лица рябавый.

     "Ось". Дылда прямо-так и обмер.
     ,,Серга?" "Цыц. Дэрэвня яка?"
     (Вдариться в милицию? Завопить об мир?)
     "Чуешь. В якбм ты селе?" "Молокань".

     "Ворончик", пуча белки,скакал.
     Дылда хлестал его под хвост и в ноги,
     Сани, хрюкая, катали в "Молокань",
     Но передумали - свернули на "Отлогое".

     Маруська была теперь учительша в школе.
     Думала. Читала. Марья Ивановна.
     Эти ребятки крестьянских околиц
     Заставили жить ее наново.

     И вот распутница, бандитка-анархистка
     Обучала детей "Политграмоте".
     А над кроватью в кантованной рамочке -
     С голубым бантом киска.

     Сегодня Мариванна объясняла клопй,
     Что облака это дождь, но не вылитый,
     Как вдруг ледяное стекло залепил
     Сплющенный нос Дылды.

     В школе было ясно. Капала оттепель,
     И зайчики прыгали по партам из рук.
     Все бы хорошо, да вот это вот "вдруг".
     Маруська недовольная вышла: "Чего тебе?"

     Дылда с опаской оглянулся на дорогу:
     "Слышь ты-он тут". "Да? Ну, так что же?"
     Глаза открытые. Серые. Не дрогнут.
     Дылда вздохнул и маленько ожил.

     "А что, как старик засвистает сбор?"
     В ушах застукало громче - но
     Маруська в миг овладела собой:
     "Все, что было-кончено".

     "Так-то оно так. Говорят же во-всю:
     Который пес лае, той не кусае -
     Но знает ли этого самый тот псюк,
     Знает ли то Улялаев?

     Сама знаешь-лапы у батьки липкие.
     Их не отмоешь. Артист.
     Скажет "продажники". Вот и вертись,
     Возьмет за грудь и силипнет".

     Маруська стояла белей молока,
     Тряхнула плечом, не ответила больше.
     По тракту снова на "Молокань"
     Членораздельно гадал колокольчик.

     Зашел к соседу. В слепящем снегу
     Сивая кобылка казалась желтой.
     По ней расплывался жирный нагул,
     Ейное пойло-кофий из жолудя.

     Нил Кондрашов не доест, не допьет,
     Но уж Машке овес, все Машке да Машке.

     Сам колупает угри да репье,
     А уж лечит, как дите - ромашкой.

     Кондрашов вышел - безухий ухарь
     (Ухо осталось у ЧОН'а).-"Здоров!"
     Он тоже носил сережку в ухе,
     Но только с ниточкой, а не с дырой.

     "Слышь, Кондраш?" "Га". "Нынче он будет".
     "Кто?" "Улялаев". ".Что ты?" "Фахт".
     "М-да..." Помолчали. "Теперь не лафа,
     Теперь бы за сбху, а не за орудию".

     Эдак пошушукались, да вдвоем и вышли.
     . Дылда к Павлову, Кондрашов к Чижу.
     И нее говорили кто "м-да",а кто "ишь-ты",
     Кого брала оторопь, а кого и жуть.

     Ночью Дылда дремал, как заяц.
     В ухо нарезывалось мокрое дело.
     Ему слышались шорохи, тени казались,
     И корчилось смоленое от пота одеяло.

     И когда петух заорал на рассвете,
     Он крикнул, сел и нутром екнул:
     Широким махом качался в окнах
     Задрипанный гнездами ветер.

     А в корявых сучьях незрелая луна
     С голубыми кругами у глаз от бессонницы
     Вяло встречала плывущую в наст
     Золотозвонкую конницу.

     Тогда-то в ставень застучало кнутовище.
     Дылда вылез: видит - мороз,
     Серебряная лошадь в полуторный рост
     И башлык заметается-хлыщет.

     Долго обувался. "Ворончика" поуськал.
     Все уже в сборе; Павлов. Кондрашов.
     "Куда выступляем?" "Уперед за Маруськой"'.
     Дылда сказал: "Хорошо".

     Батька сопел: поддержать ему стремя.
     Он только было окорок - но Дылда: айда!
     Мужики навалились, и веревочный кайдан
     Опетлил его ногу да как на бойне вгремил.

     Серга отряхался. (От своры-кабан.)
     Но парни одолели. Увязали на телегу.
     И атаман трех знаменитых банд
     Покатился в город. Коняга была пегая,

     Батька знал ее: это "Лысуха".
     Она засекалась и ходила в бинтах.
     Конвоиры мерно отбрякивали такт,
     Шипели в сугробах, звонили где сухо.

     Гоголем в цокоте ехали врозь;
     Заезд был свеж и проворен...
     Сзади подхрамывал грузный ворон,
     Багровый от утренних зорь.

     Но Дылда был не в себе-неспокойно.
     "Чортов филин! Чего ему острог?
     Задаст винта". И крестьянские воины
     Дали спешенный строй.

     Братва его знала: выверчено веко,
     Дырка в подбородке, да в мочке серьга.
     Ежели только ускачет Серга-
     Не оставит живого человека...

     И Дылда вскинул к щеке обрез-
     Цок! - осечка. Но Павлов за винтовку,
     Вдвинул ему в губы - и золотой блеск
     Озарил изнутри его зубы.

     Рванулась лиловая кровь И дым.
     Лицо, как молнией, дергалось мукой,
     Из темени хлестали с глотательным звуком
     Пышные перья алой воды.

     Кто-то еще спустил карабин.
     Пальцы скрючились, точно озябли;
     Кто-то трусливо крикнул: "Руби!"
     Нос и губы перекрестили сабли;

     Но белый глаз не мигая смотрел.
     И уже суеверные малость струхнули-
     Не берет старика ни тесак, ни пуля,
     Хоть морда в разрубе, а череп в дыре.

     Зеркальный мороз на ветрах багровых
     Его отражал то выше, то ниже,
     И он чернел, оползая в кровях,
     И лютый глаз его вопожил-пыжид.

     Может, он мертв. Но его похоронят,
     А страх из могилы дыхнет прокааой.
     Нет, тут нужна прапрадежья казнь;
     Чтобы мясо его разносили вороны.

     И вынули топор, черный от опоя,
     И дали помолиться, ежели горазд-
     И Сергея-свет-Кирилыча тут же, в поле,
     Голову на колесо - и раз!..

     Астрахань
     XII-1924



        ГЛАВА XI


     Но говорят, что это был не Улялаев...