е менее пьяным; он
сказал: "Мы хотим сказать, что албанская армия всегда должна стоять на нашей
стороне .. .". Мы тут же ответили ему: "Наша армия является и останется
верной своему народу и преданно будет отстаивать, на пути
марксизма-ленинизма, дело строительства социализма; она была и остается
оружием диктатуры пролетариата в Албании, признает и будет признавать только
руководство Албанской партии Труда. Этого вы еще не знаете, товарищ маршал
Чуйков? Тем хуже для вас!"
Маршалы получили отпор. Кто-то из них, не помню, Конев или кто-то
другой, видя, что беседа не прошла по их расчетам, вмешался и вставил:
"Прекратим эти разговоры, давайте выпьем стаканчик за дружбу между двумя
нашими народами и двумя нашими армиями".
Однако, наряду с этой лихорадочной антиалбанской и антимарксистской
деятельностью, Хрущев и хрущевцы открыто напали на нас в материале,
посланном ими китайцам, в котором они обрушивались и на них. Этот материал
они вручили всем делегациям, включая и нашу делегацию. В этом материале, как
уже известно, хрущевцами Албания не считалась больше социалистической
страной. Хрущев, с другой стороны, в ходе беседы говорил Лю Шаоци: "Мы
проиграли Албанию, но не проиграли чего-либо значительного: вы выиграли ее,
но вы не выиграли чего-либо значительного. Партия Труда была и остается
слабым звеном в международном коммунистическом движении".
Тактика хрущевцев нам была ясна. Они прежде всего угрожали нам словами:
"Это от нас зависит, быть или нет вам социалистической страной, так что во
врученном вам материале Албания больше не фигурирует социалистической
страной", и, во-вторых, они угрожали другим, говоря им, что "Албанская
партия Труда не является марксистско-ленинской партией, поэтому тот, кто
будет защищать ее как таковую, тот допустит ошибку и будет осужден вместе с
Албанской партией Труда". Другими словами, это означало: "Вам,
коммунистическим и рабочим партиям, которые придете на совещание, уже сейчас
надо уяснить себе, что то, что скажет Энвер Ходжа на совещании, это
измышления, это слова антисоветчика".
На совещании стало ясно, как были заблаговременно подготовлены
Ибаррури, Гомулка, Деж и другие.
За несколько дней до моего выступления на совещании Хрущев попросил
встречи со мной, понятно, с целью "убедить" нас изменить позицию. Мы решили
пойти на эту встречу, чтобы еще раз разъяснить хрущевцам, что мы не отойдем
от наших позиций. Но тем временем мы прочитали материал, о котором шла речь
выше. Я встретился с Андроповым, который в те дни суетился, как связной
Хрущева.
- Сегодня я прочел материал, в котором Албания не фигурирует как
социалистическая страна, - сказал я ему.
- Какое отношение это письмо имеет к Албании? - бесстыдно спросил меня
Андропов, который был одним из авторов этого низкопробного документа.
- Это письмо делает невозможной мою встречу с Хрущевым, - заметил я.
Андропов оторопел и проговорил:
- Это очень серьезное заявление, товарищ Энвер.
- Да, - сказал я ему, - очень серьезное! Передайте Хрущеву, что быть
или не быть Албании социалистической страной, это не он решает. Это кровью
решили албанский народ и его марксистско-ленинская партия.
Андропов попугаем повторил еще раз:
- Но ведь это материал о Китае, товарищ Энвер, и не имеет никакого
отношения к Албании.
- Свое мнение, - закончил я беседу, - выскажем на совещании партий. До
свидания.
Розданное обвинительное письмо против Китая было низкопробным
антимарксистским документом. Им хрущевцы решили продолжить в Москве то, что
не докончили в Бухаресте. Вновь они прибегли к коварной, троцкистской
тактике. Этот объемистый материал против Китая они раздали перед совещанием
в целях подготовки почвы и обработки делегаций остальных партий с тем, чтобы
запугать китайцев и заставить их, если они не подчинятся, быть, по меньшей
мере, умеренными. Этот антикитайский материал нас не удивил, напротив, он
дальше укрепил в нас убежденность в правоте марксистско-ленинской линии и
марк-систско-ленинских позиций нашей партии в защиту Коммунистической партии
Китая. Материал навел порядочную скуку на участников совещания, которые
восприняли его не так, как это предполагали хрущевцы. На совещании
образуются трещины и это будет в пользу марксизма-ленинизма. Мы могли
рассчитывать, что 7-10 партий скорее станут на нашу сторону, если не
открыто, то, по крайней мере, неодобрением враждебного предприятия
хрущевцев.
Китайская делегация, как оказалось, пришла на московское Совещание с
мыслью, что страсти могли угомониться, и первоначально они подготовили
материал, пронизанный примиренческим духом и терпимостью по отношению к
позициям и деяниям хрущевцев. С ним должен был выступить Дэн Сяопин.
По-видимому, они подготовились занять позицию "в двух-трех вариантах". Это
нам показалось странным после жестоких выпадов, совершенных в Бухаресте
против Коммунистической партии Китая и Мао Цзэдуна. Однако, когда хрущевцы
пошли в атаку, прибегая к жестоким выпадам, наподобие тех, которые
содержались в розданном перед совещанием материале, китайцам пришлось
полностью изменить подготовленный материал, бросить примиренческий дух, с
тем чтобы своей позицией ответить на выпады Хрущева.
Совещание открылось при жутком состоянии. Нас не без умысла посадили
около трибуны ораторов, с тем чтобы мы оказались под указательным пальцем
антимарксистских хрущевских "прокуроров". Но, вопреки их ожиданиям, это мы
стали прокурорами, обвинителями ренегатов и предателей. Они сидели на скамье
подсудимых. Мы сидели с поднятой головой, потому что стояли за
марксизм-ленинизм. Хрущев схватывался за голову обеими руками всякий раз,
когда на него сбрасывались бомбы нашей партии.
На совещании Хрущев придерживался коварной тактики. Он выступил первым,
произнес якобы умеренную, мирную речь, без открытых выпадов, с изысканными
фразами, с тем чтобы задать тон совещанию и создать впечатление, что оно
должно быть тихим, внушать его участникам, что не следует нападать друг на
друга (они напали первыми), надо сохранить единство (социал-демократическое)
и т.п. Этим он хотел сказать: "Мы не хотим распрей, не хотим раскола, ничего
такого не произошло, все идет хорошо".
Хрущев в своей речи полностью высказал свои ревизионистские воззрения,
он атаковал Коммунистическую партию Китая и Албанскую партию Труда, как и
те, которые последуют за этими партиями, не упоминая при этом ни одной из
них по имени. Этой тактикой в своей речи он хотел предупредить нас:
"Выбирайте: либо выпады вообще, без адреса, хотя всем известно, о ком идет
речь, либо же, если вам так не нравится, мы атакуем вас открыто". На деле,
из выступивших 20 делегатов-марионеток только 5-6 атаковали Китай,
основываясь на материале советских.
Хрущеву и его марионеткам было известно, что мы объявим войну
хрущевскому и мировому современному ревизионизму, поэтому они как в
комиссии, так и в своих выступлениях настаивали на необходимости включить в
проект положение о фракциях и групповщине в международном коммунистическом
движении, а также оценки XX и XXI съездов Коммунистической партии Советского
Союза и некоторые другие вопросы, против которых мы выступали. Было
очевидно, что Хрущев, который отрекся от ленинизма и ленинских норм и
который, как он сам утверждал, "обладал наследием и монополией ленинизма",
хотел своей дирижерской палочкой руководить всеми коммунистическими и
рабочими партиями мира, держать их под своим диктатом. Тот, кто выступал
против его линии, выработанной XX и XXI съездами, объявлялся фракционером,
антимарксистом, сторонником групповщины. Понятно, что таким образом Хрущев
готовил дубинку против Коммунистической партии Китая и Албанской партии
Труда, готовился принять меры к исключению нас из международного
коммунистического движения, в котором, по его расчетам, должны были
господствовать антимарксистские идеи.
За ним один за другим выступило 15-20 других, которые, будучи заранее
подготовленными и обработанными, вторили Хрущеву:
"Ничего такого не произошло, ничего нет между нами, тишина царит, все
идет хорошо". Какой низкопробный блеф для хрущевцев, которые манипулировали
этими подкупленными, чтобы прикидываться принципиальными! Вот таков был
вообще тон. "Часы уже были сверены", как это Живков говорил некогда в
какой-то своей речи, которую Хрущев в Бухаресте процитировал как
"историческое" изречение.
Между тем как совещание продолжало свою работу, советские, в частности
Хрущев, порядочно боялись нашего выступления и старались любой ценой убедить
нас отказаться от своих взглядов или хотя бы смягчить нашу позицию. Когда мы
отказались встречаться с Хрущевым, они попросили Тореза посредничать. Торез
пригласил нас на ужин и прочел нам лекцию о "единстве" и посоветовал нам
быть "сдержанными и хладнокровными". Морис Торез, конечно, был в курсе дела,
ибо мы уже беседовали с ним, так что было очевидно, что он теперь выступал
эмиссаром Хрущева. Но тщетно он старался. Мы отклонили все его предложения,
и он пригрозил нам.
- На вас ополчится совещание.
- Мы никого не боимся, потому что стоим на правильном пути, - ответили
мы ему.
Увидев, что и посредничество Тореза ни к чему не привело, советские
стали настоятельно просить нас встретиться с Микояном, Козловым, Сусловым,
Поспеловым и Андроповым. Мы дали согласие. На этой встрече, которая
состоялась на даче в Заречье, советские изображали дело так, будто ничего не
произошло, будто они ни в чем не были виновны, наоборот, по-ихнему, виновна
была Албанская партия Труда! Это мы, видите ли, обостряли отношения с
Советским Союзом, и они потребовали от нас прямо сказать им, почему мы это
делали!
Мы отвергли их обвинения и утверждения и на неопровержимых фактах
доказали им, что не мы, а они своими позициями и деяниями обострили
отношения между нашими партиями и нашими странами.
Со своей стороны, люди Хрущева совершенно без зазрения совести отрицали
все вплоть до своего посла в Тиране, которого они обозвали дураком,* пытаясь
взвалить на него свои провинности. Они пытались во что бы то ни стало
задобрить нас, чтобы мы замолчали. Они предложили нам и кредиты, и трактора.
Но мы, изобличив их, сказали: "Вы тщетно стараетесь, если не признаете и не
исправите свои тяжкие ошибки". Назавтра вновь пришли к нам Козлов и Микоян,
но ничего не добились.
Наступало время нашего выступления, и они предприняли последнюю попутку
-попросили нас встретиться с Хрущевым в Кремле. По всей видимости, Хрущев
еще понапрасну надеялся, что ему удастся "переубедить нас";
мы дали согласие, но отказались встретиться в назначенный им час, чтобы
этим сказать ему: "ты не можешь даже время встречи назначать, его назначаем
мы". Кроме этого, еще до встречи с ним, нам хотелось направить ему "устное
послание". Своим аппаратом мы установили, что в отведенной нам резиденции
везде нас подслушивали через микрофоны. Только в одной бане не было
установлено микрофона. Когда было холодно и мы не могли беседовать на улице,
мы были вынуждены беседовать в бане. Это заинтриговало советских, они хотели
знать, где мы беседовали, и, спохватившись, попытались установить микрофон и
в бане. Наш офицер застал советского техника за "операцией" - он якобы -
ремонтировал баню; наш человек сказал ему: "Не надо, баня работает
исправно".
Наше посольство тоже было переполнено аппаратами для подслушивания, и
мы, зная это, назначив время встречи, покинули Кремль и приехали в
посольство. Мы включили свой аппарат, и он дал нам сигналы о том, что нас
подслушивают со всех сторон. Тогда Мехмет Шеху направил Хрущеву и другим
10-15 минутное "послание" на русском языке, назвав их "предателями",
"подслушивающими нас", и т.д. и т.п. Так что, когда мы прибыли в Кремль,
ревизионисты уже получили наше "приветствие".
Встреча прошла в кабинете Хрущева, и он начал, как обычно:
- Слушаем вас, говорите.
- Вы попросили встречи с нами, - сказал я, - говорите вы первыми.
Хрущев вынужден был согласиться. С самого начала мы убедились, что он
действительно пришел на встречу в надежде, что ему удастся, если не
ликвидировать, то, по крайней мере, смягчить критику, с которой мы выступим
на совещании. К тому же, эту встречу, даже если она не даст никаких
результатов, он использует, как обычно, в качестве "аргумента" перед
представителями остальных партий для того, чтобы сказать им: "вот мы еще раз
протянули руку албанцам, но они остались на своем".
Хрущев и другие старались взвалить вину на нашу партию и изображали
удивленного, когда мы рассказывали им историю возникновения разногласий
между нашими партиями.
- Я не знаю, чтобы у меня был какой-либо конфликт с товарищем Капо в
Бухаресте,
- бесстыдно говорил Хрущев.
- Центральный Комитет нашей партии,
- сказал я ему, - не одобрял и не одобряет Бухареста.
- Это неважно. Но дело в том, что и до Бухареста вы не были согласны с
нами и этого вы нам не говорили.
Шарлатан, конечно, лгал, причем лгал с умыслом. Разве не этот самый
Хрущев в апреле 1957 года хотел грубо прекратить переговоры? Разве мы еще
раньше, в 1955 и 1956 годах, не говорили ему и Суслову о наших возражениях в
связи с отношением к Тито, Надю, Кадару и Гомулке?
Мы упомянули ему некоторые из этих фактов, и Микоян вынужден был
признать их вполголоса.
Однако Хрущев, когда видел, что его припирали к стене, прыгал с пятого
на десятое, перескакивал из темы к теме, и нельзя было говорить с ним о
крупных принципиальных вопросах, которые, в сущности, были источниками
разногласий. К тому же его даже не интересовало упоминание этих вещей. Он
добивался подчинения Албанской партии Труда, албанского народа, он был их
врагом.
- Вы не за урегулирование отношений,
- резко сказал Хрущев.
- Мы хотим урегулировать их, но сперва вы должны признать свои ошибки,
- ответили. мы ему.
Беседа с нами раздражала Хрущева. Он, конечно, не привык, чтобы малая
партия и малая страна решительно возражали против его позиций и действий.
Такова была их шовинистическая логика, свойственная патронам, логика этих
антимарксистов, которые, как и империалистическая буржуазия, считали малые
народы и малые страны своими вассалами, а их права - разменной монетой.
Когда мы открыто сказали ему об ошибках его и его людей, он стал на дыбы:
- Вы меня оплевываете, - завопил он.
- С вами нельзя беседовать. Только Макмиллан попытался говорить со мной
так.
- Товарищ Энвер не Макмиллан, так что берите свои слова обратно, -
возмущенно ответил ему Хюсни.
Мы вчетвером встали и покинули их, не подав им даже руку, мы не попали
в их ловушки, сплетенные угрозами и лицемерными обещаниями.
Это была последняя беседа с этими ренегатами, которые еще прикидывались
марксистами. Однако борьба нашей партии, настоящих марксистско-ленинских
партий и сами контрреволюционные действия этих ренегатов с каждым днем все
больше срывали с них демагогические маски.
Итак, эти попытки не имели никакого успеха, мы ни на йоту не отошли от
своей позиции, да и ничего мы не изменили и не смягчили в нашей речи.
Я не стану распространяться о содержании речи, с которой я выступил в
Москве от имени нашего Центрального Комитета, ибо она опубликована, а
взгляды нашей партии на поставленные нами проблемы теперь уже всемирно
известны. Мне хотелось бы лишь указать на то, как прореагировали
последователи Хрущева, прослушав наши выпады против их патрона. Гомулка,
Деж, Ибаррури, Али Ята, Багдаш и многие другие поднимались на трибуну и
соревновались в своем усердии мстить тем, кто "поднял руку на партию-мать".
Было и трагично, и смешно смотреть как эти люди, выдававшие себя за
политиков и руководителей, у которых "ума палата", поступали как наймиты,
как hommes de paille (По-французски: подставные лица.), как заведенные и
связанные за кулисами марионетки.
В перерыве между заседаниями ко мне подходит Тодор Живков. У него
тряслись губы и подбородок.
- Поговорим, брат, - говорит он мне.
- С кем? - спросил я. - Я выступил, вы слушали, полагаю; вас кто
подослал, не Хрущев ли? Мне нечего беседовать с вами, поднимитесь на трибуну
и говорите.
Он стал бледным, как полотно и сказал:
- Обязательно поднимусь и дам вам ответ. Когда мы выходили из
Георгиевского зала, чтобы уехать в резиденцию, Антон Югов, у самого верха
лестниц взволнованно спросил нас:
- Куда ведет вас этот путь, братья?
- Вас куда ведет путь Хрущева, а мы идем и всегда будем идти по пути
Ленина, - ответили мы ему. Он опустил голову, и мы расстались, не подав ему
руку.
После моего выступления, Мехмет Шеху и я покинули резиденцию, в которой
разместили нас советские, и поехали в посольство, где мы пробыли все время
нашего пребывания в Москве. Когда мы покидали их резиденцию, советский
офицер госбезопасности конфиденциально сказал товарищу Хюсни: "Товарищ Энвер
правильно поступил, что ушел отсюда, ибо здесь его жизнь была в большой
опасности". Хрущевцы были готовы на все, так что мы приняли нужные меры. Мы
разослали работников нашего посольства и помощников нашей делегации по
магазинам запастись продовольствием. Когда настало время нашего отъезда, мы
отказались отправиться на самолете, ибо "несчастный случай" мог легче
произойти. Хюсни и Рамиз остались еще в Москве, они должны были подписать
заявление, тогда как мы с Мехметом Шеху поездом уехали из Советского Союза,
совершенно не принимая пищи от их рук. Мы прибыли в Австрию, а оттуда
поездом через Италию доехали до Бари, потом на нашем самолете вернулись в
Тирану живы-здоровы и пошли прямо на прием, устроенный по случаю праздников
28-29 ноября. Наша радость была велика, ибо задачу, возложенную на нас
партией, мы выполнили успешно, с марксистско-ленинской решимостью. К тому же
и приглашенные, товарищи по оружию, рабочие, офицеры, кооперативисты,
мужчины и женщины, стар и млад - все были охвачены энтузиазмом и
демонстрировали тесное единство, как всегда, и тем более в эти трудные дни.
Хрущев и все его последователи прилагали много усилий к тому, чтобы в
принятом документе международного характера была отражена вся линия
хрущевских ревизионистов, искажавшая основные положения марксизма-ленинизма
о природе империализма, о революции, мирном сосуществовании и т.д. Однако
делегации нашей партии и Коммунистической партии Китая решительно выступили
в комиссии против этих извращений и осудили их. Мы добились исправления
многих положений, многие тезисы ревизионистов были отвергнуты, а многие
другие были переформулированы правильно, покуда не получился окончательный
документ, который был принят всеми участниками Совещания.
Хрущевцы вынуждены были принять этот документ, но Хрущев заранее заявил
о нем, что "Документ явился компромиссом, и компромиссам не суждено долго
жить". Было очевидно, что Хрущев сам нарушит Заявление московского Совещания
и обвинит нас в том, будто это мы нарушали установки и решения этого
Совещания.
И после московского Совещания наши отношения с Советским Союзом и с
московскими ревизионистами продолжали ухудшаться, покуда последние полностью
не порвали эти отношения в одностороннем порядке.
На последней встрече, которую 25 ноября имели в Москве с Хюсни и
другими членами нашей делегации, Микоян Косыгин и Козлов открыто прибегли к
угрозам. Микоян сказал им: "Вы и дня не можете прожить без экономической
помощи с нашей стороны и со стороны других стран лагеря социализма". "Мы
готовы затянуть ремень, питаться травой, - ответили им Хюсни и остальные
товарищи, - но вам не подчинимся; вам не поставить нас на колени".
Ревизионисты полагали, что искренняя любовь нашей партии и нашего народа к
Советскому Союзу сыграет роль в пользу ревизионистов Москвы, они надеялись,
что наши многочисленные кадры, которые учились в Советском Союзе,
превратятся в сплоченный раскольнический блок в партии против руководства.
Эту мысль Микоян высказал словами: "Когда Партия Труда узнает о вашем
поведении, она встанет против вас". "Просим вас присутствовать на каком-либо
из собраний в нашей партии, когда мы будем обсуждать эти проблемы, - сказали
ему члены нашей делегации, - и вы увидите, каково единство нашей партии,
какова ее сплоченность вокруг своего руководства".
Ревизионисты угрожали нам не только на словах. Они перешли к действию.
Саботажническая деятельность Москвы и ее специалистов в экономической
области шла по восходящей линии.
13. ПОСЛЕДНИЙ АКТ
Стальное единство нашей партии и нашего народа. Советские хотят
захватить Влерскую базу. Напряженное положение на базе. Адмирал Касатояов
уходит, поджав хвост. Враги мечтают об изменениях в нашем руководстве. IV
съезд АПТ. Поспелов и Андропов в Тиране. Заслуженная отповедь греческому и
чехословацкому делегатам-провокаторам. Провал миссии посланцев Хрущева в
Тиране. Зачем нас снова "приглашают" в Москву?! Публичные нападки Хрущева
против АПТ на XXII съезде КПСС Окончательный разрыв: в декабре 1961 г.
Хрущев порывает дипломатические отношения с Народной Республикой Албанией.
Вся партия и весь народ были поставлены в известность о происходивших
событиях и о положении, сложившемся особенно после московского Совещания. Мы
знали, что нападки, провокации и шантаж станут усиливаться и
интенсифицироваться как никогда раньше; мы были уверены, что Хрущев изольет
свой гнев на нас, на нашу партию и на наш народ, с тем чтобы поставить нас
на колени при помощи мощных средств. Партии и народу мы говорили, положа
руку на сердце, объяснили им все, что произошло, разъяснили им опасную
деятельность хрущевских ревизионистов. Как всегда, партия и народ проявили
свою высокую зрелость, свой блестящий революционный патриотизм, свою любовь
и верность Центральному Комитету партии, правильной линии, которой мы всегда
придерживались. Они глубоко осознали трудные ситуации, которые мы
переживали, поэтому до максимума напрягали свои нервы и свою энергию,
полностью мобилизовали свои силы, в результате еще больше закалилось наше
единство, и советские ревизионисты оказались перед каменной стеной. 1961
года явился годом суровых испытаний. Везде, на каждом секторе хладнокровно и
решительно отражались провокации, инсинуации и саботажнические действия
хрущевцев, которые провалились во всем. Москва, а вслед за ней все столицы
ее сателлитов начали оказывать на нас экономическое давление. Ревизионисты
сначала, в виде серьезного давления, приостановили все заключенные контракты
и соглашения, с тем, чтобы затем разорвать их подобно гитлеровцам. Они стали
отзывать специалистов, рассчитывая на то, что у нас все застрянет. Но они
грубо ошиблись.
Влерская база стала яблоком раздора. Не было никакого сомнения в том,
что база была наша. Мы никогда не могли согласиться с тем, чтобы хоть пядь
нашей земли была под пятой чужеземцев. По официальному, четко
сформулированному и подписанному обоими правительствами соглашению, в
котором не было места никакой двусмысленности, Влерская база принадлежала
Албании и одновременно должна была служить и защите социалистического
лагеря. Советский Союз, указывалось в соглашении, должен предоставить 12
подводных лодок и несколько вспомогательных судов. Мы должны были
подготовить кадры и подготовили их, должны были принять и уже приняли
корабли, а также и четыре подводные лодки. Наши экипажи были готовы принять
и восемь остальных подводных лодок.
Но уже возникли идеологические разногласия между обеими партиями, и
невозможно было, чтобы Хрущев не отражал их в таком невралгическом пункте,
как Влерская военно-морская база. Он и его люди намеревались извратить
достигнутое официальное соглашение, преследуя две цели: во-первых, оказывать
на нас давление, чтобы подчинить нас, и, во вторых, в случае неповиновения с
нашей стороны, они попытались бы завладеть базой, что-бы иметь ее в качестве
мощного исходного пункта для захвата всей Албании.
Специалисты, советники и другие советские военные на Влерской базе
усилили, особенно после бухарестского Совещания, трения, распри и инциденты
с нашими моряками. Советские прекратили все виды снабжения базы,
предусмотренные достигнутым соглашением; в одностороннем порядке были
приостановлены все начатые работы, усилились провокации и шантаж. Этой
яростной антиалбанской и антисоциалистической деятельностью руководили
работники советского посольства в Тиране, как и главный представитель
главного командования вооруженных сил Варшавского Договора, генерал Андреев.
Советские люди на базе, по приказу сверху, совершали бесчисленные скверные
хулиганские поступки и все же "страховки ради" пытались обвинить наших людей
в хулиганских поступках, которые они сами совершали. Бесстыдство и цинизм
дошли до того, что "главный представитель" Андреев направил Председателю
Совета Министров Народной Республики Албании ноту, в которой он жаловался,
что албанцы "совершают непристойные поступки на базе". Но что это за
"поступки"? "Такой-то албанский матрос бросил на борт советского корабля
окурок", "мальчишки Дуката говорят советским детям: "убирайтесь домой",
"албанский официант одного клуба сказал нашему офицеру: "хозяин здесь я, а
не ты" и т.д. Генерал Андреев жаловался Председателю Совета Министров
албанского государства даже на то, что какой-то неизвестный мальчишка тайком
нагадил у здания советских военных!
С возмущением и по праву один наш офицер дал Андрееву заслуженный
отпор:
- Зачем, товарищ генерал, - сказал он ему, - не поднимаете ключевые
проблемы, а занимаетесь такими мелочами, которые не относятся к компетенциям
даже командиров кораблей, а входят в круг обязанностей мичманов и
руководителей организаций Демократического фронта городских кварталов?!
Мы бдительно и в то же время хладнокровно следили за развитием ситуации
и постоянно наказывали нашим товарищам проявлять осмотрительность, терпение,
но ни в коем случае не подчиняться и не поддаваться на провокации агентов
Хрущева.
- Во избежание беспорядков и инцидентов в будущем, - предложили
советские, - Влерскую базу полностью отдать советской стороне!
Ни за что на свете мы не согласились бы с таким решением, ибо это
означало бы обречь себя на рабство. Мы решительно выступили против них,
напомнив им соглашение, по которому база была наша и только наша.
Чтобы облечь свое предложение в краску совместного решения, они
использовали совещание Варшавского Договора, состоявшееся в марте 1961 года,
где Гречко настоятельно потребовал, чтобы Влерская база полностью перешла в
руки советских, находилась под "непосредственным командованием"
главнокомандующего вооруженными силами Варшавского договора, т.е. самого
Гречко.
Мы решительно и с возмущением отклонили подобное предложение и,
несмотря на то, что другими решение уже было принято мы решительно заявили:
- Единственное решение заключается в том, чтобы Влерская база
оставалась в руках албанской армии. Никакого другого решения мы не допустим.
Тогда хрущевцы решили не передать нам 8 подводных лодок и других
военных кораблей, которые по соглашению принадлежали Албании. Мы настаивали
на этом, так как они были нашей собственностью и потребовали, чтобы
советские экипажи ушли, передав все средства нашим морякам, как было сделано
и с первыми четырьмя подводными лодками. Помимо "главного представителя"
Андреева, советские ревизионисты направили в Тирану еще некоего
контрадмирала. Вся эта группа состояла из офицеров советской
госбезопасности, посланных к нам для организации беспорядков,
саботажнической и диверсионной деятельности на Влерской базе.
- Мы не отдадим вам кораблей, ибо они наши, - говорили они.
Мы показали им государственное соглашение, и они нашли другой предлог.
- Ваши экипажи не готовы принять их. Они не подготовлены в должной
степени.
Все это были предлоги. Наши моряки окончили соответствующие школы, они
уже несколько лет готовились и неизменно доказывали, что были вполне в
состоянии принять подводные лодки и другие корабли. Сами советские за
несколько месяцев до обострения положения заявили, что наши экипажи были уже
подготовлены к принятию принадлежавших им средств.
И относительно этого мы дали им достойную отповедь. На базе наши
офицеры и матросы решительно, хладнокровно и с железной дисциплиной
выполнили все отданные нами приказы. Провокации советских на базе усилились
особенно, когда мы были в Москве на Совещании 81 партии. Товарищи из нашего
Политбюро в Тиране держали нас в курсе событий, а мы из Москвы давали им
указания и советовали им хранить хладнокровие, остерегаться провокаций,
повышать бдительность и принять нужные меры в военном отношении во Влере и
во всей стране, чтобы армия была в полной готовности.
Советские офицеры, находившиеся в Албании, приказы о том, как вести
себя, получали прямо из Москвы, где в те дни мы имели острые споры с
Хрущевым, Микояном, Сусловым и др.
Еще на первой встрече, которую Микоян и его коллеги имели с нами 10
ноября в Москве, взяв слово, он попытался напугать нас:
- Ваши офицеры на Влерской базе, - сказал он, - плохо обращаются с
нашими. Не хотите ли вы выйти из Варшавского Договора?
Мы тут же дали заслуженный отпор Микояну, который, после целого ряда
лет "замечаний" и "советов", теперь угрожал нам. Мы напомнили ему низменные
поступки советских офицеров на Влерской базе, особенно подлые деяния одного
из советских "контрадмиралов" который, сказал я Микояну, "может быть кем
угодно, но не контрадмиралом"; я напомнил ему заявления Гречко и
Малиновского, которые также грозили нам исключением из Варшавского Договора
и т.д.
Он замялся и увильнул от ответа, стараясь не брать ничего на себя,
однако два дня спустя с такой же угрозой обратился к нам и Хрущев.
Если хотите, мы можем снять базу, вскрикнул он в то время, как мы
говорили о возникших больших разногласиях.
- Вы этим угрожаете нам? - заметил я.
- Товарищ Энвер, не повышайте голоса,- вмешался Хрущев. - Подводные
лодки- наши.
- И ваши и наши, - ответил я, - ведь мы боремся за социализм.
Территория базы - наша. Относительно подводных лодок у нас имеются
подписанные соглашения, признающие за албанским народом права на них. Я
защищаю интересы своей страны. Так что, знайте, база наша и нашей останется.
После нашего возвращения из Москвы провокации на базе усилились и, в
целях внушения и оказания давления на нас, в Тирану прибыли заместитель
советского министра иностранных дел Фирюбин и два других "зама": первый
заместитель начальника генерального штаба Советской армии и Советского
военно-морского флота Антонов и заместитель начальника генерального штаба
Советского военно-морского флота Сергеев.
Они приехали якобы для того, чтобы "договориться", а на деле они
принесли нам ультиматум:
Влерскую базу полностью поставить под единую советскую команду,
подчиняющуюся главнокомандующему вооруженными силами Варшавского Договора.
- Здесь хозяевами являемся мы, - коротко и ясно ответили мы им. - Влера
была наша и нашей остается.
- Это решение командования Варшавского Договора, - угрожающе заявил
Фирюбин, бывший советский посол в Белграде во время примирения Хрущева с
Тито.
Мы дали ему достойную отповедь, и он, попытавшись запугать нас
заявлением: "Мы отберем у вас корабли, и вас поглотят империалисты", уехал
обратно вместе с обоими сопровождавшими его генералами.
За ним в Тирану прибыл командующий Черноморским флотом, адмирал
Касатонов, с задачей забрать не только 8 подводных лодок и плавучую базу,
которые обслуживали советские экипажи и которые также были собственностью
албанского государства, но и ранее принятые нами подводные лодки. Мы
решительно заявили ему: либо в соответствии с соглашением отдайте нам
подводные лодки, либо за короткий срок (мы назначали ему срок} немедленно
удалитесь из залива только с подводными лодками, которые обслуживаются
вашими экипажами. Вы нарушаете соглашение, вы грабите наши подводные лодки,
и за это вы расплатитесь.
Адмирал замялся, постарался смягчить нас, но напрасно. Он отказался
передать нам подводные лодки, уехал во Влеру, сел в командную подлодку, а
остальные выстроил в боевой порядок. Мы нашим отдали приказ занять Сазанский
пролив и стволы орудий навести на советские суда. Адмирал Касатонов, который
хотел запугать нас, ужаснулся. Он оказался в положении мыши в мышеловке, и,
если бы он попытался осуществить свой план, мог бы оказаться на дне моря. В
этих условиях адмирал вынужден был забрать только подводные лодки,
обслуживаемые советскими экипажами, и, поджавши хвост, выйти из залива и
убраться восвояси. Наша земля раз и навсегда избавилась от большого зла.
Их подлые поступки на Влерской базе, особенно в последний год, были
возмутительными и такими многочисленными, что их не счесть. Однако в такой
^щекотливой обстановке группа наших офицеров на базе смело и умело защищала
партию от заговорщиков, провокаторов и шовинистов, которые полностью
извратили чувства советских моряков, пробили резервуары, переломали койки,
перебили стекла окон в зданиях, где они жили и работали, и т.д. Они пытались
увести с собой все, до последнего болта, но своего они не добились. Мы
твердо стояли, с достоинством защищая наши права, хладнокровно отражая атаки
и провокации, а они пришли в замешательство.
Советские ревизионисты взбесились. Они прибегали ко всякого рода
саботажу, нарушили соглашения. Они вынуждены были отозвать своего посла
Иванова, а вместо него послать некоего Шикина. Он должен был подготовить
последний акт враждебного дела советских ревизионистов- раскол партии.
Хрущевцы намеревались осуществить раскол нашей партии на ее IV съезде
(Проходил с 13 по 20 февраля 1961 года.) к которому мы готовились. Напрасно
они надеялись добиться на нашем съезде того, чего им не удалось осуществить
другими путями; они надеялись, что съезд осудит линию, которой
придерживалось руководство нашей партии в Бухаресте и в Москве. В то время
буржуазия и реакция, которые были проинформированы и прямо или косвенно
подбиты хрущевцами, титовцами и их агентами, развернули клеветническую
кампанию против нашей страны и нашей партии. Они надеялись, что и в Албании
произойдет ревизионистский катаклизм. "Энвер Ходжа, шеф Коммунистической
партии Албании, скоро будет снят с занимаемого поста в результате Совещания
коммунистических руководителей мира, состоявшегося в прошлом месяце в
Москве", - передавало в канун нашего IV съезда какое-то западное телеграфное
агентство в своем комментарии, ссылаясь на белградские источники.
"Согласно утверждениям исследователей Восточной Европы, Москва
воспользуется своим влиянием, чтобы произвести изменения в Коммунистической
партии Албании, которая на московском Совещании придерживалась твердой
линии, - сообщали в те дни телеграфные агентства империалистических стран, и
добавляли: "Хотя коммунистический Китай принял советскую линию, албанцы
упорно отстаивают свои позиции".
Мы с пренебрежением читали эти сообщения гадальщиков из лагеря
империализма, хорошо зная, чья рука писала их.
25 ноября 1960 года на встрече, состоявшейся между делегациями АПТ и
КПСС, сам Микоян сказал товарищам из нашей делегации:
- Вы увидите, какие трудные ситуации сложатся для вашей партии и вашего
народа в результате вашего поворота в отношениях с Советским Союзом.
Подобные угрожающие заявления, то открытые, то прикрытые, мы слышали
отовсюду.
Несмотря на это, мы хладнокровно продолжали свой путь: пригласили на
свой съезд делегации из Коммунистической партии Советского Союза и из
остальных коммунистических и рабочих партий. Из Советского Союза приехали
Поспелов и Андропов, из Чехословакии - некий Барак, министр внутренних дел,
впоследствии посаженный в тюрьму за воровство, и др. Пусть они своими
собственными глазами увидят, кто такие Албанская партия Труда и албанский
народ, пусть они попробуют осуществить свои скрытые намерения. Они попали бы
рукой в западню.
Съезд открылся в обстановке неописуемого энтузиазма и единства партии и
народа. День открытия съезда превратился в настоящий всенародный праздник.
Народ сопровождал делегатов до здания, где должна была проходить работа
съезда, приветствуя их цветами, песнями и танцами. Съезд уже начал свою
работу, а праздник на улице все продолжался. Это был первый ответ, с самого
начала данный хрущевским, титовским и другим ревизионистам. Другие же
сокрушительные удары они получили на самом съезде.
Никогда и в голову не приходило Поспелову, Андропову и их лакеям, что
они попадут в такой огонь, который наши сердца согревал и укреплял, а их -
сжигал и ослеплял. За все время работы съезда со всем своим блеском
проявлялись стальная сплоченность нашей партии вокруг своего Центрального
Комитета, высокая зрелость и тонкое марксистско-ленинское чутье делегатов,
бдительность, дальнозоркость и готовность каждого делегата дать достойную
отповедь любой вылазке ревизионистских "друзей".
Речь Поспелова, которая по расчетам ревизионистов должна была вызвать
раскол на нашем съезде, совершенно не вызвала аплодисментов, наоборот,
делегаты съезда встретили ее холодно и с пренебрежением. Андропов с ложи
открыто указывал своим марионеткам, когда аплодировать, когда сидеть, а
когда вставать. Было воистину смешно смотреть на них. Они полностью
дискредитировали себя как своим поведением, так и своими непристойными
поступками.
На съезде присутствовал также представитель Коммунистической партии
Китая, Ли Сяньнянь, который все время истуканом сидел при виде энтузиазма
делегатов. Он с трибуны съезда сказал несколько хороших слов в адрес нашей
партии, однако нам "посоветовал" быть сдержанными и осторожными и не
прекращать переговоры с Хрущевым. Мы же делали свое.
При виде монолитной сплоченности наших рядов, в которых не было даже
тени раскола, хрущевцы усилили вмешательство, давление и шантаж. Они во всем
и везде провоцировали нас.
-Что это такое?! - разгневанно обратился Андропов к сопровождавшему его
работнику аппарата Центрального Комитета партии. - Зачем такие бурные
возгласы в адрес Энвера Ходжа?!
- Идите спросите их самих! - ответил ему наш товарищ. - Кстати,
скажите, - спросил его наш товарищ, -- что же чествовать, если не
марксизм-ленинизм, если не партию и ее руководство?! Или же вы думаете
предложить нам поставить во главе партии кого-либо другого?
Андропов получил отпор и повесил голову. Начали действовать греческий
делегат и Рудольф Бараку делегат Чехословакии. Греческий делегат, помимо
всего прочего, назвал неправильным наше реагирование на антиалбанский
разговор о "Северном Эпире", который Софоклис Венизелос имел с Хрущевым.
"Вснизелос, -- сказал греческий делегат сопровождавшему его нашему товарищу,
- человек неплохой, он прогрессивный буржуа-демократ". Наш товарищ ответил
ему, что взгляды Венизелоса-"демократа" на "Северный Эпир" ничем не
отличаются от взглядов отъявленного шовиниста и антиалбанца, Элефтериоса
Венизелоса (Элефтериос Венизелос (1864-1936), греческий реакционный
руководитель, представитель интересов крупной буржуазии. Несколько лет был
премьер-министром Греции. В 1919 году направил греческие войска для участия
в интервенции против Советской России.). Речь, с которой собирался выступить
на нашем съезде греческий делегат, как и его поведение в целом, были
пронизаны явно провокационным духом, поэтому