тогда думала... Ты молодец, Макарка, а с мужиками драться совсем глупо... И Юрий зря с вами воюет... Совсем это ни к чему... А тебя мне жалко... Мы ведь с тобою рыбу ловили... И вообще все это чепуха!" "Эти слова она прошептала быстро-быстро, прижавшись всем телом к Макару, обдавая его лицо своим взволнованным, горячим дыханием. Сердце его вдруг согрелось какой-то нежданной лаской. Крепко стиснув ее слабенькую, непривычную к работе ручку, он шепнул: - Ты хорошая, Любик. Я знаю, ты будешь за нас, мужиков. - Буду, Макар. И теперь пришла освободить тебя. Беги, пока они не проснулись" (I том, стр. 117-118). Вот вам и любовная интрига, да еще и вместе с "р-революционной идеологией". После этого Любик бежит от родных вслед за Макаром-Следопыюм и становится заядлым врагом белых. Во второй повести Остроумова, "Черный лебедь", в ту же Любочку влюбляется польский контрразведчик Стах. И он тоже становится непримиримым врагом помещиков и капиталистов. Жалко, что эпопея обрывается на второй книге, а то бы хват Макар и прекрасная Любочка разагитировали весь мир... О романах Остроумова не стоило бы говорить здесь так много. Но в письмах читателей они упоминаются десятки раз. Значит ли это, что у наших читателей испорченный литературный вкус и слабое политическое чутье? Нет, не значит. Те же читатели предлагают в письмах серьезные темы, высказывают живые и очень типичные для советского школьника мысли. Очевидно, Остроумов поймал их на "живца", закинул такую приманку, на которую молодой неопытный читатель непременно клюнет. Эта приманка - густая фабульность, героика, романтика. Наша первая и неотложная задача - помочь ребятам понять, какой суррогат подсунули им вместо книги, которая должна была ответить на самые лучшие их побуждения, удовлетворить законные требования их возраста. ^T13. ПОЧЕМУ У НАС В ГОЛОВАХ ЗАСЕЛИ ТАКИЕ КНИГИ?^U Советская пинкертоновщина и рокамболевщина, пожалуй, даже опаснее старой. Ведь читатель и сам знает, чего стоит старая. Он несет ее под полой не только потому, что скрывает от учителя или от вожатого пеструю обложку с тиграми и скелетами. Нет, он явно стыдится своей покупки, он отлично понимает, что ему, советскому школьнику и пионеру, не пристало быть потребителем старорежимного товара с таким явным запашком. Недаром же о старой сыщицкой литературе он говорит в письмах так: "Увлекаюсь, но знаю, что дрянь". "Читать-то читаю, но только для развлечения". Да кроме того, у нас есть надежда, что и старый-старинный писатель Боровлев и Ник Картер когда-нибудь умрут самой обыкновенной, естественной смертью. Ведь в конце концов не на пергаменте же они напечатаны, а всего только на бумаге, да еще и довольно скверной. А вновь, я полагаю, никто их не переиздаст. Наши печатные станки не сдаются в аренду спекулянтам. А вот бульварные романы последних лет, изданные в 1925-1930 годах, даже если их больше не переиздадут, будут еще долго жить и попытаются, чего доброго, оставить после себя потомство. В своих письмах ребята говорят о них громко и безо всякого стеснения, чаще, чем о книгах Житкова, Сергея Григорьева и даже Диккенса. Некоторые ребята считают необходимым сделать при этом оговорку: "Знаю, что не совсем правдоподобно, но зато очень интересно". Или: "Тут, конечно, много фантазии, но здорово увлекательно". Во всяком случае, мещанская литература, предреволюционная и наша собственная бульварщина еще до сих пор не перестали угрожать и читателям, и детской литературе. Как и кому бороться с этой бедой? "Не знаю, чем объяснить, - пишет Горькому пионер из Витебска, - почему у нас в головах засели такие книги, как о подвигах Ната Пинкертона и других... Почему нас интересуют книги мордобойского характера. Виноваты ли писатели, составляющие эти книги, или мы лучше их воспринимаем? Неужели наши литераторы не могут создать такую детскую пролетарскую литературу, которая наголову разбила бы кровожадную пинкертоновщину?" Пионер из Витебска прав. Мы не научились еще побеждать литературу "мордобойского характера" и "кровожадную пинкертоновщину". В первую очередь бороться с этой "желтой опасностью" должны наши детские писатели. Ведь вот удалось же таким книгам, как "Дерсу Узала" Арсеньева, "РВС"" и "Школа" Гайдара, "Республика Шкид" Белых и Пантелеева, "Морские истории" Житкова, "Кондуит" Кассиля, "Тансык" Кожевникова, "Пакет" Пантелеева, занять место среди любимых детских книг. Пионеры из Саратова пишут о книге, которую меньше всего можно упрекнуть в беллетристической демагогии. Речь идет о "Кара-Бугазе" Паустовского. "Кара-Бугаз" - одно из лучших произведений, написанных для детей старшего возраста. "Кара-Бугаз" ценен тем, что дает полную картину истории величайшего в мире источника глауберовой соли". "Книга учит на примере лучших работников изыскательных партий, стойких и выдержанных большевиков, быть тоже стойкими и настойчивыми..." А вот что пишут ребята из пионерского лагеря со станции Товарково: "Нам очень нравятся книги о героических подвигах пашей доблестной Красной Армии... "Пакет" Пантелеева мы только сегодня дочитали. Книга такая интересная. Читка этой книги сопровождалась у нас на сборе то громким смехом, то слезами". Но наши немногочисленные писатели для детей не могут, конечно, выдержать бой со всей той липкой массой бульварщины, явной и тайной, которая часто бывает привлекательна ребятам не только хитрым сочетанием героизма и скрытой эротики, но еще и особенным ореолом эапретности. На помощь писателям должно непременно прийти Государственное издательство детской литературы. Оно должно поскорее бросить в школьные библиотеки самые большие тиражи наших классиков, и не в серой обложке бесцветного школьного пособия, а в самом привлекательном виде - со многими рисунками и в хорошем переплете. Круг чтения ребят должен быть расширен за счет классической и современной нашей литературы. "Товарищ Горький, добейтесь того, чтобы классики были в вольной продаже", - пишут ребята. "Мы очень любим читать современных писателей, не исключая тебя", - пишут другие. В письмах особенно часто упоминаются: "Дубровский" и "Капитанская дочка" Пушкина, "Детство", "В людях" и "Мать" Горького, Гоголь, Толстой, Чехов, Некрасов, "Железный поток" Серафимовича, "Чапаев" Фурманова, "Тихий Дон" и "Поднятая целина" Шолохова. Необходимо открыть широкий доступ в детскую библиотеку и лучшей переводной литературе. Пусть Вальтер Скотт, Купер, Стивенсон, Диккенс, Гюго помогут нам добить остатки той книжной армии, которая когда-то, до революции, двигалась сплошным фронтом, а теперь рассыпалась и пробирается по закоулкам бандитскими шайками. Но если даже наши писатели и книгоиздательства и дадут в ближайшем будущем книгу, которая окажется в силах выдержать борьбу с подпольным детским чтением, полной победы еще не будет. Нужен третий союзник - богатая, тесно связанная со своим читателем детская библиотека. Без нее лучшая книга окажется бессильной, а худшая найдет прямую или окольную дорогу к нашему читателю. Недаром на новостройках, где нет наследственных чердаков и чуланчиков, но зато есть новая, заботливо устроенная библиотека, о подпольном детском чтении даже и не слышно. "Мордобойская" литература туда не проникла. Хибиногорский библиотекарь так прямо и говорит: - Не завезли. Это очень хорошо сказано. Паразитическую литературу именно завозят вместе с мещанской утварью и рухлядью, как тараканов. Для того чтобы эта литература не проникла туда, где ее еще нет, и чтобы вывести ее оттуда, где она водится, мы должны построить у нас в стране множество детских библиотек, которые ребята будут уважать и не променяют пи на какую приманчивую коллекцию Пинкертонов и Антонов Кречетов. В детской библиотеке должны работать люди, понимающие и книгу, и детские требования. А требования наших ребят выражены в их письмах точно и просто: "Больше всего люблю книги, которые наталкивают на тот или иной вопрос или _возмущают тебя_" (пионер из с. Ольхи). 1934  ^T"КРОЛИК ЕЩЕ ЖДЕТ СВОЕГО ПИСАТЕЛЯ" ^U <> О детской литературе и критике <> Судьба детской книги в нашей стране не зависит от произвола коммерческих издательств или от инициативы отдельных энтузиастов-педагогов. Книга для детей стала у нас делом всей большой советской художественной литературы. Как нужна тут внимательная, добросовестная, умная критика, понимающая все сложные и многообразные задачи литературы, которая встречает человека на пороге жизни. А что представляет собою селекционер наших детских книг, неизменныйсоветчик библиотекарей и педагогов - профессиональный критик детской литературы? Нашел ли он какие-нибудь новые дарования? Обогатил ли он детское чтение смелой и удачной инициативой, подобно тем философам и педагогам, которые в свое время предложили ввести в детскую библиотеку "Робинзона Крузо" и другие произведения мировой литературы? [1] Нет, наши критики пока что не балуют нас подарками. Заметныекритические статьи появляются у нас чрезвычайно редко. Гораздо чаще встречаем мы в печати большие или маленькие рецензии. А рецензия - хоть и самая пространная - это еще не критическая статья, даже если она раздуется так, как басенная лягушка, увидевшая вола. Об этих рецензиях не стоило бы и говорить, если бы они не приобретали иногда, за отсутствием серьезной и систематической критики, слишком большого веса и значения. К ним прислушиваются, и они надолго определяют судьбу книги. Молодому и еще неопытному педагогу (а у нас много молодых и неопытных педагогов) иной раз не с кем посоветоваться о выборе детской книги, и он всецело полагается на отзывы в журнале, набранные петитом, или на случайные газетные рецензии. Давайте же поговорим о рецензентах детской книги. До сих пор их самих еще никто не рецензировал. Пусть они испытают на себе, приятно это или неприятно. Рецензия, которая зачастую притворяется серьезной критической статьей,прежде всего выбирает для себя загадочное и глубокомысленное заглавие. Перечислю несколько таких заглавий. "Повесть многих граней и проблем". Это сказано пышно, но не слишком точно. "Грани" и "проблемы" настолько различные понятия, что никакой союз "и" не может их соединить. Вряд ли писатель К. Паустовский, которому посвящена эта рецензия, будет благодарен за такой комплимент. Но зато, вероятно, его ничуть не огорчит то легкое и неопределенное порицание, которым озаглавлена другая рецензия, напечатанная на страницах того же самого журнала "Детская и юношеская литература". Рецензия эта называется "С холодком рассудочности". А как вам нравится такое заглавие: "Кролик еще ждет своего писателя". Или "С окуневой точки зрения", или "И не пионеры и не история", или "Выхолощенный Жан-Кристоф". Подумала ли неосторожная рецензентка о том, что "Жан-Кристоф" - это не только заглавие книги, но и мужское имя, которое носит герой романа? Очевидно, не подумала. Иначе она не наделила бы Жана-Кристофа таким ветеринарным эпитетом, а попросту сказала бы, что книга Ромена Роллана в переделке для детей потеряла свою сложность и глубину. А попробуйте-ка угадать, о чем или о ком идет речь в рецензии под названием "Импортная грусть"? О Генрике Сенкевиче. А что значит "Научная фантастика - прожектор исторического завтра"? И бывает ли вообще "историческое завтра"? До сих пор, как это известно всем, история занималась прошлым. Но дело не в названиях статей. Содержание статей о детской литературе иногда бывает гораздо страшнее. Что такое критик по нашим понятиям? Это философ, публицист, литературовед. Он должен сочетать философское мышление с дарованием и темпераментом общественного деятеля, борца, не говоря уже о хорошем вкусе и серьезном знании своего предмета. Но беда в том, что люди, пишущие о детской литературе, зачастую и не философы, и не публицисты, и не литературоведы. Я вовсе не хочу обвинить их в том, что они мало занимаются теоретизированием. Напротив, любая наша рецензия на три четверти состоит из какой-то метафизики - педагогической, литературной или философской. У каждого из рецензентов есть свой узкопрофессиональный жаргон или, вернее, свой таинственный шифр. Этот шифр настолько своеобразен, что может служить для критика чем-то вроде дымовой завесы. Дымовая завеса критика-педагога (обычно именуемая "спецификумом педпроцессов") скрывает его от нескромных взглядов критика-литературоведа. А уже литературовед окружает себя таким густым, таким ядовитым туманом терминологии и фразеологии, что к нему и не подступишься без противогаза. Беру для примера несколько строк из статьи рецензента-литературоведа "О стихах для детей" (журнал "Детская и юношеская литература", 1934, Э 12): "В стихах К. Чуковского мы встречаемся с несомненной тенденцией создать _своеобразный образ_ (курсив мой) повествователя на резко индивидуализированной манере повествования, непосредственно обращающегося к читателю (что еще более усиливает, персонифицирует эту манеру). Именно так построен "Телефон". _Основные эпизоды_ его собраны вокруг _основной_ повествующей фигуры доктора Айболита, которая перекликается с персонажами других книг К. Чуковского. Отсюда _основная_ ритмическая линия стихов Чуковского в "Телефоне", линия, построенная по принципу вольного басенного стиха. Как известно, басня строится как своеобразный сказ, в основе своей басня представляет собой несколько лукавое повествование о каком-нибудь случае; организация стиха в басне подчинена этой повествовательной линии, ритм очень свободен, стиховые единицы в зависимости от смысловой наполненности строки, от интонационной подчеркнутости слова то растягиваются, то сжимаются, представляя собою законченное интонационное целое". Не похоже ли это рассуждение на известные сатирические стихи Алексея Толстого? "Нет, господа! России предстоит, Соединив прошедшее с грядущим, Создать, коль смею выразиться, вид, Который называется присущим Всем временам; и, став на свой гранит, Имущим, так сказать, и неимущим Открыть родник взаимного труда... Надеюсь, вам понятно, господа?" [2] У Толстого эту длинную тираду произносит либеральный министр прошлого столетия, который, по старой министерской традиции, старался не столько выразить, сколько затушевать свои мысли. Но куда ему до нашего литературоведа! Этот "затушевался" с ног до головы. Только опомнившись от первого впечатления, начинаешь понимать, сколько ошибок и неточностей в прочитанном отрывке из статьи. Во-первых, с каких это пор басня стала "несколько лукавым повествованием о каком-либо случае"? Ведь этак любую сплетню можно квалифицировать как басню! Во-вторых, "Телефон" Чуковского никогда никакими своими "линиями", "единицами" и "формами" не был "построен по принципу басенного стиха". Посудите сами: У меня зазвонил телефон. - Кто говорит? - Слон. - Откуда? - От верблюда... - Что ему надо? - Шоколада... и т. д. Разве это сколько-нибудь похоже на басню? Но возьмем самый выгодный для автора статьи отрывок из "Телефона", - такой отрывок, в котором (как сказано в рецензии) строки "то растягиваются, то сжимаются...": ...А потом позвонил медведь Да как начал реветь: "Му" да "му"! Что за "му"? Почему? Ничего не пойму! Погодите, медведь, не ревите, Объясните, чего вы хотите! Достаточно вспомнить любую басню Хемницера, Измайлова, Крылова, Демьяна Бедного, чтобы убедиться в ошибке нашего критика. Я не стану здесь много говорить о словесной неряшливости рецензентов, обо всех их "своеобразных образах" и прочих шедеврах стиля. Но я не могу не отметить с прискорбием, что из всей полустраничной критической тирады, которую я только что привел, можно выжать только самую простую, самую короткую мысль, а именно, что писатель К. Чуковский пользуется разговорным языком, ведет рассказ от первого лица и при этом позволяет себе иногда менять стихотворный размер. Вот и все. А сколько дыма напущено, сколько пыли, угара, тумана! И это не единственный пример словесной расточительности в статьях рецензентов детской литературы. Нужно пристальное внимание, чтобы разглядеть под всей шелухой терминов и фраз хоть какую-нибудь мысль, хоть какой-нибудь вывод. И чаще всего этот конечный вывод оказывается противоречивым и неверным. Вот, например, в статье критика-педагога, напечатанной во втором номере все того же журнала "Детская и юношеская литература", разбирается книжка писательницы З. Александровой "Ясли". После длинного вступления на тему о том, что хорошие стихи и картинки помогают ребенку учиться говорить (на специфическом языке эта мысль выражается гораздо сложнее), педагог переходит к разбору книжки. Он цитирует стихи Александровой: Там на шапках у ребят Звезды красные горят. И сейчас же прибавляет от себя сурово и авторитетно: "Что горит? Где горит? - послышатся детские вопросы. Ибо слово "горит" связано у малышей с представлением об огне. Детям данного возраста метафоры абсолютно недоступны". А несколькими строками ниже критик пишет: "...Ведь автор умеет рядом с небрежной подписью сделать и хорошую, продуманную..." Как пример хорошей подписи критик рекомендует стихи: И без санок и без лыж С этой горки полетишь. "Тепло, конкретно и легко! - восторгается автор рецензии. - Это то, что всегда приятно звучит в произведениях Александровой". А почему, собственно, эти стихи показались критику лучше предыдущих? На мой "некритический" взгляд, и те и другие стихи приблизительно одного качества. А вот преступную "метафору" критик на этот раз проглядел! Ведь если выражение "звезды горят" - метафора, то почему "с горки полетишь" - не метафора? Слово "летать", наверно, связано у малышей с представлением о птичке, так же как слово "горит" - с представлением об огне. Где же тут справедливость? Но метафора - это, очевидно, камень преткновения для многих наших критиков. В "Литературной газете" (Э 122(438) М. Чачко отмечает, что писатель М. Ильин, автор "Рассказа о великом плане", не любит метафор. Этот вывод он делает не голословно, а на основании цитаты из Ильина: "Есть машины, которые буравят землю. Есть машины, которые грызут уголь. Есть машины, которые сосут ил и песок со дна реки. Одна машина вытянулась вверх, чтобы высоко подымать грузы, другая машина сплющилась в лепешку для того, чтобы вползать, влезать в землю. У одной машины - зубы, у другой - хобот, у третьей - кулак". Непосредственно вслед за этой цитатой М. Чачко заявляет: "Писатель избегает метафор". Как избегает? Неужели все эти кулаки, зубы, хоботы, лепешки критик понимает буквально, а не метафорически? Неужели он думает, что машины и в самом деле вытягиваются, сплющиваются, грызут, сосут! У критика-педагога и критика-литературоведа, которых мы здесь цитируем, очевидно, разные формы дальтонизма: один во всем видит метафору, другой, напротив, понимает все метафорическое буквально. Тот же М. Чачко утверждает (правда, без осуждения), что писатели М. Ильин, Л. Кассиль и С. Безбородов [3] ввели в детскую литературу "газетный язык". И это свое утверждение критик отчасти основывает на том, что в книгах упомянутых авторов он нашел "политические термины", такие, как "пролетариат", "буржуазия", "МТС"! Как это понять? Быть может, товарищ М. Чачко полагает, что из инвентаря нашей художественной - в строгом смысле этого слова - литературы следует исключить все политические понятия (буржуазия, пролетариат и т. д.), заменив их какими-нибудь сочными выражениями из фольклорного запаса? Очевидно, критик действительно так думает. Недаром же он противопоставляет Кассилю, Ильину и Безбородову "Сказку о военной тайне" Гайдара, в которой слово "буржуа" заменено специально придуманным к случаю затейливым словом "буржуин", а буржуазное государство называется "буржуинством". Как видно, любой общепринятый термин можно освободить от газетного привкуса, если придать ему причудливое, необычное окончание. Слово "буржуазия" банально и газетно, а вот "буржуинство" - и оригинально и художественно! Гайдар - очень талантливый писатель, но ставить в пример чуть ли не всей детской литературе самые субъективные и спорные из его словесных поисков - это значит сбивать с толку и автора, и читающую публику. Но разве наши рецензенты думают об авторе и читателе! Если бы думали, они писали бы интереснее, понятнее, грамотнее, добросовестнее. Они не позволили бы себе в статьях о литературном языке писать, как М. Чачко. А он пишет так: _"Языковые течения"_; "Разноязыковые тенденции". Он пишет: "Значит ли, что в детской литературе язык _обречен на замораживание, на топтание на месте"_. Забудем на минуту, подобно самому М. Чачко, о том, что такое метафора, и представим себе буквально этот замороженный и топчущийся на месте язык. Страшная картина! Но довольно цитат. Их можно было бы привести бесконечное количество. Ведь дело не только в том, что многие наши рецензенты еще не умеют писать. Иные из них и читать не научились. Прочитав книгу о чукчах, рецензент называет их "чукотами" и путает содержание автобиографического предисловия с содержанием самой повести (рецензия на книгу Одулока "Жизнь Имтеургина Старшего") [4]. Прочитав книгу К. Золотовского [5] "Подводные мастера", другой критик забывает, во-первых, ее название, а во-вторых, ошибочно упрекает автора книги в излишней экзотике. А между тем в книге рассказывается о том, как наши водолазы кладут заплату на лопнувшую трубу, отмечают поплавками электрический кабель, пилят старые сваи на дне Невы. Давно ли водопроводная труба стала считаться у нас экзотикой? Хвалят ли рецензенты детскую книжку или бранят, - они одинаково далеки от истины. Почти ни на одну рецензию нельзя положиться. А ведь если уж у нас так мало критических статей, содержащих большие и серьезные мысли, то пускай хоть та информация, которая печатается в библиографических журналах, будет точной и добросовестной. Я не остановился здесь на нескольких наших удачах только потому, что они пока еще малочисленны и не делают погоды. Но я отлично помню хорошую статью Всеволода Лебедева [6], умные и тонкие статьи Веры Смирновой [7]. В библиографическом журнале "Детская и юношеская литература" появляются наконец первые опыты критических обозрений. Раньше этого не было. Удачны или неудачны эти обозрения, их все же следует считать шагом вперед. Однако мы не можем ограничиться этим осторожным шажком. Общее положение в области критики у нас еще очень неблагополучно. Критика должна быть искусством, вооруженным наукой. Лихаческому "литературоведению", любительской игре философскими и педагогическими терминами - всему этому пора положить конец. Если писатель работает над книжкой годы, то почему критик работает над статьей два дня, подгоняя ее к очередному номеру газеты или журнала? Для того, чтобы правильно оценить какую-нибудь этнографическую, историческую или географическую повесть для детей, недостаточно прочесть 156 страниц этой повести. Нужно сравнить ее со всем тем, что в этой областиделается и делалось. Надо научиться отличать традицию от рутины, новые ростки от прошлогодней травы. Но пока еще критики редко обременяют себя такой сверхурочной работой, как изучение материала. Они считают себя героями труда, если с грехом пополам выполнят свой урок - до конца прочитают книгу. Иной писатель готов ехать за тысячи верст в поисках нужного материала. А рецензенту лень съездить на трамвае в Публичную библиотеку, чтобы порыться в материале. Что же делать для того, чтобы наша критика не скакала, как пристяжная, в упряжке литературы, а везла воз наравне с коренником? Прежде всего, критики должны всерьез изучать старую и новую, нашу и зарубежную детскую литературу. А то за деревьями они не видят леса, за отдельной книжкой не замечают путей развития литературы. Но дело не в одних критиках. Нашим писателям - беллетристам и портам - пора отказаться от ложного представления о том, что кто-то за них должен критически мыслить и оценивать литературу. Пусть они сами, наряду скритиками и рецензентами, борются за успех того искусства, которому посвящают свои труды и дни. Однако и этого мало. Детская книга ни в коем случае не может быть монополней детских писателей. Вся советская литература должна считать ее своим делом. А у нас один только Алексей Максимович не боится уронить свое писательское достоинство статьями о детской литературе. Если бы и другие писатели последовали его примеру, можно было бы создать полноценный критический журнал, посвященный детской художественной литературе. А пока у нас существует только один-единственный критико-библиографический ежемесячник на русском языке - "Детская и юношеская литература". Я не раз помянул здесь этот журнал, и помянул, как говорится, "лихом". Справедливость требует от меня, однако, признания тех улучшений и перемен, которые произошли на его страницах за последнее время. Журнал стал грамотнее и добросовестнее. Ведь трудно себе даже представить, каким он был раньше, - о нем нельзя было и говорить всерьез! И все-таки, несмотря на все напряженные усилия редакционного состава, этот журнал не выплывет, если не будет переоснащен заново. Он должен перестать быть мелким справочником, каким-то домашним оракулом для нерешительных педагогов и библиотекарей. Это должен быть толстый литературно-критический журнал для самой широкой аудитории, - значит, боевой, принципиальный и увлекательный. Представьте себе номер, посвященный научной фантастике, номер, созданный при участии писателей, критиков и ученых (не компиляторов, а тех настоящих ученых, которые и в самом деле двигают у нас науку). Представьте себе номер, целиком посвященный современной детской повести, или номер, обсуждающий книги о приключениях и путешествиях. А если у редакции хватит изобретательности и живости, ложно даже посвятить целый номер такому серьезному разделу искусства, как веселая детская книга. Надо, чтобы этот журнал доходил до самого широкого круга читателей, чтобы его читали и в городе и в деревне. Если перед нашими критиками будет такая аудитория, они не посмеют больше писать на своем таинственном "птичьем языке", понятном - да и то не всегда - только их ближайшим товарищам. Я уважаю наших критиков. Я думаю, что им будет совестно писать легковесные статейки, когда они увидят перед собой не горсточку специалистов по детской книге, а множество советских людей, которым дороги воспитательные задачи литературы. 1935  --- Эта статья была написана тридцать лет тому назад, и приведенные в ней примеры, естественно, относятся к своему времени. Но вопросы, которых она касается, в какой-то мере живы и до сих пор. ^TИСТОКИ ЧУВСТВ^U Авторы, пишущие о детях для детей, долго и упорно уклонялись от всякой сколько-нибудь углубленной темы. Школьника они изображали только за партой или на школьном собрании. Им не было дела до его семьи, домашнего уклада, до его душевного мира. Одну из самых примечательных книг о детстве дал нашим ребятам Валентин Катаев, хотя до сих пор никто не считал его детским писателем. Повесть его носит романтическое название "Белеет парус одинокий", и название это соответствует ей. Самые реальные подробности не принижают ее романтического склада. В этой книге есть и взрослый герой - матрос с "Потемкина", и маленький герой - Гаврик, внук одесского рыбака. Удача книги Катаева в том, что она внесла в нашу детскую литературу нечто такое, чего в ней существенно не хватало, - свободное сочетание событий, приключений с лирическими воспоминаниями детства, с просторным, полным воздуха и света пейзажем. Быть может, лиризм повести Катаева зависит не только от характера его дарования, в котором так органически соединяются юношеский романтизм с чувством быта и юмором, ко еще и оттого, что в основе его повести лежат далекие воспоминания, а эта даль дает и глубину перспективы, и глубину чувств. Но значит ли это, что в книгах о современном детстве не может быть ни подлинных чувств, ни характерных черт эпохи? Пожалуй, до сих пор мы чаще всего находили и то и другое в повестях, относящихся к первым годам революции: в книгах А. Гайдара, Николая Островского, Л. Пантелеева. В детских и юношеских книгах о мирной жизни в семье не бывало ни большого фона времени, ни больших чувств. Находкой среди книг этого рода можно считать "Голубую чашку" Гайдара. Это очень краткая повесть. В ней нет никаких особенных событий, если не считать недолгой и, в сущности, довольно забавной семейной ссоры, но все три героя этой повести - отец, мать и дочка - связаны такими настоящими, живыми отношениями, что и читатель волей-неволей становится участником как будто бы незначительных, но на самом деле достаточно важных событий. Обидевшись на мать, отец с маленькой дочкой уходят из дому - через поле, через болото, через лес на край света. По дороге они все чаще и чаще вспоминают мать, проникаются к ней все большей нежностью и под конец, примиренные и взволнованные, возвращаются домой. Какая, в сущности говоря, простая фабула, и какой емкой она оказалась. В ней поместились и юношеские годы отца с матерью, и героическое время, на фоне которого они протекали, и маленькие семейные тревоги и обиды, и целый мир, увиденный одновременно глазами взрослого и глазами ребенка. К сожалению, простых книг о сложных чувствах в нашей детской библиотеке пока еще мало. Правда, за последнее время лед тронулся. Одна за другой стали у нас появляться бытовые повести, в которых много говорится о переживаниях ребенка, об его отношениях с родителями, с товарищами, о дружбе и даже о любви. Однако эти повести в большинстве случаев еще довольно элементарны. Педагогические идеи, которые одушевляют авторов, остаются на поверхности, точно корни плохо посаженного растения. Если автор пишет о том, что внутренняя жизнь подростков, их сокровенные переживания часто ускользают от взгляда соклассников, вожатых и учителей, - то вся книжка превращается в сборник примеров, иллюстрирующих это положение. Да вдобавок, - вероятно, для того, чтобы читатель все-таки не прозевал главной идеи, - кто-нибудь из главных героев книги формулирует ее со всей отчетливостью. "- Как же это, Юля? - стиснула она обеими руками локотники кресла. - Как же мы-то ничего не видели, Юля?! У себя в классе, под самым носом, ничего не видели?!" Это восклицает шестиклассница Марина в повести "Дружба" (Н. Дмитриевой). Девочка прибежала к вожатой Юле, чтобы поделиться с ней своим открытием: они все, все проглядели домашние горести Павки Климова! А через несколько десятков страниц та же Марина опять восклицает, выслушав взволнованную исповедь девятиклассницы Искры Бережной. "- Искра!.. Искра!.. - растерянным шепотом повторяла Марина, ухватив ее за холодные пальцы обеими руками сразу. - Искра, как? Искра, ведь я же не знала..." Мысль о том, что следует внимательно относиться к товарищам, вовремя замечать их огорчения и заботы, правильна, бесспорна и полезна. Но ведь художественная повесть - это не сочинение на заданную тему. Если идею можно вытянуть из повести, как пружинку из говорящей куклы, - значит, повесть построена механически. Недаром и факты, которыми Н. Дмитриева иллюстрирует свою мысль, часто кажутся нарочитыми, придуманными. Автору для его педагогических целей необходимо некоторое количество детских горестей. И вот он предлагает вниманию читателей целый ассортимент огорчений. У одного школьника умер любимый брат, талантливый музыкант, чуткий друг. Образ его все время живет в душе мальчика: "вот сейчас скрипнет дверь, и он войдет, в своей бархатной кофточке, чуть сгорбившись..." Потеря брата - это, конечно, большое горе. Но печаль Сережи Левицкого, одного из героев той же повести "Дружба", облечена в тот нарядный, слегка кокетливый траур, который так любила старинная детская литература. Тут и рояль, умолкнувший с тех пор, как умер брат, и артистическая бархатная кофточка покойника - словом, все, что дает читателю возможность в меру растрогаться без затраты особых душевных сил. И все же горе Сережи Левицкого - явление естественное и понятное. А вот горести Павки Климова вызывают некоторое недоумение. Вся история в том, что отец его поступил швейцаром в парикмахерскую и вследствие этого разошелся с матерью. Кстати сказать, в последнее время родительские разрывы, измены и разводы стали довольно обычной темой детских повестей. Но Павкины родители разошлись безо всяких измен и разводов. Просто мать Павки не одобрила новой профессии мужа, который до того был талантливым резчиком и ушел из своей мастерской только потому, что она сгорела, - так сказать, ушел временно - до окончания капитального ремонта. Отчего, собственно, служба в парикмахерской должна была вызвать такую бурю в семье Климовых - решительно непонятно. Ведь не в разбойники же пошел отец Павки, а всего только в швейцары! На всякий случай автор для усугубления трагедии прибавил Павке еще несколько горестей узко школьного характера. Но в основном это дела не меняет. Есть в повести "Дружба" еще одна героиня - девятиклассница Искра Бережная. Она появляется перед нами то "в красном джемпере и спортивных шароварах, позванивая гагами", то в полосатом - зеленом с красным - халате, то в меховом жакете, то в маскарадном испанском костюме, гладко причесанная, с красной розой и черепаховым гребнем в волосах. Эта девушка, в сущности говоря, счастливица. Она отлично учится, прекрасно бегает на лыжах и "гагах". У нее, по словам автора, замечательный отец, который пишет ей с дальней границы дружеские и ласковые письма, а иной раз посылает в подарок шелка "с бабочками" и меха (!). Мать ни в чем не смеет ей перечить. Под лестницей у нее, словно на часах, стоит ее верный рыцарь Сережа Левицкий. И все же на душе у бедной Искры кошки скребут. Во-первых, отец находится далеко и еще неизвестно, когда приедет в отпуск. Во-вторых, соклассники относятся к ней неважно. С дружбой "не получается", - жалуется она в письме к отцу. В-третьих, ее не хотят сделать вожатой. И, наконец, в-четвертых, у нее трудный характер. "Перец горький", - называет ее отец. Она горда, одинока, стыдливо замкнута. "...Как начну говорить, вдруг почему-то становится так стыдно, и точно что защелкнется, получается все наоборот!!!" Хорошо, что отец дал ей своевременный совет: "По-моему, всякую эту гордость дурацкую и самолюбие надо побоку. Крой их (очевидно, гордость и самолюбие) почем зря, выкорчевывай без жалости, возьми себя в ежовые рукавицы, и такая, какая ты есть, вали к ним, к ребятам, напролом, через все "не могу" и "не умею". Искра принимает отцовский совет - кроет, выкорчевывает, валит напролом, - то есть объясняется с шестиклассницей Мариной. И точно по волшебству все меняется. Товарищи по школе сразу обступают ее дружеской толпой и наперебой зовут ее в МХАТ, на лыжный пробег, на фотовыставку ("Искра! Бережная! Ты с нами? - С вами, с вами!"). Комсорг Изя утверждает ее вожатой. А тут и Петрович - отец - приезжает наконец в отпуск. Все это происходит в заключительной части повести, где кончаются, впрочем, и все другие печали и воздыхания, в том числе и Павкины. Его отец бросает свою "позорную" службу в парикмахерской и возвращается к семейному очагу и к резьбе по дереву. Такой идиллией кончается повесть. Конечно, никто не требует от детских повестей трагических развязок. Хорошо, когда детская повесть оптимистична. Но есть что-то по меньшей мере обидное в подмене серьезных и значительных переживаний детского возраста суррогатами печалей, затруднений и радостей. Повесть Н. Дмитриевой не единственная книга, которая этим грешит. Она останавливает на себе внимание главным образом потому, что ее недостатки и достоинства вполне откровенны. Искусственные драматические ситуации заметны в ней так же явственно и отчетливо, как и многие правильные этические положения, которые автор стремится довести до читателя. Нет никакого сомнения в том, что Н. Дмитриева самым серьезным образом хотела помочь ребятам разобраться в их чувствах и переживаниях. И однако же повесть ее так и не вышла за пределы той идиллически-условной литературы, которая менее всего способна готовить подростков к реальной жизни. В других книжках, тоже посвященных переживаниям детей в том возрасте, когда кончается их детство, к сожалению, можно обнаружить почти такую же нарочитость и надуманность. Ника, четырнадцатилетняя героиня повести Б. Шатилова "В лагере", - родная сестра Искры Бережной из повести "Дружба". У нее те же причуды, неожиданности, противоречия. Искра пишет отцу: "Как начну говорить... получается все наоборот..." Ника говорит о себе: "...Всегда у меня так. Придумаю что-нибудь хорошее-хорошее, а заговорю - и все получается ужасно глупо". Искра изменчива и капризна. Читатель едва успевает уследить за сменой ее настроений. Про Нику герой повести думает так: "Странная девочка! В одну минуту столько перемен". Это не случайные совпадения и, разумеется, не заимствования. Вернее, оба автора в поисках сложного психологического образа, столь редкого в детских повестях, оказались в плену у одних и тех же литературных реминисценций. В классической литературе причудливый, изменчивый женский облик мы встречаем нередко в разные времена и у разных писателей - у Тургенева, у Достоевского, у Мопассана, у Гамсуна и еще у многих, многих других. Но здесь, в современной детской повести, образ этот оказался совершенно необоснованным психологически. Неожиданные причуды, которыми поражали наше воображение классические героини, почти всегда были оправданы борьбою характеров, сложностью жизненных ситуаций, иной раз глубоко скрытыми, но в то же время вполне ощутимыми социальными причинами. Ничего этого нет ни в повести Дмитриевой о дружбе, ни в повести Шатилова о первой любви. Сложный образ возможен только в сложной повести. Мы вполне понимаем неожиданные и как будто бы странные перемены в поведении, в настроениях и чувствах Зинаиды из "Первой любви" Тургенева или Иветты Мопассана [1]. Но почему, собственно говоря, "наигрывают" - по фигуральному выражению Искры - эти бе