и милостиво принимает их ласки. ДА, Я ЗНАЮ: ТЫ ВООБРАЗИЛА ЕГО СВЯТЫМ, ДОЧЬ МОЯ, ТЫ ЖАДНО ЛОВИЛА КАЖДОЕ ЕГО СЛОВО, ВЕРИЛА КАЖДОМУ ЕГО ДЕЛУ: И КОГДА ОН БРОСИЛ ПИТЬ, И КОГДА, СЛОВНО ПАПА РИМСКИЙ (ТОЛЬКО НА ВОСТОЧНЫЙ ЛАД), ДАЛ ОБЕТ БЕЗБРАЧИЯ. НО СЛАСТОЛЮБЦУ, ВОЗОМНИВШЕМУ СЕБЯ СЛУГОЙ ЧЕСТИ И ПОРЯДКА, БЕЗ УТЕХ ПЛОТСКИХ НЕ ПРОЖИТЬ. ДА, ЭТОТ АРИСТОКРАТ С ЗАМАШКАМИ ФЕОДАЛА КАК НИКТО УМЕЛ СКРЫВАТЬ СВОИ ГРЕХИ: НО Я ЗНАЮ ЕГО, И ОТ МЕНЯ НЕ СКРОЕШЬ. Я ВИДЕЛА, КАК У ДЕРЕВЕНСКИХ ДЕВУШЕК РОСЛИ ЖИВОТЫ. Я ЗНАЮ, ЧТО ОН ЧАСТО, ХОТЬ И ПОМАЛУ, ПРИСЫЛАЛ ЭТИМ ДЕВУШКАМ ДЕНЬГИ -- ДЕТИ ХАРАППЫ НЕ ДОЛЖНЫ ГОЛОДАТЬ. КОГДА ЕГО СВЕРГЛИ, МАТЕРИ ЕГО ДЕТЕЙ ПРИШЛИ КО МНЕ. А вот шаль "Пощечина". Не счесть, сколько раз Искандер поднимал руку и на министров, и на послов, и на несогласных святых старцев, и на заводчиков, и на слуг, и на друзей. Похоже, каждая пощечина запечатлелась на шали. Конечно, Арджуманд, ТЕБЯ ОН И ПАЛЬЦЕМ НЕ ТРОНУЛ, ПОЭТОМУ ТЫ И НЕ ПОВЕРИШЬ, НО ВЗГЛЯНИ НА КРАСНЫЕ ПЯТНА НА ЩЕКАХ ТЕХ, КТО ЖИЛ В ЕГО ПОРУ, -- ЭТО СЛЕДЫ ЕГО РУК, ИХ НЕ ОТМЫТЬ. Следующая шаль -- "Пинок". На пинки Искандер тоже не скупился, его сапог не жалел задниц, вызывая у их обладателей чувства, весьма далекие от любви. Шаль "Ш-ш-ш...": Искандер во всей своей славе и величии восседает у себя в кабинете; тщательнейше изображены мельчайшие подробности, так что прямо воочию видишь это жуткое святилище, где под остроконечными арками на стенах начертаны высказывания Великого, на столе горными пиками высятся чернильные приборы; на них игла искусницы вывела даже орнамент. В том кабинете царят Мрак и Власть. И во мраке видятся чьи-то глаза, мелькают красные языки, с которых серебряными нитями срываются шепотки и разлетаются по всей шали. Искандер в окружении своих доносчиков. Словно паук, к которому сходятся паутинные лучики: наветы, оговоры. Рани и паутину вышила серебром. Многие в ту пору угодили в сети паука-кровопийцы. Террор понуждал отцов лгать сыновьям, а женщинам достаточно было лишь шепнуть ветру имя досадившего им любовника, и того уже ждала страшная кара. ТЫ, АРДЖУМАНД, ТОЛЬКО ПОДУМАЙ, СКОЛЬКО БЫЛО ИЗВЕСТНО ОТЦУ, И ТЕБЕ СТАНЕТ ЖУТКО. "Пытки" -- так называется очередная шаль. На ней Рани изобразила зловонные казематы, где мучили людей: им завязывали глаза, прикручивали руки к стулу и обливали то кипятком (Рани изобразила даже пар над ведром), то ледяной водой, пока несчастные жертвы уже были не в состоянии отличить одно от другого и даже от холодной воды у них вздувались пузыри, как от ожога. Красные рубцы вышивки полосовали шаль, точно шрамы. Следом идет "Белая" шаль. Там вышито белым по белому фону -- лишь острому и взыскательному глазу откроет шаль свой секрет. Полицейские во всем белом (такова их новая форма) с головы до ног: белые шлемы с серебристыми наконечниками, белее портупей, белые сапоги. Вот дискотеки под полицейским покровительством: рекой льется спиртное из белых бутылок с белым ярлыком(1 "Белый ярлык" -- марка дорогого виски.); белый порошок жадно вдыхается с тыльной стороны ладоней, затянутых в белые перчатки. ВЕДЬ ИСКАНДЕР СМОТРЕЛ НА ЭТО СКВОЗЬ ПАЛЬЦЫ, ПОНИМАЕШЬ, ОН ХОТЕЛ УКРЕПИТЬ ПОЛИЦИЮ И ОСЛАБИТЬ АРМИЮ. БЕЛИЗНА ОСЛЕПИЛА ЕГО. Шаль "Брань". Рот Искандера разверст, словно врата ада, из него вылетают мерзкие твари: пунцовые тараканы, бордовые ящерицы, бирюзовые пиявки, синие пауки, крысы-альбиносы. ОН ВСЮ ЖИЗНЬ СКВЕРНОСЛОВИЛ, АРДЖУМАНД, НО ТВОИ УШИ СЛЫШАЛИ ЛИШЬ ТО, ЧТО ХОТЕЛИ. Несколько шалей живописуют "Стыд Искандеров на международной арене": вот он ползает в ногах лимоннолицего китайца; вот Искандер тайно сговаривается с Пехлеви; вот обнимается с диктатором Иди Амином; вот, оседлав атомную бомбу, подгоняет ее к концу света; вот Искандер вместе с Пуделем, как озорные мальчишки, режут горло изумрудной курице и выщипывают из правого (Восточного) крыла перышко за перышком. Еще несколько шалей повествуют о выборах. Одна -- о первом дне, положившем начало правлению Искандера, другая -- о дне последнем, закатном для Хараппы. На каждой шали множество фигур, каждая с поразительной точностью изображает кого-либо из соратников Искандера по Народному фронту: они срывают пломбы с избирательных урн, наполняют их бюллетенями, чинят расправу; бесцеремонно вваливаются в избирательские кабинки и следят, за кого отдают голоса крестьяне; кто-то размахивает дубинкой, кто-то целит ружье, кто-то стреляет, толпятся-толпятся люди, причем на второй их раза в три больше, чем на первой. И тем не менее каждое лицо узнаваемо, каждая сцена -- обвинение; немыслимая череда обвинений. ДОЧЬ МОЯ, ОН БЫ И ТАК ПОБЕДИЛ, НЕ СОМНЕВАЙСЯ, И ПОБЕДИЛ БЫ ДОСТОЙНО, НО ЕМУ БЫЛО НУЖНО БОЛЬШЕГО, ЕМУ ХОТЕЛОСЬ УНИЧТОЖИТЬ ВСЕХ ПРОТИВНИКОВ, РАСТОПТАТЬ, КАК ТАРАКАНОВ, ЧТОБ И СЛЕДА ОТ НИХ НЕ ОСТАЛОСЬ. А В КОНЦЕ КОНЦОВ С НИМ САМИМ ТАК И ПОСТУПИЛИ. ПОВЕРЬ, ОН ТАКОГО НЕ ОЖИДАЛ, ОН ЗАБЫЛ, ЧТО САМ -- ПРОСТОЙ СМЕРТНЫЙ. А вот шаль-аллегория "Искандер и Смерть Демократии". Искандер душит Демократию, у нее выпучились глаза, посинело лицо, вывалился язык, скрюченные руки хватаются за воздух, а Искандер, зажмурившись, все не отпускает. За его спиной столпились генералы, чудесная рукодельница отобразила в зеркальных очках каждого сцену удушения. Очков нет лишь у одного генерала, зато у него -- черные окружья под глазами и сентиментальная слеза на щеке. Из-за генеральских мундиров и эполет выглядывают другие персонажи: стриженные "под ежик" американцы, русские в мешковатых костюмах, даже сам великий Мао. Все они застыли и следят за Исканлером, не вмешиваясь. НЕЗАЧЕМ ИСКАТЬ ТЕМНЫЕ СИЛЫ ЗА СПИНОЙ ОТЦА, АРДЖУМАНД, НЕЗАЧЕМ СВАЛИВАТЬ НА ЗАГОВОРЩИКОВ. ИСКАНДЕР ВСЕ СДЕЛАЛ САМ, СВОИМИ РУКАМИ, ЗАГОВОРЩИКИ И ПАЛЬЦЕМ НЕ ПОШЕВЕЛИЛИ. "Я --НАДЕЖДА"-- ХВАСТАЛ ИСКАНДЕР, И ВПРЯМЬ, НА НЕГО НАДЕЯЛИСЬ, ПОКА ОН НЕ СОРВАЛ С СЕБЯ БЛАГОРОДНУЮ ЛИЧИНУ. Он своими руками задушил Демократию, что и изобразила художница. Жертву она представила маленькой хрупкой девушкой с каким-то душевным изъяном. Рани избрала ее прообразом убогую и потому невинную девочку -- Суфию Зинобию Хайдар {теперь уже Шакиль). Она-то и задыхалась, багровея лицом, в безжалостных руках Искандера. Нужно упомянуть и об "Автобиографической" шали. Художница изобразила себя старой каргой, как бы слившейся воедино с усадьбой и состоявшей где из дерева, где из кирпича, где из железа. Лицо у нее было цветом что земля Мохенджо, и морщины что трещины в стенах, и волосы --ровно паутина. А весь портрет словно подернут дымкой забвения -- так выглядела четырнадцатая шаль. Пятнадцатую Рани посвятила пятнадцатому веку, воскресив в вышивке знаменитый плакат: Искандеров перст указывает в будущее, только никакой зари на горизонте не видно, там царит черная, беспросветная ночь. Была и шаль, запечатлевшая Дюймовочку в момент самоубийства. Две последние шали -- самые страшные. На семнадцатой изображался ад, соответствовавший детским представлениям Омар-Хайама: находился ад на западе страны, недалеко от города К., где неподобающе разрослось сепаратистское движение (по примеру раскольников на востоке), а равно и количество скотоложцев. Искандер расправился со всеми (на шали эта расправа увековечена алым-алым полем) во имя того, чтобы о расколе никто больше и не помышлял, чтобы не повторилась история с Восточным крылом, и шаль запечатлела распростертые тела: оскопленные мужчины, отрезанные ноги, кишки на обезглавленных торсах. Память о легионах замученных теснит воспоминания о годах губернаторства Резы Хайдара или рисует его в умеренных, не таких кровавых тонах. ДА И СРАВНЕНИЯ БЫТЬ НЕ МОЖЕТ. ТВОЙ ИЗБРАННИК НАРОДА, ТВОЙ ЗАВОЕВАТЕЛЬ СЕРДЕЦ УБИЛ СТОЛЬКО ЛЮДЕЙ, ЧТО Я ИМ СЧЕТ ПОТЕРЯЛА НА СВОИХ ШАЛЯХ, МОЖЕТ, ДВАДЦАТЬ, ПЯТЬДЕСЯТ ИЛИ СТО ТЫСЯЧ, КТО ЗНАЕТ, НЕ ХВАТИТ КРАСНЫХ НИТОК, ЧТОБ ИЗОБРАЗИТЬ ВСЮ ПРОЛИТУЮ КРОВЬ. Люди с распоротыми животами подвешивались вверх ногами, и собаки тащили из них кишки; люди с мертвыми улыбками-оскалами, пулевые отверстия продлили их от уха до уха. Сколько людей собрано на червячьем подземном пиршестве, которое показано на шали "Плоть и смерть"! А на последней, восемнадцатой, -- Миир Хараппа-Меньшой. Он, конечно, не преминет восстать со дна сундука, куда его определила Рани, заключит Искандера в свои бесплотные объятия и утащит в преисподнюю... Да, восемнадцатая шаль, несомненно, удалась Рани больше всех: раскинулись безрадостные просторы ее ссыльного края -- от Мохенджо до Даро; вон крестьяне с ведрами на коромыслах, лошади на воле, женщины в полях, на всех фигурках играют розово-голубые блики зари. Просыпается усадьба Даро, а над ступеньками веранды колышется на ветру что-то длинное и тяжелое. После страшного кровопролития, изображенного на предыдущей шали, на этой -- единственный труп. С карниза свешивается веревка, на которой болтается с петлей на шее Миир Хараппа-Меньшой. Он был убит в первые месяцы правления Искандера. Невидящие глаза уставились на крыльцо, там некогда гнила брошенная, всеми нелюбимая собака. Рани с такой точностью воспроизвела в вышивке тело висельника, что дух захватывает, не упустила ни одной мелочи, даже предсмертное опорожнение, даже изобразила неровную дыру слева под мышкой, откуда вынули сердце, даже вырванный язык. Подле висельника стоял крестьянин, и над головой вились его недоуменные слова: "Похоже, что беднягу, точно усадьбу, обобрали". Искандер, конечно же, предстал перед судом именно за соучастие в убийстве Миира Хараппы. Главного же злодея и вешателя предали суду, так сказать, заочно. Им оказался сын убитого, Гарун, и в ту пору, как полагали, он был уже за пределами страны. Впрочем, может, и просто исчез, сквозь землю провалился. Убийц восемнадцатая шаль так и не запечатлела. Итак, налюбовавшись искусством Рани, оставим мать и дочь -- затворниц дряхлеющей усадьбы, где из проржавевших кранов текла кроваво-красная вода. Повернем время чуток вспять, воскресим Искандера, но оставим его до поры за кулисами, ведь пока свершались взлет и падение Председателя и его семьи, жизнь у прочих моих героев шла своим чередом. Глава десятая. Женщина под чадрой Жила-была девушка по имени Суфия Зинобия, по прозванью Стыдоба. Худенькая, руки-ноги двигались у нее вразнобой. А еще она любила орешки. Человек несведущий не заметил бы особых странностей в девушке, хотя походка у нее была весьма неуклюжая. К двадцати одному году облик у нее дополнился всеми обычными чертами, только маленькое личико казалось очень уж взрослым, скрывая несоответствие: к тому времени она едва-едва достигла разума семилетнего ребенка. Она даже вышла замуж за Омар-Хайама Шакиля и ни разу не попрекнула родителей тем, что ей выбрали мужа на тридцать один год старше, то есть даже старше ее отца. Оставив в стороне внешность, заметим, что Суфия оказалась существом сверхъестественным, чем-то вроде ангела мести или оборотня-вампира -- мы взахлеб читаем о них в книжках и облегченно вздыхаем (чуть не напустив со страху в штаны), понимая, что эти чудища живут лишь в нашем воображении. Мы отлично знаем (но не признаем), что, случись нам обнаружить нечто подобное в жизни, основные законы нашего бытия будут ниспровергнуты, равно и все наше представление об окружающем мире. В Суфие Зинобии притаился Зверь. Как это чудище делало первые шаги, мы уже видели. Питаясь определенными чувствами, оно раз за разом завладевало девушкой. Дважды Суфия расплачивалась болезнью, причем болезнью мучительной и опасной. И менингит, и чудовищная аллергия, видимо, были отчаянными попытками всего ее организма, всей ее сути побороть Зверя, пусть даже ценой собственной жизни. Но Зверь оказался необорим. Увы, никто так и не понял, что нападение Суфии на Тальвара означало лишь, что собственная девичья душа, точнее, то, что от нее осталось, уже не в состоянии противиться кровожадному чудищу. Когда, наконец, шепот Омар-Хайама достиг ее помутненного сознания, она пришла в себя, сделалась доброй и спокойной, очевидно напрочь забыв о том, что положила конец спортивной карьере капитана. Зверь опять притих на время, но клеть свою он разворотил вконец. Окружающие же, так ничего и не поняв, вздохнули с облегчением. -- Бедняжка расстроилась, вот нервы и не выдержали,-- объяснила Омар-Хайаму айя Шахбану,-- но теперь, слава Всевышнему, с ней все в порядке. Реза Хайдар вызвал Шакиля на переговоры и благородно предложил жениху считать себя свободным от брачных обязательств. Присутствовавший древний богоугодник Дауд, разумеется, не мог смолчать. Его былые возражения против брака давно уже затерялись во мглистых лабиринтах старческой памяти. И сейчас он грозно -- точно пуля над ухом -- прожужжал: -- В невесту вселился Дьявол, а жених -- сам дьявольское семя! Пусть сочетаются узами Ада, только где-нибудь в другом месте. Омар-Хайам ответил с достоинством, обращаясь к Резе: -- Сэр, я -- ученый; всем этим бредням о дьяволе в аду и место. Разве я могу бросить любимую в болезни? Напротив, мой долг -- вылечить ее. Чем, собственно, я и занимаюсь. Поверьте, мой герой и сейчас огорчает меня не меньше, чем прежде. Сам я не ведаю роковых страстей, и потому мне трудно понять омарову одержимость. Однако вынужден признать: его чувство к неполноценной девочке, похоже, принимает серьезные очертания... но никоим образом не умаляет моих нареканий. У людей есть замечательное свойство: они способны убедить себя в истинности и благородстве своих дел и помыслов, которые в действительности корыстны, неискренни и подлы. Как бы там ни было, Омар-Хайам настоял на женитьбе. Билькис Хайдар, будучи в расстроенных чувствах после скандала на свадьбе младшей дочери, оказалась просто не в состоянии проникнуться духом грядущего праздника. Когда Суфия Зинобия вернулась из больницы домой, мать отказалась даже разговаривать с ней. Лишь накануне свадьбы она пришла к невесте (Шахбану как раз умащивала ее и заплетала косы) и заговорила. Каждое слово давалось ей с таким трудом, точно она вытаскивала непомерный груз из бездонного колодца материнского долга. -- Вообрази, будто ты -- море, а твой муж -- рыба, -- наставляла она дочь, -- ему непременно нужно будет нырнуть в тебя, в самое глубокое место.-- Взгляд ее пробежал по лицу Суфии. Та лишь скорчила рожицу, не поняв материнской загадки, и тоненьким голоском семилетней девочки, в котором пока не угадать рык затаившегося Зверя, но уже сквозит упрямство, бросила: -- Терпеть не могу рыбу. Какое самое сильное побуждение у человека перед лицом тьмы, опасности, неизвестности? Убежать. Отвернуться от пугающего и бежать прочь, притвориться, будто не замечаешь, как ураганом несется на тебя беда. Блаженство в неведении, вот мы и пытаемся себя обмануть, прибегнуть к уловке, чтобы спасти сознание от непосильного бремени. И не нужно заимствовать избитый образ: страус, прячущий голову в песок. Никакой птице не сравниться с человеком в искусстве самообмана. Свадьба Суфии Зинобии прошла незаметно, без гостей, без балдахинов, омаровы матушки не приехали, старец Дауд тоже не пожелал присутствовать. Кроме семейства Хайдар и жениха были лишь адвокаты. Реза Хайдар настоял, чтобы брачный договор включал и пункт, запрещавший мужу увозить из дома жену без родительского согласия. -- Отцу не прожить без самого большого алмаза своей души, -- пояснил Реза. Из чего следовало, что он еще сильнее воспылал любовью к дочке, любовь застила ему глаза, и он не увидел сути Суфии Зинобии. В дальнейшем он не один год убеждал себя: заточив Билькис в четырех стенах с вечно закрытыми окнами, он убережет семью от пагубной наследственности жены, от всех ее страстей и мук. То, что несчастная душа Суфии Зинобии тоже исходила болью, в какой-то степени объяснимо -- как-никак ее мать душевнобольная. Не видел сути своей жены и Омар-Хайам. Ему застила глаза любовь к науке, вот он и женился на дочери Резы Хайдара. Суфия Зинобия улыбалась и ела с тарелки, украшенной серебристой фольгой. Айа Шахбану, точно мать, не отходила ни на шаг, суетясь подле стола. Повторяю: в современном обществе чудовищам места нет. А если они и появляются на земле, то на самом ее краешке, туда их загоняет наше сознание, погрязшее в условностях и недоверии. Крайне редко, но все ж исключения из правил бывают. То родится Зверь, то "фальшивое чудо", и где! В самых зажиточных и добропорядочных семействах, в цитаделях респектабельности, а не в лесных дебрях среди василисков и злых духов. Вот в чем главная опасность Суфии Зинобии. А порядочное общество из кожи лезло вон, только бы не замечать, что она существует, только бы не вступать с ней ни в какие дела или, упаси бог, борьбу. Тогда эту девочку, это живое воплощение разлада, придется изгнать из общества. А изгнать--значит, признать и показать всем и вся очевидное-невероятное: и на культурной почве могут взрасти всходы варварства; и за скромной, отглаженной манишкой может скрываться душа дикаря. И сама Суфия, как утверждала мать,--воплощение их стыда. Для того чтобы постичь душу Суфии, всем этим порядочным и респектабельным людям нужно, словно хрустальную вазу, разбить самомнение вдребезги. Но они, понятное дело, на такое никогда не согласятся. Во всяком случае, долгие годы не соглашались. Чем сильнее становился Зверь, тем старательнее его пытались не замечать... Суфия Зинобия пережила почти всех родных. Были среди них и те, кто ради нее положил жизнь. Кончились кошмарные сны, кончилась бестолковая муштра курсантов-новобранцев; Реза Хайдар получил повышение по службе от Искандера Хараппы и вместе с Омар-Хайамом Шакилем и со всей родней согласился перебраться в северную столицу. Собственная репутация и упрочившееся положение тестя помогли Омару занять должность старшего консультанта в престижной столичной больнице. Итак, собрав пожитки, захватив нянек, они сели в самолет и скоро очутились на просторном горном плато Потвар меж двух рек. Здесь, на высоте пятисот метров над уровнем моря, и разыграются в дальнейшем великие события. Пористый, похожий на запеканку камень покрывала скудная почва, но даже и ее доставало (при более чем обильных дождях), чтобы растить хлеб. Столь плодотворная земля взрастила и новый город, волдырем вздувшийся сбоку старого. Исламабад, можно сказать, родился из ребра Равалпинди(1 Равалпинди был временно столицей Пакистана на период строительства Исламабада.). Глядя с небес на землю, где плато Потвар светилось россыпями городских огней, святой старец Дауд, исполнившись детского восторга, забарабанил по иллюминатору и что есть мочи заорал, перепугав стюардессу: -- Это Арафат! (2 Гора близ Мекки.) Это священный Арафат! Ни у его друга Резы, ни у его врагини Билькис недостало духа разубедить старика. Если тому по сердцу думать, что самолет вот-вот приземлится на святой земле близ Мекки, пусть думает. Простительно: Дауду застили взор его немалые лета. Предшественник оставил генералу Резе Хайдару адъютанта, майора Шуджу -- унылого двухметрового детину,-- и вконец потерявшую боевой дух (после войны с Восточным крылом) армию, не способную победить даже в футбольном матче. Новый главнокомандующий тонко прочувствовал связь спорта с войной и вызвался лично посещать всякое спортивное состязание с участием его молодцев, дабы вдохновить их на славные подвиги. Но получилось так, что за первые месяцы своего командования Реза Хайдар явился свидетелем ужаснейших и постыднейших спортивных поражений в истории пехоты, начиная со ставшего притчей во языцех крикетного матча, который одиннадцатая армия с треском проиграла. Ее противниками были военно-воздушные силы, в недавней войне их репутация и моральный дух пострадали куда меньше, чем у пехоты, -- отсюда и столь убедительная победа. Была у армейцев возможность уйти от позорного поражения, но один из игроков при своей подаче вдруг остановился на бегу, поскреб затылок, ошалело огляделся, и... драгоценные секунды были потеряны. Присутствовал Хайдар и на матче по травяному хоккею: сухопутные войска играли с моряками. Пока пехота хмуро разглядывала клюшки, очевидно сравнивая их с ружьями, сложенными к ногам противника в последний роковой день, флотские ребята забили им сорок голов за два тайма. А в Национальном плавательном центре его поджидала двойная трагедия: один из прыгунов в воду выполнил прыжок столь неудачно, что предпочел вообще больше не выныривать из пучин своего стыда и, естественно, утонул; второй прыгал с десятиметровой вышки и упал на воду животом -- точно из пушки выстрелили. Живот лопнул, как воздушный шарик, и, чтобы очистить бассейн, пришлось спускать воду. После этого случая скорбноликий майор Шуджа заявился к генералу в кабинет и, извинившись, посоветовал господину главнокомандующему впредь не посещать состязания: господин генерал -- живой укор доблестным, стыдливым воинам, оттого и не ладится у них ничего. -- Ты мне лучше скажи, сукин ты сын, отчего это армия в одночасье превратилась в кучу стыдливых баб?! -- Из-за войны, сэр! -- честно прогудел из глубин бездонного колодца своего отчаяния Шуджа, видно махнув рукой на дальнейшее продвижение по службе.-- Простите, господин генерал, но вы в этой заварушке не были. Реза, наконец, понял, что у него в армии возобладал дух товарищества, порожденный общим стыдом. Так вот почему в офицерском клубе никто ни разу не предложил выпить вместе даже лимонада! "А я-то думал, что мне просто завидуют!" -- отчитал себя Реза и обратился к Шудже: тот, вытянувшись по стойке "смирно", уныло дожидался разноса за свои дерзкие слова. -- Хорошо, майор, что бы вы предложили? Вопрос ударил внезапно, и от испуга Шуджа не успел слукавить. -- Позволите говорить откровенно, сэр? -- Да. Как мужчина мужчине. И, кроме нас, об этом никто не узнает. -- Тогда, сэр, простите еще раз, но я бы предложил военный переворот. Чтоб армия снова пришла к власти. Хайдар изумился: -- Что, у вас в городе все подстрекают к измене? Несчастный адъютант поник окончательно. -- Господин генерал спросил, вот я и ответил. Среди молодых офицеров недовольство, военные традиции в городе сильны, а у армии всегда была власть. Каждому ясно, сэр, что эти политиканы из себя представляют. Какой от них толк? Раньше офицерство пользовалось уважением, а теперь его никто в грош не ставит. Думаете, легко с этим смириться?! Простите, сэр. -- Ладно, черт с ним, с переворотом. Забудем. Сейчас положение в армии такое, что с ней пяток бывших любовниц Хараппы шутя справится. -- Так точно, сэр, -- поддакнул Шуджа и нежданно-негаданно разревелся. Генерал Хайдар вспомнил, что исполину-майору нет и девятнадцати. Предательски чувствительные слезные железы усиленно заработали, и Хайдар, сострадая адъютанту, пробормотал: -- Ну-ну Никто вас под суд ее отдаст. Учитесь понимать начальство. Прежде чем совершить переворот, давайте-ка выиграем хоть несколько встреч по поло. -- Прекрасно, сэр,-- Шуджа уже взял себя в руки.-- Я передам спортсменам пожелание господина генерала. -- Что за жизнь! -- воскликнул вслух Хайдар, оставшись один.-- Чем выше лезешь, тем больше в грязи увязаешь! Повезло стране, думалось ему, что он, бывалый Резец-мудрец, привык полагаться лишь на самого себя. Честно говоря, наивысшей заслугой Резы за всю его карьеру было то, что он поднял дух армии. Труднее задачи ему не выпадало, по-моему, даже когда он стал президентом. Так как же ему удалось? Очень просто: он проиграл схватки на борцовском ковре. На следующее после беседы с Шуджой утро генерал попросил адъютанта выбрать борцов из числа рядовых и из офицерского корпуса -- главнокомандующий пожелал померяться с ними силами. -- Я борьбу люблю,-- беззастенчиво врал он.-- Вот и пора посмотреть, из какого теста наши богатыри-пехлеваны сделаны. Реза Хайдар боролся со ста одиннадцатью солдатами и всем бесславно проиграл. Победить он и не старался, задача у него была посложнее: проиграть противнику, забывшему, что такое победа; проиграть, создав впечатление, что борется изо всех сил. -- Видишь, сколько пользы это приносит,-- говорил он Омар-Хайаму Шакилю, исполнявшему обязанности личного врача генерала во время поединков. Доктор не на шутку тревожился: уж больно много синяков и шишек доставалось его сорокадевятилетнему подопечному. -- Ну, еще б не видеть! -- отвечал он, врачуя ссадины и кровоподтеки.-- Всякий дурак заметит! Поражения Резы Хайдара на борцовском ковре обернулись двойной победой. Во-первых, в армии его наконец-то признали за командующего, ведь он как бы побратался со своими бедолагами-солдатами, тоже познав жутчайший стыд: его били по зубам, валили на ковер, выкручивали ноги и чуть не на затылке завязывали узлом; трещали ребра, хрустели вывихнутые руки. Зато возрождалась былая слава героя Ансу. Очищаясь от праха лет недавних, проведенных в безвестности при штабной академии, она заблистала пуще прежнего. Но не только это входило в планы Резы, была у него и вторая задумка, воплощенная с не меньшим успехом по всей стране. То в одном военном городке, то в другом солдаты (как неистовые болельщики, так и участники) воочию убеждались, что они способны чуть ли не в порошок стереть последнего оставшегося в армии настоящего героя войны и мало-помалу начинали вновь верить в свои силы -- значит, не такие уж они недотепы (как представлялись себе), раз самого генерала одолеть смогли. Целый год разъезжал главнокомандующий по армейским частям, потом протрубил отбой. Он лишился двух передних зубов, а меньших травм и не сосчитать. -- Больше в этом нет надобности,-- сказал он Шудже, извечно унылый образ которого чуть изменился к лучшему, но главное, являл теперь лишь недостаток характера, а не скорбь о проигранной и уже почти забытой войне. -- Передай этим недоноскам,-- наказал Реза Шудже,-- чтоб отныне побеждали во всех состязаниях, где участвуют, иначе пусть пеняют на себя! И за этим последовали чередой вдохновляющие успехи армейских спортсменов. Столь подробно описывал я, как поднимал боевой дух армии ее командующий, для того чтобы подчеркнуть: в тот год у Резы Хайдара не осталось сил ни физических ни душевных для родной дочери Суфии Зинобии, и что творилось с ней по ночам, он не знал. В новом городе хозяйничали политики и дипломаты, в старом -- армия. Новую столицу застроили бетонными коробками -- памятниками суетливой и быстротечной жизни. Похожий на земной шар купол мечети уже потрескался, и напрасно пыжились и хорохорились новые дома окрест--не скрыть смертельных ран: кондиционеры не работали, в электропроводке то и дело случались короткие замыкания, к ужасу сантехников, вода для смыва бежала не в унитазы, а в умывальники... О, кладезь мерзости и порока! Весь город этот -- предзакатное торжество той ветви современной архитектуры, которая суть не что иное, как запечатленная в бетоне тоска по прошлому, но: увы, это -- форма без содержания, будь то здания в мусульманском стиле, но не духе; или арки, столь любимые во времена Великих Моголов, но в таком обилии, что Моголам и не снилось. Своды и арки, исполненные в современном бетоне, огрубились, превратившись в обычные полукруглые и остроконечные дыры в стенах. А еще в новой столице оказалось крупнейшее в мире скопище служб и помещений при аэропорте, будто там устроили свалку из ненужных залов ожидания и таможенного досмотра. И неспроста: демократия в тех краях долго не гостила... Старый же город, в противовес новой столице, жил без шика и блеска, но солидно, как и подобает старику. Широкие обсаженные деревьями улицы, лабиринты базаров, трущобы, надменные особняки бывших правителей-ангрезов. Резиденция главнокомандующего располагалась во дворце, построенном в неоклассическом стиле с каменными портиками, колонны с каннелюрами поддерживали фронтоны в псевдогреческом стиле, украшенные лепниной. У парадного крыльца на каждой ступеньке -- кучка ядер. А изумительно-зеленую лужайку сторожила пушка на колесах, называлась она не очень-то убедительно -- "Крошка Шептунья". Огромный дворец без труда вместил всех: и Благовесточку с Тальвар уль-Хаком, и Омар-Хайама с Суфией Зинобией, старца Дауда и няньку Шахбану и, разумеется, Резу и Билькис. Так сошлись под одной крышей несхожие судьбы, а заморские греко-римские божества, изваянные в камне на фоне голубого бездонного неба, надменно взирали на семью. Жизнь не ладилась. -- Мало мне, что ли, этой идиотской армии! -- жаловался самому себе Реза в первые после приезда дни.-- А тут еще в собственной семье куда ни кинь -- одни идиоты! И впрямь, могло показаться, что обитатели дворца (где сошлись разные эпохи и стили) задались целью обратить брошенные в сердцах слова Резы в истинную правду. Однажды утром старец Дауд появился в облачении странника, пришедшего в Святую Землю, то есть на нем было лишь две белых тряпицы: одна -- на бедрах, другая -- небрежно переброшена через плечо. Реза Хайдар волей-неволей начал подумывать: а не поглотила ли окончательно древнего богомольца трясина старческого маразма? Первый провал случился, помнится, в самолете, когда они летели сюда, на север. Как можно мягче заговорил он поначалу со своим давним союзником: -- Дорогой мой, если хотите совершить паломничество, только слово скажите, я все устрою, возьму билет на самолет до Аравии, обо всем позабочусь. На что святой маразматик лишь ответил: -- Зачем мне самолет, если я уже на священной земле? И отправился бродить по городу, раскрыв перед собой ладони, точно книгу, бормоча строки из Корана -- вроде бы по-арабски, но из-за помрачения рассудка частенько изменяя благородному языку с разными грубыми диалектами. В тисках этого помрачения он вдруг увидел за городом вершины святых гор, а велосипедную фабрику принял за кладбище, где покоилась жена Пророка. И принялся клясть на чем свет стоит горожан -- богоотступников и осквернителей веры: мужчины неподобающе одеты, а женщины и вовсе стыд потеряли; святой старец обзывал их блудницами, они же смеялись ему в лицо. Они видели в нем лишь рехнувшегося старика, который спрашивает дорогу к Каабе, священному камню, бородатого чудака, впавшего в детство, который простирался ниц перед рыбными лавками, почитая их за мекканские святыни, и восклицал: "О, Аллах!" Кончилось тем, что бездыханного старца привезли в резиденцию Хайдара на тележке, запряженной осликом. Оторопелый погонщик сказал, что старик умер со словами: "Вот он! И его засрали!" Дауд добрел-таки до городских окраин, где стоял водоочистительный бак с темным, как грязь, песком. Реза Хайдар тщетно пытался уверить себя, что именно о "грязи" в баке и были последние слова Дауда -- причина вроде бы очевидна. Но у самого на душе кошки скребли. Как-никак он был человек глубоко религиозный и причуды святого старца так и не смог объяснить лишь маразмом. Гатта, молитвенная шишка на лбу Резы, очень болела, словно призывая генерала поверить видениям Дауда: вдруг старик и впрямь узрел посреди безбожного города святую Мекку и в его предсмертных словах таится жуткое и таинственное предостережение. -- Он говорил о Каабе, о священном камне,-- прерывисто нашептывал Реза самому себе.-- Конечно же, о Каабе, старик увидел его перед смертью, и увидел, как святыню бесчестят. Даже много позже, уже став президентом, Реза Хайдар никак не мог отделаться от этой мысли. В конце первого года своего гражданского правления Реза Хайдар стал дедушкой. Благовесточка родила прехорошеньких здоровеньких двойняшек-сыновей. Дед-генерал расчувствовался и вконец забыл о Синдбаде Менгале. Ровно через год Благовесточка разродилась уже тройней. Реза Хайдар слегка встревожился и шутливо заметил Тальвар уль-Хаку: -- Ты ж обещал быть примерным зятем, дорогой. Смотри, не перестарайся. Пятерых внуков мне хватит. Но день в день через год Благовесточка принесла сразу четверых очаровательных девочек. И так они полюбились деду, что он решил больше не ворчать по поводу бесчисленных люлек, сосок-пустышек, пеленок, погремушек, заполонивших дом. Но ровно через год родилась уже пятерня внучек, и Реза Хайдар не утерпел: -- Четырнадцать детишек, и у всех один день рожденья! -- как мог строго сказал генерал.-- Что это вы задумали? Вы что, не знаете, что у нас перенаселение? Не мешало б вам и меры кое-какие принять! При этих словах Тальвар уль-Хак подобрался, напрягся, тело, будто под стать неподвижной шее, одеревенело. -- Вот уж, сэр, никак не ожидал от вас таких слов. Ведь вы -- человек верующий. Святой Дауд со стыда б сгорел, услышь он, как вы нас на безбожные дела толкаете. Реза Хайдар устыдился и примолк. А на следующий год дочерино чрево исторгло еще шестерых детишек: поровну мальчиков и девочек. Очевидно, Тальвар уль-Хак, будучи в расцвете мужской красы и силы, не принял к сведению упрек Резы. А в год падения Искандера Хараппы детей насчитывалось двадцать семь, и никто уже не брался сосчитать, сколько мальчиков, сколько девочек. Госпожа Навеид Тальвар (она же Благовесточка Хайдар) не в силах была сдержать бьющую из нее ключом жизнь и все рожала, рожала. Безжалостный и ненасытный муж, некогда лишившийся радостей спортивных, решил с лихвой восполнить потерю, заполнив дом детьми. Благодаря своим ясновидческим способностям он безошибочно угадывал, какая ночь более всего благоприятствует зачатию. Раз в год он приходил к жене, наказывал ей подготовиться -- настало время сеять! Благовесточка и впрямь скоро почувствовала себя полем, некогда плодородной пашней, вконец истощенной неистовым хозяином. Она поняла, что на этом свете женщине надеяться не на что: родись ты хоть во дворце, хоть в канаве, участь одна -- попадешь в кабалу к мужчинам. Самые высокородные и неприступные девушки не минуют мужчин, этих сеятелей новой и не всегда желанной жизни. Себя Благовесточка давным-давно потеряла, ее раздавило бремя бесчисленных потомков (она уж и имен-то всех не помнила), предоставленных собственной судьбе да целой армии нянек. Плодовитая мать махнула на себя рукой: и думать забыла, длинные ли у нее волосы и можно ли на них сесть; испарилась ее решимость во что бы то ни стало стать красавицей (что и очаровало сначала Гаруна Хараппу, а потом и капитана Тальвара), обнаружилась ее истинная суть -- простой и заурядной бабы. Арджуманд Хараппа пристально следила за увяданием давней соперницы -- ненависть с годами не убавилась. Она наняла фотографа (того самого, что некогда снимал Дюймовочку Аурангзеб), и тот запечатлевал Благовесточку. А Арджуманд, будто невзначай, показывала слайды Гаруну Хараппе. -- Бедный мой холостячок!--дразнила она его.--Подумать только: ты бы всю жизнь маялся с этой глупой клушкой, не найди она себе кого получше. Жаркий полуденный ветер не долетает до севера, но порой Билькис хваталась то за шкаф, то за стол--опасалась, как бы их не унесло. Она бродила по коридорам своего нового роскошного дома, что-то бормотала себе под нос. Но однажды заговорила громче, и Реза Хайдар услышал. -- Как ракета взлетает к звездам? -- невнятно обратилась она к самой себе.-- От земли оторваться нелегко. Пока ракета поднимается, ступень за ступенью от нее отпадает. А уж до неба долетит -- один нос останется, и земное притяжение ему нипочем. -- И что тебе только в голову лезет! -- нахмурившись, заметил Реза. Хоть и притворился он, что не понял жену, хоть и намекал Омар-Хайаму, что мысли у Билькис блуждают совершенно неприкаянно, как и она сама,-- все же смысл ее слов очевиден: по ее предсказанию он вознесся высоко, выше некуда, но пока поднимался, один за другим отпадали от него люди, точно использованные ступени -- от ракеты, стремящейся к звездам, к звездам на погонах: Дауд, Благовесточка, сама Билькис. "А чего мне, собственно, стыдиться? -- утешал он себя.-- Ничего дурного я им не сделал". Судьба не баловала Билькис: вот золотой рыцарь на коне махнул ей напоследок вымпелом, вот поглотил ее огненный вихрь; убили небезызвестного ей киношника; она не сумела родить сына и, значит, сохранить мужнину любовь; заболела старшая дочь, учинила "индюшачий погром", а младшая опозорилась со свадьбой. Но самое страшное поджидало здесь, в этом дворце -- о таком сызмальства мечтала принцесса Билькис. Увы, он тоже не принес счастья, жизнь не налаживалась, все шло прахом. Величие ее оказалось пустым, и это сознание непомерно давило. Вконец же сломило Билькис созерцание любимой доченьки Благовесточки -- та чахла на глазах под спудом непомерного потомства, и нечем ее утешить. Как-то утром Билькис на глазах у домочадцев и слуг закуталась в черное покрывало, опустила плотную чадру, хотя и не думала выходить из дома. Реза Хайдар спросил, что бы это значило, на что она, пожав плечами, ответила, что "слишком жарко, хочется шторы опустить". К тому времени изъяснялась она преимущественно иносказательно, шепча то о шторах и занавесах, то об океанах, то о ракетах. Вскорости все привыкли и к этим образам, и к этой чадре загадочности -- ведь у каждого свои заботы. Так и бродила призраком по коридорам дворца Билькис, словно пыталась отыскать что-то давно потерянное, может, свою суть, от которой осталась почти бесплотная тень. Реза Хайдар велел не выпускать жену на улицу... и жизнь пошла своим чередом, с домашними делами управлялись слуги, а хозяйка резиденции главнокомандующего все больше и больше обращалась в мираж, в бесплотный шепоток, в зачадренную молву. Изредка звонила Рани Хараппа. Билькис когда подходила к телефону, а когда и нет. Говорила так тихо и неразборчиво, что Рани не понимала слов, лишь по тону чувствовала, что подруга на что-то крепко досадует. Может, на нее, на Рани. Как знать, вдруг у без пяти минут уволенной в запас генеральской жены набралось достаточно гордости и она возроптала против Искандера Хараппы, мужниного благодетеля. Однажды она четко и громко заявила подруге: -- Твой муж, Рани, успокоится лишь тогда, когда мой Реза будет валяться у него в ногах и целовать ему сапоги. На всю жизнь запомнился генералу Хайдару визит к Искандеру Хараппе: он хотел поговорить с премьер-министром о военном бюджете, но за свое рвение удостоился лишь пощечины. -- Отпускаемые нам средства ниже приемлемого уровня,-- пожаловался Реза. К его изумлению, Искандер так сильно хлопнул ладонью по столу, что подпрыгнул чернильный прибор, ручки повыскакивали из гнезд, а по углам заметались тревожные тени, поглотившие крик премьер-министра. -- Для кого приемлемого? Хватит, с диктатом армии покончено! Крепко это запомни! Отпустим вам на год горсть медяков -- значит, хватит с вас. Заруби это на носу и пшел вон! -- Быстро же ты забываешь друзей, Искандер, -- не повышая голоса, заметил Реза. -- У премьер-министров нет друзей! -- отрезал Хараппа.-- Есть только временные союзники, и связывает нас взаимная выгода. -- Значит, ты потерял все человеческое,-- сказал ему Реза и задумчиво добавил: -- Человек, верующий в Бога, должен верить и в людей. Искандер Хараппа так и взвился: -- Смотри генерал, я тебя с помойки вытащил, могу и обратно на помойку выбросить. Тут он выскочил из-за стола, подбежал к Резе и, брызгая слюной на генеральские щеки, завопил пуще прежнего. -- Да простит тебя Всевышний, -- пробормотал Реза,--только не забывай: мы тебе не прислуга. В эту-то минуту Искандер и ударил его по заплеванной щеке. Реза не ответил тем же, лишь тихо проговорил: -- Следы от таких пощечин не скоро сходят. Много лет спустя Рани Хараппа подтвердила его слова, увекове