и по содержанию, и по форме. Но гораздо более долговечной оказалась статья Белинского об этих сказках - вдохновенная статья, полная живого интереса к автору и горячих, взволнованных мыслей об искусстве, о детях, о задачах воспитания. Искусство ждет и требует любви от своего читателя, Зрителя, слушателя. Оно не довольствуется почтительным, но холодным признанием. И это не каприз, не пустая претензия мастеров искусства. Люди, которые вложили в свой труд любовь, имеют право на взаимность. Требовательный мастер вправе ждать самого глубокого и тонкого внимания к своему мастерству. Пожалуй, художественная проза чаще находит у нас пристальную оценку, чем поэзия. Очень немногие рецензенты обладают способностью говорить не только о содержании стихов, но и о самом их существе, которое Гейне называет "материей песни", то есть о содержании, нераздельно связанном с поэтической формой и только в ней, в этой форме, живущем. Обозреватели стихов чаще всего похожи на людей, у которых есть руки, но нет пальцев для того, чтобы уловить художественные мелочи и детали, а ведь из них-то, из этих деталей, и складывается поэтическое произведение. Побольше внимания к отдельным стихотворениям, к отдельным строчкам, к отдельным словам. Без этого внимания к частностям невозможно охватить целое. А свои окончательные выводы критик должен делать вместе с читателем. Это, конечно, не значит, что критик должен быть на поводу у читающей публики, - отнюдь нет. Но он должен уметь убеждать, как убеждает талантливый поэт или прозаик, ведущий за собой читателя силой мысли и жаром чувств. Восторженно-одобрительное или ироническое замечание критика ровно ничего не стоит, если оно не убедит в своей правоте читателя. Актеры на сцене оказались бы в неловком положении, если бы их громкий хохот, вызванный острой репликой, не был поддержан зрительным залом. Критические отзывы должны быть доказательны и полновесны. А это возможно только тогда, когда критику понятен самый процесс поэтического творчества, когда он постигает не только общую идею, выраженную в стихах но и самую стихотворную ткань - "материю песни, ее вещество". 1956  ^TО ЗВУЧАНИИ СЛОВА ^U Однажды мне случилось присутствовать на занятиях литературного кружка,где - по выражению Маяковского - некий профессор "учил молотобойцев анапестам" [1]. Правда, Это были не молотобойцы, о которых говорит Маяковский, а учащаяся молодежь, и учил ее анапестам не профессор, а скромный руководитель кружка. Но суть дела от этого не меняется. В поисках так называемых аллитераций {Аллитерация - поэтический прием, состоящий из повторения одинаковых согласных. (Прим. автора.)} молодые люди подбирали примеры из Маяковского, Есенина, Бальмонта, Лермонтова, Блока, Багрицкого, Брюсова, Асеева, Тихонова, Сельвинского... Не все ли равно, какого поэта цитировать, - лишь бы он годился для примера! Видимо, эта игра нравилась участникам кружка, и они наперебой цитировали: Чуждый чарам черный челн... [2] Или: Белые бивни бьют в ют [3]. У Пушкина было труднее отыскать такой стопроцентный пример пользования аллитерациями, - разве только: Шипенье пенистых бокалов И пунша пламень голубой [4]. Или: Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит [5]. Но ведь это всего отдельные строчки, а не целое стихотворение, пронизанное одними и теми же звуками. Однако и по пушкинским стихам прошлись усердные "аллитераторы". Руководитель кружка был доволен своими учениками, а мне вспомнилась меткая эпиграмма Роберта Бернса - "При посещении богатой усадьбы": Наш лорд показывает всем Прекрасные владенья... Так евнух знает свой гарем, Не зная наслажденья. Вряд ли такое внешнее и формальное изучение художественной формы способствует пониманию поэзии. Даже природу и значение аллитераций трудно понять, вырывая из стихов случайные строчки и отделяя форму от содержания. Можем ли мы говорить о звучании того или иного слова, о красоте его и благозвучии в отрыве от смысла? Только чеховская акушерка Змеюкина могла упиваться и кокетничать словом "атмосфера", не зная толком, что оно значит. Возьмем, к примеру, слово "амур". По-французски оно означает "любовь", а по-русски этим именем называют только крылатого божка любви. У нас оно отдает литературой, XVIII веком и звучит несколько слащаво и архаично или же насмешливо: "дела амурные". Зато совсем иным кажется нам то же самое слово "Амур", когда оно относится к могучей, полноводной сибирской реке. В названии реки нет ничего слащавого и кокетливого. Оно сурово и величаво. В нем есть нечто азиатское, монгольское, как в имени "Тимур". Так неразрывно связано звучание слова с его смысловым значением. Что общего между русским словом "соль" и музыкальной нотой? В названии ноты нет ни малейшего соленого привкуса, хоть оно по своей транскрипции и звучанию вполне совпадает с названием минерала. Никто не думает о пушке, произнося фамилию величайшего русского поэта. А между тем та же фамилия, если ее носит какой-нибудь мало кому известный Иван или Степан Пушкин, в значительно большей степени напоминает нам пушку. (Впрочем, великий поэт в какой-то мере помог и своим однофамильцам освободиться от ассоциации со словом "пушка".) Звуки, из которых состоит фамилия поэта, приобрели новое качество потому, что в сознании миллионов людей возникло новое автономное понятие, новый интегральный образ. И в зависимости от этого нового смысла и новою образа по-новому воспринимаем мы и самые звуки фамилии "Пушкин". Она звучит для нас громко, как его слава, радостно, величаво и просто, как его поэзия. Всякий настоящий писатель, а поэт в особенности, тонко чувствует неразрывность значения и звучания слова. Он любит самые звуки слов, отражающие весь реальный мир и запечатлевшие столько человеческих чувств и ощущений. Он пользуется звуками не случайно, а с отбором, отдавая в каждом данном случае предпочтение одним звукам перед другими. Вспомним отрывок из стихов Пушкина: О, как милее ты, смиренница моя! О, как мучительно тобою счастлив я, Когда, склоняяся на долгие моленья, Ты предаешься мне, нежна без упоенья, Стыдливо-холодна, восторгу моему Едва ответствуешь, не внемлешь ничему... [6] Можно с уверенностью сказать, что все эти десять "м" и девять "л" подобраны поэтом не случайно, но и не искусственно, не преднамеренно. Это не бальмонтовские стихи, вроде: Чуждый чарам черный челн... Музыкальной основой этих пушкинских аллитераций было, вероятнее всего, слово "милый" ("милее"), с которого начинается приведенный здесь отрывок стихотворения, столь богатый звуками "м" и "л". Простой и нежный эпитет "милый" привлекал поэта не только своей мелодической прелестью, но и тем глубоким и чудесным значением, которое придал этому ласкающему слову создавший его народ. Тогда изгнаньем и могилой, Несчастный! будешь ты готов Купить хоть слово девы милой, Хоть легкий шум ее шагов [7]. В различных стихах Пушкина слово это звучит в самых разнообразных интонациях и оттенках. ...Она мила, скажу меж нами, Придворных витязей гроза... [8] ...В последний раз твой образ милый Дерзаю мысленно ласкать... ...Узнай, по крайней мере, звуки, Бывало, милые тебе... [9] ...И навестим поля пустые, Леса, недавно столь густые, И берег, милый для меня... [10] Таким образом, есть основания предполагать, что именно слово "милый" подсказало Пушкину все эти "м" и "л" в цитированном нами лирическом отрывке ("О, как милее ты, смиренница моя!"). Слова, в которых есть "м" и "л" ("моленья", "внемлешь", "мучительней"), не подобраны поэтом из щегольства. Проникновенные строки пушкинских стихов меньше всего похожи на рукоделие, на преднамеренный, искусственный подбор звуковых красок. Поэт настолько строго и сдержанно пользуется теми или иными звукосочетаниями, так называемой "инструментовкой". что многие чтецы, декламирующие его стихи, даже и не замечают преобладающих в том или ином стихотворении звуков. Читая "Графа Нулина", известные опытные актеры так мало обращали внимания на совершенно явную и очевидную неслучайность повторения звука "л" в лирическом отступлении поэмы. Это "л" - то мягкое, звучное "ль", то более твердое и глухое "л" - как бы врывается в стих вместе с долгожданным колокольчиком, о котором говорится в поэме. Казалось, снег идти хотел... Вдруг колокольчик зазвенел. Кто долго жил в глуши печальной, Друзья, тот, верно, знает сам, Как сильно колокольчик дальный Порой волнует сердце нам. Не друг ли едет запоздалый, Товарищ юности удалой?.. Уж не она ли?.. Боже мой! Вот ближе, ближе... сердце бьется... Но мимо, мимо звук несется, Слабей... и смолкнул за горой. Это, несомненно, тот самый колокольчик, которого поэт так нетерпеливо ждал в уединении, в ссылке, в своей "ветхой лачужке". Громко, заливисто звенит колокольчик в строке, где мягкое "л" повторяется трижды: Как сильно колокольчик дальный... И совсем слабо, глухо, как-то отдаленно звучат последние "л" в заключительной строчке лирического отступления: Слабей... и смолкнул за горой. Если чтеца не волнует, не ударяет по сердцу строчка "Как сильно колокольчик дальный", - то это говорит о его глухоте, о его равнодушии к слову. Для такого исполнителя стихов слово только служебный термин, лишенный образа и звуковой окраски. К сожалению, людей, воспринимающих слово как служебный термин, немало среди чтецов, да и среди литераторов. Народ - простой, близкий к природе - умеет говорить звучно и образно. Он ценит и чувствует, иной раз даже сам того не сознавая, - звуковую окраску слова. Это видно по народным песням, сказкам, пословицам, поговоркам, прибауткам, частушкам. Устная народная речь звучна, свежа, богата. 1958  ^TОБ ОДНОМ СТИХОТВОРЕНИИ^U Мы хорошо помним, что все настойчивые попытки Сальери "музыку разъять, как труп", и "поверить алгеброй гармонию" [1] оказались бесплодными. Произведение искусства не поддается скальпелю анатома. Рассеченное на части, оно превращается в безжизненную и бесцветную ткань. Для того чтобы понять, "что внутри", как выражаются дети, нет никакой необходимости нарушать цельность художественного произведения. Надо только поглубже вглядеться в него, не давая воли рукам. Чем пристальнее будет ваш взгляд, тем вернее уловите вы и смысл, и поэтическую прелесть стихов. С детства я знал наизусть стихотворение Лермонтова "Выхожу один я на дорогу". Лет в двенадцать - тринадцать я бесконечное число раз повторял ею и любил до слез. Но, перечитывая эти стихи теперь, на старости лет, я как будто заново открываю их для себя, и от этого они становятся еще загадочнее и поэтичнее. Только сейчас я замечаю, как чудесно соответствуют ритму нашего дыхания сосредоточенные, неторопливые строки с теми равномерными паузами внутри стиха, которые позволяют нам дышать легко и свободно. Выхожу один и на дорогу; Сквозь туман кремнистый путь блестит; Ночь тиха. Пустыня внемлет богу, И звезда с звездою говорит. Читая две последние строчки этого четверостишия, вы спокойно переводите дыхание, будто наполняя легкие снежим и чистым вечерним воздухом. Но ведь об этом-то ровном, безмятежном дыхании и говорится в предпоследней строфе: ...Я б желал навеки так заснуть, Чтоб в груди дремали жизни силы, Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь... В сущности, дышит не только одна эта строфа, но и все стихотворение. И все оно поет. Как в песне, в этих стихах одна строфа подхватывает последние слова другой, предыдущей строфы. За стихом: Жду ль чего? Жалею ли о чем?... - следует: Уж не жду от жизни ничего я... После строфы, кончающейся словами: Я б хотел забыться и заснуть - следуют слова: Но не тем холодным сном могилы... Эта неразрывная песенная вязь как бы подготавливает читателя или слушателя к тем заключительным строчкам стихов, где уже и в самом деле слышится пение: ...Чтоб всю ночь, весь день, мой слух лелея, Про любовь мне сладкий голос пел... Так органично связаны воедино поэтическое содержание и стихотворная форма. Размер, ритм, аллитерации, рифмы, цезура служат одной музыкальной и смысловой теме. Все это - как бы "косвенные улики", вещественные доказательства, подтверждающие наличие подлинных мыслей и чувств у поэта и позволяющие отличить автора-свидетеля от автора-лжесвидетеля. Стихотворение кончается словами: Надо мной чтоб, вечно зеленея, Темный дуб склонялся и шумел... И долго после того, как закроешь книгу, слышишь этот шум ветвей. Последняя строчка лирических стихов - на самом деле не последняя: она оставляет за собой, как эхо, долгий гул - след отзвучавшей музыки. Стихи, о которых идет здесь речь, научили меня в юности любить лирическую поэзию. На склоне лет я отнюдь не собирался и не собираюсь подвергать их разбору. Я хотел только поблагодарить поэта. 1960  ^TРАДИ ЖИЗНИ НА ЗЕМЛЕ ^U Мы часто ропщем на свою литературу. Подводя итоги месяца или года, мынеизменно требуем от нее чего-то большего и лучшего. А между тем, внимательно оглядев русскую поэзию революционных лет с первых ее дней до нынешних, убеждаешься, что мы и одного дня не прожили без больших поэтов, чьими именами может быть отмечено время. За последние три десятилетия четко определился поэтический путь нашего современника - Александра Твардовского. Его лирические стихи и поэмы - "Страна Муравии", "Василий Теркин", "Дом у дороги" - были событиями в литературе этих лет и не утратили с годами ни остроты, ни свежести. Свое отношение к жизни и поэзии (а поэзия у него неотделима от жизни) Твардовский лучше всего выразил во вступлении - или в присказке - к "Василию Теркин)": А всего иного пуще Не прожить наверняка - Без чего? Без правды сущей, Правды, прямо в душу бьющей, Да была б она погуще, Как бы ни была горька... И эти простые слова прозвучали бы в устах Твардовского слишком торжественно, если бы им не предшествовали строки о еще более простых, насущных вещах. Ибо поэзия его чужда превыспренности и, поднимаясь до пафоса, не теряет связи с землей. На войне, в пыли походной, В летний зной и холода, Лучше нет простой, природной - Из колодца, из пруда, Из трубы водопроводной, Из копытного следа, Из реки какой угодно, Из ручья, из-подо льда, - Лучше нет воды холодной, Лишь вода была б вода. О том, что значат на войне свежая вода и добрая, здоровая пища "с пылу, с жару", очень выразительно сказано в "Книге про бойца". Однако "не хлебом единым" - не одним только пищевым довольствием жив человек па фронте. Жить без пищи можно сутки, Можно больше, но порой На войне одной минутки Не прожить без прибаутки, Шутки самой немудрой. Не прожить, как без махорки, От бомбежки до другой Без хорошей поговорки Или присказки какой... С веселой шуткой, прибауткой и поговоркой (а все это досталось поэту в дар очень рано, чуть ли не с колыбели) легче говорить острую, "прямо в душу бьющую" правду. Но для этого нужна еще и смелость. Смолоду Твардовский берется за самые сложные и ответственные темы. В мирное и военное время он всегда "на переднем крае". На двадцать пятом году жизни он начал, а к двадцати шести годам закончил большую поэму о бурном, еще совсем недавнем времени, когда в стране решалась судьба крестьянства, его будущий уклад. Автор не смягчил, не сгладил той ожесточенной, не на жизнь, а на смерть, борьбы, которая шла тогда в деревне, не преуменьшил сил и страстной убежденности ни одной из спорящих сторон. Глазами своего героя, странствующего по родной земле в поисках сказочной Муравии - старинной "Муравской страны", верной "всем крестьянским правилам", - поэт долю и пристально вглядывается во все, что еще сохранилось от старого и что возникает вновь. И оттого так полновесно, так убедительно звучат строки, определяющие исход борьбы, которая идет вокруг и в душе пытливого, непрестанно ищущего героя поэмы. Ты говоришь, на сколько лет Такая жизнь пойдет?.. Так вот, даю тебе ответ Открытый и сердечный: Сначала только на пять лет... - А там?.. - А там - на десять лет. - А там?.. - А там - на двадцать лет. - А там?.. - А там - навечно... --- "Страна Муравия", написанная молодым поэтом под впечатлением еще не отзвучавших событий, полна серьезной, напряженной, заботливой мысли. Те, кому довелось в тридцатом году быть в деревне, не могут не почувствовать правды в словах поэта: Нет, никогда, как в этот год, В тревоге и борьбе, Не ждал, не думал так народ О жизни, о себе... Вся эта поэма, так эпически рассказывающая о своем времени, вместе с тем лирична, как песня. То и дело на пути странствований Никиты Моргунка перед нами открывается чистый и свежий пейзаж. Далеко стихнуло село, И кнут остыл в руке, И синевой заволокло, Замглилось вдалеке. И раскидало конский хвост Внезапным ветерком. И глухо, как огромный мост, Простукал где-то гром. И дождь поспешный, молодой, Закапал невпопад. Запахло летнею водой, Землей, как год назад. И по-ребячьи Моргунок Вдруг протянул ладонь. И, голову склонивши вбок, Был строг и грустен конь... Сколько тонких, глубоких, самых первоначальных ощущений вызывают у нас в душе эти спокойные, тихие строки: Запахло летнею водой, Землей, как год назад. Мы словно вдыхаем запах воды и земли, такой знакомый с детства. Недаром же по-ребячьи протянул ладонь Моргунок, когда закапал дождь. Вряд ли во время работы Твардовский отдавал себе отчет в том, что слово "невпопад" нужно ему здесь не столько по смыслу, сколько для того, чтобы в строчке "Закапал невпопад" слышалось падение полных, тяжелых капель. Это приходит само собой, когда слух поэта так обострен, что слова для него не только что-то значат, но и звучат всеми своими гласными и согласными. --- И все же, несмотря на все эти лирические отступления, питающие поэму Твардовского, как питают реку донные родники, ее читаешь с тем же простым, непосредственным интересом, что и хорошую, толковую прозу. Не теряя своих поэтических достоинств, стихи снова становятся чтением наравне с рассказом, повестью, романом. Мы помним, какое множество людей искало, переписывало, читало и перечитывало у нас в стране "Василия Теркина". Не многие прозаики запечатлели так смело и правдиво последнюю войну с ее буднями, боями, переправами, лютыми холодами ("Зол мороз вблизи железа..."), как это удалось Твардовскому в "Книге про бойца". Каждая строка ее говорит о том, что автор пишет о войне не со стороны, не по беглым впечатлениям литературного гастролера, не запылившего на фронте своих ботинок. Нет, он сам воевал, пережил вместе с нашей армией гнетущую тоску отступления ("Что там, где она, Россия, по какой рубеж своя?..") и радость трудно доставшихся побед. Но жизнь на фронте, несмотря на ее немыслимые тяготы и неотступную близость смерти, все-таки жизнь. Да еще какая широкая, многообразная - особенно тогда, когда воюет не только армия, а весь народ. Есть в поэме строчки, которые читаешь, невольно затаив дыхание. Кому память, кому слава, Кому темная вода, - Ни приметы, ни следа... А рядом с полными напряжения эпизодами идут будничные фронтовые дни и ночи. Такова настоящая, неприкрашенная правда войны. В передышках между боями люди поют и мечтают под гармонь, парятся в бане, лихо отплясывают на морозе, шутят, смеются. Не случайно главным героем поэмы, давшим ей свое имя, оказался балагур и гармонист Василий Теркин, которого автор рекомендует так: Парень в этом роде В каждой роте есть всегда Да и в каждом взводе. Подлинной человечностью проникнута поэма о самой кровавой и беспощадной из бывших до сих пор войн. Чего стоит рассказ о том, как тайком, ночью, задворками возвращается в родную хату солдат, пробираясь с кучкой товарищей из окружения. Вот хозяин сел, разулся, Руку правую - на стол, Будто с мельницы вернулся, С поля к ужину пришел. Будто так, а все иначе... - Ну, жена, топи-ка печь, Всем довольствием горячим Мне команду обеспечь. Дети спят. Жена хлопочет В горький, грустный праздник свой, Как ни мало этой ночи, А и та - не ей одной... Вряд ли всей она ухваткой Хоть когда-нибудь была, Как при этой встрече краткой, Так родна и так мила. На одну только ночь вернулся солдат в свою семью, в свою родную деревню, но не до сна ему. На крыльцо хозяин вышел. Той мне ночи не забыть. - Ты чего? - А я дровишек Для хозяйки нарубить... Тюк да тюк. До света рубит. Коротка солдату ночь. Знать, жену жалеет, любит, Да не знает, чем помочь... Твардовский - прямой и законный наследник славной русской литературы, которая всегда умела выражать большие, глубокие, но сдержанные чувства простого человека. Любви, щедрой любви к жизни, к людям в его военной поэме не меньше, чем гнева. Недаром же как основной мотив звучат в ней слова: Бой идет не ради славы, Ради жизни на земле. --- Не все поэты вовремя достигают зрелости. Иные из них, оставив далеко позади юношеский возраст, все еще ходят в "начинающих". Твардовского мы "начинающим" не помним. Вполне взрослым человеком с немалым жизненным опытом и зрелым чувством ответственности вошел он смолоду в литературу. Может быть, этому в какой-то мере способствовало его деревенское прошлое. В деревне семилетний паренек - уже не дитя. С каждым годом, с каждой книгой мужал его стих, все значительней становились его темы. Но, пожалуй, никогда еще голос Александра Твардовского не звучал так уверенно, как в его недавней поэме "За далью - даль". И в прежних поэмах автор не стеснял себя жестким сюжетным каркасом. А сейчас, в пору зрелости, он еще свободнее чередует дорожные эпизоды с раздумьями, наблюдения - с глубокой и сосредоточенной лирикой. Свой путевой дневник он то и дело прерывает воспоминаниями. Мощный грохот "главной кувалды" Урала напоминает ему далекий, знакомый с детства "сиротский звон" отцовской деревенской наковальни в лесной тиши, а потом и фронт, куда с уральских заводов На край пылающей земли Ту мощь брони незачехленной Стволов и гусениц везли... Большая жизнь страны тесно переплетается с личной биографией поэта, отмеченной теми же вехами пятилеток, военных лет и мирных лет. В сущности, эта поэма - своего рода записки современника. Основное ее содержание выражено кратко и точно в самом заглавии: "За далью - даль". Даль открывалась и в "Стране Муравии", где колесил по родной земле в телеге с привязанной сзади дегтяркой Никита Моргунок. Бесконечная даль была и перед Василием Теркиным, когда он пробирался в свою часть из окружения - с запада на восток, а потом двигался в рядах армии с востока на запад - От родной своей столицы Вновь до западной границы, А от западной границы Вплоть до вражеской столицы... А теперь в пути сам автор. Не глазами своих героев, а собственными глазами видит он страну, пересекая ее от Москвы до Урала и от Урала - через всю Сибирь - до Тихого океана. В поэме слышится на этот раз не характерная бытовая речь, а голос автора. Я еду. Спать бы на здоровье, Но мне покамест не до сна: Еще огнями Подмосковья Снаружи ночь озарена. Еще мне хватит этой полки, Еще московских суток жаль. Еще такая даль до Волги, А там-то и начнется даль - За той великой водной гранью. И эта лестница из шпал, Пройдя Заволжье, Предуралье, Взойдет отлого на Урал. Урал, чьей выработки сталью Звенит под нами магистраль. А за Уралом - Зауралье, А там своя, иная даль. Поэт как бы заново открывает для себя те края родины, в самом названии которых уже чувствуется даль: Заволжье, Зауралье, Забайкалье... --- Должно быть, не случайно первая глава поэмы начинается сигналом к отправлению поезда, а кончается полночным боем часов на Спасской башне. Поэт отправляется не в одно, а сразу в два путешествия: по пространству и по времени. Один его маршрут - Москва - Тихий океан. Другой - несколько десятилетий в жизни страны. Величайший в мире железнодорожный путь дает ему свободу, покой и досуг для того, чтобы многое увидеть и о многом поразмыслить. Есть два разряда путешествий: Один - пускаться с места вдаль, Другой - сидеть себе на месте, Листать обратно календарь. Твардовскому, как мы видим, удалось сочетать в поэме эти оба "разряда путешествий". Перед ним открывается дорожная даль до самого Тихого океана и даль времени, которая теряется в памяти детских лет и уходит в будущее. Всю свою сознательную жизнь, он, по его собственному выражению, "листает обратно", пока за окном вагона верстовыми шагами проходит Сибирь. Сибирь! И лег и встал - и снова Вдоль полотна пути Сибирь. Но как дремучестью суровой Еще объят ее пустырь. Идет, идет в окне экспресса Вдоль этой просеки одной Неотодвинутого леса Оббитый ветром перестой. Непонятно, есть ли какая-нибудь жизнь за стеною этого "неотодвинутого леса". Но вот ночью мимо окон поезда проносятся огни селений, и этого довольно, чтобы поэт почувствовал и представил себе таящуюся в тайге жизнь с ее сокровенным теплом, отвоеванным у морозов и вьюг. В часы дорожные ночные Вглядишься - глаз не отвести: Как Млечный Путь, огни земные Вдоль моего текут пути. Над глухоманью вековечной, Что днем и то была темна. И точно в небе эта млечность Тревожна чем-то и скрытна... И в том немеркнущем свеченье Вдали угадываю я Ночное позднее движенье, Оседлый мир, тепло жилья, Нелегкий труд и отдых сладкий, Уют особенной цены, Что с первой детскою кроваткой У голой лепится стены... Твардовский - поэт мужественный. Мы знаем силу и удаль, с какою он изображает бой или дружную работу. Мы любим его острую шутку. Но, может быть, всего дороже в нем глубокая нежность к людям, особенно к людям "нелегкого труда", связь с которыми он сохранил на всю жизнь. Об этом и сам он говорит в поэме: Я счастлив тем, что я оттуда, Из той зимы, Из той избы. И счастлив тем, что я не чудо Особой, избранной судьбы. Именно это ощущение, что он "оттуда, из той зимы, из той избы", и помогло ему так явственно вообразить жизнь, скрывающуюся в дремучей тайге, увидеть за каждым промелькнувшим вдали огнем семью поселенцев, которых неведомо откуда и когда занесли сюда самые различные судьбы. Так час ли, два в работе поезд, А точно годы протекли, И этот долгий звездный пояс Уж опоясал полземли. А что там - в каждом поселенье И кем освоена она, На озаренном протяженье Лесная эта сторона. И как в иной таежный угол Издалека вели сюда Кого приказ, Кого заслуга, Кого мечта, Кого беда... Всего четыре верно найденных, полновесных слова - приказ, заслуга, мечта, беда - и перед нами чуть ли не вся история поселенцев сибирской тайги. И вот уже по одним огонькам в окошках и "заревам таежных кузниц" мы узнаем оживающий, строящийся край - ту Сибирь, которой Твардовский посвящает такие четкие, торжественные строки: Сестра Урала и Алтая, Своя, родная вдаль и вширь, По гребню светом залитая, С плечом великого Китая Плечо сомкнувшая Сибирь! --- Как спорый и ладный труд человека, как его походка, бег, пляска, пение, плаванье, так и стихи подчинены ритму и согласованы с дыханием. Потому-то они и обладают зам