риходили со своими проблемами. Летом 1940 года он добился постановки моего доклада на районной научно-педагогической конференции. Доклад был напечатан в журнале "Советская педагогика". После выпускного вечера Гасилов горячо убеждал меня в том, что мое призвание - быть учителем... Вскоре началась война. Лет двадцать мы не виделись. Я знал, что он стал заведующим одного из РОНО... И вдруг в конце 60-х годов в одном из самиздатовских бюллетеней я прочитал погромную речь Г.В. Гасилова на районной учительской конференции в адрес одного из учителей, подписавшего (как в те годы делали многие) письмо в защиту кого-то из арестованных диссидентов. Документ был подлинный. Я узнал всю хорошо мне знакомую риторику. Конечно там было и "Нас недаром прозвали твердокаменными" и насчет киселя и железа, и многое другое... Спустя некоторое время Гасилов (видимо, он вышел на пенсию) разыскал мой домашний телефон и, сообщив, что пишет книгу воспоминаний, просил меня написать что-нибудь в приложение в качестве его воспитанника (как у Макаренко, в его книге). Я отказался. Он спросил: почему? Я ответил, что теперь мы находимся на разных идейных позициях. Он потребовал уточнить, на каких же. Я сказал, что не намерен рисковать в разговоре с ним. Еще через пару лет во дворе нашей бывшей школы собралось много ребят - моих сверстников. Мы устанавливали мемориальную доску с именами погибших в войну одноклассников... Вдруг слышу сзади: "Ну, Остерман, здравствуй!". Оборачиваюсь - мало изменившийся Гасилов протягивает мне руку... - Извините, Георгий Васильевич, но я Вам руки не подам, - сказал я. - Отчего же так? - Я читал Ваше выступление против такого-то (забыл имя). - Ты не понимаешь! Я его этим спасал... - Сомневаюсь... - Смотри, Остерман. У меня в райкоме партии осталось много друзей... - Дело Ваше... На том и расстались. Иногда думаю: а вдруг я неправ, считая его подлецом и приспособленцем? Может и вправду спасал от увольнения. Ведь взял же он в 57-м году директором школы в свой район моего друга Кирилла Волкова, побывавшего во время войны в немецком плену... В заключение этой главы хочу вернуться в довоенные времена и рассказать об одном довольно показательном эпизоде. В сентябре 1940 года меня избрали делегатом IV конференции ВЛКСМ Свердловского района Москвы от 635-й школы. Я отправился на эту конференцию с твердым намерением "свалить" прежний состав бюро райкома. В нашем центральном районе предприятий почти не было, большинство комсомольцев были школьники и студенты. Между тем райком, по моему мнению, уделял слишком мало внимания школам. Я сговорился с другими секретарями школьных комсомольских организаций - мы составили "оппозицию" на конференции. Зная по опыту, что к моменту избрания пленума райкома старое бюро подготовит список членов нового пленума и предложит его голосовать в целом, мы подготовили свой список. Наша "оппозиция" уполномочила меня выступить с критикой работы бюро райкома и предложить за основу наш список. Пленум, избранный по этому списку на выборах бюро райкома, заведомо "прокатил" бы прежних его членов. Как опытный "заседатель", я самым первым подал в президиум конференции заявку на выступление в прениях по вопросу о выборах. (Кстати, конференция проходила в том самом Октябрьском зале Дома союзов, где всего за пару лет до того шли процессы "врагов народа"). Тем не менее, когда начались полагавшиеся по регламенту прения, один за другим стали выступать ставленники старого бюро в поддержку предложенного им списка, а мне слова не давали. Тогда я встал и со своего места громогласно обратился к залу с протестом против того, что президиум конференции явно намерен лишить меня возможности выступить от имени столь многочисленной части делегатов. Комсомольцы-школьники стали шумно требовать предоставить слово. Сторонники власти предержащей кричали: "Подвести черту", то есть прекратить прения. Еле-еле первому секретарю райкома партии удалось восстановить порядок. Он предложил проголосовать список райкома и, если он не наберет более половины голосов, возобновить прения и первое слово предоставить мне. Проголосовали, как полагается, тайно. Большинство, хотя и незначительное, собрал список, предложенный бюро райкома. В наши дни, без сомнения, кто-нибудь поднял бы вопрос о фальсификации результатов голосования. Тогда это нам и в голову не могло прийти - такова была вера в непогрешимость партии... Через несколько дней меня вызвали на бюро райкома комсомола (практически прежнего состава). Честно говоря, несмотря на все, что мне было известно о борьбе со всякими оппозициями в партии и преследованиях оппозиционеров, я не представлял себе, с каким огнем затеял игру. Большинство членов бюро райкома решительно потребовало исключить меня из комсомола "за попытку срыва работы районной конференции". И только молчавший до конца этих филиппик первый секретарь бюро предложил ограничиться строгим выговором. Так и порешили. Фамилия этого первого секретаря была Дорфман. До появления первых ласточек государственного антисемитизма (ими послужили увольнения в аппарате ЦК партии) было еще далеко. Глава 3. Ирина и Оля В здание новой школы мы переехали в середине ноября 38-го года. А 10-го декабря на сцене зала, занимавшего почти весь четвертый этаж, наш драмкружок уже показывал спектакль "Очная ставка". Я его смотрел в театре и поначалу идти не собирался, но потом надумал. Поэтому опоздал к началу. Кое-как пристроив пальто в переполненной раздевалке, стал, невольно торопясь, подниматься по опустевшей лестнице. На площадке третьего этажа нагнал незнакомую мне девочку, по-видимому, десятиклассницу. - Вы не знаете, откуда надо входить в зал - с этой или с той стороны? - спросила девочка. Меня удивило ее черное шелковое, старинного фасона платье с открытой шеей. И очень тонкая талия. А еще - туго облегающие голову темные волосы с пробором посередине. Она их заплела в косу, уложенную пучком на затылке, что оставляло открытым высокий и чистый лоб. Никто из девочек так волосы не убирал. Выражение карих глаз под слегка изогнутыми бровями было тоже непривычно серьезным, но приветливым. Немного застенчиво улыбавшиеся губы казались чуть-чуть воспаленными. Вообще, она мне показалась не то чтобы красивой, но какой-то необычной. И голос своеобразный - мягче, что ли, чем у других. Я знал, что сцена находится как раз с этой стороны. Поэтому мы пошли неосвещенным коридором третьего этажа в другое крыло здания. Шли рядом, молча мимо белевших в полутьме справа запертых дверей классов, мимо больших окон слева, где неистово сияла луна, наступая на лежавшие на полу косые полосы света с черными перекрестьями. Наши шаги гулко раздавались в пустом коридоре и, вместе с тем, я слышал, как шуршит шелк ее платья. Все это было необычно, даже немного таинственно. Но самое необыкновенное случилось потом, в зале. Когда мы вошли, оказалось, что он полон, и только в ряду стульев, стоявших сбоку у стены, оставались свободными три последних места. Девочка села впереди, а я рядом с ней, сзади. Нам пришлось повернуться вполоборота к сцене. Я положил руку на спинку ее стула - так было удобнее сидеть. И неожиданно ощутил поток тепла, идущий от ее шеи к моей руке. Как от голландской печки, которую топили у нас дома. С удивлением я посмотрел на чуть наклоненную вперед шею. И потом уже почти не смотрел на сцену, а все на эту трогательно тонкую шею и нежную линию плеч, обрисованную шелком платья. Я не отдавал себе отчета в том, что меня так трогало и восхищало. Мне казалось, что я только хочу понять, почему шея девочки излучает такое сильное тепло... После спектакля мы познакомились. Ее звали Ира Виноградова, и она, действительно, училась в 10-м классе. Потом стали встречаться на переменах. Сначала вроде бы случайно (мой 9-й класс находился на другом этаже). Обсуждали школьные комсомольские дела. Ее они так же живо интересовали, как и меня. Потом, уже не стесняясь этого, оба торопились найти друг друга: всегда было что-то, чем хотелось поделиться. Потом, чтобы продолжить разговор с этой серьезной девочкой, я стал провожать ее домой. Меня удивило, что она живет в здании гостиницы "Метрополь". Только вход на лестницу, ведущую к ее квартире, был не с площади, а из небольшого тупика с задней стороны огромного здания, рядом с почтой. Ира объяснила мне, что с этой стороны, в бывших гостиничных номерах, размещены семьи многих партийных работников, не имевших в свое время жилплощади в Москве. Ее мама, Ольга Ивановна, читала лекции по философии в Высшей партийной школе. Она родилась в деревне, давно вступила в партию и благодаря своему упорству в учебе достигла звания профессора. Эти сведения вызвали у меня тогда глубокое уважение к Ольге Ивановне, которое затем только подтвердилось. Я стал приходить в школу заранее и из окна коридора нашего третьего этажа высматривал, когда с Петровки в проходном дворе, ведущем к нашей школе, появится рыженькое пальтишко и синяя вязаная шапочка Иры... (Семья профессора ВПШ, очевидно, в то время жила бедно. Тонкое рыженькое пальтишко служило и в сильные морозы. Тогда под него Ира надевала серый свитер. Кроме свитера и "парадного" черного платья, у нее была еще коричневая блузка и отложным воротничком, застегнутая доверху, без каких-либо украшений. Да еще единственное, белое с цветочками, летнее платье). Наш взаимный общественный интерес вскоре стал приобретать и личную окраску. Мне помнится одно наше комсомольское собрание. Все комсомольцы школы тогда еще умещались в одном классе... Мы сидим рядом за партой и... вовсе не слушаем то, что происходит на собрании, а заняты бесспорно глупым, но для нас увлекательным делом. Ира рисует на бумажке мой "вензель" в виде буквы "Л" внутри кружка "О". Правая палочка буквы "Л" стоит вертикально, а левая - наклонно. Тогда я забираю бумажку и добавляю еще одну вертикальную палочку слева, так что "Л" превращается в "И", а к правой палочке "Л" пририсовываю два полукружия, образующие слитные Ирины инициалы "ИВ", обведенные кружком. Это - наш общий вензель. Какое-то время спустя я ухитрился выцарапать его рядом с угловым окном третьего этажа большого, облицованного гранитом дома, что стоит на углу Большой Дмитровки и проезда Художественного театра (я там был на дне рождения у нашей одноклассницы). Размеры вензеля и глубина бороздок оказались таковы, что многие годы спустя он был еще хорошо виден с улицы. Как мне удалось это сделать? Вероятно, пока я "художествовал", кто-то в комнате держал меня за ноги. Но самое яркое впечатление этого счастливого года моей юности осталось от елки в Колонном зале Дома союзов. В январские каникулы на эту елку съезжались малыши со всей Москвы. А в последний день каникул в зале был устроен бал для старшеклассников... Я встретил Ирину у ее подъезда и мы наискось через сквер направились к Дому союзов. Оба были взволнованы и уверены, что нас ожидает что-то необыкновенное. Знакомая площадь Свердлова мне показалась таинственно красивой. Фонари в сквере еще не горели, и ветви деревьев, одетые толстым слоем инея, искрились бесчисленными отражениями огней площади. Мне казалось, что деревья нарядились специально для этого вечера, что снег под ногами скрипит как-то особенно весело, а проносящиеся по площади машины приветствуют нас шуршанием шин: "Счастливо, счастливо!" Внизу в гардеробе было тепло, сияли люстры, блестел желтоватый мрамор. Народу набралось уже много. Стоял ровный веселый гул, на фоне которого то здесь, то там слышались приветливые возгласы и вспышки смеха. Кстати сказать, Ирка смеялась неожиданно звонко и заразительно. Смеялись глаза и все лицо ее словно освещалось изнутри веселым светом, пробивавшимся через повседневную серьезность. Я бережно помог ей снять пальто. И это простое, но непривычное для меня действие тоже было праздником. Она подошла к зеркалу, достала из маленькой сумочки гребенку и поправила свои и без того гладкие волосы. Я смотрел на эту сумочку, на знакомое черное шелковое платье, на всю ее легкую фигурку с удивлением и нежностью, готовыми выплеснуться наружу. Потом мы поднимались по широкой мраморной лестнице. Я взял Иру под руку. Она немного смутилась, но руку не отняла, и я с почтительной гордостью поддерживал ее тонкую, невесомую руку. Вся стена лестничной площадки представляла собой огромное зеркало. Когда мы отразились в нем во весь рост: она - хрупкая, стройная, с удивительно тонкой талией и я - выше нее на голову, в коричневой замшевой куртке и белой рубашке, оба с сияющими лицами, я подумал, что мы очень здорово смотримся вместе. И тут же почувствовал, что Иринка подумала то же самое. Мы повернулись друг к другу и рассмеялись. Меня переполняло ощущение радостной силы. Сейчас бы я мог совершить любой подвиг. Мне даже представилось, что если бы вдруг случился пожар, как бы я вынес Ирку на руках, а потом снова и снова возвращался в горящее здание и у нее на глазах выносил бы других девчонок. К действительности меня вернул голос Иринки. Она лукаво спрашивала, будет ли на балу мой друг и одноклассник Костя, с которым она непременно хочет потанцевать. - Костя очень хорошо танцует, - сказала она, - глядя на меня с преувеличенно невинным видом. В прошлом году на школьном вечере я только с ним и танцевала. Я понимал, что Ирка нарочно поддразнивает меня, и все же где-то в глубине души шевельнулось ревнивое чувство. - Конечно, будет. Сдам ему тебя с рук на руки, а сам поищу Наю Островер. Вот с кем и мне давно хотелось потанцевать. Ира несколько натянуто рассмеялась и сказала: - Ну нет! К Найке я тебя не отпущу. Это опасно - она слишком хорошенькая. - Но и Костя парень что надо! - возразил я. - Ладно. Я танцую с Костей только один танец, а ты смотришь и мне потом докладываешь, как это выглядит со стороны. Идет? - Один танец - согласен. - И без компенсации? - Без компенсации. Ради чистого удовольствия полюбоваться тобой и моим другом. Только не кокетничай с ним. - Ради твоего спокойствия воздержусь, - рассмеялась Иринка. Мы поднялись в фойе. В зал еще не пускали, и вся анфилада комнат фойе была запружена ребятами. Пастельно-желтые, голубые, заленоватые, декорированные белыми лепными узорами стены были украшены гирляндами хвои, пестрыми флажками и разноцветными лентами. От ярко светивших центральных люстр к углам каждого фойе тянулись цепочки китайских фонариков. Простенки между окнами были заняты картинками из сказок, оставшимися от утренников для малышей. В одном из углов следующего фойе на столике лежала груда цветных открыток, разрезанных зигзагом на две части. Строгая девочка с комсомольским значком на блузке следила за тем, чтобы желающие брали только по одной части открытки. - Ты можешь отыскать, кому досталась другая часть - так, чтобы разрезы точно совпали. И это будет твоя судьба, - говорила она нарочито серьезно. Ира сказала: "Интересно встретить свою судьбу" и взяла половину разрезанной картинки. Я поискал глазами к ней дополнение, понял, что это дело безнадежное и заявил, что свою судьбу определяю сам. Затем мы отправились искать Костю. Народу набилось уже много. Веселая толпа теснилась, двигалась во все стороны - по большей части группками девочек и ребят, еще обособленными друг от друга. Не успели мы дойти до конца анфилады, как двери зала распахнулись и оттуда грянули звуки оркестра. Все с радостными криками устремились внутрь. Мы с Ирой давиться не стали и вошли в числе последних. В дверях остановились, восхищенные открывшимся зрелищем. Зал был погружен в полумрак. Стулья убраны, и в центре, уходя вершиной высоко под потолок, красовалась огромная густая ель. Она сияла огнями сотен разноцветных лампочек и их отражений в больших посеребренных шарах и гигантских цепях золотой канители. Все украшения на ели были огромными, под стать ей самой. Огромные хлопушки и конфеты, огромные яблоки, груши, апельсины - стеклянные или из папье-маше. Подножие огибал громадный рог изобилия, из которого изливался красочный поток: грозди золотистого и черного винограда с виноградинами размером с грецкий орех, большущие коробки конфет, плитки шоколада... Внезапно сверху из углов ударили лучи цветных прожекторов. Заполнившая зал толпа украсилась пятнами винно-красного, желтого, зеленого и синего цвета. Потом они стали меняться местами. Пошел густой, крупный "снег" - бесчисленные световые пятнышки медленно поплыли наискось и вниз по стенам, колоннам и по самой ели. Оркестр заиграл вальс. Толпа расступилась. В круг устремились первые пары танцующих. Ира потянула меня за руку. Я взглянул на ее сияющее лицо, заметил, как блестят в полумраке ее глаза, обнял за талию, и мы закружились прямо от двери, прокладывая себе дорогу к центральному кругу. Я любил и неплохо умел танцевать и потому сразу отметил, что Ирка танцует превосходно. Это добавило еще одну радость к тому ощущению счастливой легкости, которое владело нами с самого начала этого волшебного вечера. Мне совсем не приходилось вести ее. Она угадывала каждое мое движение, каждый поворот. Несмотря на то, что внутри круга уже становилось тесновато, я откинул в сторону левую руку, в которой послушно лежала ее узкая ладонь, откинулся назад сам, держа Иру за талию на почти выпрямленной правой руке. Мы кружились быстро, словно летели. (Нам, наверное, уступали место.) Я видел, как раскраснелось ее лицо, видел счастливую улыбку, сияющие глаза... и не было ничего, кроме этого полета, этой улыбки, этих необыкновенных глаз. Потом танцевали фокстрот и медленное танго. Я восхищался грациозностью каждого ее движения. Мы не разговаривали - это было не нужно. И не пропустили ни одного танца. Раз в перерыве я увидел на другой стороне круга Костю и показал его Иринке. - Хочешь потанцевать с ним? - спросил я. Она посмотрела на меня снизу вверх, потом молча и энергично покрутила головой. А затем прижалась щекой к моему плечу, как бы целиком вверяя себя мне... Оркестр ушел отдыхать и начался концерт. Артисты были первоклассные: Вадим Козин, Канделаки, Лидия Русланова, Людмила Геоли, Миронова и Менакер. Вел концерт Михаил Гаркави. Зрители стояли, сгрудившись перед сценой. И в этом тоже была прелесть необычности: можно было тихонько перейти с места на место или в промежутке между номерами пробраться вплотную к сцене. Мы с Иркой расположились у самой ели. Я стоял сзади, сцепив пальцы рук на ее талии спереди. Она была такая тоненькая, что я не рисковал слишком приблизить ее к себе. Она только опиралась головой мне на грудь, и я щекой осторожно гладил ее волосы. Мы оба молчали, захваченные этой близостью. И опять, как тогда, в наш первый вечер, я ощущал поток тепла, поднимающийся к моему лицу от ее плеч и шеи. "Дан приказ ему на Запад, ей - в другую сторону" - пела артистка. И мне казалось, что строгий командир в гимнастерке, перекрещенной портупеей, вручает мне приказ отправиться с важным заданием на Запад, а Ирка провожает меня. Я, сильный и мужественный, держу ее лицо в своих ладонях и говорю: "Не грусти! Я вернусь к тебе. Со мной ничего не может случиться"... После этого бала наши отношения приобрели более нежный характер. Наконец наступил день, когда мы оба признались, что любим друг друга. Теперь наши провожания затягивались. Сначала я ее провожал до подъезда, потом она меня до угла их тупика, выходящего на площадь. Потом снова к подъезду и опять обратно. И на каждом "конечном пункте" подолгу целовались (благо вечерами там людей было мало), не находя в себе сил расстаться до завтрашнего утра. В школе характер наших отношений всем уже был понятен, и даже девчонки из моего класса перестали подсмеиваться надо мной. Наконец, где-то в конце февраля мы решили, что мне пора познакомиться с родителями Иры. День был назначен и согласован с Ольгой Ивановной. Я медленно поднялся на второй этаж, пару секунд постоял перед дверью, потом собрался с духом и позвонил. С облегчением услышал торопливые и легкие Иркины шаги. Она открыла мне, веселая, улыбающаяся. - Ну наконец-то, - сказала она, - мы тебя заждались. Чмокнула в щеку и потащила за собой по длинному и совершенно пустому коридору. Виноградовы занимали две смежные комнаты. В первой, большой, высокой и светлой, совершенно пустые стены были выкрашены доверху бледно-зеленой клеевой краской. Я подумал, что квартира, наверное, казенная и вешать что-либо на стены не полагается. Слева стоял маленький, потрепанного вида диванчик, на котором спала Ира. Между двух больших окон поместился обеденный стол, покрытый клеенкой. На нем уже стояли чашки, сахарница и вазочка с печеньем. Правый, дальний от окон угол комнаты был отгорожен ширмой. За ней виднелась узкая кровать, накрытая белым узорчатым покрывалом. Там спала бабушка - мать Ольги Ивановны. Я знал все это по рассказам Иры. Единственным роскошным предметом, явно не вязавшимся с этой скудной обстановкой, оказалось стоявшее в левом переднем углу, у окна, большое овальное зеркало (видимо, осталось от гостиничного номера). Оправленное в узорную, из темного дерева раму, оно опиралось на деревянные же львиные лапы. В правой стене, почти вплотную к окнам высокая, двустворчатая дверь вела в узкую и длинную, но тоже светлую, вторую комнату. Прямо против двери виднелся рабочий стол Ольги Ивановны. Над ним - пара полок с собранием сочинений Ленина. На верхнюю полку опиралась окантованная под стеклом большая фотография Сталина. Слева от стола стоял простой канцелярского вида шкаф, заполненный книгами по марксизму. Перед столом - жесткое рабочее кресло с подлокотниками. К стене, разделяющей две комнаты, притиснулся большой кожаный диван с высокой спинкой. За ним, перпендикулярно к стене, стоял второй такого же вида шкаф с художественной литературой. В отгороженном им дальнем конце комнаты поблескивала металлическая кровать. Стены и здесь были пустые, если не считать висящего над диваном телефона. Ольге Ивановне на вид было лет сорок пять. Небольшого роста, но плотного сложения, она держалась очень прямо. Гладко причесанные, как у Ирки, волосы уже тронула седина. Лицо ее казалось строгим, и даже грубоватым - с крупными чертами. А глаза - добрые, смотрели чуть насмешливо, но не с иронией или свысока, а как бы приветливо подтрунивая над моим смущением. Она пошла ко мне навстречу, протянула руку и сказала: "Здравствуйте, Лева. Наконец-то мы с Вами познакомимся. Ирочка столько о Вас рассказывала. И все - хорошее". Из маленькой комнаты вышел отец Иры, Николай Александрович. Взглянув на него, я сразу понял, что он человек мягкий. В том, кто здесь глава семьи, можно было не сомневаться. Одет Николай Александрович был в потертый серый костюм и черную рубашку без галстука. На ногах - домашние войлочные туфли. Густые, с сильной проседью волосы, окружающие изрядную лысину, растрепаны. В левой руке за концы дужек он держал очки в роговой оправе. Ира как-то говорила, что после работы (он служил в каком-то промышленном наркомате) папа любит удобно устроиться на диване и долго вычитывает там газеты. Николай Александрович мне улыбнулся, крепко потряс руку и сказал: "Сейчас чайку попьем". Вошла бабушка и внесла, видимо из общей кухни, алюминиевый литой чайник. Руки у нее были крестьянские - темные, с узловатыми пальцами, а лицо приветливое и сплошь в морщинах. Я знал от Иры, что бабушка у нее еще молодец, и все домашнее хозяйство на ней. За чаем Ольга Ивановна спросила, куда я собираюсь поступать. Я сказал, что в энергетический, на факультет гидроэлектростанций. - Понимаете, в сибирских реках пропадает такое количество энергии! Пока закончу институт, там будет развернуто строительство гидростанций, огромных как пять Днепрогэсов. И тогда можно будет осваивать природные богатства Сибири. Я спохватился, что увлекся, и замолчал. Но Николай Александрович серьезно, как взрослому, сказал мне: - Вы, Лева, совершенно правы. Такие наметки уже готовятся. Строительство крупных промышленных объектов в Сибири - дело ближайшего будущего. А для них необходима энергия. После чая Ольга Ивановна ушла к себе в кабинет работать, а мы с Николаем Александровичем играли в шахматы. Иринка сидела рядом со мной и подшучивала над отцом. Он не сердился, хотя и проигрывал, а отвечал ей в тон. Чувствовалось, что они здорово понимают и любят друг друга. Ушел я часов в десять. Провожая меня до входной двери, Ирка спросила: "Ну как тебе мои старики?" Я только поднял вверх большие пальцы обеих рук. - Мне кажется, ты им тоже понравился, - сказала Ирка. Потом рассмеялась счастливо, оглянулась на коридор, быстро поцеловала меня и убежала. В ту весну я часто бывал у Виноградовых. Мы приходили с Иркой сразу после школы. Сначала делали уроки, каждый свои. Потом я ей помогал повторять химию и биологию за 9-й класс. Она уже начала готовиться к вступительным экзаменам в медицинский институт. Бабушка кормила нас обедом. Я отнекивался, говоря, что сыт, но она и слушать не хотела. "Поешь-ко моих щец", - говорила она округло, по-волжски. - "У тебя дома, чай, так не варят". Щи были, действительно, замечательные - наваристые, ароматные. Часам к пяти приходила Ольга Ивановна, и я норовил уйти, так как знал, что ей надо отдохнуть, а потом работать - готовиться к лекции. Иногда она меня не сразу отпускала. Расспрашивала про мою учебу, про то, как чувствует себя моя мама. Приходил Николай Александрович и предлагал сгонять партию в шахматы. Я боялся, что злоупотребляю добрым отношением Ириных родителей, но мне было так хорошо в этом доме, что я нередко оставался до вечера. Ольга Ивановна уходила в свой кабинет и закрывала дверь, а мы с Николаем Александровичем серьезно, без шуточек играли. Иринка уютно устраивалась, поджав ноги, на своем диванчике и читала... К концу учебного года меня в доме Виноградовых принимали совсем как своего. Ира мне призналась, что сказала маме о том, что мы в будущем собираемся пожениться. Ольга Ивановна улыбнулась и ответила, что нам еще рано об этом думать. Быть может, она при этом имела в виду мою молодость. Мне еще не исполнилось и шестнадцати лет. Ира была на три года меня старше. В седьмом классе она очень болела и год пропустила, а я выиграл год, поступив сразу во второй класс. Летом вся семья жила на даче под Москвой. Ира усиленно готовилась к экзаменам. Я не хотел ей мешать и потому приехал к ним только один раз. Дача была "казенная", в поселке партработников, но очень скромная, ничем не отличающаяся от рядовых подмосковных дач: две небольшие комнатки и веранда. В августе Ира успешно сдала экзамены в 1-й медицинский институт. Утром первого сентября я проводил ее до красного кирпичного здания, находившегося в глубине квартала старого университета. Потом побежал в школу начинать свой выпускной десятый класс. Ситуация в новом учебном году сложилась совсем по-другому. Я уже упомянул, что меня выбрали секретарем комитета комсомола. Под руководством Гасилова мы начали организацию описанного ранее соцсоревнования, выпуск ежедневного "листка" и кучу прочей комсомольской работы. Ира по анатомии зубрила латинские названия бесчисленных человеческих костей. Встречались мы редко. Иногда мне удавалось сбежать из школы сразу после уроков. Тогда я встречал ее у входа в институт и мы гуляли по улицам часок-другой. В воскресенье, пока еще было тепло, ездили в Парк культуры. Бродили по дорожкам, рассказывали о своих делах, с тревогой обсуждали международное положение. В Европе уже начиналась война... Дома у них я бывал редко. Быть может, после весеннего разговора с мамой Ирку стала всерьез тревожить разница наших лет. В школе это как-то забывалось - всего на один класс старше. А теперь обозначились целых три года! - Вот поступишь на будущий год в институт и влюбишься в свою сверстницу. А меня забудешь, - говорила Ира. Я убеждал ее, что для грядущей долгой совместной жизни разница в три года несущественна. Потом произошло нечто, чему я не придал никакого значения, а Иру, как я понял много лет спустя, должно было глубоко обидеть и встревожить. Не помню уж, как случилось, что мы оказались у нее дома совсем одни, и никто из взрослых не мог прийти в ближайшие несколько часов. Мы целовались, сидя на кожаном диване в маленькой комнате. Ирка была в своем домашнем халатике. Впервые она позволила мне расстегнуть его верхние пуговицы и целовать розовые соски ее небольших, упругих грудочек. Я это делал с нежностью и наслаждением. Но без вожделения, которого еще вообще не знал. Лица Иринки я не видел. Внезапно она придвинулась ко мне, прильнула, и я ощутил, что все тело ее бьет крупная дрожь. Удивился и только... Мое половое созревание, очевидно, происходило замедленно. В шестнадцать лет я в этом плане был еще ребенком. А Ира - молодой женщиной. Более того, под внешней сдержанностью скрывался темперамент женщины страстной... Тогда я просто не понял, что она предлагала мне себя, свою близость, а я отверг ее. Ласки наши прекратились. Что она в тот день пережила?!.. Внешне наши отношения остались как будто прежними. Я был уверен, что люблю ее, но она стала сдержаннее. Порой между нами стали возникать размолвки по разным мелким поводам. Я их приписывал ее усталости от занятий в институте. Впрочем, размолвки эти, как правило, продолжались недолго и не очень меня задевали. Кроме одного ярко запомнившегося эпизода. Ира, как-то еще в школе, рассказала мне, что у нее есть друг и поклонник по имени Яша. Он старше нее. Они познакомились за пару лет до того, когда летом жили рядом на даче. Теперь Яша учился на четвертом курсе Бауманского института и уже дважды просил Иру выйти за него замуж. Однажды в начале мая этого непростого для нас обоих учебного года Ира сказала, что Яша зовет ее поехать в воскресенье со всей их дачной компанией за город. Я потребовал, чтобы она отказалась. Ирка возмутилась и сказала, что поедет. На этот раз мы крупно поссорились. Утром в воскресенье я выследил, как она вышла из дома с каким-то коренастым, черноволосым парнем. Конечно, это был Яша! Я незаметно последовал за ними. Они весело о чем-то спорили, а я задыхался от беспомощной ярости. Правда, под руку Яша ее все-таки не взял. Прячась в толпе пассажиров, я последовал за ними в метро, доехал до вокзала. У пригородных касс Яшу с Ирой весело приветствовала компания ребят и девушек. Когда они отправились на перрон, купил билет до самой дальней станции и последовал за ними. Зачем все это делаю, я не знал, но не мог так просто повернуться и уйти, в то время как Ира с Яшей уедут из города. Сел в электричку через вагон от них и на каждой остановке осторожно выглядывал из двери - не выходит ли Иркина компания. Наконец они высыпали из вагона. Сердце у меня замерло, я выскочил на платформу и быстро пошел в противоположную сторону. Оказавшись на безопасном расстоянии, обернулся и увидел, что они уже спускаются по лестнице с другого конца платформы. Потом перешли пути и стали подниматься прямо по траве на высокий откос, подходивший к самой железной дороге. Я стоял и с отчаянием следил, как медленно движется вверх вся их оживленная стайка. Они что-то кричали, смеялись, махали руками. Ирка была в своем белом с цветочками платье. Я смотрел вроде бы только на нее, но одновременно в памяти отпечатывалась вся картина: синее-синее небо над краем откоса, свеже-зеленая травка и на ее фоне уже рассыпавшиеся по склону фигурки. Когда вся компания скрылась за кромкой откоса, мной овладело отчаяние. В душе зрела какая-то злая решимость. Что-то надо было сделать, и немедленно. Послышался гудок идущего к Москве пассажирского поезда. Я смотрел, как стремительно растет контур паровоза с красной звездой на черном круге котла, и вдруг подумал: "Брошусь сейчас под поезд - пусть узнает!". В груди стало холодно, и показалось, что рельсы тянут меня к себе... Но тут же пришла другая мысль: "Не бросишься, не ври!". И одновременно была третья мысль, которая охватывала первые две. Я как бы со стороны понимал, что хочу броситься на рельсы и знаю, что не брошусь. И что все это дешевая романтика. Тем не менее, сжав кулаки, отошел подальше от края платформы. Паровоз с грохотом промчался мимо, а когда отгремел последний вагон, навалилась смертельная усталость, и я уныло, ни о чем не думая, стал ждать прихода электрички, чтобы ехать в Москву... Не помню, чтобы мы с Ирой встречались в ближайшие после этого июньские дни. У меня в душе не утихали ревность и обида. Кроме того, у обоих началась летняя экзаменационная сессия. И еще одна забота, о которой я сейчас расскажу, занимала у меня то немногое время, что оставалось от подготовки к экзаменам. Почти одновременно с описанным только что событием, вроде бы подтверждающим мою влюбленность в Ирину, произошло некое, совсем незначительное, скажем так, происшествие, имевшее, тем не менее, весьма серьезные последствия. Но сначала надо, хотя бы вкратце, рассказать о том, что предваряло это "происшествие". И для этого вернуться почти на год назад, в школу. Осенью 1939 года, когда меня выбрали секретарем комитета, я пользовался уважением у подавляющего большинства старшеклассников. Вспоминаю эпизод. Было назначено комсомольское собрание для разбора "персонального дела". Один из комсомольцев ударил девочку. А меня как раз вызвали в райком комсомола. На собрании разгорелся спор: одни требовали исключения из комсомола, другие предлагали ограничиться выговором. В разгар спора я вернулся. Увидев меня, все собрание дружно зааплодировало: Левка, мол, разберется... Да и внешне я в те времена выглядел неплохо. Одним словом, был "первым парнем на деревне". В это время в одном из девятых классов училась девочка, которую звали Оля Алферова. Высокая, стройная, с длинными и красивыми ножками (это я случайно заметил, когда девочки ее класса бежали после физкультуры переодеваться). Не красавица, но довольно привлекательная. А главное - какая-то загадочная что ли. Лицо ее будто скрывало какую-то тайну. Особенно когда она улыбалась. Не смеялась, а именно загадочно улыбалась. Я как раз прочел рассказ Оскара Уайльда "Сфинкс без загадки". И назвал ее про себя "Сфинкс улыбчатый". Почему она положила глаз на меня, не знаю. Может быть, ради самоутверждения? Она была (как некогда Тася) из очень простой семьи. В учебе не отличалась, да и в комсомольской работе тоже. Главным ее "козырем" была эта загадочная улыбка. Она стала открыто обольщать меня. Старалась быть всегда поближе и, когда я смотрел на нее, улыбалась. Загадочно и, вместе с тем, призывно. Мне льстило ее особое внимание, и дразнила эта улыбка. Хотелось понять, действительно ли она скрывает какую-то тайну или это тоже "сфинкс без загадки". Ребячество, конечно! Впрочем, в течение всего года я никак не реагировал на ее внимание. Ведь у меня была Ирка. Но вот близко к концу учебного года мы устроили в школе после уроков "учебную тревогу". На лестничных площадках стояли патрули (в противогазах!) и проверяли наличие документов (школьных дневников). Сандружинники ловили оплошавших учеников, попавших в "отравленную зону", укладывали их на носилки и тащили в "госпиталь", развернутый в кабинете школьного врача. Я, как командующий учением, сидел в комнате комитета комсомола, принимал донесения и не мог никуда отлучиться. Как в той же комнате оказалась Оля, не помню. Возможно, принесла какое-то донесение и сказалась "раненой". Тревога длилась долго, мы были одни. Молчали, говорить было не о чем. И тут, видимо со скуки (донесения были редки), мне пришла в голову шальная мысль - попытаться выведать ее "тайну". Для этой цели, уверенный в ее влюбленности, я поцеловал ее в губы. При этом думал: "Зачем это? Ведь мне вовсе не нравится эта странная девушка. Видела бы Иринка..." С удивлением отметил, что она не ответила мне - ее губы оставались неподвижными. Но и не отстранилась! Поцелуй этот остался единственным. Дорога к тайне не открывалась. До самого конца регулярных школьных занятий между нами больше ничего не было. Надвигались выпускные экзамены. Накануне их первого дня комсомольский актив - человек пять-шесть - решил на всю ночь остаться в школе, чтобы украсить ее. Мыли окна и двери классов, где должны были проходить экзамены. В раздевалке у входа и по всем подоконникам третьего этажа расставили цветы, купленные в тот же вечер. Повесили плакаты с пожеланиями успеха. Работали весело, с энтузиазмом, сами удивляясь своему "подвигу" (ведь наутро надо было писать сочинение). Гасилов тоже провел с нами всю эту короткую июньскую ночь. И еще вместе с нами работала Оля. Она оказалась на редкость проворной и исполнительной девочкой. Тряпки, краски, букетики цветов - все оживало в ее быстрых руках. Когда с рассветом мы уходили из школы, я поблагодарил ее за помощь. Она опять улыбнулась, но теперь уже не загадочно, а просто выражая радость причастности к совместно совершенному хорошему делу. И я тоже взглянул на нее совсем другими глазами. Пустое любопытство заменили теплое чувство признательности и искренняя симпатия. Потом были выпускные экзамены. Я окончил школу с аттестатом отличника (медалей тогда еще не придумали), отнес его в приемную комиссию Энергетического института и через пару дней был зачислен студентом первого курса факультета гидроэлектростанций. После чего уехал куда-то на юг отдыхать... В институте я учился легко. Самым страшным предметом у нас было черчение. Преподаватели - два "свирепых брата" Бузниковы - имели одну и ту же садистскую привычку. Когда студент приходил им сдавать очередной "лист" (полноразмерный лист ватмана, заполненный обведенными тушью чертежами, а это добрая пара недель кропотливой работы), то, обнаружив ошибку, варвар-преподаватель исправлял ее жирным красным карандашом. Стереть его было невозможно. Весь лист приходилось чертить заново. А у меня ошибок не бывало! Более того, даже эти вандалы не могли удержаться от похвалы качеству моей работы. Видимо, сказывался некий прирожденный талант. Недаром мой отец и старший брат выбрали профессию архитектора. Благодаря успехам в черчении у меня оставалось довольно много свободного времени. Я пользовался им, чтобы наведаться в школу - посмотреть, как мой преемник на посту секретаря продолжает начатые мной дела. Каждый раз я встречал Ольгу. Она по-прежнему льнула ко мне. И я, вспоминая ту ночь в школе, уже не оставлял без внимания ее загадочное для меня чувство. Мы прогуливались по Петровке, я провожал ее. На прощание целовались. Иногда ее губы порывисто, словно нарушая какой-то запрет, отвечали мне. Во время этих прогулок я с увлечением рассказывал ей об институте, советовал поступать в него же. А она почти все время молчала. Помню раз - это было 1 мая 1941 года - мы идем по иллюминированной улице Горького мимо витрин магазинов, где выставлены архитектурные проекты новых строек. Я спрашиваю ее: - Почему ты все молчишь, Оля? Почему никогда не говоришь со мной откровенно о том, что ты чувствуешь? - Я открою свое сердце тогда, когда поверю тебе, а сейчас не верю. Оля права. Ведь я продолжаю встречаться с Иркой. Правда, редко. И по большей части эти встречи кончаются размолвками. Ирка стала такой нервной! Мы спорим о целесообразности нашей - разумеется, временной - "дружбы" с фашистской Германией. Я не разделяю ее тревоги, хотя тревога уже носится в воздухе. - Если мы выступим сейчас против Гитлера, - говорю я, - то Англия, Франция и США немедленно заключат с ним союз против нас. Вспомни Мюнхен. Все они империал