граната была сильнее английской. Япония избрала в свое время другую тактику. Японцы придерживались того принципа, что каждое воздвигаемое ими новое судно должно иметь хотя бы небольшие преимущества по сравнению с любым аналогичным судном противника. Отсюда впоследствии вытекло то, что японцы могли применить наступательную тактику. Руководители флота бесспорно обнаружили известную парламентскую ловкость во время мира, когда дело шло о том, чтобы получать соответствующие средства на постройку флота. Но зато впоследствии язва парламентаризма проникла также и в дело самого построения флота, где руководиться надо было чисто военными, а вовсе не парламентскими соображениями. Слабость и половинчатость, недостаточная логичность мышления, характерные для парламентаризма как института теперь, к сожалению окрасили всю деятельность нашего морского ведомства. Сухопутная армия, как мы уже отметили, убереглась от этого принципиально неверного хода идей. Людендорф, тогда только полковник большого генерального штаба, повел отчаянную борьбу против преступной половинчатости и слабости, которую обнаруживал рейхстаг при рассмотрении всех вопросов, связанных с организацией сухопутной армии. Если борьба, которую провел тогда этот офицер, тем не менее оказалась напрасной, то вину за это несет, с одной стороны, парламент, а с другой, в еще большей мере, рейхсканцлер Бетман-Гольвег, который вел себя самым жалким образом. Но это конечно не мешает теперь действительным виновникам германской катастрофы взваливать ответственность на того человека, который один только вовремя достаточно решительно выступал против забвения коренных интересов нации. Одним обманом больше или меньше - не все ли равно для этих прирожденных обманщиков. Когда подумаешь о том, к каким бесчисленным жертвам привело преступное легкомыслие этих безответственнейших субъектов; когда перед глазами твоими проходят бесчисленные массы калек; когда вспомнишь о безграничном позоре, о бесчисленных страданиях, постигших нас, и когда еще и еще раз скажешь себе, что ведь все это было результатом только преступных действий горсточки бессовестных карьеристов, добивавшихся министерских портфелей, - тогда всех этих субъектов не назовешь иначе, как мошенниками, негодяями и преступниками. Для чего же тогда существовали бы в нашем словаре эти слова, если не для характеристики подобных мерзавцев. Ведь по сравнению с этими предателями нации любой сутенер еще является человеком чести. Когда дело шло о бедах, слишком уж бросавшихся в глаза, тогда о них еще иной раз говорили открыто. В этих случаях неприятную правду не скрывали и от широких масс. Во всех же других случаях стыдливо замалчивали зло, а иногда и просто отрицали его существование. И это в то время, когда только открытая постановка вопроса могла еще, быть может, привести к улучшению. Руководители государства совершенно не отдавали себе отчета в том, какое значение имеет пропаганда. Только евреи понимали, что умная и хорошо поставленная пропаганда может превратить в представлении народа самый ад в рай и наоборот. Еврей это понимал и соответственным образом действовал, немец же или, лучше сказать, его правительство не имело об этом ни малейшего представления. За это мы больше всего поплатились во время войны. x x x Мы указали выше целый ряд отрицательных явлений. Можно было бы привести еще бесчисленное множество других недостатков. Необходимо, однако иметь в виду, что этим недостаткам в довоенное время противостояли также и многие преимущества. Если рассудить справедливо, то придется признать, что большинство наших недостатков были свойственны также и другим народам, между тем как наших преимуществ у них зачастую не было. Главнейшим нашим преимуществом было то, что наш народ в большей степени, чем любой другой европейский народ, стремился сохранить национальный характер своего хозяйства и, несмотря на некоторые худые предзнаменования будущего, в настоящем подчинялся интернациональному финансовому контролю в меньшей мере, нежели другие страны. Правда, это преимущество таило в себе и известные опасности; оно-то и стало одним из важнейших факторов, приведших впоследствии к мировой войне. Если отвлечься от этого и некоторых других обстоятельств, то мы должны будем придти к выводу, что довоенная Германия обладала в основном тремя крупнейшими преимуществами, в своем роде образцовыми и ставившими тогда Германию в известных отношениях на недосягаемую высоту. Это относится и к форме правления как таковой и к тому выражению, которое эта форма правления получила в Германии в новейшую эпоху. Мы можем тут свободно отвлечься от личных качеств отдельных монархов. В качестве людей они конечно были подвержены целому ряду человеческих слабостей. Если не быть снисходительным к человеческим слабостям, тогда пришлось бы вообще отчаяться в нашем мире. Попробуйте-ка подойти с этим критерием к виднейшим представителям нынешнего нашего режима. Ведь ясно, что с точки зрения личных качеств эти люди не отвечают даже самому скромному минимуму требований. Кто стал бы судить о "ценности" германской революции по личным качествам тех "вождей", которых революция с ноября 1918 г. дарит Германии, тому пришлось бы покрыть свою голову пеплом и сгореть от стыда в предчувствии того уничтожающего приговора, который вынесут нам будущие поколения. Ведь будущим поколениям никак нельзя будет заткнуть рот специальным законодательством "о защите республики", и будущие поколения выскажут вслух то, что все мы уже теперь думаем о наших, с позволения сказать, вождях и об их более чем сомнительных добродетелях. Нет сомнения в том, что монархия чуждалась известных слоев нации и прежде всего широких слоев народа. Это был результат того, что наших монархов окружали далеко не всегда самые дальновидные и самые честные люди. К сожалению, монархи наши иногда больше любили окружение льстецов, нежели окружение честных и стойких людей. Это приносило особенно большой вред в такие времена, когда народная психология менялась очень быстро, когда народ начинал скептически относиться к старым придворным традициям монархии. Так например на рубеже XX столетия на среднего рядового обывателя производило далеко невыгодное впечатление, когда он видел принцессу, разъезжающую верхом в военном мундире. При дворе, по-видимому, совершенно не отдавали себе отчета в том, насколько неприятно действует такое зрелище, иначе таких парадов не стали бы допускать. Неприятно действовала также и не вполне искренняя филантропия, исходившая из придворных кругов. Если например та или другая принцесса иногда снисходила к тому, чтобы отправиться в народную столовую и попробовать там обед для бедных, чтобы затем объявить, что обед превосходен, то может быть в стародавние времена это и нравилось массе, а в начале XX века это действовало уже отталкивающе. Все прекрасно отдавали себе отчет в том, что высокая особа не понимает того простого факта, что приезд ее был известен заранее и обед в этот день был изготовлен совсем иной, нежели обычно. Народ прекрасно это понимал, и этого было достаточно. Люди только смеялись, а иногда и раздражались по поводу таких вещей. Посмеивались также и над постоянными россказнями в газетах о том, насколько умеренную жизнь ведет наш монарх, как рано он встает, как работает он в поте лица с утра до вечера, да к тому же его пища недостаточно питательна. Народ уже вырос. Его очень мало интересовал вопрос о том, сколько именно кушает наш монарх. Никто не отказывал монарху в праве получить сытный обед. Никто также не хотел лишить его необходимого досуга для сна. Люди хотели немногого: чтобы их монарх был человеком честным и мужественным, чтобы он достойно оберегал честь нации и вообще добросовестно выполнял свои обязанности правителя. Старые же россказни приносили не пользу, а вред. Все это были еще только мелочи. Хуже было то, что в самых широких кругах нации укоренилось убеждение: все равно за нас все дела решают там наверху, поэтому нечего и нам заботиться о делах. Пока правительство действительно вело правильную политику или по крайней мере было воодушевлено хорошими желаниями, это было еще с полбеды. Но горе, если на место старого хорошего правительства приходило новое, менее подходящее. В этом случае безвольная покорность и детская вера являлись уже причиной тяжелых бед. Тем не менее, как мы уже сказали, рядом с этими слабостями Германия имела и ряд бесспорных преимуществ. Монархическая форма управления обеспечивала известную стабильность всего государственного руководства. Она изымала по крайней мере высших носителей власти из круга честолюбивых политиков. Институт монархии издавна пользовался уважением и авторитетом. Вторым нашим преимуществом было то, что Германия обладала превосходным корпусом государственного чиновничества. И, наконец третьим и главным преимуществом являлось то, что армия наша стояла над уровнем каких бы то ни было партийно-политических обязательств. К этому надо прибавить еще и то преимущество, что образ единоличного монарха все еще будил и укреплял чувство личной ответственности - во всяком случае в гораздо большей степени, нежели в тех странах, где носители власти сменялись с кинематографической быстротой. Все это вместе взятое и придавало немецкой администрации порядочность и чистоту, признававшуюся всеми. Наконец и культурное значение монархии для немецкого народа было очень велико. Оно вполне перевешивало все ее недостатки. Немецкие резиденции все еще являлись крупными художественными центрами, чего совершенно нельзя сказать о нашей нынешней погрязшей в материализме, эпохе. То, что немецкие князья сделали для искусства и науки в течение XIX в., было образцово. Во всяком случае наша современность совершенно не может идти в этом отношении ни в какое сравнение. x x x Но самым важным из положительных факторов этого времени, когда распад народного организма прогрессировал еще только медленно, являлась конечно армия. Недаром ненависть всех врагов Германии направлялась прежде всего против нашей армии, главной защитницы нашей свободы и национального самоутверждения. Армия наша была в те времена самой могучей школой для всей немецкой нации. Лучшим памятником для нашей старой армии является констатирование той истины, что германскую армию ненавидели, преследовали оскорблениями, забрасывали грязью все враги, но вместе с тем и боялись ее. Что армия наша являлась главным оплотом свободы и главной нашей защитой перед властью биржи, это видно уже из того, с какой жадностью версальские ростовщики набросились прежде всего именно на германскую армию. Если бы не могущество нашей армии, версальская петля затянулась бы на шее нашего народа еще гораздо раньше. Если захотеть с полной точностью сказать, чем же именно обязан немецкий народ своей армии, то это можно будет выразить одним словом: всем! В нашей армии воспитывалось еще чувство ответственности в такую пору, когда это свойство стало уже совсем редким, когда все старались уйти от ответственности, вдохновляясь прежде всего примером парламента, который являлся образцом полного отсутствия какой бы то ни было ответственности. В нашей армии воспитывалось чувство личного мужества в такой период, когда трусость свирепствовала повсюду и когда готовность пожертвовать собою в интересах общего блага рассматривалась уже почти как глупость, а умным считался лишь тот, кто больше всего думал о своем собственном "я". Армия наша была той школой, в которой немец учился видеть благо народа в его силе и единстве, а не в лживых фразах об интернациональном братстве с неграми, китайцами, французами, англичанами и т.д. Армия наша воспитывала в людях дух решимости в такую пору, когда знамением времени являлись отсутствие решимости и вечные колебания. Армия учила тому, что определенный приказ всегда лучше, чем полное отсутствие твердых указаний. Это было уже кое что в такую пору, когда тон задавали сомнительные умники. Уже в одном этом был кусок настоящей здоровой народной мудрости, от которой вообще не осталось бы и следа, если бы наша армия не была бы непрерывным источником здоровья. Сравните это с теперешней просто ужасающей нерешительностью наших правящих кругов. Нынешние наши правители находят в себе силу решимости только тогда, когда дело идет о подписании какого-либо продиктованного нам нового разорительного договора. Когда дело идет о каком-нибудь новом грабеже Германии, тогда правительство быстро решается подписать "соглашение", конечно слагая с себя в то же время всякую ответственность. В этих случаях "ответственные" правители выполняют роль простых парламентских стенографов, которые всегда ведь пишут только то, что им диктуют. Армия наша воспитывала людей в идеализме и в чувстве преданности великой родине в такое время, когда все кругом у нас погрязло в жадности и материализме. Армия воспитывала нас в преданности идее национального единства в такое время, когда кругом шла уже ожесточенная борьба классов. Единственной ошибкой, быть может было введение института вольноопределяющихся с годовым сроком службы. Это было ошибкой потому, что здесь нарушался принцип безусловного равенства и люди с лучшим образованием опять попадали в несколько обособленное положение, между тем как интерес дела требовал обратного. Наши верхние слои и без того ужа достаточно оторвались от народа. На армию оказало бы особенно благотворное влияние, если бы в ее рядах не было этого разделения. Что мы не провели этого принципа, было ошибкой. Но где же не бывает ошибок. В армии нашей настолько преобладало хорошее, что ее немногие недостатки отступали на задний план. Но самой большой эаслугой нашей старой армии было то, что она не допускала торжества принципа "большинства" над значением отдельной личности, что ясная голова в ее рядах ценилась больше, нежели мнение "большинства". В противовес еврейской демократической идее слепого поклонения "количеству" армия твердо отстаивала веру в гений единиц. Вот почему только в армии тогда и воспитывались такие люди, которые больше всего были нам нужны. Из армии выходили настоящие мужи. В то время как кругом произрастали только размагниченные существа и бабы, армия каждый год выпускала из своих рядов 350 тысяч молодых людей в расцвете сил и здоровья - людей, которые в течение своей двухлетней службы из неокрепших юношей превратились в стальных бойцов. Наши солдаты, привыкшие в течение двух лет слушаться приказа, по окончание службы умели также и приказывать. Старого солдата можно было узнать уже по одной походке. Такова была лучшая школа немецкой нации. И недаром же на ней концентрировалась яростная ненависть всех тех, кто из жадности, зависти или собственного бессилия стремился к тому, чтобы дорогие сограждане оставались как можно более безоружны. То, чего в своем ослеплении или по злой воле не понимали многие немцы, отлично было понято всем остальным миром: немецкая армия являлась самым могущественным орудием немецкого народа в его борьбе за свободу и пропитание его детей. x x x Наряду с ролью монархии и ролью армии необходимо отметить еще благодетельную роль нашего несравненного корпуса государственных служащих; Германия была страной лучшей организации и лучшей администрации во всем мире. О нашем государственном чиновнике говорили, что он старомоден и немножко бюрократ. Но в этом отношении в других странах дело обстояло не лучше, а скорее хуже. А вот чего похватало другим государствам, так это той изумительной солидности всего аппарата и абсолютной неподкупности чиновников, которые отличали Германию. Уж лучше, чтоб чиновник был несколько старомоден, но зато безусловно честен и предан делу, чем если этот чиновник выглядит весьма "современно", но зато отличается невежеством да еще изрядно развращен. Если нам теперь часто говорят, что наша администрация в довоенное время состояла хотя и из хороших бюрократов, но зато из плохих хозяйственников, то мы на это отвечаем: пусть нам укажут другую страну в мире, которая поставила бы, скажем, свое железнодорожное хозяйство на такую высоту, как это было в Германии. Только германской революции впоследствии удалось в результате длительных усилий настолько разложить этот прекрасный аппарат, что потом уже можно было его "социализировать", т.е. отнять железные дороги у народа и передать их интернациональному биржевому капиталу, действительному вдохновителю германской революции. Что особенно выделяло довоенный корпус государственных чиновников и весь административный аппарат, так это их независимость по отношению к правительству. В те времена правительство не оказывало никакого давления на политические взгляды немецкого государственного чиновника. Только со времени революции все это радикально переменилось. Теперь от чиновника требуют не знаний, не умения, а только принадлежности к определенной партии. Теперь люди с самостоятельным независимым характером не нужны: они только мешают. Громадная сила довоенной Германии держалась, таким образом, на монархии, армии и корпусе государственных чиновников. Из этих трех источников государство черпало ту силу, которой ей сейчас больше всего не хватает, а именно - государственный авторитет! Подлинный авторитет государства покоится на всеобщем доверии к руководителям государства и к его администрации, а не на болтовне в рейхстагах и ландтагах и не на специальных законах, долженствующих "защитить" республику от какой бы то ни было критики. Всеобщее доверие граждан может быть только результатом всеобщего непоколебимого убеждения в бескорыстии и чистоте правительственных намерений и в честности всех административных органов страны. Это всеобщее доверие возникает лишь тогда, когда государственное законодательство вполне отвечает всеобщему чувству справедливости, ибо при помощи голого насилия ни одна правительственная система долго не продержится. Прочность системы возможна только как результат всеобщего доверия к правдивости и честности тех, кто призван защищать интересы народа. x x x Итак, хотя довоенную Германию разъедали уже довольно тяжелые внутренние болезни, не следует все же забывать того обстоятельства, что и другие государства не в меньшей степени были поражены этими болезнями и тем не менее в критическую минуту выдержали испытание, не ставши жертвами катастрофы. Если же мы припомним, что рядом с этим довоенная Германия имела еще очень сильные стороны, то мы неизбежно должны будем придти к тому выводу, что действительную причину германской катастрофы следует искать в чем-то другом. Так оно и есть. Самая важная и самая глубокая причина краха старой германской империи заложена была в непонимании значения расовой проблемы и ее великой роли во всем историческом развитии народов. Ибо все наиболее крупные события в жизни народов являются не продуктом случайности, а закономерно вытекают только из неудержимого стремления каждого народа к сохранению и размножению вида и расы. Люди не всегда отдают себе в этом ясный отчет, но тем не менее это так. ГЛАВА XI. НАРОД И РАСА Есть на свете много истин, казалось бы, совершенно очевидных, и тем не менее именно в силу их очевидности люди зачастую их не замечают или, во всяком случае, не понимают их значения. Мимо таких самоочевидных истин люди иногда проходят как слепые, а затем бывают чрезвычайно удивлены, когда кто-либо внезапно откроет то, что, казалось бы, все должны были знать. Куда ни кинешь взглядом, всюду тысячи колумбовых яиц, а вот самих-то Колумбов в жизни встречается совсем мало. Все без исключения люди каждый день так или иначе общаются с природой, знакомятся с ее тайнами и воображают, что им понятно почти все, а между тем за единичными редкими исключениями люди совершенно слепо проходят мимо одного из важнейших явлений, связанных с их собственным бытием: а именно, люди совершенно не замечают, что все живущее на земле строго разделено на отдельные замкнутые в себе группы, из которых каждая представляет отдельный род или вид. Уже при самом поверхностном наблюдении нельзя не заметить тот почти железный закон, что хотя жизненная энергия природы почти безгранична, формы размножения и продолжения рода и вида очень ограничены. Каждое животное спаривается только со своим товарищем по роду и виду. Синичка идет к синичке, зяблик к зяблику, скворец к скворчихе, полевая мышь к полевой мыши, домашняя мышь к домашней мыши, волк к волчице и т.д. Изменить это могут только какие-либо чрезвычайные обстоятельства, прежде всего например обстановка лишения свободы или какие-нибудь другие обстоятельства, мешающие спариванию в пределах одного и того же рода и вида. В этих случаях природа тут же начинает оказывать сопротивление и выражает свой протест либо тем, что отказывает этим животным в способности к дальнейшему размножению или ограничивает рождаемость следующих поколений этих ублюдков. В громадном же большинстве случаев природа лишает этих ублюдков силы сопротивления болезням и нападению врагов. Это вполне естественно. В результате скрещения двух существ, стоящих на различных ступенях развития, неизбежно получается потомство, ступень развития которого находится где-то посередине между ступенями развития каждого из родителей. Это значит, что потомство будет стоять несколько выше, нежели отсталый из родителей, но в то же время ниже, нежели более развитой из родителей. А из этого в свою очередь вытекает то, что такое потомство впоследствии должно будет потерпеть поражение в борьбе с более развитыми представителями рода и вида. -Такое спаривание находится в полном противоречии со стремлениями природы к постоянному совершенствованию жизни. Основной предпосылкой совершенствования является конечно не спаривание вышестоящего существа с нижестоящим, а только победа первого над вторым. Более сильный должен властвовать над более слабым, а вовсе не спариваться с более слабым и жертвовать таким образом собственной силой. Только слабые могут находить в этом нечто ужасное. На то они именно и слабые и ограниченные люди. Если бы в нашей жизни господствовал именно этот закон, то это означало бы, что более высокое развитие органических существ становится вообще невозможным. Результатом этого заложенного во всей природе стремления к расовой чистоте является не только строгое отграничение отдельных рас друг от друга, но и известная однородность внутри каждой из них. Лиса всегда остается лисой, гусь - гусем, тигр - тигром и т.д.; разница тут может заключаться только в большей или меньшей выносливости отдельных экземпляров, в большем или меньшем уме, понятливости и т. д. Но никогда нельзя встретить лисы, которая обнаруживала бы какие-нибудь гуманные намерения по отношению к гусю, как никогда мы не встретим кошки, склонной к дружбе с мышами. Борьба между теми и другими является результатом не столько прирожденной вражды, сколько результатом голода и любви. В обоих случаях природа смотрит на эту борьбу с полным спокойствием и даже с известным удовлетворением. Борьба за пропитание приводит к тому, что наиболее слабое и болезненное терпит поражение. Борьба самцов из-за самки обеспечивает право и возможность размножения только за более сильным. Но всегда и неизменно борьба только способствует здоровью и увеличению силы сопротивления данного рода и вида. Тем самым борьба является фактором более высокого развития. Если бы дело обстояло не так, то это означало бы, что на нашей земле вообще прекратилось бы прогрессивное развитие. Тогда скорее наступило бы обратное. С количественной стороны слабое всегда имеет перевес над сильным. И если бы способность к размножению у обоих была одинакова, то в течение некоторого времени слабое расплодилось бы в таких огромных размерах, что совершенно затмило бы собой сильное. Вот почему природа и вносит известную поправку в пользу более сильного. Эту поправку природа реализует тем, что ставит слабое в более тяжелые условия существования; таким путем природа ограничивает это слабое уже в количественном смысле; но мало того, природа делает еще отбор и из этого числа и предоставляет возможность к размножению лишь наиболее крепким и здоровым экземплярам. Природа противится спариванию более слабых существ с более сильными. Но в еще большей степени противно ей смешение высокой расы с нижестоящей расой. Такое смешение ставит под вопрос всю тысячелетнюю работу природы над делом усовершенствования человека. Из опыта истории мы видим тысячи примеров этого. История с ужасающей ясностью доказывает, что каждое смешение крови арийцев с более низко стоящими народами неизбежно приводило к тому, что арийцы теряли свою роль носителей культуры. В Северной Америке, где население в громадной своей части состоит из германских элементов, только в очень небольшой степени смешавшихся с более низкими цветнокожими народами, мы видим совершенно других людей и другую культуру, нежели в Центральной и Южной Америке, где переселенцы, преимущественно люди романского происхождения, зачастую в гораздо больших размерах смешивались с туземным населением. Уже одного этого примера, в сущности говоря, было бы достаточно, чтобы ясно и недвусмысленно установить влияние расового смешения. Германец американского континента, сохранивший беспримесную чистоту своей расы, стал господином континента, и он останется им, вплоть до того момента, когда сам падет жертвой позора кровосмешения. Таким образом, можно сказать, что результатом каждого скрещивания рас является: а) снижение уровня более высокой расы; б) физический и умственный регресс, а тем самым и начало хотя и медленного, но систематического вырождения. Содействовать этакому развитию означает грешить против воли всевышнего вечного нашего творца. Но по заслугам грех этот и наказывается. Идя против железной логики природы, человек попадает в конфликт с теми принципами, которым он сам обязан своим существованием. Так, его борьба против природы неизбежно приводит к его собственной гибели. Здесь приходится часто выслушивать истинно еврейское по своей наглости и совершенно глупое возражение современных пацифистов: "но ведь человек на то и человек, чтобы преодолевать природу!" Миллионы людей бессмысленно повторяют эту еврейскую нелепость и в конце концов сами убеждают себя в том, будто люди могут "преодолевать" природу. Что хотят сказать этим наши пацифистские дурачки, в сущности говоря, даже понять нельзя. Не будем уже говорить о том, что на деле человеку еще ни в чем не удалось преодолеть природу; не будем говорить уже о том, что человеку в лучшем случае удается лишь постигнуть ту или другую загадку или тайну частицы природы; не будем напоминать о том, что в действительности человек ничего не изобретает, а только открывает, т. е. другими словами, что не он господствует над природой, а природа над ним, и что только, постигнув отдельные законы природы и тайны ее, человеку удается стать над теми существами, которые лишены этого знания; не будем уж говорить обо всем этом; достаточно будет констатировать, что никакая идея не в состоянии преодолеть то, что является предпосылкой бытия и существования, хотя бы уже по одному тому, что сама идея зависит только от человека. Вне человека не может быть никакой человеческой идеи на этой земле. Но ведь из этого вытекает, что сама идея предполагает сначала существование человека, а стало быть и всех тех законов, которые сами служат предпосылкой появления человека на земле. Мало того! Ведь определенные идеи свойственны только определенным людям. Это относится прежде всего к тем мыслям, которые ведут свое происхождение не от точного научного знания, а заложены в мире ощущений и чувств, или, как у нас теперь принято выражаться, в мире внутренних переживаний. Все те идеи, которые сами по себе ничего общего не имеют с холодной логикой, а являются чистейшим выражением определенных чувств, этических представлений и т. д., - все такие идеи неразрывно связаны с существованием человека. Вне этих свойств человека, вне его творческой силы, вне присущей ему силы воображения само существование таких идей было бы невозможным. Но отсюда-то как раз и вытекает, что именно сохранение определенных рас и людей является основной предпосылкой самого существования этих идей. Отсюда можно было бы даже сделать тот характерный вывод, что кто действительно всей душой добивается победы идеи пацифизма в нашем мире, тот должен всею душой добиваться, чтобы мир был завоеван немцами. Если случится наоборот, то ведь вместе с последним немцем, пожалуй, вымрет и последний пацифист: по той причине, что весь остальной мир отнюдь не поддался на противоестественную бессмыслицу пацифизма в такой мере, как, к сожалению, наш народ. Волей-неволей пришлось бы сначала вести войны, чтобы затем увидеть победу пацифизма. Этого, говорят, как раз и добивался американский апостол Вильсон. Наши немецкие фантасты по крайней мере были уверены в этом. Действительные результаты теперь хорошо известны. Что же! Идеи гуманизма и пацифизма действительно, может быть, будут вполне у места тогда, когда вышестоящая раса предварительно завоюет весь мир и в самом деле станет господствовать над всей землей. Если так поставить вопрос, то идеи пацифизма и гуманизма перестанут быть вредными. К сожалению, только на практике такой ход развития трудно осуществим и, в конце концов, невозможен. Итак - сначала борьба, а потом может быть и пацифизм! В ином случае пришлось бы сказать, что человечество прошло уже через свой кульминационный пункт развития и что нас ожидает не победа той или иной другой этической идеи, а варварство и в результате этого хаос. Пусть смеется, кто хочет, но ведь мы знаем, что наша планета в течение миллионов лет носилась в эфире без людей. Это вполне может повториться, если люди позабудут, что их существование подчиняется безжалостным железным законам природы, а вовсе не выдумкам отдельных слабоумных "идеологов". Все, чему мы изумляемся в этом мире, - наука и искусство, техника и открытия - все это только продукт творчества немногих народов, а первоначально, быть может, только одной расы. От них и зависит существование всей нашей культуры. Если бы эти немногие народы погибли, то вместе с ними сошло бы в могилу все прекрасное в этом мире. Все великие культуры прошлого погибли только в результате того, что творческий народ вымирал в результате отравления крови. Причина этой гибели всегда в последнем счете лежала в забвении той истины, что всякая культура зависит от человека, а не наоборот; что таким образом, дабы сохранить культуру, надо сохранить данного творящего эту культуру человека. Но такое сохранение целиком подчинено железному закону необходимости, сохранению права на победу за более сильным и более высоким. Итак, кто хочет жить, тот должен бороться, а кто в этом мире вечной борьбы не хочет участвовать в драке, тот не заслуживает права на жизнь. Пусть это жестоко, но это так! По-нашему гораздо более горька участь того человека, которому кажется, что он в состоянии преодолеть природу, но который на деле только издевается над природой. В этом последнем случае природе ничего не остается, как ответить этому человеку болезнями, несчастьями, нуждой. Человек, не понимающий законов расового развития и пренебрегающий этими законами, сам себя лишает счастья, которым он мог бы воспользоваться. Такой человек мешает победному шествию лучшей из рас и тем самым уничтожает основную предпосылку всякого человеческого прогресса. Такой человек уподобляется беспомощному животному, несмотря на то, что он сохраняет органы чувств человека. x x x Было бы совершенно праздным занятием спорить о том, какая раса или какие расы были первоначальными носителями всей человеческой культуры, а стало быть и основателями того, что мы теперь обозначаем словом "человечество". Легче ответить себе на этот вопрос, если мы будем иметь в виду только современность. Тут ответ будет ясен. Все то, что мы имеем теперь в смысле человеческой культуры, в смысле результатов искусства, науки и техники - все это является почти исключительно продуктом творчества арийцев. Из этого конечно можно не без основания заключить, что и в прошлом именно арийцам принадлежала эта самая высокая роль, т.е. что арийцы явились основоположниками человечества. Ариец является Прометеем человечества. Его ясная голова была одарена божьей искрой гения, ему дано было возжечь первые огоньки человеческого разума, ему первому удалось бросить яркий луч света в темную ночь загадок природы и показать человеку дорогу к культуре, научив его таинству господства над всеми остальными живыми существами на этой земле. Попробуйте устранить роль арийской расы на будущие времена, и, быть может, уже всего через несколько тысячелетий земля опять будет погружена во мрак, человеческая культура погибнет и мир опустеет. Если мы разделим все человечество на три группы: 1 ) основателей культуры, 2) носителей культуры и 3) разрушителей культуры, то представителями первых двух групп будут пожалуй только одни арийцы. Именно арийцы создали, так сказать, фундамент и стены всех человеческих творений. Другие народы наложили свой отпечаток только на внешнюю форму и окраску. Все основные планы человеческого прогресса, все самые большие камни, необходимые для постройки, - все это дал ариец. Другим расам принадлежало только выполнение планов. Возьмите следующий пример. Пройдет еще несколько десятилетий и весь восток Азии будет называть "своей" ту культуру, которая на деле является не чем иным, как соединением германской техники и старогреческого духа, как и у нас самих. Только внешние формы - по крайней мере, отчасти - будут носить азиатский характер. Дело обстоит не так, как думают многие, будто Япония применяет только европейскую технику, но развивает "свою собственную" культуру. Нет! На деле мы имеем перед собою европейскую науку и технику, только внешне окрашенные в японские цвета. Действительной основой жизни этой части Востока является могучая научно-техническая работа Европы и Америки, т. е. арийских народов, а вовсе не особая "японская" культура. Внешние японские цвета этой культуры только больше бросаются в глаза европейцу в силу их отличия от наших. На деле же Восток может развиваться в сторону общечеловеческого прогресса, только усваивая европейскую и американскую технику и науку. Только это дает основу для борьбы за насущный хлеб, для выковывания оружия. Только внешность постепенно приспособляется к отличительным чертам японцев. Если допустить на одну минуту, что например Европа и Америка погибли и что таким образом прекращается дальнейшее воздействие арийцев на Японию, то в течение короткого времени нынешний подъем в Японии в области техники и науки, быть может, еще и продолжался бы; но прошло бы небольшое количество лет, источник усох бы, нынешнее культурное развитие Японии приостановилось бы, и она опять была бы ввергнута в ту спячку, из которой семь десятилетий назад ее пробудила арийская культурная волна. Что современное японское развитие имеет арийское происхождение, это совершенно очевидно. Но несомненно и то, что и во времена седой старины тогдашняя японская культура тоже определялась чужими влияниями. Лучшим доказательством этого является тот факт, что в более позднее время японская культура прошла через целую полосу застоя и полного окостенения. Это могло случиться только потому, что она утеряла основное творческое расовое ядро. Другими словами, в более позднее время ей не хватало того внешнего влияния, которое она раньше получала от более высокой расы. Раз мы можем установить, что тот или другой народ воспринимал в основных чертах свою культуру от других рас и сам лишь в состоянии был постепенно ее развивать, а затем остановился в своем культурном развитии, как только приостановилось внешнее воздействие, то тут можно сказать: перед нами раса, способная играть роль "носительницы культуры", но неспособная играть роли "основательницы культуры". При более внимательном ознакомлении с судьбами развития отдельных народов приходится констатировать тот факт, что все они почти сплошь первоначально являлись лишь носителями культуры, а не основателями ее. Почти всюду можно наблюдать следующую картину развития. Арийским племенам - зачастую в численном отношении до смешного малочисленным - удается подчинить себе чужие народы. Опираясь на особые условия, свойственные данным территориям (степень обилия, климатические условия и т.д.), и используя соответствующим образом имеющуюся теперь в их распоряжении большую рабочую силу, арийцы пробуждают в покоренных народах духовные и организаторские способности, спавшие до сих пор непробудным сном. В течение немногих тысячелетий, а иногда даже только столетий арийцам удается создавать новую культуру, которой вначале присущи все внутренние черты арийцев и которая только до известной степени приспособляется в вышеуказанном смысле к свойствам земли и к человеческим свойствам завоеванных народов. Но затем проходит известное время, сами завоеватели начинают нарушать принцип чистоты крови, которого они раньше придерживались очень строго; постепенно они начинают смешиваться с покоренными народами, и таким образом заканчивается их собственное существование. Известно ведь, что вслед за грехопадением в раю пришло изгнание из рая. Пройдет одно или два тысячелетия, и последние следы некогда господствовавшего народа мы можем констатировать только в более светлом цвете кожи, получившемся в результате смешения крови завоеванных и завоевателей, и в окостеневшей культуре, занесенной некогда более высокой расой. В крови завоеванных народов растворялись все духовные преимущества прежних завоевателей. В низшей культуре завоеванных народов угас факел человеческого прогресса, занесенный туда более высокой расой. Более светлый цвет кожи только слегка напомнит былую великую роль прежних завоевателей, а некоторые случайно уцелевшие остатки старой занесенной культуры только слегка озарят иногда давно уже наступившую ночь в области культурной жизни этих народов. Эти остатки культуры ярко светят в ночи наступившего вновь варварства. Поверхностный наблюдатель подумает, что он видит перед собою продукты современной культуры данного народа, между тем как, на деле перед ним только отсветы прошлого. Иногда в истории случается так, что народ и во второй и в третий раз придет в соприкосновение с той расой, которая некогда уже занесла к нему культуру, причем ни та, ни другая сторона не будет даже помнить о предыдущих встречах. Теперь остатки крови прежних владык бессознательно потекут навстречу вновь пришедшей высшей расе, и то, что раньше могло являться только результатом принуждения, теперь будет удаваться и добровольно. В стране подымается новая культурная волна, и она оказывает свое благодетельное влияние вплоть до того момента, пока носители культуры опять не растворятся среда чужих