Продежурили и 3-ю ночь. Нас сменила рота 1-го полка. Все рослые ребята, пришли в полном вооружении с комроты и взводными, даже с пулеметом. Не то, что мы. 30-го июля отправились пешочком домой. По дороге останавливались в деревнях. Нас охотно принимали, поили молоком, даже хлеба подавали. Шли не спеша. Помогли выбраться из трясины застрявшему грузовику, груженному хлебом. За это нам дали белого хлеба. Съели с удовольствием. Во все время - общая беда: нет спичек. Даже в дивизии. В Гаврилове, наконец, их достали. Пришли домой усталые. Сидим, пьем чай. Вдруг Винокур: "Встать, распустились! Когда начальство входит, должны встать..." Мне становится невмоготу тянуться в работах за молодежью. Напрягаю все силы... Каждый день земляные работы по 14 часов. Кончаем участок за участком. Многие, особенно интеллигенты: Верцман, Любанский, я, Головачев, Луговкин, Чепцов начинают сдавать - сил не хватает. В знойный день 4 августа работал на насыпи рядом с Корневым. Очень пекло солнце, трудно было. Вдруг чувствую звон и шум в голове, тошноту и схватки в животе. Бегу вниз к Днепру. Падаю, рвет, задыхаюсь... Это было перед самым обеденным перерывом. Напрягаю все силы и бреду домой. Миненков свел меня в санчасть. Температура 39,6*. Уложили. Чувствую, что со мной что-то неладно. Сестра говорит, что нужен абсолютный покой. Останавливаюсь на этом так долго потому, что это - начало всех моих болезней. В общем же, о Михалевском довольно длительном житье сохранил очень светлые воспоминания. В труде познаешь товарищей, чувствуешь, что вносишь свою лепту в оборону, бодришь приунывших. Милый Верцман плохо себя чувствует, болит живот, он мрачно настроен. Я как могу его утешаю. Мне очень жаль его. Он душевный и умный человек. Лукина забрали на работу в штаб... ................................................................................................. Продолжение дневника ополченца (без даты - Л.О.) Возвращаюсь назад. За несколько дней до начала моей болезни наш 1-й взвод получил приказ выйти на ночь в "полевой дозор". Предупреждают, что будет трудно. Я рвусь идти - очень интересно. После ужина, когда стемнело, построились, взяли винтовки, патроны, плащ-палатки (лучшие друзья бойцов). Я еще прихватил неизменную свою кожаную подушечку и ложечку для заварки чая. В мешке - хлеб. Пошли в полной темноте. Идти легко. Прошли километра три от Михалева, подошли к клеверному полю за мостом на лесной поляне. Свернули вправо по полю, вошли в лес. Идем по тропинке. Время от времени нас останавливают часовые, выступая в темноте из-за деревьев - все из нашей 4-й роты. Идем дальше в чащу леса. Там тлеющий костер, кучками сидят бойцы и лейтенанты нашей роты. Они отдыхают, а другие - кто в карауле, кто на дозоре. Вскоре и мы с нашим лейтенантом Упадышевым выступаем в дозор. Идем лесом, выходим на дорогу, поднимающуюся в гору. Справа вдалеке ракеты, зарево и высокие взлеты огня - взрывы. Определяем, что это пожар в городе Ржеве, вероятно от бомбежки. Так на другой день и оказалось. От нас километров 80-90, но по ночной темноте и сверху видно ясно. Прошли еще немного: ржаное поле, за ним деревня. Избы - темными силуэтами. Очень холодно, начинает моросить. Правда, мы в венгерках. Не видно ничего. Заходим в рожь. Никакого неприятеля не обнаружили. Упадышев, вопреки правилам, разрешил закутаться в палатки и лечь отдохнуть. Так и сделали. Я закутался в палатку с головой, под голову сгреб сырую рожь на корню и положил мешок с подушкой. Заснул мертвым сном, а сверху по палатке постукивает дождичек - "шарасис", как дети называли, бывало, осенью в Горках. Сладостные воспоминания, среди которых я погружаюсь в сон. Помню еще, что под палаткой ухитрился выкурить трубочку так, что никто не заметил. Утром проснулись. Многие дрожат - промокли, а я - сухой. Хоть и холодно, но бодро, весело и интересно. На рассвете направляемся обратно в лес, на ту же стоянку. Приходим. Бойцы кипятят в котелках чай. Я немедленно присоединился к ним с двумя котелками. Занял чайку и пустил в ход свою неизменную спутницу - ложку самоварку. После чаю, который показался особенно вкусным, хотя сильно попахивал дымком, легли на росистую траву под кустами и часа два крепко поспали. Потом опять в дозор, но уже по другому пути. Идем густым лесом. Солнце уже высоко, сильно припекает. Километров через пять вышли на опушку, сделали привал в тени, на еще не просохшей от росы траве. Земляника. Налево видна деревня. Решаем идти туда. Посылаем на разведку Миненкова и Васильева. Оказывается, что не та - надо идти направо. Возвращаемся в лес и по тропинкам двигаемся на северо-запад. На опушке леса виднеется еще деревня. Это та, что нам нужна. Идем в нее. Ищем молока. Нигде нет. Отправляем на поиск опять Миненкова. Но ждать некогда. Пошли по другому направлению, прямо на юг, наказав ребятишкам, чтобы они направили Миненкова. В деревне только женщины и малые ребята. Хорошо убирают великолепный урожай клевера. Хочется поработать, подсобить им, но надо двигаться. Идем льняными полями. Лен цветет. Сплошной бирюзово-поднебесный луг с нежными зелеными подпалинами. Ровный, на стройных ножках - будто живой. Великолепное зрелище и великолепный урожай льна. Километра через два, в кустах сделали привал, поджидали Миненкова. Видим идет. Притащил огромный глиняный кувшин холодного молока, кусок сала и кружку меда. Миненков - маг и волшебник по всякого рода доставаниям. Вкусно перекусили, кувшин оставили в кустах и двинулись к нашей стоянке - прошли еще километров пять по сильной жаре. Привезли обед. Пообедали и легли было опять вздремнуть под кустами. Только стали задремывать, опять команда - спешно на разведку. 1-ый взвод по отделениям. Наше во главе с Упадышевым пошло по той же дороге, только уже не плутая. Трудно. По дороге жую корки черного хлеба и сухари. В кустах нашли Миненковский кувшин. Зашли в деревню, отдали его удивленной и обрадованной хозяйке. Сделали положенный нам круг и к вечеру опять вернулись на стоянку. Устали. За сутки ночью и днем по жаре прошли километров двадцать пять. Только пришли, сразу же вновь снялись и по приказанию Упадышева направились домой в расположение роты. Пришли совсем усталые и голодные, легли спать. Только что заснувших экстренно подняли. Мы думали, что тревога. Оказалось, что приказ: срочно раздать по 150 патронов каждому. Почему ночью? Почему для этого надо будить усталых людей? С наслаждением вспоминаю эту поэтичную суточную разведку. Много пережил художественных моментов и жалел, что я не художник, чтобы изобразить их. Товарищи дивятся на мою бодрость в 52 года. Но скоро, как описано выше, ей наступил конец. Я долго еще не сдавался, потом недели две проработал в штабе дивизии, пока не приспичило - язва схватила меня как следует... Сейчас пишу ретроспективно, задним числом. Многие детали исчезли безвозвратно, как сны. А жаль... ................................................................................................................. .............................................................................................................. 22 сентября 1941 г. Станция Фирсово. Эвакогоспиталь. Приехали сюда 19-го вечером из деревни Лукьяново, где ночевали одну ночь. Ходил в деревенскую баню. Приехав сюда застал в госпитале многих старых знакомцев... Завтра эвакуируемся дальше. Интересно - куда? В общем бесславно заканчиваю я свою военную ополченческую жизнь. Заканчиваю ли? Может быть будет продолжение... 23 сентября 1941 г. В 10 утра тронулись со станции Фирсово. Новые соседи, но опять из того же окружения - раненых рядовых бойцов. Лежу на верхней полке. Неудобно. По дороге на каждой станции грузят раненых. Едем на Бологое и Калинин. Новые соседи - люди степенные. Мордва, из Саранска. 24 сентября 1941 г. 10 часов утра. Подъезжаем неожиданно не к Калинину, а к Рыбинску. Дальше - конечный пункт Ярославль. Побывать в Ярославле, конечно, интересно, но только в других условиях и в другое время. Там будет гарнизонная комиссия, и может быть освободят. Что за смысл меня таскать из края в край. Неприятно сознание обузы, балласта. Чем скорее от него освободятся, тем разумнее во всех отношениях. Третьего дня известие, что взят Киев. Тяжело. Почему это? при таком замечательном людском составе отдать Киев... пишу это, конечно, для себя. Сейчас в Рыбинске 10 утра. Из вагона не отпускают. В окна просят махорки. Над городом кружат самолеты. С запасных путей города не видно. Только направо церковь красивой архитектуры, с синими куполами. Тронулись в 11-35... Без четверти 3 часа дня. Подъезжаем к Ярославлю. Он уже виднеется из окна справа. Приехали на станцию Всполье. Простояли 2 часа. Наконец, тронулись, проехали через весь город, потом мимо аэродрома. Оказывается едем в Иваново-Вознесенск, Ярославль нас не принимает. И здесь - неорганизованность. Наш эшелон с ранеными, многие корчатся от боли, нуждаются в перевязке. Вторые сутки в пути, в душном вагоне, плохо кормят - черствый черный хлеб. Есть его трудно, я почти весь отдаю соседям и живу на скопленных сухарях. От кого это зависит? По десять дней таскают раненых с этапа на этап почти без всякой помощи. Это - хуже, чем неорганизованность... 25 сентября 1941 г. Вечер Приехали на станцию Нерехта бывшей Костромской губернии, Ярославской области. 2 часа сидели запертые в вагонах. Наконец, выпустили в вокзал. Кишащая, серая солдатская масса, измученные лица, несколько оживленные электрическим светом, которого не видели три месяца. Я присоединился к московскому инженеру, ополченцу С.Т. Лебедеву, который в том же приблизительно положении, что и я. Ждем очереди для отправки в госпиталь. Часа в 3 ночи проехали, наконец, по пустынным зеленым улицам городка Нерехты - со старыми, основательными постройками. После вагонной духоты ехать было приятно. Подъехали к большому кирпичному двухэтажному зданию. Вошли: чисто, новые веревочные дорожки с приятным запахом дегтя, электрическое освещение, чистота всюду, все новенькое. На 1-м этаже две сестры переписывают вещи. Раздевают до нага и сразу в баню. Моют бабы. Не успел опомниться, как мое тощее тело оказалось в их руках. Вода горячая, но в бане холодно. Выдали белье, халат, отобрали черные сухари и папиросы, отправили наверх, в прекрасную палату, заново отремонтированную. Светлый класс школы, по-старинному построенной: в три кирпича, с огромной кафельной печкой и чугунными лестницами. Дали стакан молока и хлеба с маслом. Холодно. Я выбрал место с краю, у окна. Рядом со мной милый инженер Лебедев. Заснул мертвецки. Утром - нездоровится. 37,3. Вечером - 38,2. Знобит, болит все тело. Рассказывал Лебедеву про Сережу. Он слушал меня и у него текли слезы. Меня это тронуло и сблизило с ним. Госпиталь - не военный. Женское царство. Главный врач - молодая, Мария Петровна. Работает здесь второй год, сама из Пушкина. Деловитая, немного чересчур спокойная. Видимо, ищет приемы обращения с массой раненых. Производит хорошее впечатление и как врач, и как приятный человек. Другой врач, Елена Васильевна, - веселая... Сестры и сиделки - бестолочь. Завтраки, обеды, ужины - все не во время и все неорганизованно, хотя хорошего качества. Третьего дня, например, 14-ти раненым нашей палаты не хватило очень вкусного киселя в стаканах. Никак не могли понять, в чем дело. На другой день выяснилось, что, пользуясь темнотой и сумятицей, артиллерист съел 15 стаканов киселя! Пишу лежа. Неудобно и не привык. К тому же после вчерашнего впрыскивания камфары болит правая рука. Провел тяжелую ночь. Вчера вечером была высокая температура (38,8). Ночью, наверное, еще выше. К тому же изжога, боль под ложечкой и стреляние по всем у телу. Путаница в сознании. Кошмары: Фашисты бьют Сережу по щекам, ногами по спине... А он, готовый к мученической смерти, думает о нас, о маме, переживает с нею вместе свою смерть. Его пытают, хотят добиться прямого ответа. Но он тверд, мужественно готовый к смерти и новым мучениям, твердо говорит: "нет". Но его не убивают. Каким-то чудом ему удается бежать из плена. Ободранный, измученный, с вдохновенными глазами (я вижу тебя, Сереженька) он бежит. Блуждает. Дни сменяются ночами. Сколько таких смен - счет потерял. Переправляется через реки вплавь, через овраги и дебри. Бредет без компаса, без карты - по интуиции, да по звездам. Наконец, когда уже силы готовы изменить окончательно, наткнулся на нашу часть... Все это живо переживаю. Лихорадка треплет, все путается - реальное мешается с фантазией. Вдруг кажется, что его, раненого, приносят в мою палату. Я вскакиваю, но его нет. Бурная по переживаниям ночь, отнявшая много сил... Мне в руку неловко втыкают шприц с камфарой... Сегодня - падение температуры. Слабость... В уборной - курилке клуб. Разговоры, порой фантастические. Все об окружении... 28 сентября 1941 г. Все еще в госпитале в Нерехте. Завтра - комиссия. Назначен на комиссию. Надеюсь, что освободят. Тогда послезавтра смогу быть дома. Не верится. Что-то найду там? Дух захватывает... Сережа... Сейчас 7 часов утра. Ночью - опять кошмары. Говорят, что всю ночь разговаривал. Неприятно... Публика распустилась - бузотеры нагло скандалят, что 800 грамм хлеба в день им мало или будто им недодают. А это бессовестно и несправедливо - кормят хорошо... Кто-то меня окликает по фамилии. Смотрю - наш лейтенант 5-й роты Бычков с перевязанной рукой. Обрадовались, как родные. Оказывается ранен 18 сентября на передовой позиции. Наш батальон вступил в дело. Над его расположением был жаркий воздушный бой. Хорошо сражались наши самолеты, сбили несколько вражеских, своих потеряли два. Батальон позицию держал крепко. Уничтожили танк, забрали пулемет. Боеприпасами снабжены хорошо. Славно действовали наши минометы. Что дальше он не знает - увезли. Знает, что ранено еще несколько человек. 29 сентября 1941 г. Нерехта. Госпиталь. Длинная ночь. Легли с темнотой в 8 часов. Сейчас 6. Идет снег. Все бело. Всегда при первом снеге делается как-то весело и бодро. Что-то покажет сегодняшний день? Нынче комиссия... Сегодня 15-й день моего скитания по госпиталям. Все еще спят. Я встал, умылся, покурил и вот пишу от скуки. Надо взяться за продолжение "Дневника ополченца", как я не совсем верно назвал свои воспоминания. Может быть в Москве обработаю и что-нибудь получится. Сегодня ночью слышал, наконец, правдивый и точный рассказ об окружении при озере Велье (многие раненые оттуда). Шли с горы. Внизу большое озеро, с боков лес. На горках - деревни. В лощину спускались три полка. Когда спустились, из деревень и леса с обеих сторон - немцы. Сомкнули подкову и начали артиллерийский, пулеметный и минометный обстрел, точнее расстрел наших трех полков, попавших в ловушку. Преступное легкомыслие: не была даже выслана разведка, ни в деревни, занятые немцами, ни в оба леса по сторонам лощины. Для отхода оставалось только озеро и болото. Наши, кто как мог, побросав оружие, стали пробираться. Большинство погибло, многие раненые шли по пояс в воде. "На глаз" считают, что из окружения в конце концов вышло около 1/3 бойцов. Погибла вся матчасть: машины, обозы, боеприпасы, продовольствие. Немцам добыча большая... ...5 часов вечера. Комиссия не состоялась. Еще один томительный день и длинная ночь (хорошо, если одна). Обстановка в госпитале стала тяжелая. Полное, разлагающее безделье, воздуха мало. Первый раз в жизни чувствую, что долго не выдержу, силы тают с каждым часом. С утра болит голова. Попросил пирамидона - не оказалось. Дали пантопон, стало еще хуже. Даже кулуарные рассказы повыдохлись. Только группка из четырех человек молодежи с 8 часов без устали играет в домино. При этом они стучат костяшками по столу неимоверно. Видимо, в этом какой-то шик! Такая жизнь - разложение. Надо с ним бороться самым решительным образом: занимать время, направлять мысли. Тут-то бы и работа политрукам, но их совсем нет. За все время один раз заходил к нам в палату комиссар госпиталя. Наобещал книжек и кино. Но... ни книжек, ни кино, ни комиссара! А бойцам надо поправляться, набираться сил, чтобы снова идти в бой. Они же впадают в маразм. У всех пониженное, угнетенное настроение. А тут еще неувязка с комиссией... Бросаю писать - нет мочи. Начал брюзжать - самому противно. Но нет физических сил подобраться. Все раздражает, особенно это домино... 30 сентября 1941 г. Все еще в Нерехте. Какая-то реорганизация в комиссии. В 7 утра слушал по радио "Последние известия". Успехи на нашем северо-западной фронте. Подбодрило. Чувствую себя (хотя и болен) живой частью великого целого. Не может быть, чтобы моя работа была кончена. Много еще воодушевления и желания. Хотелось бы приложить свои силы в более близкой мне сфере - организационной. Но это трудно. Я ведь - нижний чин и притом военному делу не ученый. Но, несмотря на это, вижу неполадки и то, как их можно устранить. 1 октября 1941 г. Сейчас 7 часов утра. Слушал радио. Наши оставили Полтаву. Что это? Почему такие неудачи на южном фронте? Где Софья Владимировна и музей Короленко? Враги проникли уже в глубь Украины, а я еще прозябаю в госпитале. Жду комиссию и не могу выбраться. Первый раз в жизни нахожусь в таком беспомощном состоянии. Вчера было кино "Фронтовые подруги". Слабо... Вечером хорошо поговорил со старшим врачом Марией Петровной Мосиной. Ей только 24 года. У нее девочка 4-х лет. Она тоже была в кино. Муж - пьяница. Она его бросила. Трудится в Нерехте. Стремится в Москву. Я дал ей свой адрес. Может быть удастся помочь. Завели патефон. Сейчас начнется скандал с нижней палатой - командирами, которые во всем хотят сохранить свои привилегии. Патефон, рояль, книги - все забрали себе. И вообще, в массе чувствуется антагонизм между комсоставом и бойцами - друг друга презирают. Это - сторона неприятная, мало отличающаяся от прежнего времени. Тогда корни этого антагонизма были ясны. А теперь? Ведь тот же класс. Командиры, в большинстве случаев, это даже не интеллигенция, это те же колхозники и рабочие, окончившие по ускоренной программе военную школу. Но власть портит людей. Прежде всего бросается в глаза разница оплаты. Командиры буквально не знают, куда им девать деньги, заняты жратвой и ее добычей. Это происходит на глазах у бойцов и, естественно, вызывает недобрые чувства. 2 октября 1941 г. Все еще в Нерехте. 3-го будет общая эвакуация. Мы остаемся на комиссию, которая состоится 4-го, если не случится какой-нибудь неожиданности. 6 часов вечера. Сегодня целый день сплю. Проснулся под заунывные, нежные звуки гармошки. Играет почти умирающий от рака желудка больной, боец нашего полка Хохлов из Ногинска. Он меня узнал в госпитале - я его записывал в лесу, в конце августа, из нового пополнения. Вчера меня гармошка раздражала. А ныне, глядя на его изможденное лицо и детские, наивно грустные глаза, умиляет. Он ничего не ест. В игру вкладывает свою тоску. 3 октября 1941 г. Сегодня назначена эвакуация. Мы, так называемые старики, и не излеченные больные остаемся. Говорят, что после комиссия нас направят в Москву, в свой райвоенкомат. Мои коллеги приуныли и полны пессимизма. В 6 утра слушал радио - трещит неимоверно. На Москву сегодня ночью был налет. Не допустили. Бомбы упали в предместье... Меня буквально возмущают заботы некоторых пожилых интеллигентов о собственной личности - не человеческой личности с сознанием своего назначения, а именно без такого сознания - забота о своем телесном существовании и благополучии. То ему подавай ванну, то вкуснее поесть, то какой будет ужас, если пошлют на фронт. А в довершение всего и "нет смысла в жизни. Зачем я учился, зачем жил, если случилось со мной такое несчастье?" Какое несчастье? А то, что добровольца во время войны не сразу, как он вздумает, отпускают домой. Почему для него несчастье, а для мобилизованного бойца это нормально. 50 лет?! Ну так что же, расстояние не так велико. Бесполезность для фронта, лишняя обуза? Это - да. Но решается не с личной точки зрения... Я тоже хочу домой, но если бы я был здоров, разве мог бы я стремиться домой, когда кругом пожар? Как я буду спокойно взирать на него?... Под влиянием прочитанного вступления к запискам Герцена захотелось вдруг написать воспоминания о всей своей жизни. Начать с первых осознанных впечатлений - в 3 года: Пожар в Ботово... Ночевка внизу у реки... Дед Петр Егорович... Няня. Ее рассказы о Воронцове. Ее замечательный язык. Ее песни. Рассказы об издевательствах над крепостными... Первая ненависть к крепостничеству и барству. Зачатки наивного демократизма... Ох, много няня мне дала для дальнейшего развития... Дети, девочки города Нерехты, принесли нам букеты осенних цветов - наверное, в связи с предстоящей эвакуацией. 4 октября 1941 г. Вчера эвакуация не состоялась. Говорят - нынче. Наша же комиссия не раньше 7-го. Томительно. Каждый праздный день наносит бессмысленный ущерб. Зачем этот бюрократизм, эта волокита? Они вредны всем и всему. Вечером играл в шахматы. Проиграл две партии. Ночь почти не спал. 5 октября 1941 г. Сегодня событие в нашей однообразной госпитальной жизни: более половины (55 человек) эвакуировано. Остались 45 человек выздоравливающих и около 10 человек на комиссию, в том числе и я. Бедный Хурхулин не хотел уезжать. Говорит: "очень больно руку", а врачи говорят, что заживает. Дал мне свой тифлисский адрес, чтобы я к нему обязательно приехал. - "Угощу своим виноградом, своим сладким вином. Всех бы угостил! Приезжай отец". Очень трогательный юноша. В конце концов его одели, он сел в грузовик и уехал. Я просил разбитного и доброжелательного московского рабочего, Ловчева, приглядеть за ним и в случае нужды помочь. Распрощался с лейтенантом Беляковым. Очень милый, простоватый малый, он попросил у меня мой московский адрес. Я с удовольствием дал его, просил написать и, если будет в Москве, зайти ко мне... Стало сразу тихо. Шумная молодежь в большинстве своем уехала. Сейчас больной эпилепсией сотрудник военных газет "Красная Звезда" и "За Родину", Волков, рассказывал про ужасные нравы наших российских войск в Литве. Он поехал с комиссаром Чирковым в Вильнюс за бумагой. "Погрузили, - рассказывает, - две машины. Едем назад - увидели ресторан с русской вывеской. Вошли, наелись за бесценок до отвалу. Хозяин ресторана предложил: не угодно ли альбомчик? - Что за альбомчик? Давай. Подали альбом с фотографиями голых молодых женщин с номером на каждой фотографии. Чирков говорит: "Давай увезем с собой десяток". Вошли в комнату: проститутки играют в карты. Отсчитали десять и сказали: "едем". - Куда? - К командирам. Они обрадовались и быстро оделись. Выехали за город. Мы с наганами в руках. "Куда везете нас?" - стали спрашивать с испугом. - В органы НКВД, работать. Одна на ходу хотела соскочить. Чирков выстрелил в упор и выкинул труп из машины. Начался переполох. Мы убили еще двух. Одну Чирков, другую я. Наехали на польский отряд. Потушили фары. Тогда одна проститутка, полька, начала кричать по-своему "спасите" и стала прыгать из машины. Мы перестреляли всех, кроме двух, которые согласились работать и ехать с нами. Остальных восемь, всех уложили". Говорит все это равнодушно, даже бравируя. Немудрено, что у него эпилепсия. Но хорош литсотрудник, хорош комиссар Чирков. Думаю, что это исключение. Сейчас в палате тихо. Милейший Сергей Трофимович Лебедев спит рядом. Темнеет. Нынче был чудный осенний день. Осенним теплом грело солнышко. Я гулял по двору и вспоминал свое счастливое прошлое в Горках осенью... совсем темно. Бросаю писать. 6 октября 1941 г. На завтра определенно обещают комиссию. Ответа на посланную мной позавчера домой телеграмму все нет. Начинаю беспокоиться. Сегодня утром говорил с воронежским учителем о художественном творчестве Толстого. Он читает "Воскресение" и захлебывается от переживаний. Не читал еще "Войны и мира". Счастливый - сколько у него наслаждения впереди. Зато он читал Виктора Гюго. Обворожен им. Вообще, к моему удивлению, очень многие бойцы читали Гюго - он их любимый писатель. Пушкин и Гюго! А Толстого нигде не могут получить. В библиотеках его нет. Дал этому воронежскому учителю, Якову Михайловичу Лыгачину, свой московский адрес, обещал оказывать содействие в получении литературы после войны. Если останемся живы!... Просил его записывать боевые эпизоды и присылать мне для обработки и помещения в печати. В частности, об окружении 8-15 сентября на Северо-Западном фронте, о котором столько разнообразных и порой противоречивых рассказов слышал в госпитале. По радио об этом только глухие сводки. 7 октября 1941 г. Сегодня долгожданный день, обещали непременно комиссию, на которой вырешат о нас что-либо. Что бы ни было, лучше, чем это бессмысленное, тунеядческое состояние. Ждут прибытия новой партии раненых и больных. Несчастные молодые очень достойные врачи замучены до полусмерти, сестры и няньки тоже. Начальник госпиталя бойцам не показывается. Организация госпиталя плохая, только лечащий персонал на высоте. Вчера был жиденький и пошловатый концерт, устроенный ярославской филармонией: баян и кривляющаяся певичка из Челябинской оперетты. Просто стыдно было... 10 часов утра. Комиссия, наконец, состоялась. Меня вызвали первого. Пять докторов. Подробно исследовали, слушали, стукали. Председатель, хирург Зебров, непременно хотел запрятать меня на нестроевую - в писаря. Я спорил и доказывал, что на должности писаря гораздо лучше использовать писарей-специалистов или секретарей сельсоветов, а литературный работник может принести большую пользу Красной армии в своей области. Например, в оформлении для печати своих впечатлений и заметок, а во фронтовых условиях я и по возрасту и по состоянию здоровья сейчас не могу работать, доказательством чего служат мои приступы язвенной болезни. В конце концов он согласился. Постановлено направить в Куйбышевский военкомат для снятия с учета. Лебедева - тоже. Надо еще оформить решение комиссии. Завтра с 8-ми часовым поездом обещали отправить, но не наверное. Увидим. Беспокоюсь, что нет ответа на телеграмму. Всего на комиссии было 8 человек. Освобождено - трое. 8 октября 1941 г. Вчера вечером в стенах нашего монотонного госпиталя произошло любопытное событие: сбежал из командирской палаты легко раненый и выздоровевший старшина. Еще до этого он стяжал всеобщее презрение. У одного товарища стянул сапоги, которые тот вынул из мешка для починки, у другого - сохнувшую после стирки гимнастерку с лейтенантскими нашивками, брюки и комсоставскую амуницию... Оттолкнул во дворе сторожа, который пытался его задержать. Приехала на машине главный врач М.П. Мосина с представителем местной НКВД для составления акта. Часа через два сбежавший явился и начал, нахал, агрессивным тоном обвинять врача, что его, здорового, держат взаперти, а он де, такой патриот, что стремится на фронт и т. д. Составили акт, передадут его суду. М.П. обещает сегодня устроить наш отъезд. Сводки с фронта безрадостные. Усиленные бои на Брянском и Вяземском направлениях. Последнее нам хорошо известно - там мы немало положили сил на земляных работах... В Москве буду работать на оборону, что бы там ни было... Глава 4. Годы военные Не рискну вообразить себе смятение чувств, с которым Николай Сергеевич утром 9 октября 1941 года поднимался по винтовой лестнице к двери своей квартиры, которую покинул более 3-х месяцев тому назад. Долгожданная радость встречи с Талечкой и Федей и тревожная надежда услышать о получении хоть какой-нибудь весточки от Сережи... Дверь открыла племянница Софка. Из спальни в синеньком своем халатике выбежала Талечка, вслед за ней - еще полусонный Федя. Объятья, слезы радости... и почти сразу же, в ответ на немой вопрос, горькое: "Нет, ничего нет..." "Не выдержал - раскис, расплакался, - записано в дневнике. - Одно из сильнейших переживаний в жизни - возвращение домой". Потом беспорядочный вихрь вопросов: "Как ты?.. Как вы тут без меня?.. Кто в Москве?.." И, конечно же, главная тема - немцы подходят, говорят, что они уже в Истре. В тот же день Николай Сергеевич отправляется в Гослитиздат. Расцеловался с Чагиным. Узнал от него, что на эту неделю назначена эвакуация в Красноуфимск. Еще не поздно включить в список и ближайших членов семьи. Николай Сергеевич категорически отказался. Он остается - Москву не отдадут! Директор возражать не стал и тут же попросил взять в свое ведение библиотеку и, в качестве заместителя руководителя, войти в состав пятерки сотрудников, которые образуют "московскую групп" ГЛИ. Николай Сергеевич охотно согласился. 12-го числа он был у Цявловского, где собралась компания пушкинистов. Рассказывал об ополчении и фронте, убеждал никуда не ехать. Старался внушить им свою уверенность в том, что Москва выстоит. Похоже, что без успеха... Из дневника Н.С. 16 октября 1941 г. "Утром пришел в Гослитиздат - все сбежали в ночь. Полная разнузданность и растерянность. Отправился искать Чагина. Нашел его и всю группу на площади у Курского вокзала, под дождем. Подписал у меня на загривке чеки. Площадь - незабываемая картина. Лежат под дождем мужчины, женщины, дети, вещи. Статские и военные - все ждут своей очереди грузиться и бежать. У всех выражение лиц провинившейся собаки с поджатым хвостом. Жалко, обидно и противно. Эшелоны в панике". Николай Сергеевич не прав. Люди не были виноваты. Я хорошо помню этот день. Вскоре после начала войны улицы Москвы украсились черными рупорами мощных громкоговорителей, укрепленных на фонарных столбах. Во время передач сводок Совинформбюро около них собирались кучки прохожих. В то злополучное утро 16 октября громкоговорители откашлялись и сообщили, что через полчаса будет передано важное правительственное сообщение. Прохожие останавливались, кучки слушателей росли. Ожидали призыва - всем выйти на защиту города: рыть ли окопы, громоздить ли баррикады. Предполагали даже раздачу оружия населению. Накануне было сообщение о том, что "на отдельных участках" линия фронта под Истрой прорвана. Все понимали, что если их не удастся остановить, немецкие танки за два часа дойдут до Москвы. Были уверены, что в эти минуты под председательством Сталина заседает Совет Обороны и решает судьбу города... Через полчаса громкоговорители снова ожили и объявили, что правительственное сообщение будет передано через час. Ясно - заседание затянулось! Нешуточное дело - в считанные часы организовать дополнительную защиту города силами сотен тысяч добровольцев! Никто не уходил. Число слушателей росло. До высшей степени нарастало и напряжение ожидания. И вот через час черные раструбы опять прочистили горло и объявили... "Постановление Моссовета о недопустимых нарушениях в работе городских служб": трамваи выходят на линии нерегулярно, парикмахерские закрываются раньше положенного времени и прочую ерунду в том же духе. (Почему-то особенно запомнились эти парикмахерские). Стало ясно - "наверху" паника, город сдадут!! Вот тогда-то началась паника и среди горожан. С голыми руками, в одиночку - без организации и команды против танков не попрешь. Те, что не хотел оказаться "под немцем", рванули на всех возможных видах транспорта на Восток по еще свободному Шоссе Энтузиастов или на штурм поездов, уходящих с Курского, Казанского и Ярославского вокзалов... Я полагаю, что Николай Сергеевич не слышал этой короткой "радиодрамы". Иначе он был бы снисходительнее к своим коллегам. Уверенность же его в том, что Москву не сдадут не имела под собой никаких оснований, кроме присущего ему оптимизма и доверия к руководителям государства. К счастью, оптимизм его оказался оправданным. Успевшие подойти к Москве свежие войска из Сибири и неслыханные для конца октября морозы остановили немецкое наступление. В ноябре-декабре морозы еще усилились. Немцев оттеснили дальше от Москвы, после чего фронт на этом направлении стабилизировался (немцы наступали на юге). Оставшиеся москвичи смогли вернуться к своим делам. Хотя город заметно опустел: предприятия и многие учреждения были эвакуированы. Гослитиздатовская пятерка задумала организовать выпуск серии "Великие люди России", о которых 7 ноября на красной площади говорил Сталин. Николай Сергеевич с воодушевлением пишет книжку "Жизнь и творчество Толстого". Она получает одобрение во всех инстанциях, листы подписываются к печати. Но... книжка не выходит. Ее заменяет перепечатка аналогичной, но написанной в совсем ином ключе, книги Н.К. Гудзия, изданной ранее Академией Наук. В 42-м году понемногу начинают возвращаться "беглецы-октябристы". Приезжает и Чагин. Прибывающие в первую очередь направляют свои усилия на материальное благоустройство (пайки, столовые и пр.). Разумеется, в соответствии со своим рангом и прежним положением в Издательстве. Работу по подготовке "серии" вернувшееся руководство останавливает. Другие работы не начинаются. ...3 января 1943 г. С еще не остывшим пафосом и заметным раздражением Николай Сергеевич записывает в дневнике: "Мы, остававшиеся со своими семьями, готовы были пожертвовать в случае нужды своими жизнями для Москвы, оскалиться, но не пустить в Москву немца, умереть или уйти из Москвы с последним бойцом Красной Армии. И ничего не боялись... Так мы жили с 16 октября до декабря 41 года. Вся Москва жила одной жизнью, производила один вдох и выдох... А тут приехали "октябристы" и пошли щипать, и работа остановилась, а кое-где и развалилась, например, в библиотеке Гослитиздата. Продолжается это шкурничество до сих пор. Бюрократизм расцветает пышным цветом". Люда переселилась к Родионовым - "жили одними интересами", - как записано в дневнике. Во время бомбежек никто не спускался в бомбоубежище. Боялись за сохранность, в случае пожара, подготовленных к печати томов, которые Николай Сергеевич для неусыпного наблюдения перенес из Гослитиздата к себе домой. Оказалось, что не напрасно - в здании ГЛИ попала бомба. Летом 42 года он вместе с Федей усердно работает на огороде в Кутуарах, где Гослитиздату был отведен участок, а его назначили уполномоченным. "Какая мне была радость, - записано в дневнике, - работать с Федей на земле, в поле и огороде в Кутуарах. Ходить с ним на футбол и вообще проводить с ним время. Так с ним легко, хорошо и понятно. Вот будет стоящий человек, благодаря своим способностям, своему характеру и своим моральным - чистым задаткам. Только бы сохранился". Кстати, есть и более поздняя запись о результатах работы в Кутуарах: "Кончилась моя работа тем, что колхоз выпахал мою картошку и морковь, срезал 300 кочанов капусты и прочего - знамение времени - грабеж среди бела дня. А районные власти и прокурор председателя колхоза покрыли, ссылаясь на формальности. Черт с ними! Я работал ради удовольствия, ради работы на земле..." Еще одна интересная запись того же периода (все три на отдельных листках - вложены в дневник 43 года, но не датированы): "Прочитал замечательную статью Гершензона о Печерине Владимире Сергеевиче (поэт и философ - утопист второй половины XIX века - Л.О.). Это все соки предыдущих поколений, которые мы всасывали с молоком матери. Но они трансформировались и привели не к индивидуализму, а к социализму. Привели Русскую культуру, русскую интеллигенцию к Октябрю. Ленин ведь был русский интеллигент. Ох, много мыслей вызывает эта книга о народе и интеллигенции. Разлад, хождение в народ, Герцен, народники, Блок, Толстой, Ленин и Октябрь..." Должен отметить, что слова: Ленин, Октябрь, социализм появляются в дневниковых записях впервые. ...В конце 42 года Николай Сергеевич, наконец, занят серьезной работой - редактирует "Записки писателя" Николая Дмитриевича Телешова. "Мне была большая радость, - пишет он, - работать в качестве редактора над этой превосходной книгой. Еще большая радость познакомиться и общаться с таким замечательным стариком, как Н.Д. Телешов. Друг Чехова, Бунина, Горького, организатор "Сред" - литературного художественного кружка. Превосходный писатель, несправедливо затертый. Выход его "Записок писателя" будет крупным явлением в русской литературе". Здесь же подклеена записка из блокнота: "Нынче 19 мая 1943 года днем проводили Федю в райвоенкомат Свердловского района - мама, я и Боря. Потом на сборный пункт в Спасском тупике. Господи, что-то будет. Мы, старики, - опять вдвоем, как 25 лет тому назад. Только тогда мы были молоды... Милые мои мальчики..." Следом за ней еще одна записка: "Жизнь свелась на нет - нет детей, нет дела, нет цели, нет жизни. Всего нет. Хватаешься за единственную соломинку: увидеть детей или хотя бы одного... Без дела, без живой работы. Погибаю и болезни все от того же..." Спустя семь с половиной лет в дневниковой записи от 18 декабря 1950 года Николай Сергеевич вспоминает слова Феди, сказанные им в дни призыва: "Чем я лучше своего брата - не хочу никакого блата, как он не хотел. Будь, что будет - все равно. Только вас жалко. Но я не могу, я должен идти на войну и ничего не боюсь". ...Федю направили в школу младших лейтенантов, расположенную в поселке Можга, в Удмуртии, недалеко от Ижевска. ...Люда работала в госпитале и, потеряв надежду на возвращение Сережи, вышла замуж за одного из раненых командиров. Николаю Сергеевичу было обидно за сына, тем более что он уверен: она любит одного Сережу. Из дневника Н.С. 5 января 1944 г. "Никак не добьюсь аудиенции у Чагина... Шляюсь бесцельно в Гослитиздат. Хочется работать... Вчера написал Феде еще письмо - пришло от него из Можги от 24 декабря. Ужасно тоскую по нем... 3-го встретил милого Телешова. Книга его все никак не может разродиться - целый год в производстве. Возмутительно!" Наконец, 8 января Николай Сергеевич возобновляет прерванную с началом войны работу по редактированию 53-го тома Полного собрания сочинений Толстого (Дневники 1895-99 годов). Неясно, означает ли это возобновление всего дела Издания. Архив Толстого все еще не возвращен из Томска. Материалы к 53-му тому, уже находившиеся в работе, вероятно, оставались в Москве. Но редакционный коллектив распался: кто в эвакуации, кто подыскал другую работу. ...11 января. Продолжаю с увлечением заниматься Дневниками Л.Н. за 1895 год. Вот живая и плодотворная работа. Сколько мыслей вызывает он, Дневник! Смерть Ванечки - он жил, чтобы вызывать в людях любовь, увеличивать чувство любви. Он продолжает это дело и после своей смерти. Все равно, оказывается, жив он или умер... Какая глубочайшая истина! Как это близко мне и созвучно! Мама, а теперь Сережа!... Если бы ко всем людям относиться так, как к своим детям... Ужасны эти физические страдания, которые он, может быть, перенес. Пережить это физическое - родительское чувство ужасно. Но надо, стиснув зубы, перейти этот порог, занести ногу на следующую ступень. И тогда все ясно и в душе своей не ропщешь - как в легенде о "праведном Иове". Правда, боль не проходит, но боль как бы физическая, а сознаешь, или вернее, чувствуешь в себе что-то выше и больше этого". ...12 января. "Сегодня Талечка дала мне случайно Сережин блокнотик, написанный им карандашом в марте 40-го года. Там его стихотворения