о я ничего этого не крикнул. Испугался. Актера МХАТа Н. И. Дорохина вербовали еще во время войны и уговаривали стать осведомителем. Он отказался. Но это Дорохин, известный киноактер, заслуженный артист РСФСР. А кто я? Песчинка, на которую дунут, и никто не заметит ее исчезновения. "Пора бы в партию, - доброжелательно улыбался парторг МХАТа Сапетов. - Рекомендации дадут, я уже говорил с товарищами". Но я уклонялся, ссылаясь, что "еще не дорос". В перерывах репетиции "Беспокойной старости", где я играл Бочарова, ко мне стал подходить актер Коркин (фамилия изменена), интересовался моей жизнью, предлагал вместе, ни с того ни с сего, писать пьесу. Выглядело это грубо и примитивно, и я сразу же понял, что это работа майора Буланова, - нужны были сведения обо мне. В процессе наших встреч майор расширял задачи, которые ставила передо мной госбезопасность в отношении деятелей театра: пролезть в мозги, знать настроения и мысли. "Дай список всех твоих друзей и знакомых", - требовал майор. "Всех студийцев разметало по городам, - уклонялся я от ответа, - а новых друзей у меня нет". "Присмотрись к артисту Касперовичу. Надо посмотреть... Он крутится возле иностранцев. Напиши на него характеристику", - потребовал он первый письменный документ. Я понимал, что, оказавшись в дьявольском капкане, становлюсь нитью огромной паутины, которая опутала все наше искусство, все наше общество, всю нашу страну, всю нашу жизнь. Меня уже не просили - от меня требовали "работы" и сам майор Буланов, и те невидимые, кто стоял за ним. И у меня созрело единственно возможное тогда решение. В столовой, которая размещалась раньше под студией МХАТа, к моему столику подсел Олег Ефремов - в то время актер Центрального детского театра. Я был двумя курсами младше и видел все его студийные работы. Показывал ему своего "Челкаша". Ефремов тогда задумывал создать свой театр: "Директор студии дает большой зал. Будем репетировать ночами. Хочу начать с пьесы Розова "Вечно живые". Соглашайся..." Я тяжело вздохнул. Ефремов ждал ответа, а во мне бродил страх. Создать вместе молодежный театр - не об этом ли я мечтал еще в юности? Но проклятая паутина потянется за мной и туда, и в любой другой театр. Нет, нет, они меня не оставят в покое. "Прости, Олег, я по ночам репетировать не могу - здоровье не позволяет", - отказался я. И мы расстались. А вскоре я подал заявление об уходе из МХАТа и покинул театр навсегда. Год был без работы, перебивался случайными заработками, но сеть дьявольской паутины удалось оборвать. Многие удивлялись, почему я, столь удачно начавший жизнь в театре, ушел. Но что я мог им ответить? Впрочем, обо мне не забыли. Когда я работал в Москонцерте, возникли трудности при оформлении гастролей за границей. Оказывается, "вычислили", что я могу стать невозвращенцем. А как же иначе? Мать несправедливо отсидела 9 лет, я сам уволился из театра и уклонился от связей с органами. Что, мол, у него на душе? Должен сбежать... Тогда уже появились невозвращенцы, и госбезопасность бросилась на поиски потенциальных предателей родины. "Смотрите, если сбежит! На вашу ответственность!" - предупредил КГБ тех, кто меня посылал. Об этом я узнал, вернувшись из поездки. Бдительное око КГБ я ощущал постоянно: и в прослушивании телефона, а иногда и в слежке - искали связь с диссидентами, и в отказе от турпоездки на Запад. В то время в Москонцерте во всю действовал загранотдел - фактически филиал КГБ. Периодически меняющиеся начальники этого отдела были работниками КГБ, вышедшими на пенсию. Ими и партбюро создавались выездные комиссии из своих людей. Особенно их заботил моральный облик артиста. Но сами начальники были вымогателями, взяточниками, а некоторые, продолжая традиции Берии, использовали служебные кабинеты для обслуживания собственной плоти. Неутверждение характеристики вызывало тяжелые душевные и нервные травмы, смертные случаи. Сердечный приступ перенес и я, когда мне отказали в поездке в США по приглашению от частного лица. А оправдание было одно: такая система, такое время. Ложь, одним словом. Большинство, пусть молча, отвергало такую форму существования. Люди навсегда уходили из Москонцерта, уезжали из страны. Эти же холуйски прислуживали в надежде извлечь выгоду для себя. И извлекали. Так кто же виновен в отравлении нравственной экологии страны? В изломанных людских судьбах? Оказавшиеся в дьявольском капкане сексоты, осведомители, стукачи или же те, кто породил их?" Б. КРИВОПАЛОВ, журналист Новокузнецк. Восьмидесятые годы. "Впервые с НИМИ я встретился, когда по молодости лет, еще граничащей с мальчишеством, работал официантом в кафе провинциального городка. Тогда, по неопытности, влип в какую-то до сих пор непонятную мне историю, связанную с доверчивыми поляками, которые оказались чисто по-русски споенными и ограбленными двумя прохиндеями. В тот вечер эта интернациональная компания гуляла у нас в кафе, и я их обслуживал. Потом что-то с ними случилось, и в кафе объявились через несколько дней два субчика в официальных сюртуках и в присутствии администратора начали задавать мне вопросы. Затем последовала серия перекрестных допросов, правда, уже в милиции. Ну а после у меня дома раздался телефонный звонок, и предельно вежливый мужской голос, - и не без дружеских ноток, вполне миролюбиво, а главное, интригующе - предложил встретиться. "Ну ты, конечно, понял, откуда я", - поведал незнакомец. Я действительно понял. Мне было чертовски интересно, мальчишеское любопытство действовало на меня очень сильно. Я настоял встретиться у меня на квартире, он согласился. Перед назначенным часом я предупредил родителей о визите секретного гостя и, одержимый шпиономанией, а также для пущей важности спрятал под кресло диктофон. Именно так писалось в шпионских романах. Моя вербовка проходила долго и нудно. Виталий, как я по-домашнему называл его, просвещал меня о деятельности разведки и контрразведки в других странах, сыпал иностранными именами прославленных разведчиков. А я, развесив уши, внимал словам майора КГБ и запивал всю эту галиматью сухим вином, которое в то время являлось обычным делом в дружеских компаниях. Недолго думая, вернее, не очень-то задумываясь ни о своей будущей роли, ни о самой организации, коей являлся КГБ, я дал свое согласие на сотрудничество. Шел 1980 год, страна еще держалась в пике застоя, а мы - двадцатилетние и тщеславные юнцы - с завистью взирали на проносящиеся мимо черные "волги" партийно-государственной номенклатуры, на уютные особнячки госбезопасности в таких городах, как наш. Иметь отношение к структурам власти было престижно, к секретным - к тому же еще и романтично. Через неделю мой новый знакомый объявился вновь, поправив меня, правда, что зовут его не Виталий, а Виталий Альбертович, пододвинув меня тем самым к более серьезным отношениям. Он позвонил и предложил встретиться. Предупредил, что будет не один. Сказал, чтобы я ждал в фойе гостиницы "Новокузнецкая" (гостиница называлась по названию города, в котором все это и происходило) и следом за ним, соблюдая дистанцию и конспирацию, поднялся на этаж. В точно назначенное время я был в гостинице, выполнил все установки шефа и вошел в гостиничный номер. Это был номер люкс. Майор представил мне своего компаньона. Фамилию я не запомнил, да и вряд ли была названа истинная - они это делали редко. Документа он не показал, обмолвившись лишь, что возглавляет какой-то важный отдел в КГБ, в котором работает Виталий Альбертович. - Какие-нибудь просьбы ко мне есть? - Есть, - обрадовано заявил я, предвкушая лавину привилегий. - Хочу работать в ресторане "Новокузнецкий". Шеф отдела многозначительно глянул на Виталия Альбертовича, и тот быстро удалился в спальню, где, по всей видимости, находился телефон. Через две минуты он вернулся и сообщил, что меня дожидается директор гостиничного ресторана (этажом ниже). На этом встреча закончилась, и в тот же день я получил согласие директора самого престижного ресторана города принять меня. Постепенно работа на КГБ становилась мне в тягость, хотя и не очень-то докучала. Денег за такую деятельность мне не платили. С майором госбезопасности мы встречались регулярно в номерах гостиниц. Он потихоньку натаскивал меня на доносную деятельность, подбрасывал какие-то наводящие факты и вопросы об окружающих меня людях, попутно выспрашивая все, что я мог о них знать. Но я не знал ничего его интересующего, потому что не видел в них ни иностранных шпионов, ни ярых ниспровергателей устоев социализма, отщепенцев или диссидентов. Это были самые обычные люди с типично социалистическими запросами в жизни и вполне коммунистическими убеждениями. Чувствуя, что я бесполезен шефу, я старался изо всех сил. Я умудрялся даже звонить ему домой ночью, когда заканчивал работать ресторан и местные шлюхи разбредались по номерам. В таких случаях Виталий Альбертович деликатно выспрашивал меня и сонным голосом говорил "спасибо"... Он был почти таким же, как остальные: нашпигованный идеологами правящей партии, подтрунивающий над престарелым и впадавшим в маразм генсеком, любил вкусно поесть и хорошенько выпить. Просто ему повезло, он сумел забиться под сень КГБ и обрел все жизненные блага, которых явно не хватало на всех. Фанатом-большевиком он не был, как, впрочем, и иная номенклатура власть имущих. Почему-то я постоянно нарушал конспирацию. Идя в гостиницу на встречу, обязательно останавливался, чтобы поздороваться с каждым знакомым, раскланивался с горничными на этажах. Виталий Альбертович не раз делал мне замечания, но я не принимал его правил игры. Я играл в собственные игрушки, но причислял себя к таинственной организации. Я был неисправим. В тот год я поступил в Новокузнецкий пединститут, оставил ресторан. И Виталий Альбертович с величайшим удовольствием, как я понял, "передал" меня другому опекуну (по их терминологии - куратору), курирующему многочисленное студенчество и в особенности мой факультет иностранных языков. Такое внимание КГБ к студентам иняза объяснялось очень просто: мы имели информацию из-за "бугра", вернее, имели возможность понимать иностранные языки, и потому нуждались в особой опеке. Со своим новым куратором, майором Евгением Владимировичем Филимоновым, я встречался уже в другой гостинице. Он оказался еще более скучным типом, басней из опыта мировых разведок не знал, ходил мрачный и нагонял на меня тоску, постоянно требуя информации. Но о тех студентах и преподавателях, с которыми я дружил, я не считал нужным его информировать, а о других - мне было просто недосуг докапываться. Правда, я и сам был не вполне благонадежным. Каникулы я предпочитал проводить в столице или в Прибалтике, откуда возвращался со свободолюбимыми мыслями, заражал ими других, вечно скандалил с деканом - ИХ ставленником. Он, в свою очередь, называл меня "аполитичной личностью" - это было для декана самым большим ругательством. В аполитизме он обвинял каждого, кто не признавал марксизм-ленинизм и при возможности старался слинять с лекций, а также тех, кто без замирания взирал на многочисленные и неуклюжие портреты Ленина. Трижды меня пытались отчислить из института, но я всегда спасался за могучей спиной КГБ, за что им огромное спасибо, - в те годы каждый приспосабливался, как мог. И на третьем курсе я со своей подружкой умудрился сорвать комсомольскую встречу с французской безработной молодежью, от тоски путешествующей по странам социализма и приехавшей в наш город. Рассерженные комсомольские функционеры отправили в деканат озлобленную депешу о моем непатриотическом поведении, но ИМ удалось меня спасти. Я еще оставался их человеком. Мне, порою, кажется, что я умудрился дойти до госэкзаменов в те зверские времена, да еще и диплом получить только из-за того, что всему белому свету (новокузнецкому) было известно о моих контактах с КГБ. Но, по-моему, эта организация тоже вздохнула свободно, когда я, окончив вуз, перебрался в Ленинград. Напоследок Филимоновым было заявлено, что, как только я устроюсь, я должен прислать ему открытку со своим адресом. Текст может быть любым, самым невинным (например, поздравление с первым днем осени или с несуществующим днем рождения), главное - адрес. В Ленинграде ОНИ меня вновь разыскали, и мы повели долгий и никчемный разговор о том, чем я могу быть полезным КГБ. Я работал в знаменитой "Астории" официантом, но ИМ требовалась информация о молодежных течениях, воззрениях, помыслах. Видимо, среди обслуги именитых иностранцев у НИХ был переизбыток кадров, а вот молодежь приходилось опекать, и очень сильно. Шел уже 1986 год, страна потихоньку сбрасывала с себя ложь и лицемерие, и ИМ был резон бояться отрезвления молодежи от профанации коммунизма. Расстались мы весьма прохладно. А позже я был призван в армию и по телефону сообщил своему шефу, что искать меня надо в Главном штабе Сухопутных войск, в политуправлении. Он, в свою очередь, пообещал передать меня "новому опекуну", теперь уже в Москве. Но за все полтора года мною так никто и не поинтересовался. Видимо, я им надоел основательно. Со временем моя связь с КГБ как-то забылась. Волна налетевшей гласности заставила меня многое пересмотреть как в истории страны, так и по отношению к этой некогда по-юношески обожествляемой организации. Моя причастность к КГБ стала каким-то страшным сном, полузабытым и полусерьезным. Но одно не давало покоя - расписка о сотрудничестве. Зная коварный характер Комитета, порою становилось страшно. Где и, главное, когда и для чего они могут использовать против меня собственное слово и мою личную подпись. Юридически неискушенный, я и сейчас не могу представить меру ответственности за оглашение этой связи, которую считаю порочной. И последнее. Доверчивому читателю несерьезный тон повествования может показаться очередной шуткой или формой беззаботности. Нет, это, конечно, не так. Взрослея, я многое понял и многое ощутил. И главное, я понял, что сотрудничество с Комитетом - это моя боль, мой позор и, как ни странно, совесть. Единственное, чем сам себя успокаиваю, - это то, что своей былой деятельностью я был бесполезен для КГБ". Алексей ЛУКЬЯНОВ Москва. Восьмидесятые. "Сам я осведомителем не был, но предательство, считаю, совершил. Но все по порядку. Ко времени поступления на журфак МГУ я не знал, кто такие чекисты. Служил в армии - работал в клубе. Однажды в библиотеку пришел незнакомый капитан. Назвался сотрудником особого отдела. Предложил помогать ему. У нас была драка на межнациональной почве - спросил, что я о ней знаю. Это был далекий сейчас 1974 год. Я почувствовал в его предложении, несмотря на благость намерения, что-то противоречащее морали. О драке я знал только то, что знали все. Но отдал ему книгу Брежнева, в которой фотография генсека была наклеена вверх ногами. Во все последующие встречи старался заговаривать ему зубы. Скоро он отстал от меня, но я тогда понял, что людей из КГБ можно встретить где угодно. Потом я вернулся домой. Стал студентом. Первые беззаботные дни в университете. Разговоры о Комитете происходили между нами очень часто. Кто-то сказал о повышенной слышимости в аудиториях, а вскоре меня дома ждал неожиданный визит. У нашего очень демократического семейства (отец - шофер, мать - медсестра) имелся дальний родственник - полковник КГБ. Иногда он навещал нас. В тот раз я поговорил с ним вообще-то ни о чем, по-моему, о каком-то фильме. После его ухода подвыпивший отец сказал мне, что, по словам этого родственника, на факультете журналистики есть специальные розетки. Я сразу догадался, о чем он. Подслушивающее устройство состоит из микрофона, элемента питания и антенны. И удобнее всего для устройства "жучка" - розетки. Нет, неспроста сказал о розетках дальний родственник. Потом присмотрелся - розеток было понатыкано на самом деле немало. О том, что подслушивают, многие знали. Острили, поминали какого-то Петровича. Очень скоро я понял, кто это, - сотрудник КГБ на факультете журналистики, который сидел на первом этаже, под парадной лестницей, дверь в дверь напротив медпункта. Это открытие меня почему-то ужаснуло. А еще больше то, что студенты были развращены не только знаниями о "жучках" и тем, что считали их присутствие на факультете нормой, но и прямым пособничеством органам. Подслушивающие устройства не должны были работать вхолостую. Чтобы узнать мнение студента по тому или иному вопросу, надо было его спросить. Вот некоторые и задавали наводящие вопросы вблизи "жучков". И ответ уходил прямо в эфир. С Петровичем были связаны многие преподаватели. Помню В. Ш. Я ходил на занятия в его экспериментальную группу, на которых он просил нас вести дневники. Сказал примерно так: "Пишите свободно, раскованно, искренне. Помните, что каждый человек - мир непостижимых проблем". И носил стопки дневников в комнатку под лестницей. Но что я все о других да о других... Пора и о себе. У меня был друг Боря, с которым я познакомился еще до армии. Он был хиппи, его не раз сажали в психушку. Он сильно интересовался литературой, что нас и сблизило. Я понял, что за Борей следят, и знал, почему. У Бори была знакомая, которая ему помогала делать ксероксы с Набокова и Солженицына. В самой радиофицированной аудитории я с приятелем разговорился о Боре. Сказал и о ксероксах, хотя никто не тянул меня за язык. Приятель неожиданно попросил повторить мой рассказ. Я догадался, зачем, но повторил. Почему? Да просто испугался. И когда вышел из аудитории, то понял, что совершил предательство. Боре я больше не звонил и не встречался - было стыдно. Стукачом я не был - просто лозинкой под колесами". Н. Н., диссидент Москва. Восьмидесятые. "Я решил написать вам. Хотя и считаю, что работа секретных служб - не забава для журналиста. Поэтому и не открою своего имени. Но в прошлом надо разобраться. Будем разбираться вместе, если хотите. Прежде всего отмечу три момента, которые ослабят ваш интерес ко мне, и один момент, который его усилит. Мой случай не типичен для практики КГБ. Исповедуясь, я не собираюсь каяться. Я вновь поступил бы так же (одна моя техническая ошибка не в счет). Я прекратил свою связь с КГБ еще до перестройки. А вот что усилит Ваш интерес: я работал против диссидентов мировой известности. Это не считая многих других. Одиннадцать человек из них были арестованы. Теперь история моей деятельности. В 14 лет я уже имел осознанные политические убеждения. Какие - писать не буду, чтобы не вызвать априорное отношение к ним и предрасположности, обусловленной Вашими политическими пристрастиями. И постарайтесь не гадать о моих убеждениях. Скажу только, что был противником брежневского режима, считая его преступным. Никто не читал комсомольских пропагандистских брошюр, а мне они были очень интересны, я сравнивал то, что там было написано, с тем, что видел в жизни. Однако, кроме комсомола, не было больше поля для активности. Параллельно я занимался общественными науками. Что, собственно, и помогло КГБ выйти на меня. Однажды задумал провести социологическое исследование методом включенного наблюдения. Результаты мне показались интересными. Я поделился ими в комитете комсомола и предложил выступить на научно-практической конференции. Меня возмущало, что профессора, читавшие доклады о борьбе идей, понятия не имеют о жизненных реалиях. Комсомольские функционеры ответили мне, что фактов, о которых я хочу сообщить, в советском обществе нет и быть не может. Но когда я вышел из комнаты, комсомольцы набрали номер известного телефона. Вскоре мне позвонили, представились и пригласили в номер одной из гостиниц. Там меня встретил начальник отдела КГБ, его заместитель и один сотрудник. Мои социологические изыскания их очень заинтересовали. Они предложили встречаться регулярно, и я согласился. "Нажима обстоятельств" или давления не было. Была оказана определенная помощь в решении некоторых моих проблем, но не более. Они действительно пытались помочь мне, но у них не получилось. Однако наше сотрудничество продолжалось. Мне выплачивалась небольшая сумма денег, которая уходила на транспортные и командировочные расходы. Так что ни принуждения, ни корысти в моем случае не было. По инструкции, действующей в КГБ, сотрудничество может быть только добровольным. Мне все же известно, что добровольность трактуется крайне расширительно и порой граничит с шантажом. По правилам, я мог встречаться только с тремя сотрудниками КГБ: начальником отдела, его заместителем и офицером, находящимся со мной на связи. Но бывают перемещения кадров. В общей сложности я контактировал с пятнадцатью сотрудниками, наблюдая их работу, и потому могу судить о ней. Звания у них были - от лейтенанта, стажера Высшей школы КГБ, до генерала. Служебный уровень - от районного управления до центрального аппарата. Кстати, мне известно, что центральный аппарат причастен ко всем делам, выходящим за пределы одного региона. Все пятнадцать сотрудников были с высшим образованием, но интеллигентными из них были только двое. Почему я согласился на сотрудничество? Работа эта нелегкая и непростая. Тем более что мое отношение к власти было негативным. Но дело в том, что мое отношение к тем, против кого я работал, было тоже негативным. Политическая истина конкретна, а политические силы, участвующие в борьбе, многообразны. Соглашаясь с одним политическим течением в оппозиции, можно решительно сопротивляться другому. Политических союзников выбирают не по моральным критериям, а по их силе. Это и освобождает от верности им. Так, сотрудничая с КГБ, я организовал втайне от Комитета несколько передач по западному радио, очень нужных мне передач. Моя задача состояла в том, чтобы расшевелить застой политической жизни. А сделать это можно было только нажимая на все клавиши - и черные, и белые. Рассчитывать на революцию снизу не приходилось. Мало у кого была возможность и выступать в печати. Надо было раскачивать власть, надо было воздействовать на зарождающиеся структуры оппозиции, изменять их в нужную, с моей точки зрения, сторону, нужно было рассчитывать на будущее. Мой способ для этого - фильтрация секретной информации для КГБ. Оценить общий итог моей работы очень трудно. Получалась (почти по Энгельсу) некая равнодействующая различнонаправленных сил. Я заставлял двух своих противников - КГБ и диссидентов (но лишь одного политического направления) - воевать между собой. Думаю, что это больше раскачивало застой, чем укрепляло одного из них и популяризировало второго. Мне можно бросить упрек, что люди страдали в лагерях. С легкостью от этого не отмахнешься. Но я не предавал тех, кого считали диссидентами. Я не считал их диссидентами, а потому я им не изменял. Я с ними боролся, пусть и недемократическими методами. Сейчас принято прославлять диссидентов, рисуя их рыцарями чести. Раньше печать охаивала, дискредитировала их. И то, и то - односторонность. Я преклоняюсь перед нравственным подвигом Сахарова. Но я знаю среди диссидентов и других людей. Я знаю общий фон околодиссидентской публики. К сожалению, это растленная богема. Были герои, но были и истероиды, спровоцированные властью на преждевременные выступления. Власть и оппозиция стоили друг друга. И если я самочинно взял на себя роль судьи в этом деле, то только потому, что был уверен в своей правоте. Мне можно возразить, что когда сторонник одной части оппозиции борется, посредством КГБ, с другой частью оппозиции, то ослабляется вся оппозиция и выигрывает КГБ. Так рассуждает тот, кто не знает политики. КГБ выигрывал в любом случае просто как более сильный партнер в игре. Но относительный выигрыш оставался и за силами прогресса. Ибо противоположная нам часть оппозиции была намного реакционнее КПСС. Можно считать, что я сотрудничал с КГБ по убеждению, но убеждения не были элементарными. И я сейчас не считаю, что все силы - от "Памяти" до анархистов; от либералов до партии "Сталин"; от КПСС до НТС - должны пользоваться одинаковой свободой. Я также не считаю, что демократия дает гарантии от крайностей. В истории всякое бывало. Перестройка и демократизация были необходимы. Но истина остается конкретной. Что хуже: чтобы несколько десятков человек работало на свежем воздухе в лагере или чтобы тысяча человек была растерзана в межнациональной резне? Политическими соображениями мои мотивы не исчерпывались. Разведка - это такая сфера, о которой мало что известно тому, кто с ней не соприкасается. Речь не о секретности - это самое простое. Разведка дает уникальный угол зрения на жизнь. Был бы на моем месте писатель или философ - он бы оценил это. Когда ведешь разведывательную работу, начинаешь понимать, сколь же ограничены возможности человеческого познания в самой простой жизненной ситуации. Люди не понимают последствий своего слова, жеста. В упор не видят мотивов собеседника. Поддаются на самые незамысловатые приемы. Почему-то считают, что собеседник может знать никак не больше их самих, видеть не дальше их. Люди образованные, с жизненным опытом, с репутацией хитрецов - внезапно открывают поразительно наивную, даже глуповатую сторону своей личности, когда попадают в поле зрения разведки. Это одинаково относится и к диссидентам, и к сотрудникам КГБ. Какое же страшное оружие - разведка! Люди не способны к внутренней дисциплине, к целесообразности своей речи. Но проявляется это по-разному. Сотрудники КГБ - люди простоватые, даже примитивные (умный человек - самостоятелен, а значит - трудно предсказуем. Умных в КГБ не берут). Приняв тебя за своего, они не особенно скрытничают. Иначе у диссидентов. Их компания - не секретная служба, а просто общественная организация, диссидентская вольница. Она не смогла бы существовать, если бы они говорили между собой, что нужно непосредственно для дела. Говорят, это умели масоны. Но диссиденты это не умеют. В их компании стоит непрерывный и безответственный треп. Чем секретней секрет, тем чаще и громче они его рассказывают. Ерунду же они передают друг другу с большими предосторожностями. Их конспирация - скорее пышный ритуал посвящения, чем неукоснительное и скромное дело. Советский человек способен изощряться в интригах у себя на работе, но перед КГБ он как кролик перед удавом. Интересно мне было сравнивать, о чем говорят между собой друг о друге диссиденты и сотрудники КГБ. Темы действительно различны. Сотрудники КГБ говорят о покупке мебельных гарнитуров, "мерседесов" (тогда это была большая редкость), о наличии пива в магазинах, об устройстве синекур для себя и своих знакомых. Диссиденты говорят о судьбе России. У них много метких наблюдений, остроумных замечаний. Но и желчи много, и фантазмов через край, много преувеличенных и несправедливых суждений. Дело все-таки не в оценке суждений, а в психологическом анализе личностей. Наблюдая своих противников, я понимал: дорвись они до власти - плохо будет не только кагэбистам, плохо будет стране. Нетерпимости им у КГБ не занимать. Конечно, я сужу только по тем, кого я тогда знал. И только по худшим из них. Но ведь худшие и были во главе групп. Нетерпимы и жестоки они были по отношению к своим соратникам. Так, в одной из групп они периодически устраивали аутодафе над одной жертвой. И все это сопровождалось слащавыми заверениями в дружбе. Такова, видимо, психология замкнутых экзальтированных групп. Бесы ведь были не только среди народников прошлого века. Личная жизнь лидеров не отличалась чистотой, и брошюрки под псевдонимами известных мне сотрудников КГБ - при всей их варварской тенденциозности - в этом случае против истины не грешили. Дело, опять же, не в личных грехах, а в том, что за собой диссиденты ничего не замечали, считали себя эталоном человека. Я спрашивал себя: кто дальше от народа, сотрудники КГБ или диссиденты? Получалось, что диссиденты. Сотрудники КГБ по внутреннему облику не сильно отличались от членов парткома какого-нибудь завода или НИИ. Отвлеченным размышлениям они не поддавались, рассуждали банально. На политические темы почти не говорили. О диссидентах во внеслужебной обстановке не вспоминали. В служебной ситуации, говоря о них, называли фамильярно, по именам, но и грубили: "Мы им рога пообломаем!" Часто именовали их врагами. Это относится к оперативным работникам, следователи-процессуалисты более сухи и официальны. Сотрудники КГБ не любили милицию, чувствовали превосходство над собой работников партаппарата, сильно боялись ЦК КПСС. Вот почему мы и не имели государственного переворота. Партаппарат отбирал для себя другие кадры и по-другому их воспитывал. Там гораздо больше чопорности, нарочитости и двусмысленности. В целом же у меня сложилось впечатление, что люди КГБ не раздумывая выполнят любой приказ сверху, и в этом отношении со сталинских времен ничего не изменилось. С сожалением замечу, что и многим простым людям не свойственно размышлять о нравственности данных им указаний. Правда, инструкции КГБ в мое время были по-брежневски гуманны: меня предупреждали не играть на чувствах тех, против кого я работаю, опасаться самоубийств. Метод провокации, как мне говорили, применяется лишь там, где речь идет об убийствах или терроре. Это были официальные указания. ЦК КПСС ставил задачу перед КГБ путем профилактики правонарушений избегать, по-возможности, арестов. Однако я знаю случаи, когда перед обыском подкладывали компрометирующие материалы, а ни о каком терроре там речи не было. Знаю случай, когда человека по указанию КГБ уволили с работы и посадили за тунеядство. Знаю случай, когда КГБ арестовывал людей, как бы выполняя данную кем-то количественную разнарядку, так сказать, план по валу, а не персонально. Тогда даже со мной советовались, кого я считаю нужным посадить из данной команды. Но не больше такого-то числа. Своего твердого мнения у них в этих случаях, видимо, не было. Хотя подразделения 5-го управления КГБ специализировались по определенным идеологическим течениям, меньше всего их сотрудники интересовались идеологией. Это им непонятно. Их интересовало: кто, где, когда встретился с иностранцем и что ему передал. Поэтому они и оказались не в силах предсказать развитие событий после отмены любимых ими статей Уголовного кодекса. Эти люди - послушные орудия власти. Любой власти. Власть для них права уже потому, что она власть. Ее фактическое положение и есть доказательство ее правоты. Самодеятельности у них и раньше не наблюдалось, но в нынешний острый момент можно было, казалось, отдать дань своей старой идейной присяге. Перекрашиваются они мгновенно, только сейчас не знают, в какой цвет. А ведь совсем недавно тот же человек, который "устал" от официальных демонстраций, собирался во внеслужебном порядке пойти полюбоваться, как будут бить дубинками членов "Демократического союза". Правда, это был единственный случай внеслужебного интереса к неформалам. Глупо звучит, что агентов сразу можно различить. На самом же деле все было наоборот. Агенты ни с кем не ссорятся, всем поддакивают, не выступают с инициативами, не добиваются лидерства. Не среди лидеров, а среди их ближайшего окружения КГБ вербует своих информаторов. Есть и еще забавный прием опознать сотрудника КГБ. Назначьте человеку встречу. Если он опоздает на полчаса - это диссидент. Если придет минута в минуту - это кадровый офицер КГБ. Вообще кадровых офицеров, внедренных в диссидентскую среду, опознать гораздо легче, чем завербованных КГБ бывших диссидентов. У них совершенно другое мышление, другая лексика, другой стиль общения. Только очень грубый взгляд может не замечать этого. А вот изменник ничем не отличается от своей среды. Впрочем, тонкое различие есть. Дело в том, что устная речь людей по структуре отлична от письменной. В устной речи смысл передается еще и интонацией, паузой, мимикой. На письме это не передается. Если вас спросят, а вы промолчите в ответ, то ответ более-менее ясен, но записать это невозможно. Чтобы составить письменное донесение, собеседник должен добиться от вас ответа членораздельного. Вот это-то и делает секретный сотрудник. Но чаще они выдают себя грубыми ошибками. Например, приводят такие детали вашей биографии, о которых вы и сами не помните. Их может знать только тот, кого накануне ознакомили с вашим досье. Во всяком случае, я научился по заданному вопросу понимать, кто и для кого меня спрашивает. Это мне пригодилось потом, когда мои отношения с КГБ испортились. Началось все с того, что мне предложили стать свидетелем на судебном процессе. Ничего особенного в предложении в общем-то не было. На всех подобных судах свидетелями обвинения против диссидентов выступали их же товарищи - диссиденты. А потом их друзья сажали уже их. Когда они выходили из лагеря, то дружба продолжалась. До следующего суда. Такова жизнь. Таковы эти люди. Точно так же было и на этом суде. Целая очередь еще не посаженных свидетельствовала против того, чья очередь садиться, по мнению КГБ, уже подошла. Заартачился один я. Доносить на свободного человека я был готов. Я видел в этом соперничество с ним в уме, в силе духа; я видел в этом, если хотите, борьбу наших вер. Конспиратор против конспиратора - разве это не борьба на равных? Но добивать лежачего, расправляться с арестованным - нет! Пусть это делают его единомышленники! В этом тоже борьба наших вер. КГБ это не понравилось, и меня решили сбагрить другому отделу. Не будучи людьми идейными, а лишь конформистами, Кагэбешники не сообразили, что у человека могут быть свои политические убеждения, которые не совпадут с профилем отдела. Привлечь меня к новой работе было то же самое, что поручить козлу стеречь капусту. Теперь уже единомышленниками для меня становились те, против кого я работал. Моя политическая позиция обусловила и моральную - предателем своих убеждений я стать не мог. Однако свое положение я использовал сполна. Как водится, все свои источники КГБ старается дублировать. Один агент, разумеется, другого не знает. Но не знать - не означает, что и не стараться узнать. Мне были известны косвенные признаки и указатели. Легко было убедиться, что данный человек не стукач. Гораздо труднее - выяснить, кто именно стукач. Но самое трудное - это установить, что список распознанных тобой стукачей исчерпывающий. (Конечно, только применительно к одному кругу лиц, к одной организации). Только это и дает гарантию. Мне приятно, что я сумел это сделать. Я обезопасил себя вполне - Другим, правда, передать свои знания невозможно, так как потребуется для доказательства назвать источники своего знания. Учитывая обычную ненадежность людей, назвать источники знания - значит потерять этот источник. Все же я отводил для ряда людей возможность ареста, направлял слежку по ложному пути, давал дезинформацию. Через некоторое время я, правда, почувствовал, что мое бывшее руководство проявляет ко мне тайный интерес. Со мной знакомились люди навязчивой откровенности, демонстративно недовольные Советской властью. Ну что ж, я знал, как надо поступать в подобных случаях. Я знал, чего боится КГБ больше всего, и поступил соответственно этому. Представляю, как выглядели вызванные на ковер полковники! После этого меня решили попугать. Но это уже было вовсе несерьезно и неинтересно. Как оценить уровень профессионализма сотрудников КГБ? Я бы сказал, что этот уровень очень низкий. Знаю примеры такого головотяпства, что диву даешься. И одновременно с этим их работа чрезвычайно эффективна. Секрет этой эффективности прост. Он объясняется духовной слабостью их противников и непропорционально массированным применением ими средств. Результат достигается не тонкостью методов, а чрезвычайно тонким нажимом. Никаких психологических изощренностей на допросах не применяется. Изощренность выдумывают диссиденты-мемуаристы. Просто подследственному говорят: либо ты даешь показания, либо мы накрутим тебе максимальный срок. Очень все просто, а действует почти безотказно. Я не имел доступа к досье, но однажды мне все-таки досье на одного человека показали. С точки зрения профессии досье было абсурдным: в нем преимущественно содержалась грязная ложь. В работе такое досье не помогает, но именно по его материалам начальство судит о диссиденте и о сотруднике, составлявшем досье. Прочитав такое досье, вопрос об аресте можно ставить без колебания, а составителя досье - похвалить за "принципиальный" подход. И все это при том, что у диссидентов достаточно реальных грехов и нет необходимости изобретать искусственные. В оперативной работе тоже нет особых хитростей: скрытые микрофоны позволяют без хлопот узнать очень многое. О диссидентах КГБ знал практически все, во всяком случае все, что хотел знать. Длительное скрытое существование функционирующей подпольной организации в наше время невозможно. Раскрывается такая организация чаще всего через свои связи, которые она стремится установить с другими (уже инфильтрированными КГБ) организациями. А вот одиночка имеет все шансы не быть раскрытым. И все-таки главное оружие КГБ - человеческие слабости, незнание человеком самого себя. Я часто поражался, насколько же люди сами себя не знают. Человек, занимающийся подпольной деятельностью, много раз продумывает то, что его ожидает. Он считает себя морально готовым к тюрьме, к допросу, к тому, чтобы проявить стойкость. Когда он узнает, что кто-то из его знакомых дал на допросе показания, он возмущается, с глубоким чувством заявляет, что он бы так не поступил. Но приходит его час, и он ведет себя еще более низко. Значит, люди полны иллюзий о самих себе, о морально-волевых качествах своей личности. Надо ли понимать это так, что никто не устоит? Нет, конечно. Но лишь исключительные люди доподлинно знают себя. Иногда на допросе человек пытается обмануть КГБ. Рассчитывает он на то, что он умнее следователя. Я охотно допускаю, что это так и в обычной обстановке диссидент умнее следователя КГБ. Но в данном случае он обманывает самого себя. Он не учитывает воздействия эмоционального стресса на свой интеллект. Резкое снижение интеллекта в условиях ареста, допроса человеком совершенно не замечается. А со стороны это очень бросается в глаза. Поэтому единственный метод поведения на допросах - это отказ от дачи показаний, категорический отказ от общения со следователем. Теперь немного о сексотах. За свою практику я распознал примерно десять человек. Это очень разная публика. И мотивы их, видимо, различны. Псевдоидейные, а точнее сказать - служебные мотивы есть только у кадровых офицеров, находящихся на агентурной работе. В зависимости от широты кругозора и характера, смысл собственной работы более или менее осознается ими. Не надо думать, что их идеей был коммунизм или патриотизм. Скорее - власть и корпоративная солидарность друг с другом. Часто КГБ принимает на работу старшекурсников вузов. И пока еще они заканчивают учебу, им поручают в качестве стажировки покрутиться в диссидентской среде. Что же касается завербованных, внештатных сексотов, то я представляю себе мотивы только двух из них. Один полуписатель-полууголовник, он поддался на наивный обман, когда КГБ пригрозил посадить пожизненно в психушку его друга графомана, которого он считал гением. Он был склонен попадать под чужое влияние и, несмотря на свое негативное отношение к существующей власти, совершенно искренне воспринял от КГБ философию "Пле