ари хохлов... А из них там и тут подымав к верхам ствол Черного висельника, где плакат: "За комиссарство". "Смерть кулакам". "За белогвардейщину". "За хамство". И тут же у виселиц-чорт е што: Граммофоны крутыми яйцами жирели Лошадиный борщ и казацкий щтосс А на лысине снега арена зрелищ; Сановито дуясь пышится, кокочет Золотосинечсрионный петух, Пока подпущен на-лету Рябоватый кочет. Взял с карьера - прыгнул в бой. Тот нырнул - он вперелет. Пышноперое жабо, Черный королек. Нос к носу. Яйца щек. Громких крыльев голоса. Пиф! Перья. Пиф! еще1 Хвост ощипан, гол и сам. Алый снег пушит-снежит, Астма, брызги, звезды лап... Пиф! перья - шпора - жиг1 Каюк, брат. Сдала. 'Этой славной битвой под костровый угар Забрызгана брезентная палатка без пуха, Где, тухлым грибком от мороза опухнув, К кольцу привязанный трясся Гай. Почему не убил его бандитский блат? Как это оставили чекиста на свете- Бдтько, должно быть, и сам не ответит. Кто его знает? Монаршая блажь... Да еще безалаберщина. Анархисты Не очень обожали судить да рядить. Хочешь - айда в боевые ряды, Не хочешь - шашьи свисты. Тут как придется - не обессудь, Смотря в каких они настроеньях. Короче: был или не был суд, Но как бы там ни было, Гай - пленник. К нему иногда прибегала Анютка, Прислуживающая Тате, И громко шипела: "Барин, а? Ну-тко", И просовывала женское платье. Но обок - обшитый кошмой балаганчик В плакатах, приказах, колонках цифр Под черным знаменем боевых команчей: Череп и скрещенные берцы. Там атаман. С любовью поздней У слоя краснопегих овечьих шкур Он сидел на барабанчике в детской позе - Локти в колени, ладони в щеку. А на овчинах, пахнувших мятой, Видя какие-то дивные сны, Глубоко спала усталая Тата В синей полумаске от тени ресниц. "Никого не впускать, кроме девушки Нелли,". Наивно отдав часовому наказ - Она зарылась под медведя николаевской шинели У жужжащего казанка. Милое такое, в паутинке симпатии, Личико, где от подушки наспан узор. Над ковром подрагивала кисть ее платья В гаме азиатских орд... Стремянным ухом к губам приложился, Слушает нежный поддув ноздрей- И от щекота хрящ неуклюже пружинился, Губы сжигало, как на костре. Высох язык. На губах роговица. Ледок под коленками. Томящая печаль... От сна у ней носик жирком лоснится, И пахнет подмышками размокший чай. И стал он какой-то густой и упористый. Что там золото, слава, власть! Вот оно счастье-и как оно просто: Нежное дыханье, душистая влажность. Вот оно счастье, захлеб этот, пыл, да, Такое вот, что хочется тут же умереть... На серой лошади вздыбился Дылда Из-под бараньих морей. 3а ним на аркане мотались крестьяне. Дылда докладывает: "Во. Спионаж. Как пошли отстреливать - которые поранены, А вбитых чичире - и все, гад, наши. Тые вон - засыпалися тама в кукурузьи, А этый цуцик винта в кусты". Улялаев гыгыкал, держася за пузо- "Хай им чорт, байстрюкам. Отпустыть..." Дылда изумился. Но его нэ касается. Притянул повод, раскусил узлы. И мрачно отъехал хмару излить А те-то - тютю... через ямы, как зайцы. Серга, ради шутки пугнув "Го-е-е", Ухмыляясь, вернулся назад в балаганчик. Тата во сне оплывала, как раньше. Какая она вкусная, как много ее. Кровожадарь влюбленный, притухший охальник, Громоздко на цыпочках у пухлой кошмы Снова присел послушать дыханье, Будто в ракушке море шумит... Крылья ноздрей. (Пересох, задохнулся.) Крылья ноздрей, как глотки, сосут (Опять озноб) парную росу. (Опять по вискам перепрыгнули пульсы.) Тихонько-осторожненько пуговку на лифе- Удивленно выкатилось спелое ядро. И вдруг гривистой лапищи дрожь Отшвырнула медведя на боченок с олифой. Вот она: вся. Тут его начало- Из могучей варухи1 напружились вязы2: Шелковые солнца золотистых чулок, На статных ножках бабочки подвязок. Молочно-голубой воздух панталон, Где переливается лунная сорочка, Где тело лучится... И взныл удалой- Тата, моя жаждочка, темная ночка... Пальчики забегали по кучугурам плеч: "Миленький, не надо, голубчик". Но в одури Ржал, как "Ворон", ударом колен Распахнув ее сытые сливочные бедра. Разбойничьи торги Руси с Ордынью Затонули в мутную жужжь - и вот, Когда в пышной ямке масляный живот Уже золотился, сочный, как дыня, __________________ 1 Варуха, или баруха-складка на затылке у быка. 2 Вязы - мышцы шеи. Когда, воспаленный, уже у гнезда Разлипал лепестки в вдохновенном нетерпенья Вдруг-чорт, дернулся Раз-раз и сдал Невыносимой пеной. Вскочил, зарычал, застонал от стыда, В пляске запрыгал по лицу мускул. И вспомнил, что это не в первый: Маруська, Вторая, которая там... Да-да-да... И понял Серга, что голод и тиф, Расстрелы, задувы контужьего грома, Этот солдатщины нищий актив, Никому не пройдет, как промах. Сволочной бог! Он знал наперед. Он таки-выдумал им отомщенье Даже тому, кого штык поберег, Вошь пощадила, простил священник; Даже того, кого штык пощадил, да... Выбежал на улицу: "Бiсова мать! Хлопцы, по коням!!. В погоню. Дылда, Тых четырех обратно споймать". Рванулся назад. В зубах звон. С треском домры лопались нервы. Это в щиты его черепа - вой Лаял нерожденный первенец. Тата бежала, куда не зная, Платье раздул тошный страх, Но сзади с коротким топом и лаем Догонял верхом при двух сеттерах. Наскочил. Сдержал вороного жеребца, Вытянул нагайку о раскормленные плечи И так гонял, исступленно хлеща, Пока не упала в рассечьях, в рубцах. А разбойник скакал, скакал, скакал, Зажмурясь и хлеща волчьи сугробы. Тата! С какою желчью и злобой Любил свою панночку - господи, как! Ворон уже опустился и каркал, Хромая с подскока-думал, что труп. Серга налетел, собрал ее на руки, С отчаяньем глядя на пузырьки из губ. Копченый в ветрищах, по-волчьи седой, Жал ее к сердцу и крепко плакал. Конь, заплывая, уздой позвякивал И жалконько порипывало мокрое седло. Льдом и железом пах ветер, Опушая веки голубой пыльцой. Тата очнулась - и взгляд ее встретил Резное из дерева, скорбное лицо. И счастливым вздохом улыбнувшись в муке, Щечкой прижалась к щетине рыжбй. С обожаньем обняли рассеченные руки И в первый раз назвала "Сережок". Уральск. III-1924. ГЛАВА V Вдруг загудели сонные шпалы, Дзызыкнул по рельсам гул хоровой, Поршнями и шатунами вышипая шпарит Стрельчато буксуя сиплый паровоз. В воздухе, просвистанном воплем истерик, Над колоколами чугунных котлов, Над красными теплухами и бочками цистерн Нервно варился картавый клокот. -"Аллюр". Верхами узду через ров кинь, А там по ростоши, где снег хоть и смерз, На скаку разлетелись чернодубки, махновки, Заячьи наушники с разнузданной тесьмой. Шибающая в кос улялаевская ругань Жирнее копченого буженя, Прыгала в печенки, селезенки и по кругу, В бога, божиху и боженят. Первые спешась - в зубы нагайку, Сдунув усищ лебединое перо, Вывинтили на разъезде гайки И грохнули рельсы поперек. Паровоз поперхнулся. Бандитский хаос Осторожно в заезд протянулся в лаз. Промышленник выскочил на вестингауз, Крича, что он за советскую власть. Машинист с молочными глазами от испуга Не знал-сказать "товарищи" или "господа", Но все же объяснил, что в цистернах уголь, А нефть в вагонах, только путался в пудах. Студент-путеец поймал себя на том, Что забыл свое имя, но вспомнил: "Б. Боев". А с ним и этажерки, чеховский том, Муху, раздавленную на обоях, Абажур над лампой, сшитый женой Из желтого шелка, чтоб было красиво- А тут-степуга, ветра, "они"- божембй, Какая неуютная наша Россия. Но смазчик крикнул: "Эй вы там, а ну-кася! Скоро расстрел-то? А то до утра Надо б еще перестукать буксы Да подвинтить кой-где буфера". Смазчик! Здорово! Сердце пружит - Всем стало весело, вкусно и тесно. Есть ребята, с которыми жить И погибать бывает чудесно... Но Улялаев, обжимая ребра Вороной лошади, щурил за Чаган1; Потом заховал в кобуру наган, Махнул хвостом и тронулся: "Добре". ___________ 1 Чаган - приток Урала. К вечеру с белым флагом смазчик, Наш Б. Боев и спекулянт Шли через мост на казачьи поля И хором молились: "Господи, аще.." Хотя каждой Думе отпущен талант спать, Но тут неудобно: исключительные дни- Дело в следующем: для них Прибыл неожиданно угольный транспорт, Но так же неожиданно появилась банда, Которая заняла чаганский мост- Она пропустила бы, если бы дан бы Куш эдак золотых в сто. Что ж? Делать нечего - карманы, таращась, Заплакали царенками в кожаный мешок, И опять с белой тряпочкой, ожидая шок, Поджимая коленки, ступало "Аще". Улялаев сунул мешок за пояс, На тендере в уголь загруз кочегар- И четкой чечеткой через Чаган, Вкрадчиво накачивая, закачал поезд. Шарики, пузырики, бульбочки паров, Маховики и кривошипы Покрыли путь, и в сифонном шипе Состав влетел на перрон. Еще кикались о воздух голубые яйца, Еще тормоз и колеса тянули "51", Но теплухи в бабах распахнулись - И... Черные от сажи айда улялайцы. Дым пальнул музыкальным гамом, Пулеметы поливали. Конница в облет. Тройки, воздух пеня ногами, Жжеными копытами шипели об лед. Дюймовка разразилась - и над городом гром-бух! Сабли турецкой луны ясней, Срубленные пальцы ощупывали снег, Головы прыгали, дымясь, как бомбы. Лужами мерзла лиловая кровь, Оползая на снегу географической картой. Весело скакал и звенел погром. К вечеру стихло. Второе марта. У здания театра афиша: борцы, Водевиль "Вот так муж" с участием Ауэр, А над ним на казацкой пике траур - Череп и скрещенные берцы. Там штаб. Двери ударятся. Выклик: Ермак, Байгузин, Коньков, И, паром дымясь, всю ночь ординарцы Пускали своих мохнатых коньков. И вот из тьмы гундосый квак, Желтый фонарь, голубая шина- И плавно подкатывается машина С маркой на кузове: "Бенц-Москва". И штарчешки шаря галошей крыло, Шам Махорин в шобачьей шубе Подбирает шкелет, и бандит трегубый Из кузова прыгает чубом на лоб. За ним багровеющий "Мерседес" С цилиндром кареты, лоснящимся нагло, И лихой казачина с шашкой наголо Купэ раскрывает: "Пожалуйте-здесь". Дальше пошла вереница саней И всюду под саблей быстроглазой и голой Шинель николаевская, красный околыш, Тонкая поддевка, песцовый снег. И пока партер расцветал в нарядах, Где щурился князь, моргал иерей - Часовые грозили в удвоенных нарядах Пулеметами с галлерей. Занавес вздул свои облака. И в путанице декораций и падуг, Где громкой краской капал плакат; "Собственность - кража". "Анархия - порядок", Из-за черного бархата, где череп и кости, Из папахного гнездовья бандитских вождей В шашке, винтовке, нагане и кольте Вышел теоретик анархизма Штейн. Щегольская романовка, на ногах бурки, Каких, однако, не носят на востоке, Торжественное "Я" отвращенных буркул И от лапок пенснэ отеки. "Граждане! Россия страна хлебороба. Из них теперь 70% таких, У которых при лошадности своя корова, Своя десятинка, свои катки. Значит в России средний крестьянин Есть статистически "средний человек". Какой же нам смысл в двуглавой главе? Куда ж нас буржуй и партиец тянут? В довоенное время 70 дворянств, Считая Прибалтику, Крым и Польшу, Обладали землею вчетверо большей, Чем 100000000 крестьян. Это раз. Что ж они делали? Дабы не хлопотать, Сдавали кому придется под ренту. Приблизительно 72% Этой земли захватил капитал. А у буржуя табак не окурок- Выписав разные "Люкс" или "Дукс", Он по натянутой батрацкой шкуре Отбарабанивал прибавочный продукт. Далее, в силу поддержки властья Аграрных культур, мельораций и прочего Он разорял уже мелких крестьян И также делал из них рабочих. Но этого мало: русская рожь Начинает искать заграничные рынки, А там, как известно, народец прыткий И над биржей так и зудит мошкарой. Ну, тут конкуренция, ажиотаж, Гусиный шаг на военный затылок И пожалуйте бриться: Афонька наш Удобряет землю в братских могилах. Однако русский мужик-середняк, Который живет натуральным хозяйством, Ему ни кулак, ни бедняк не родня, Он землю свою ни за что не отдаст вам. Что ему рынок? Свое молоко, Значит, и масло, и сыр, и сметана, Своя балалайка да белая Таня, Своя сошенка да белый конь. Сам себе пан. На мозолях барствуй, Знай себе распахивай какой-нибудь разлог! Но вот тут-то и загвоздка: во-первых - налог. Во-вторых - солдатчина. Как же-с: государство. Но что ж это за штука государство? Пузырь, Распухший из патриархального быта, И, пользуясь тем, что свобода забыта, Его раздувают попы да тузы. Но если государство - господский туман, Так надо же избавиться от этой петли: Вспомним хоть Гегеля: "Выводы ума Не зависят от того, хочу ли я, нет ли". С другой стороны коммунисты. Ну-да, Братство, равенство. Что возразишь им? Но мы задыхаемся, мы еле дышим- То же дворянство, тот же удав. Практика жизни и теория у них, Как хлебный козел и созвездный овен. Фурье, Кампанелла, Маркс или Оуэн- Блестящие фантасты, но не больше, ни-ни, Нет. Коллектив - это дутая бронь, Под которой прячутся авантюрист и лодырь, Трудящимся же массам это только одурь, Как и религия, как серебро. Мы, анархисты, подняли стяг, Стяг беспощадной борьбы с держимордой За личность, за святость ее, ее гордость, Во имя и хищников и растяп! Мы не позволим солдафонским коленям, Зажав нашу душу, ее кудри остричь- Все равно из Третьего ль они Отделения Или из Особого Отдела 3. Итак, резюмирую: я призываю Каждого выбрать - свобода иль закон. Надеюсь, что я среди казаков. Граждане-слово за вами!" Серга, то вполне музыкально зевая, А то в рассуждении ногти грызя, Рванулся, услыша - "слово за вами": "Слово товарышшу Дылду. (Ты сядь)". И вот вышел Дылда. Голый, как язык. Если даже мама родила его в сорочке, То и эту сорочку он скинул. Короче- На нем были только одни... усы. Но он не дрейфил. Наоборот. Стоял себе и дул в пупырышки по коже, Пока от хиха и хоха корежился Этот непривычный к ощущениям народ, "Гражданы! Ваша нация дюже резва. Но плакать про это вы вполне достойны. Вот видите, как ходють богоносные воины, Каждодневно умирающие через вас. Теперьча, значит, наш анархицкий сход, Который есть за вас в боях закаленный, Вынес: просить от вас миллиона, А то очень масса пойдет в расход". Партер покрыт. Кабарэтный смех Зацепился за глотку и полез обратно. Как? Миллион? Да в своем ли он уме? Сколько же это на брата? Гай не слушал. Он вышел на воздух, Но сзади пала чья-то тень. "Итак, ваше мненье: не парни, а гвозди?" Гай обернулся: "Это вы. Штейн?" "Я. Пойдемте, так сказать, в таверну, Пропустим рюмаху, а потом и закусон". И Штейн зашагал геометрически верно, Как человек планирующий пищу и сон. И циркуль этих размеренных бурок, А с другой стороны - его лоскутная речь Под черепом Гая в какой-то норе Классифицировались из сумбура. Пивная лужа лошадиной мочи, Зеленая вывеска-омар во фраке: Трактир "Растабаровка" - "Мальчик! Очисть. Пиво, моченый горох и раки", Острой бородки гофрированный каракуль, Смех через ноздри при сжатых губах: "Мальчик. Скоро там? Я просил раки. (Не люблю России-тупа)". У Гая была ищейская снасть - Он следил за его разговорной манерой: "Ого, очевидно, скоро весна, Если даже распускаются почки в мадере". Отбросил меню, повернулся и стал Разглядывать стенные размалевы для потехи. "Западная живопись изрядно пуста, Но: обожаю ее, как техник. Сравните японца: арбуз как арбуз, Петушьи гребни и пузырьки морозца, Но рядом гейша - такусенький бкгст, И вся лилипутного роста. Варвары-ну, и метод такой. Иное дело Сезанн, барбизонцы: Они - композиция, план, протокол, У них на каркасе солнце. А тут полюбуйтесь: ведь здесь наши судьбы - Лимон, банан и... зеленый лук. Эх, взять бы этот лук, тетиву натянуть бы- Да в Русь! Чу-чу! Свинопасом на луг! А с поэзией лучше? У Эдгара По, Который, я подчеркиваю, Пушкину был сверстник, Стихи наплывают по каплям в перстни И россыпь акростихов гнездится между пор. Возьмите Вийона: баллады своих Оргий Он строил транспортиром-не на глаз, а на градус. Возьмите Маллармэ, с его манерой радуг, Где "счастье" в то же время расцвечено и в "горе". А мы. Что у нас? Беспризорный Есенин, Где "вяз присел пред костром зари"? Да ведь это же Япония, как я говорил: Огромный закат да под лиственной сенью?.. Вы скажете: случайность. Но нет-я берусь Доказать, что Пегас без хлыста обнаглел. Например: "Сторожит голубую Русь Старый клен на одной ноге". А где же другая? Утолите мои нервы. Иль от этой ловкости надевать мне панцырь? Вы себе представили всю грациозность дерева, Которое балетно стоит на пуанте?" "Видите ли. Штейн, я не так закален. Но вы-то как сказали бы-любопытно право- "Я бы сказал- "одноногий клен" И разом вогнал бы образ в оправу". "Ка-кой придира! - а скажите-ка вы Ну, "медведь ковыляет" это грамотно?"-"Что же! Ковылять глагол от слова ковыль, Значит белый медведь ковылять не может" . Гай его пальцы на пальцы вздел: "Бросимте все эти стихи- Слушайте, Штейн, что вы делаете здесь? Никогда не поверю, что вы анархист. Эта точная поступь, этот точный словарь, Любовь компановки, неприязнь к стихии, Самая манера расцвечивать слова- Да разве в шпане такие? Наконец, этот шахматный ход на трибуне. Критика урывками из Маркса. А дальше? Где постулат? Его нет и не будет. Вместо него истерика с фальшью. В пулеметном порядке начали браться Говард и Штирнер и тут же Прудон. Жалко, Толстого забыли. Притом Из Руссо передержка. (Вы помните - братство?) Наконец, ваши цифры. Пф. Хо-хо! Семьдесят, семьдесят паки и паки. В Талмуде есть пословица: "Семь это враки". Но это не безграмотность. Повторяю: ход. Кто ж вы? По размаху - вы не трудовик, Для него вы, кроме того, слишком рафинированы. Что же до эс-эра, то и тут, увы, Вы не любите России - значит вырваны. И все же в вас напичкано того и того, Вы эс-эр в меньшевизме и меньшевик в эсэрстве; Типичный петербуржец, чопорно-дерзкий, С гипертрофированной головой. Мне так и чудится: английский кэпи, Ваш прорезиненный макинтош И в серых губах папироса-"Скепсис", Приподнятая бровь и дежурное "Не то". И вы-вы сильны. Нет, больше-могучи 9той вечной усмешкой бритого сатира Над всем, кто увлекает, зовет и учит Святой банальности о счастии мира". Штейн поднял палец: "Спокойно, сэр. Кружечку пива. (Не мочите мизинца.) Итак, дорогой Пинкертон, мой принцип Не отпираться: да, я эс-эр. Понятно, не такой, как Сазонов или Ропшин, Я более расчетлив, если хотите - низмен, Но все же я эс-эр, так, говоря в общем, Конечно, с оговорками и ревизионизмом. Но, отдавая должное вашей хирургии, Точной до секунды, как хронометр Бурэ, Все же замечу-это другие, А я - до последней кровинки борец. Ведь большевики захватчики власти, И нужно мутить и мутить народ, Пока наши люди кого следует наластят И на Западе вопрос хорошенько нарвет. А там оккупация. Серый террор. Какая-нибудь Дума, как венец революций, Но до этого времени народная прорвь Ни в коем случае не должна затянуться. Рабочий сагитирован. Интеллигент - пустяк- Нужно помнить, что такое Россия. Мы ориентируемся на крестьян И будем будировать и трясти их. Теперь по вопросу дня: как? Партия наша переживает кризис. Мелкого хозяйчика и средняка Приманишь только на анархизм. Зато это средство - вернее смерти, Что ни час - то новый аршин. Вот вам проект политической коммерции, Которая в будущем даст барыши. Да, виноват. Я горланю, как гусь, А вы, небось, сидите да на ус мотаете. Кто вы? И если узнать я могу-с, Я распускаюсь в ухо. Катайте". В памяти чекиста вздулся архив, Но Гай не тронул его сонной идиллии. "До сих пор я, видите ли, был анархист, Но вы меня, кажется, разубедили". Уральск. IV - 1924. Тверь. Х - 1924. ГЛАВА VI Кобылье сало жевали у костров они- Косые, лопоухие, с мяучьей кличкой; Но гимназеры разочарованы, Упрямство с отчаянием гонялись по личику. Отваги у них - латинский кувшин, Да дело не в этом: их меч только вытяни; Дело в другом - например: вши. Этого Сенкевич и Майн-Рид не предвидели Не всякий уснет, ночника не спустя; И потом другое, да-да, это тоже: Для него-то, конечно, мама пустяк, Но мама без него, понимаете, не может. А у них коридор будто уличка, А на ночь на столике коржик. Мамочка, моя мамулечка, Пропадает твой мальчик Жоржик. И все же, хотя бы их обожрали черви, Они не уйдут ни за какое злато: Их сердце, классически скроенное червой, Пришпилено к имени "Тата". И эти две оттененные буквы, Ее обаятельный облик, Качались под веками и на хоругвях В мехах ресничьего соболя. Это ей то в интиме, то в барабанном грохоте Бряцали канцоны, сонеты и рондо О голубой перчатке, о шампанском манто, О луночке на ногте. Но так и не узнал их рыцарский орден, Что эти томления яви и сна- Очередной расходный ордер, Ибо - была весна. Чалая козлица с мокрыми ноздрями Сапнула воздух и сказала: "Май"- Но она ошиблась - был только март, Хотя уже снега кипели всяческой дрянью; В клочечках, сучечках и птичьем пуху Пузырясь крутилось топленное солнце Ручьистыми пульсами, полными подсолнух, Лепеча веселую чепуху. А потом шел дождь и сбежал по лазейке, Проливным золотом на тухлой заре, И даже лужи изумленные глазели Стоглазьем лопающихся пузырей. И Тате почему-то было чудно-смешно От этих лупастых лягушечьих буркул; От индюка с зобастой мошной, Который, подъехав, ей что-то буркнул; И то, что в небе налив голубой, Что воздух, как море - густ и расцвечен, Что восхитительно жить на свете, Когда по глазам полыхает любовь. И пока, стрекоча сверчками, галоши В водянке снегов разбухали след- Улялаев, подплясывая и волнуя лошадь, Умильно глядел ей вслед. Он ей завидовал, что она - Тата, Что она всегда с собой неразлучна. .Но звал его освистанный знаменем театр; Сквозняком простуженный и хрипами измученный. И слегка шевельнулись отекшие ковбахи, Закованные в боевицы из колец и перстней; Опять цветные ленты рассыпались по шерсти С погонами, вплетенными в гриву Карабаха. А грива кровавого, как ворон, коня Играла струйками часовых цепочек, А женские груди его даже ночью Сверкали водой каратного огня. И снова зарипела в стременах стрекотуха, Морщины решоткой построились на лбу: Сегодня заседание-приехал инструктор Южной федерации анархистов-"Бунт". . Улялаев. Мамашев. Дылда. Маруся. И покуда свобода входит в азарт, Дылда надувался - вот-вот засмеюся, Маруська боялась поднять глаза. Анархист Свобода, бунтарь-вдохновенник, Старый каторжанин в голубых кудрях, Сокрушенно укорял: "Да не надо ж вам денег, Путаники эдакие - зря. Деньги-ведь это орудие рабства, На них-то и возник буржуазный режим. А вы? Не калеча старых пружин, Вы только создадите новое барство. Второе: не должно быть места разговорам О тюрьмах, о казни, о спуске в ров, Ибо нельзя же бороться с вором, Ворующим в обществе воров. Поэтому как только вы захватите пункт, Сейчас же выпускать уголовщиков. Просто?" Маруська: "А как же, если бунт?" "Какой такой бунт, не понимаю вопроса". Улялаев: "Та годи, слухай там баб, Бреши соби дале". Маруська: "Почему же? Я могу пояснить. Предположим пальба, Режут обывателя. Защитник-то ведь нужен?" Дылда: "Дык што жа? Чегось кажись лучше- Стряхай пулемету-и жарь пономарь". "Что вы! Ни-ни. Ни в коем случае. Только убежденьем, только логикой ума. Ведь если бы мир был построен на аде, Был миром волка или совы, Но в том-то и дело, что наш массовик От природы вовсе не кровожаден. Ведь ясно доказали юристы и врачи Всю нелепость "типа убийцы" (Ломброзо), Поэтому в первую очередь лозунг: "Преступленье-нарыв социальных причин". Значит нужно бороться не с самим злодеем. А с причинами, стравившими его на злость". Мамашев: "Яхши. Эту самую идею . Говорят болшевики". Улялаев: "О-сь..." "Ну, так что же. И все-таки: остроги и тюрьмы, Они - диктатурщики. Им нужен переход. А мы непреклонны. В грохоте бурь мы Прыгнем в анархизм всенародной рекой. И тогда будет жизнь, как дно в лагуне, А личность-не рахитичный шарж. Но для этого выйдем под медный марш "К свободе через свободу!" (Бакунин). Прянишная тройка, измазанная в охре, Аида по тротуару в бубенцах цепей. На парнях галифэ из портьер кинематографа, На ямщике горжетка - голубой песец. Смаху кони осели на круп, Захлебнулись в ошейниках колокольца. "Руки вверх!" Лицо. И рупь В карман, набитый обрубленными кольцами. Геть! На Главной кричали тачанки, Наскакивая колесом на стенки, в стекло, Улялаевцы пьяные валглись из чайной, Кому-то в морду, из кого-то текло, Вырывая с корнем пейсы из жидюшка, Лапали гражданок втроем за углом, И по всем известкам жирным углем Написано "хрен" и намалевана пушка А Тата шла, задушевно смеясь Р'1а самой вкусной струне из голоса. И платье, радужное, как змея, Отливало, шипело, прыгало и ползало Тату гнала какая-то власть, Тата, разбрызгивая пежины снега Так, что коленки были мокры,-с негой Оглохшее эхо звала. Ее наливало томлением взбухнуть, Вскормить яйцо, как янтарь на вымет, И Тате казалось, что в лифчике вымя И сладко бесстыдное слово - "брюхо" И вот пришла на пустынный берег, Здесь, может быть, ящерицы и фаланги, Но только здесь на лебяжьих перьях Явится ей осиянный ангел. Пусть ниспарит, вожделея к Тате, И, содрогая крылами тени, Ей как любовник вдунет зачатье, Чтобы, как в мифе, родился гений. Закат сатанел. Облака тонули В сусальном золоте ладанным туманом, И перекатйполе и новолунье, Места незнакомые да и сама она... И вот с востока и юга навыхрест Облепил, обтянул ее шелковой бронзой- И она отдавалась морскому вихрю, И пачкали платье капли солнца. Мускулистый ветер, задыхаясь от счастья, Вспыхнул об волосы и рассыпал в искры, И она улыбалась, щекой к нему ластясь, И тихий свет ее глаз был искрен. Изо рта сделав "о", его голос ловила, Его свежим звоном полоскала зубы... Этот ск льзкий торс из медузы вылит И как статуя льда - голубый... ...А по окраине тянулись возы С мебелью красного и черного дерева- В цветных кожухах бандитских возниц, По мокрым дорогам - в деревню, в деревню. Казалось, город переезжал на дачу - Матрацы, самовары и (крестьянская ревность): Сбоку неожиданно гравюра Бохкаччио, Крайне изумленного - в деревню, в деревню Аптечные баллоны духов и ревеню, Какая-то вывеска с медалями в рубль - Все это Гнедко задумчиво хлюпал В деревню, в деревню, в деревню, в деревню... ...А домой возвращалась по затянутым лужам, Утоленная, звонкая, занюханная ветром, И думала: "А что у нас сегодня на ужин? Должно быть, котлеты в полтора метра", Но что бы там ни было - вилкой отклевав, Накапав на стул у постели свечку, Она непременно за сегодняшний вечер Окончит Гамсуна и примется за Льва. Навстречу швыряя колокола штанов, Дуя вонь из газетной цыгарки, С золотыми якорями через ленту "Новь" Шатался матросяга и харкал. Его знобило, и он искал погреться. И вдруг лафа. Какая-то бабенка. Ишь-ты. Кусаться? Втягивать губенки?.. Это от кого же? От черного гвардейца? Но Тата вырвалась, и он, похабно зыря, Сдунул харк, обкуренный и горький, И слизь, ляпнув, поползла пузырясь Зеленым ядом по шее за норку. И стало ясно: от жизни устала. Ничего не нужно. Мертвая скука. И кто-то в висок настойчиво стукал, Что ангелы-глупость. Что их не осталось. Керенские прапоры все видели у столика. Черное пиво сопело ноздрями, Но никто из них не тронулся, и только Ломали пальцы - и всем было странно. Но матрос ворочался. Присел на бруствер. Треснул спичкой - и рыжий ужал Лизнул сафьян "Истории Искусства", Трезубой короной яростно жужжа, Керенские прапоры страдали от сплина. Что это все? Грабеж или ересь? Липовые командиры рыскали карьеры-с, А какая тут карьера, если нет дисциплины? С печальными глазами, не в силах отстраниться, Но по-демагожьи растягиваясь ртом, Смотрели, как в пламени роскошный том Пеплился, от боли листая страницы. Ганзейская шхуна. Вот кошка и пинчер. Вот натюрморт и Бордо. И листнулись вдруг глаза Леонардо да-Винчи Над струистой золотистой бородой. Один из них не вынес. Шарапнулся руками, Но рыжий язык стер. Дергая ртом он булыжный камень С яростью брызнул в костер. Прапоры захлопали: брависсимо, Краузе! Но вдруг из гурта, где отдувался зубр, Кто-то, рванув музыкальный маузер, Вдарил огнем в зубы. Поручик Краузе. Метнулся пробор. Устоял на ногах. - "Господа офицеры!.." Поручик Краузе. Руку в борт, Левой, как на дуэли, целя. Бац! Офицеры заняли кафе И под прикрытием мрамора и стульев Уже-(бац-бац!)-своротили лафет И пустили стакан в нарезное ду/ю. Но тут - матроса. Но тут мужики. Под мат и галдеж в киргизские орды. Дззз... заскулил орудийный шкив, И в панике шпана удирала из города. Заунывно отвыв, разорвался выстрел. Загремела шрапнель, ковыряя тумбы. И оторопев, отрезвевшая лумпырь Принимала на штык остервенелых гимназистов. И сразу каждый так или иначе Понял, что это не спросту бой - "Да здравствует Леонардо да-Винчи!" "Интеллигузию бей!.. " Анархистский штаб прискакал на площадь, Свобода сунулся в рухлядь баррикад, Но вмиг обломилась миротворная рука, Маруська разрешила это проще: Каждый атаман отзывает своих: Мамашев киргизов, а Дылда русских. И когда в полчаса отгремели бои, К прапорам подъехала Маруська. Серая лошадка, нахально подцокивая Серебристым дробиком умеренно крупным, Прошлась бочком, им в лицо кивая, По-проститутски играя крупом. Купринский штабс-капитан захихикал: "Да она ей-богу аппетитней хозяйки". "А рысца ничего, как ты думаешь, Мика?" "Ерунда. Я даю ей фору до Яика", "Не много ль?" "А что?" "Да твой Одноглазый Грузноват пожалуй, хоть ноги и длинней". "Пари". "На что?" "Раз по морде". "Согласен". "Ну, что же, господа - стрелять или нет?" Благородный клуб немного опешил: Как никак - женщина, пусть даже брак. Но купринский штабе, багровея плешью, Заорал: "Полковых Мессалин убрать!" Пуля заерзала по земле вброд. Лошадка обиженно вздернула голову, И в ропоте опора попыхивало олово До самых театральных ворот. Тогда на баррикаду молодого оборонца Из ворот театра - еще за версту Гремя колоколами басовых струн- Помчалась конная бронза. Ряженый жеребец былинных держав Скакал, и медью звонило брюхо, И латы его мышц отливали глухо, Где зеленела от окиси ржа. На нем неподвижно, подъяв подбородок, Сплющенный свистами вешней пурги, Мчал в величественных дородах Самодержавнейший анархищ. Дланью забрав храп жеребца И широко растопырив копыта, Памятник врылся, и воздух разбитый От боли бубенцами забряцал. Т. к. прапорщики-дети буржуа и кустарей, То по традиции дворянской чести Они тут же поклялись меж собой на винчестере (Меч давно устарел). Атаман не любит со смертью хитрить - Он где-нибудь здесь в ответственном месте, И Краузе в сладострастии мести Дулом искал вождя из витрин. Всадник чернел на бугре. Плеть. Чугунный кабан, кривоногий от мяса, И сам монарх, о бедро обопряся, Тяжело нагруженный массивами плеч. Краузе вздрогнул. Где он видал, Где видал этот груз, эту позу? В кнехтских музеях? Или в Италии? Нет, кондотьеры изящней; на озере? Ба, Петербург! Эта, как ее, площадь - Медь императору Александру-Три. И Краузе в восторге флагом полощет, А винчестер сполз, отцарапав штрих. Ночью по городу шел патруль, Проверяя у прохожих пропуск; Ночью Маруська загнула трюк Касательно введенья Агитпропа. По типу "красных"-при каждой части Должен быть Политотдел. А инструктор врет: никогда и нигде Нельзя обойтись без власти. Свобода вскочил. Но нелепы усилий. С ним не считались (Трепло! Орган!). Агитпроп утвердили. Тогда Серга Запросил, каковы у них силы. По сумме подсчетов каждого начальника Около трети их полчищ Рассыпано пй степи. Это печально. Серга - так тот даже щелкнул от желчи. Кроме того, Золотой Зуб Испарился со всей своей хеврой: Знаменитый мокрятник разом севрил Что у банды шатается зуб. Батька серчал: беглецов перекроют, Допытают про банду - сколько да как. А после как двинут тебе каюка, Аж только обмоешься кровью. Надо подкинуть "красным" письмо, Чтобы те со страху за Чаганом заперлися. И Серга, проведя жидковатый смотр, Колбасными пальцами накатал бисер: "Дорогие сволоча коммунисты! Отдаю до вас приказ разверстку сократить, Каковую аж сам осподын прыстав Драли послабже в четыре краты. Сие сообщается отнюдь не для облаю: Ну, как у банде больше нема вже местоу- Кажный ден мужиков сто Остаюсь народный Улялаев". Кашин, X, Астрахань. XI- 1924. ______________________ 1 Севрил (воровок.) - догадался. ГЛАВА VII "Июнь 20-е. На станции "Верблюжья" Убили коммуниста и взорвали полотно". "Июнь 21-е. Приезжал Блатной. Спрашивал, может быть он тут нужен. Отшили. Своих небось некуда деть. Уехал. Говорил, что налетчики Одессы Сенька-Сахалинчик и с ним человек десять - Просятся к нам-они там не у дел". "Июнь 25-е. Остановили поезд. Публика - мешочники. Один - кооператор. Молодой такой, шустрый. Кричал "пираты". А денег всего 100 мильярдов с собой. Думали больше. Пустили на "пику". А деньги - Дылде (он крепко скандалил). В тюремной теплушке нашелся кандальный Какой-то офицерик. Возьмем за него выкуп". "Июнь 30-е. Сегодня Серга Шлялся пьяный и рубал прохожих. Трое замертво, но четвертый ожил. "Июль 2-е. Пронесся ураган". "Июль 6-е. Ввели к Серге Парламентера советских республик. Атаман потянулся к своей серьге (А серьгой-то висел серебряный рублик) Да эдак в пальцах измявши вдруг (Хоть правда и сам побледнел-то уж как): "На,-говорит,-я рабочему друг- Для милбго дружка и сережка з ушка". "Июль 7-е. Вчера был почин. Сегодня приезжал деникинский поручик, Привез приказ на генеральский чин. Крути, Улялаев, усы покруче". "Июль 10-е. Были в кино, Смотрели "Фальшивый купон" Толстого. Мозжухин дуся. Лакали вино. Дылда наскандалил и немного арестован". "Июль 20-е. Взорвали "Вороное". Локомотив пустили под откос. Я ушибла палец (наружной стороною), И теперь растет какая-то кость. Краузе тоже болен. Хорошенький мальчик. Читает Полежаева, становится в эффект. Вот бы хорошо бы с ним скопить капитальчик И где-нибудь открыть ночное кафе: Лампочки бы красные, портьеры на блоке, Столики в стекле, а под стеклом стихи, Какого-нибудь модного, например, Блока. ...................................................................... Ох, как я устала от стихий". Маруська дописала. Подсушила над свечой. Краузе... С ним она не ссорилась бы веки. Э, да что мечтать. Тряхнула плечом, Вздохнула и подняла веки. Женская тень раздевалась на стене, Держа в зубах зазубренную шпильку. "Ты умеешь гадать по рисунку теней?" Пауза.-"А что-Серга небось пылкий?" Гостиница, где жили Маруська и Тата, Хорошенький карточный домик, Рассыпалась об уличку, да и та-то Заикаясь валилась под номер. А в этом номере было темно: Военный спец в соломенном кресле, Упирая венгерки шнурованных ног, Качался и думал песни. Роста небольшого, в щеках слегка обрюзг, Орлиные очи, брюшко, но плотность- Хоть он приближался уже к сентябрю, Но им не маслили батальные полотна. А он их искал. С кадетской скамьи, С юнкерских пьянок, с гусарских дуэлей Мучился мыслью, что неужели Жизнь пройдет как миг? Люди обычно дней не замечают- Живут как живется, только бы как все; Лишь иногда за трубкой, за чаем, А чаще в вагоне, плывущем в овсе, Когда опустеет усталый чердак От папок, телефона, заседаний и пульки, Бывает, газетных будней черта Распускается в тухлой мечтульке. Но Зверж не мечтал. Даже весной. Философия его выражалась мыслицей: "Я не знаю, зачем я родился, но - Раз я рожден-я должен вцепиться". Он был умеренный штирнерианец Под соусом ионийской школы, Но звон шпор и погонный глянец, Но даже его гусарский околыш- Все, в чем армейская чвань плыла, Для Звержа-пузырь. И гроша не стоит. У него на века прищуренный план: Прокатиться над миром звездою! И с юности в зубрежке, муштре и дудье По хронометру процеживалась каждая минута; Он стал учитывать каждый день, Записывая: научился тому-то. Стратег, теоретик, четкий, как кодак, Лет за 12 наконец накатал Плотный томик-технический кодекс Рейдов, позиций, разведок, атак. Но издавать он не думал. О, нет. Карьера военного писателя и лектора Самая тусклая в поле того спектра, Который расцветает перед Мозгом на коне. О, нет, он выжидал. А пока, Оловянные солдатики расставляя в панике, Вел хитроумнейшие кампании Combinaison' ом из "т" по "к". Основная военная мысль Звержа: Солдат - это нуль. Командир,- это все. Но дело не в том, чтоб держаться тверже И авторитет чтобы был высок. История учит - татарская "лава" Сильнейший метод, где требуется зверь. Но разве (по Мольтке) конторский ландвер Чопорной шагистикой их не раздавит? Боевой опыт ему показал: Сраженье не битва, а бегство и погоня, И в ней животная психика кбней Столько же весит, сколько сам каза