аю, чтобы я былъ патрiотомъ хуже всякаго другого русскаго -- плохимъ былъ патрiотомъ: плохими патрiотами были всe мы -- хвастаться намъ нечeмъ. И мнe тутъ хвастаться нечeмъ. Но вотъ: при всей моей подсознательной, фрейдовской тягe ко всякому оружiю, меня отъ всякаго совeтскаго оружiи пробирала дрожь отвращенiя и страха и ненависти. Совeтское оружiе -- это, въ основномъ, орудiе разстрeла. А самое страшное въ {487} нашей жизни заключается въ томъ, что совeтская винтовка -- одновременно и русская винтовка. Эту вещь я понялъ только на финской пограничной заставe. Раньше я ея не понималъ. Для меня, какъ и для Юры, Бориса, Авдeева, Акульшина, Батюшкова и такъ далeе по алфавиту, совeтская винтовка -- была только совeтской винтовкой. О ея русскомъ происхожденiи -- тамъ не было и рeчи. Сейчасъ, когда эта эта винтовка не грозить головe моего сына, я этакъ могу разсуждать, такъ сказать, "объективно". Когда эта винтовка, совeтская-ли, русская-ли, будетъ направлена въ голову моего сына, моего брата -- то ни о какомъ тамъ патрiотизмe и территорiяхъ я разговаривать не буду. И Акульшинъ не будетъ... И ни о какомъ "объективизмe" не будетъ и рeчи. Но лично я, находясь въ почти полной безопасности отъ совeтской винтовки, удравъ отъ всeхъ прелестей соцiалистическаго строительства, уже начинаю ловить себя на подленькой мысли: я-то удралъ, а ежели тамъ еще миллiонъ людей будетъ разстрeляно, что-жъ, можно будетъ по этому поводу написать негодующую статью и посовeтовать товарищу Сталину согласиться съ моими безспорными доводами о вредe диктатуры, объ утопичности соцiализма, объ угашенiи духа и о прочихъ подходящихъ вещахъ. И, написавъ статью, мирно и съ чувствомъ исполненнаго моральнаго и патрiотическаго долга пойти въ кафэ, выпить чашку кофе со сливками, закурить за двe марки сигару и "объективно" философствовать о той дeвочкe, которая пыталась изсохшимъ своимъ тeльцемъ растаять кастрюлю замороженныхъ помоевъ, о тeхъ четырехъ тысячахъ ни въ чемъ неповинныхъ русскихъ ребятъ, которые догниваютъ страшные дни свои въ "трудовой" колонiи Водораздeльскаго отдeленiя ББК ОГПУ, и о многомъ другомъ, что я видалъ "своима очима". Господа Бога молю своего, чтобы хоть эта ужъ чаша меня миновала... Никогда въ своей жизни -- а жизнь у меня была путаная -- не переживалъ я такой страшной ночи, какъ эта первая ночь подъ гостепрiимной и дружественной крышей финской пограничной заставы. Дошло до великаго соблазна: взять парабеллюмъ маленькаго пограничника и ликвидировать всe вопросы "на корню". Вотъ это дружественное человeчье отношенiе къ намъ, двумъ рванымъ, голоднымъ, опухшимъ и, конечно, подозрительнымъ иностранцамъ, -- оно для меня было, какъ пощечина. Почему же здeсь, въ Финляндiи, такая дружественность, да еще ко мнe, къ представителю народа, когда-то "угнетавшаго" Финляндiю? Почему же тамъ, на моей родинe, безъ которой мнe все равно никотораго житья нeтъ и не можетъ быть, такой безвылазный, жестокiй, кровавый кабакъ? Какъ это все вышло? Какъ это я -- Иванъ Лукьяновичъ Солоневичъ, ростъ выше-среднiй, глаза обыкновенные, носъ картошкой, вeсъ семь пудовъ, особыхъ примeтъ не имeется, -- какъ это я, мужчина и все прочее, могъ допустить весь этотъ кабакъ? Почему это я -- не такъ, чтобы трусъ, и не такъ, чтобы совсeмъ дуракъ -- на практикe оказался и трусомъ, и дуракомъ? Надъ стойкой съ винтовками мирно висeлъ парабеллюмъ. {488} Мнe было такъ мучительно и этотъ парабеллюмъ такъ меня тянулъ, что мнe стало жутко -- что это, съ ума я схожу? Юра мирно похрапывалъ. Но Юра за весь этотъ кабакъ не отвeтчикъ. И мой сынъ, Юра, могъ бы, имeлъ право меня спросить: "Такъ какъ же ты все это допустилъ?" Но Юра не спрашивалъ. Я всталъ, чтобы уйти отъ парабеллюма, и вышелъ во дворъ. Это было нeсколько неудобно. Конечно, мы были арестованными и, конечно, не надо было ставить нашихъ хозяевъ въ непрiятную необходимость сказать мнe: "ужъ вы, пожалуйста, не разгуливайте". Въ сeнцахъ спалъ песъ и сразу на меня окрысился. Маленькiй пограничникъ сонно вскочилъ, попридержалъ пса, посмотрeлъ на меня сочувственнымъ взглядомъ -- я думаю, видъ у меня былъ совсeмъ сумасшедшiй -- и снова улегся спать. Я сeлъ на пригоркe надъ озеромъ и неистово курилъ всю ночь. Блeдная сeверная заря поднялась надъ тайгой. Съ того мeста, на которомъ я сидeлъ, еще видны были лeса русской земли, въ которыхъ гибли десятки тысячъ русскихъ -- невольныхъ насельниковъ Бeломорско-Балтiйскаго комбината и прочихъ въ этомъ же родe. Было уже совсeмъ свeтло. Изъ какого-то обхода вернулся патруль, посмотрeлъ на меня, ничего не сказалъ и прошелъ въ домъ. Черезъ полчаса вышелъ начальникъ заставы, оглядeлъ меня сочувственнымъ взглядомъ, вздохнулъ и пошелъ мыться къ колодцу. Потомъ появился и Юра; онъ подошелъ ко мнe и осмотрeлъ меня критически: -- Какъ-то не вeрится, что все это уже сзади. Неужели, въ самомъ дeлe, драпнули? И потомъ, замeтивъ мой кислый видъ, утeшительно добавилъ: -- Знаешь, у тебя сейчасъ просто нервная реакцiя... Отдохнешь -- пройдетъ. -- А у тебя? Юра пожалъ плечами. -- Да какъ-то, дeйствительно, думалъ, что будетъ иначе. Нeмцы говорятъ: Bleibe im Lande und naehre dich redlich. -- Такъ что же? Можетъ быть, лучше было оставаться? -- Э, нeтъ, ко всeмъ чертямъ. Когда вспоминаю подпорожскiй УРЧ, БАМ, дeтишекъ -- и сейчасъ еще словно за шиворотъ холодную воду льютъ... Ничего, не раскисай, Ва... Насъ снова накормили до отвала. Потомъ все населенiе заставы жало намъ руки, и подъ конвоемъ тeхъ же двухъ пограничниковъ, которые встрeтили насъ въ лeсу, мы двинулись куда-то пeшкомъ. Въ верстe отъ заставы, на какомъ-то другомъ озерe, оказалась моторная лодка, въ которую мы и усeлись всe четверо. Снова лабиринты озеръ, протоковъ, рeченокъ. Снова берега, покрытые тайгой, болотами, каменныя осыпи, завалы бурелома на вершинахъ хребтовъ. Юра посмотрeлъ и сказалъ: "бр-ръ, больше я по такимъ мeстамъ не ходокъ, даже смотрeть не хочется"... Но все-таки сталъ смотрeть. Сейчасъ изъ этой моторки своеобразный карельскiй пейзажъ былъ такимъ живописнымъ, отъ него вeяло миромъ лeсной пустыни, въ которой скрываются не {489} заставы ГПУ, а Божьи отшельники. Моторка вспугивала стаи дикихъ утокъ, маленькiй пограничникъ пытался было стрeлять въ нихъ изъ парабеллюма. По Юриному лицу было видно, что и у него руки чесались. Пограничникъ протянулъ парабеллюмъ и Юрe -- въ Медгорe этого бы не сдeлали. Раза три и Юра промазалъ по стайкe плававшихъ у камышей утокъ. Утки снялись и улетeли. Солнце подымалось къ полудню. На душe становилось какъ-то яснeе и спокойнeе. Можетъ быть, и въ самомъ дeлe Юра правъ: это было только нервной реакцiей. Около часу дня моторка пристала къ какой-то спрятанной въ лeсныхъ заросляхъ крохотной деревушкe. Наши пограничники побeжали въ деревенскую лавченку и принесли папиросъ, лимонаду и чего-то еще въ этомъ родe. Собравшiеся у моторки молчаливые финны сочувственно выслушивали оживленное повeствованiе нашего маленькаго конвоира и задумчиво кивали своими трубками. Маленькiй конвоиръ размахивалъ руками такъ, какъ если бы онъ былъ не финномъ, а итальянцемъ, и, подозрeваю, вралъ много и сильно. Но, видимо, вралъ достаточно живописно. Къ вечеру добрались до какого-то пограничнаго пункта, въ которомъ обиталъ патруль изъ трехъ солдатъ. Снова живописные разсказы пограничника -- ихъ размeръ увеличивался съ каждымъ новымъ опытомъ и, повидимому, обогащался новыми подробностями и образами. Наши хозяева наварили намъ полный котелъ ухи, и послe ужина мы улеглись спать на сeнe. На этотъ разъ я спалъ, какъ убитый. Рано утромъ мы пришли въ крохотный городокъ -- сотня деревянныхъ домиковъ, раскинутыхъ среди вырубленныхъ въ лeсу полянокъ. Какъ оказалось впослeдствiи, городокъ назывался Илломантси, и въ немъ находился штабъ какой-то пограничной части. Но было еще рано, и штабъ еще спалъ. Наши конвоиры съ чего-то стали водить насъ по какимъ-то знакомымъ своимъ домамъ. Все шло, такъ сказать, по ритуалу. Маленькiй пограничникъ размахивалъ руками и повeствовалъ; хозяйки, охая и ахая, устремлялись къ плитамъ -- черезъ десять минутъ на столe появлялись кофе, сливки, масло и прочее. Мы съ любопытствомъ и не безъ горечи разглядывали эти крохотныя комнатки, вeроятно, очень бeдныхъ людей, занавeсочки, скатерти, наивныя олеографiи на стeнахъ, пухленькихъ и чистенькихъ хозяекъ -- такой слаженный, такой ясный и увeренный бытъ... Да, сюда бы пустить нашихъ раскулачивателей, на эту нищую землю -- не то, что наша Украина, -- на которой люди все-таки строятъ человeческое житье, а не коллективизированный бедламъ... Въ третьемъ по очереди домe мы уже не могли ни выпить, ни съeсть ни капли и ни крошки. Хожденiя эти были закончены передъ объективомъ какого-то мeстнаго фотографа, который увeковeчилъ насъ всeхъ четырехъ. Наши пограничники чувствовали себя соучастниками небывалой въ этихъ мeстахъ сенсацiи. Потомъ пошли къ штабу. Передъ вышедшимъ къ намъ офицеромъ нашъ маленькiй пограничникъ пeтушкомъ вытянулся въ струнку и сталъ о чемъ-то оживленно разсказывать. Но такъ какъ разсказывать, да еще и оживленно, безъ жестикуляцiи онъ, очевидно, не могъ, то {490} отъ его субординацiи скоро не осталось ничего: нравы въ финской армiи, видимо, достаточно демократичны. Съ офицеромъ мы, наконецъ, смогли объясниться по-нeмецки. Съ насъ сняли допросъ -- первый допросъ на буржуазной территорiи -- несложный допросъ: кто мы, что мы, откуда и прочее. А послe допроса снова стали кормить. Такъ какъ въ моемъ лагерномъ удостовeренiи моя профессiя была указана: "инструкторы физкультуры", то къ вечеру собралась группа солдатъ -- одинъ изъ нихъ неплохо говорилъ по-англiйски -- и мы занялись швырянiемъ диска и ядра. Финскiя "нейти" (что соотвeтствуетъ французскому mademoiselle) стояли кругомъ, пересмeивались и шушукались. Небольшая казарма и штабъ обслуживались женской прислугой. Всe эти "нейти" были такими чистенькими, такими новенькими, какъ будто ихъ только что выпустили изъ магазина самой лучшей, самой добросовeстной фирмы. Еще какiя-то "нейти" принесли намъ апельсиновъ и банановъ, потомъ насъ уложили спать на сeнe -- конечно, съ простынями и прочимъ. Утромъ жали руки, хлопали по плечу и говорили какiя-то, вeроятно, очень хорошiя вещи. Но изъ этихъ очень хорошихъ вещей мы не поняли ни слова. ВЪ КАТАЛАЖКE Въ Илломантси мы были переданы, такъ сказать, въ руки гражданскихъ властей. Какой-то равнодушнаго вида парень повезъ насъ на автобусe въ какой-то городокъ, съ населенiемъ, вeроятно, тысячъ въ десять, оставилъ насъ на тротуарe и куда-то исчезъ. Прохожая публика смотрeла на насъ взорами, въ которыхъ сдержанность тщетно боролась съ любопытствомъ и изумленiемъ. Потомъ подъeхалъ какой-то дядя на мотоциклеткe, отвезъ насъ на окраину города, и тамъ мы попали въ каталажку. Намъ впослeдствiи изъ вeжливости объяснили, что это не каталажка, то-есть не арестъ, а просто карантинъ. Ну, карантинъ, такъ карантинъ. Каталажка была домашняя, и при нашемъ опытe удрать изъ нея не стоило рeшительно ничего. Но не стоило и удирать. Дядя, который насъ привезъ, сдeлалъ было видъ что ему по закону полагается устроить обыскъ въ нашихъ вещахъ, подумалъ, махнулъ рукой и уeхалъ куда-то восвояси. Часа черезъ два вернулся съ тeмъ же мотоцикломъ и повезъ насъ куда-то въ городъ, какъ оказалось, въ политическую полицiю. Я не очень ясно представляю себe, чeмъ и какъ занята финская политическая полицiя... Какой-то высокiй, среднихъ лeтъ, господинъ ошарашилъ меня вопросомъ: -- Ви членъ векапебе? Слeдующiй вопросъ, заданный по шпаргалкe, звучалъ приблизительно такъ: -- Ви членъ мопръ, ви членъ оптете? -- Подъ послeднимъ, вeроятно, подразумeвалось "Общество пролетарскаго туризма", ОПТЭ. Мы перешли на нeмецкiй языкъ, и вопросъ о моихъ {491} многочисленныхъ членствахъ какъ-то отпалъ. Заполнили нeчто вродe анкеты. Я попросилъ своего слeдователя о двухъ услугахъ: узнать, что стало съ Борисомъ -- онъ долженъ былъ перейти границу приблизительно вмeстe съ нами -- и одолжить мнe денегъ для телеграммы моей женe въ Берлинъ... На этомъ допросъ и закончился: На другой день въ каталажку прибылъ нашъ постоянный перевозчикъ на мотоциклe въ сопровожденiи какой-то очень дeлового вида "нейти", такой же чистенькой и новенькой, какъ и всe прочiя. "Нейти", оказывается, привезла мнe деньги: телеграфный переводъ изъ Берлина и телеграмму съ поздравленiемъ. Еще черезъ часъ меня вызвали къ телефону, гдe слeдователь, дружески поздравивъ меня, сообщилъ, что нeкто, именующiй себя Борисомъ Солоневичемъ, перешелъ 12 августа финскую границу въ районe Сердоболя... Юра, стоявшiй рядомъ, по выраженiю моего лица понялъ, въ чемъ дeло. -- Значитъ, и съ Бобомъ все въ порядкe... Значитъ, всe курилки живы. Вотъ это классъ! -- Юра хотeлъ было ткнуть меня кулакомъ въ животъ, но запутался въ телефонномъ проводe. У меня перехватило дыханiе: неужели все это -- не сонъ?.. 9-го сентября 1934 года, около 11 часовъ утра, мы въeзжали на автомобилe на свою первую буржуазную квартиру... Присутствiе г-жи М., представительницы русской колонiи, на попеченiе и иждивенiе которой мы были, такъ сказать, сданы финскими властями, не могло остановить ни дружескихъ излiянiй, ни безпокойныхъ вопросовъ: какъ бeжали мы, какъ бeжалъ Борисъ, и какъ это все невeроятно, неправдоподобно, что вотъ eдемъ мы по вольной землe и нeтъ ни ГПУ, ни лагеря, ни Девятнадцатаго квартала, нeтъ багровой тeни Сталина и позорной необходимости славить генiальность тупицъ и гуманность палачей... {492} -------- БОРИСЪ СОЛОНЕВИЧЪ. Мой побeгъ изъ "рая" Въ той массe писемъ, которыми бомбардируютъ насъ читатели со всeхъ концовъ мiра, все чаще повторяется запросъ къ брату: а что-же сталось съ третьимъ "совeтскимъ мушкетеромъ" -- Борисомъ, то-есть со мной... Мой братъ Иванъ, авторъ книги "Россiя въ концлагерe", рeшилъ не излагать самъ исторiю моего побeга, а такъ сказать, просто передалъ перо мнe. Предлагаемый читателямъ разсказъ является заключительной главой моей книги "Молодежь и ГПУ" и печатается здeсь почти безъ измeненiй. Въ качествe нeкотораго предисловiя, я въ нeсколькихъ словахъ сообщу, какъ проходила моя "единоличная" эпопея послe разставанiя съ братомъ въ Подпорожьи. Санитарный городокъ прожилъ недолго. Прежде всего ГУЛАГ не слишкомъ ласково отнесся къ мысли концентрировать "отбросы лагеря" -- инвалидовъ и слабосильныхъ -- въ одномъ мeстe, вдобавокъ недалеко отъ желeзной дороги и судоходной рeки. Къ тому же академикъ Графтiо, строитель гидростанцiи ╧ 2, предъявилъ претензiи на бараки Погры для своихъ рабочихъ. Словомъ, сангородокъ, не безъ содeйствiя лирической mademoiselle Шацъ, былъ раскассированъ, а я переброшенъ въ столицу "королевства Свирьлага" -- Лодейное Поле. Съ тeхъ поръ, какъ Императоръ Петръ строилъ тамъ свои ладьи -- сирeчь, флотъ -- этотъ городокъ мало выросъ: въ немъ была не больше 10.000 жителей, и назвать его городомъ можно было лишь при сильномъ напряженiи фантазiи. На окраинe этого городка былъ расположенъ лагерный пунктъ съ 3.000 "невольныхъ" жителей. И вотъ туда-то начальникомъ санитарной части и былъ назначенъ я, и вотъ оттуда-то въ одинъ день съ братомъ я и бeжалъ изъ "счастливeйшей родины самыхъ счастливыхъ людей во всемъ мiрe и его окрестностяхъ"... Въ своей медицинской дeятельности много мнe пришлось видeть такихъ оборотныхъ сторонъ лагерной жизни, которыя лучше бы никому не видeть... Если удастся -- я разскажу объ этихъ сторонахъ... Здeсь же моя тема -- это только побeгъ, historia drapandi -- тотъ самый "драпежъ", о которомъ сейчасъ снится съ холоднымъ потомъ, а вспоминается съ гордостью и смeхомъ... {493} ИСТОРИЧЕСКIЙ ДЕНЬ -- 28 IЮЛЯ 1934 ГОДА Третiй разъ... Неужели судьба не улыбнется мнe и на этотъ разъ?.. И я обводилъ "послeднимъ взглядомъ" проволочные заборы лагеря, вооруженную охрану, толпы голодныхъ, измученныхъ заключенныхъ, а въ головe все трепетала и билась мысль: -- Неужели и этотъ побeгъ не удастся? Хорошо запомнился мнe этотъ день... Ночью меня будили "только" два раза -- къ самоубiйцe и тяжело больному. Рано утромъ привели маленькаго воришку -- почти мальчика, лeтъ 14, который пытался бeжать въ сторону Ленинграда и былъ пойманъ собаками ищейками: тeло и кожа висeли клочьями... Ну, что-жъ, можетъ быть, завтра и меня приведутъ въ такомъ видe... Б-р-р-ръ... День проходилъ какъ во снe. Къ побeгу все было готово, и нужно было ждать вечера. Изъ самой ограды лагеря я долженъ былъ выйти налегкe. Всe свои запасы для длительнаго похода я хранилъ въ аптечкe спортивнаго стадiона, въ мeшечкахъ и пакетахъ съ надписями: "Venena" съ черепомъ и скрещенными костями. А свои запасы я собиралъ нeсколько мeсяцевъ, урывая отъ скуднаго пайка, требуя для "медицинскаго анализа" продукты изъ складовъ и столовыхъ. И для 2-3 недeль тяжелаго пути у меня было килограмма 4 макаронъ, кило три сахару, кусокъ сала и нeсколько сушеныхъ рыбъ... Какъ-нибудь дойду!.. ПЕРВАЯ ЗАДАЧА Прежде всего нужно было выйти изъ ограды лагеря такъ, чтобы не возбудить подозрeнiй. Я, какъ докторъ, пользовался нeкоторыми возможностями покидать лагерь на нeсколько часовъ, но для успeшности побeга нужно было обезпечить себe большую свободу дeйствiй. Нужно было, чтобы меня не начали искать въ этотъ вечеръ. Случай помогъ этому. -- Вамъ телеграмма, докторъ, -- сказалъ, догнавъ меня, санитаръ, когда я по досчатому мостку черезъ болото шелъ въ амбулаторiю. Я безпокойно развернулъ листокъ. Телефонограмма за нeсколько часовъ до побeга не можетъ не безпокоить... "Начальнику Санитарной Части, д-ру Солоневичу. Предлагается явиться сегодня, къ 17 часамъ на стадiонъ Динамо. Начальникъ Административнаго Отдeла Скороскоковъ". На душe посвeтлeло, ибо это вполнe совпадало съ моими планами. Въ 4 часа съ санитарной сумкой, спокойный съ виду, но съ сильно бьющимся сердцемъ, я торопливо направлялся къ пропускнымъ воротамъ лагеря. -- Вамъ куда, докторъ? -- лeниво спросилъ сидeвшiй въ дежурной комнатe комендантъ. {494} Увидавъ его знакомое лицо, я облегченно вздохнулъ: этотъ не станетъ придираться. Не разъ, когда ему нужно было вступать въ дежурство, а изо рта широкой струей несло виннымъ перегаромъ, я выручалъ его ароматическими средствами изъ аптеки. Этотъ изъ простой благодарности не будетъ ни задерживать, ни торопиться доносить, что такой-то заключенный не прибылъ во время. А для меня и каждая задержка, и каждый лишнiй часъ -- вопросъ, можетъ быть, жизни и смерти... -- Да, вотъ, вызываютъ въ Динамо, а потомъ на операцiю. Вотъ -- телефонограмма, -- ворчливо отвeтилъ я. -- Тутъ цeлую ночь не спалъ, и теперь, вeрно, опять на всю ночь. Жизнь собачья... -- Ну, что-жъ, дeло служебное, -- философски замeтилъ комендантъ, сонно покачивая головой. -- А на Динамо-то что сегодня? -- Да наши съ Петрозаводскомъ играютъ. -- Ишь ты! -- оживился чекистъ. -- Наше Динамо, что-ль? -- Да. -- Ну, ну... Послe разскажете, какъ тамъ и что. Наши-то, небось, должны наклепать... Пропускъ-то вы взяли, докторъ? -- Не въ первый разъ. Взялъ, конечно. -- Ладно, проходите. А когда обратно? -- Да, вeрно, только утромъ. Я черезъ сeверныя ворота пройду -- тамъ къ лазарету ближе. Больные ждутъ... -- Ладно, идите. -- И сонное лицо коменданта опустилось къ газетe. Выйдя изъ ограды лагеря, я облегченно перевелъ духъ. Первая задача была выполнена. Второй задачей было -- уйти въ лeсъ, а третьей -- уйти изъ СССР. Ладно... "Безумство смeлыхъ -- вотъ мудрость жизни"... Рискнемъ! МОЙ ПОСЛEДНIЙ СОВEТСКIЙ ФУТБОЛЬНЫЙ МАТЧЪ На стадiонe Динамо предматчевая лихорадка. Команда Петрозаводска уже тренируется на полe. Два ряда скамей, окружающихъ небольшую площадку съ громкимъ названiемъ "стадiонъ", уже полны зрителями. Изъ своего маленькаго врачебнаго кабинета я слышу взволнованные голоса мeстныхъ футболистовъ. Видимо, что-то не клеится, кого-то не хватаетъ. Приготовивъ сумку скорой помощи, я уже собирался выйти на площадку, какъ неожиданно въ корридорe раздeвалки я столкнулся съ капитаномъ команды, онъ же начальникъ адмотдeла мeстнаго ГПУ... Толстое, откормленное лицо чекиста встревожено. -- Докторъ, идите-ка сюда. Только тихонько, чтобы петрозаводцы не услыхали. Тутъ нашъ игрокъ одинъ въ дымину пьянъ. Нельзя-ли что сдeлать, чтобы онъ, стервецъ, очухался? На скамейкe въ раздeвалкe игроковъ, дeйствительно, лежалъ и что-то мычалъ человeкъ въ формe войскъ ОГПУ. Когда я наклонился надъ нимъ и тронулъ его за плечо, всклокоченная голова {495} пьянаго качнулась, повела мутными глазами и снова тяжело легла на лавку. -- Нeтъ, товарищъ Скороскоковъ. Ничего тутъ не выйдетъ. Чтобы онъ очухался, кое-что, конечно, можно устроить. Но играть онъ все равно не сможетъ. Это -- категорически. Лучше ужъ и не трогать. А то онъ еще скандаловъ надeлаетъ. -- Вотъ сукинъ сынъ! И этакъ подвести всю команду! Посажу я его на недeльку подъ арестъ. Будетъ знать!.. Чортъ побери... Лучшiй бекъ!.. Черезъ нeсколько минутъ изъ раздeвалки опять съ озабоченнымъ лицомъ вышелъ Скороскоковъ и съ таинственнымъ видомъ поманилъ меня въ кабинетъ. -- Слушайте, докторъ, -- взволнованно сказалъ онъ тихимъ голосомъ, когда мы остались одни. -- Вотъ какая штукенцiя. Ребята предлагаютъ, чтобы вы сегодня за насъ сыграли. -- Я? За Динамо? -- Ну, да. Игрокъ вы, кажись, подходящiй. Есть ребята, которые васъ еще по Питеру и по Москвe помнятъ, вы тогда въ сборной флота играли... Такъ, какъ -- сыграете? А? -- Да я вeдь заключенный. -- Ни хрeна! Ребята наши не выдадутъ. А петрозаводцы не знаютъ. Видъ у васъ знатный... Выручайте, докторъ. Не будьте сволочью... Какъ это говорится: "чeмъ чортъ не шутитъ, когда Богъ спитъ"... А для насъ безъ хорошаго бека -- зарeзъ. Волна задора взмыла въ моей душe. Чортъ побери! Дeйствительно, "если погибать, такъ ужъ погибать съ музыкой"... Сыграть развe въ самомъ дeлe въ послeднiй разочекъ передъ побeгомъ, передъ ставкой на смерть или побeду?.. Эхъ, куда ни шло!.. -- Ладно, давайте форму... -- Вотъ это дeло, -- одобрительно хлопнулъ меня по плечу капитанъ. -- Компанейскiй вы парень, товарищъ Солоневичъ. Сразу видать -- свой въ доску... Каково было ему узнать на слeдующiй день, что этотъ "свой парень" удралъ изъ лагеря сразу же послe футбольнаго матча. Иная гримаса мелькнула у него на лицe, когда онъ, вeроятно, отдавалъ приказанiе: "Поймать обязательно. Въ случаe сопротивленiя -- пристрeлить, какъ собаку... МАТЧЪ "Футболъ -- это такая игра, гдe 22 большихъ, большихъ дурака гоняютъ маленькiй, маленькiй мячикъ... и всe довольны"... (Шутка). Я не берусь описывать ощущенiя футболиста въ горячемъ серьезномъ матчe... Радостная автоматичность привычныхъ движенiй, стремительный темпъ смeнящихся впечатлeнiй, крайняя психическая сосредоточенность, напряженiе всeхъ мышцъ и нервовъ, бiенье жизни и силы въ каждой клeточкe здороваго тeла -- все {496} это создаетъ такой пестрый клубокъ яркихъ переживанiй, что еще не родился тотъ поэтъ или писатель, который справился бы съ такой темой... Да и никто изъ "артистовъ пера", кромe, кажется, Конанъ-Дойля, не "возвышался" до искусства хорошо играть въ футболъ. А это искусство, батеньки мои, хотя и менeе уважаемое, чeмъ искусство писать романы, но никакъ не менeе трудное... Не вeрите? Ну, такъ попробуйте... Тяжелая задача... Не зря вeдь говоритъ народная мудрость: "У отца было три сына: двое умныхъ, а третiй футболистъ". А если разговоръ дошелъ ужъ до такихъ интимныхъ нотокъ, такъ ужъ позвольте мнe признаться, что у моего отца какъ разъ было три сына и -- о, несчастный! -- всe трое футболисты. А я, мимоходомъ будь сказано, третiй-то и есть... Ну, словомъ, минутъ за пять до конца матча счетъ былъ 2:2. Толпа зрителей гудeла въ волненiи. Взрывы нервнаго смeха и апплодисментовъ то и дeло прокатывались по стадiону, и все растущее напряженiе игроковъ проявлялось въ бeшенномъ темпe игры и въ рeзкости. Вотъ, недалеко отъ воротъ противника нашъ центръ-форвардъ удачно послалъ мячъ "на вырывъ" -- и худощавая фигура инсайда метнулась къ воротамъ... Прорывъ... Не только зрители, но и всe мы, стоящiе сзади линiи нападенiя, замираемъ. Дойдетъ ли до воротъ нашъ игрокъ?.. Но наперерeзъ ему уже бросаются два защитника. Свалка, "коробочка" -- и нашъ игрокъ лежитъ на землe, грубо сбитый съ ногъ. Свистокъ... Секунда громаднаго напряженiя. Судья медленно дeлаетъ шагъ къ воротамъ, и мгновенно всe понимаютъ причину свистка: Penalty kick! Волна шума проносится по толпe. А наши нервы, нервы игроковъ, напрягаются еще сильнeй... Какъ-то сложится штрафной ударъ? Пропустить удачный моментъ въ горячкe игры -- не такъ ужъ обидно. Но промазать penalty kick, да еще на послeднихъ минутахъ матча -- дьявольски обидно... Кому поручать отвeтственную задачу -- бить этотъ штрафной ударъ? У мяча кучкой собрались наши игроки. Я отхожу къ своимъ воротамъ. Нашъ голкиперъ, на совeсти котораго сегодня одинъ легкiй мячъ, не отрываетъ глазъ отъ того мeста, гдe уже установленный судьей мячъ ждетъ "рокового" удара. -- Мать моя родная! Неужто смажутъ? -- Ни черта, -- успокаиваю я. -- Пробьемъ, какъ въ бубенъ.. -- Ну, а кто бьетъ-то?.. Въ этотъ моментъ черезъ все поле проносится крикъ нашего капитана: -- Эй, товарищъ Солоневичъ. Кати сюда! "Что за притча. Зачeмъ я имъ нуженъ? Неужели мнe поручать бить?.. Бeгу. Взволнованныя лица окружаютъ меня. Скороскоковъ вполголоса говоритъ: -- А, ну ка, докторъ, ударь-ка ты. Наши ребята такъ нервничаютъ, что я прямо боюсь... А вы у насъ дядя хладнокровный. {497} Людей рeзать привыкли, такъ тутъ вамъ пустякъ... Двиньте-ка... Господи!.. И бываютъ же такiя положенiя!.. Черезъ нeсколько часовъ я буду въ бeгахъ, а теперь я рeшаю судьбу матча между чекистами, которые завтра будутъ ловить меня, а потомъ, можетъ быть, и разстрeливать... Чудеса жизни... Не торопясь, методически, я устанавливаю мячъ и медленно отхожу для разбeга. Кажется, что во всемъ мiрe остаются только двое: я и вражескiй голкиперъ, согнувшiйся и замершiй въ воротахъ. По старому опыту я знаю, что въ такiя минуты игра на нервахъ -- первое дeло. Поэтому я увeренно и насмeшливо улыбаюсь ему въ лицо и, не спeша, засучиваю рукава футбольной майки. Я знаю, что каждая секунда, выигранная мною до удара, ложится тяжкимъ бременемъ на психику голкипера. Не хотeлъ бы я теперь быть на его мeстe... Все замерло. На полe и среди зрителей есть только одна двигающаяся фигура -- это я. Но я двигаюсь неторопливо и увeренно. Мячъ стоитъ хорошо. Бутца плотно облегаетъ ногу. Въ нервахъ -- приподнятая увeренность... Вотъ, наконецъ, и свистокъ. Бeдный голкиперъ! Если всe въ лихорадкe ожиданiя, то каково-то ему?.. Нeсколько секундъ я напряженно всматриваюсь въ его глаза, опредeляю въ какой уголъ воротъ бить и плавно дeлаю первые шаги разбeга. Потомъ мои глаза опускаются на мячъ и -- странное дeло -- продолжаютъ видeть ворота. Послeднiй стремительный рывокъ, ступня ноги пристаетъ къ мячу и въ сознанiи наступаетъ перерывъ въ нeсколько сотыхъ секунды. Я не вижу полета мяча и не вижу рывка голкипера. Эти кадры словно вырeзываются изъ фильма. Но въ слeдующихъ кадрахъ я уже вижу, какъ трепыхается сeтка надъ прыгающимъ въ глубинe воротъ мячемъ и слышу какой-то общiй вздохъ игроковъ и зрителей... Свистокъ, и ощущенiе небытiя прекращается... Голъ!.. Гулъ апплодисментовъ сопровождаетъ насъ, отбeгающихъ на свои мeста. Еще нeсколько секундъ игры и конецъ...3:2... ЗАДАЧА ╧ 2 Затихло футбольное поле. Шумящимъ потокомъ вылились за ворота зрители. Одeлись и ушли взволнованные матчемъ игроки... Я задержался въ кабинетe, собралъ въ сумку свои запасы и черезъ заднюю калитку вышелъ со стадiона. Чтобы уйти въ карельскiе лeса, мнe нужно было перебраться черезъ большую полноводную рeку Свирь. А весь городъ, рeка, паромъ на ней, всe переправы -- были окружены плотной цeпью сторожевыхъ постовъ... Мало кому изъ бeглецовъ удавалось прорваться даже черезъ эту первую цeпь охраны... И для переправы черезъ рeку я прибeгъ къ цeлой инсценировкe. Въ своемъ бeломъ медицинскомъ халатe, съ украшенными красными крестами сумками, я торопливо сбeжалъ къ берегу, изображая страшную спeшку. У воды нeсколько бабъ стирали {498} бeлье, рыбаки чинили сeти, а двое ребятишекъ съ лодочки удили рыбу. Регулярно обходящаго берегъ красноармейскаго патруля не было видно. -- Товарищи, -- возбужденно сказалъ я рыбакамъ. -- Дайте лодку поскорeе! Тамъ, на другомъ берегу, человeкъ умираетъ. Лошадь ему грудь копытомъ пробила... Каждая минута дорога... -- Ахъ, ты, Господи, несчастье-то какое!.. Что-жъ его сюда не привезли? -- Да трогаться съ мeста нельзя. На дорогe помереть можетъ. Шутка сказать: грудная клeтка вся сломана. Нужно на мeстe операцiю дeлать. Вотъ у меня съ собой и всe инструменты и перевязки... Можетъ, Богъ дастъ, еще успeю... -- Да, да... Вeрно... Эй, ребята, -- зычно закричалъ старше рыбакъ. -- Греби сюда. Вотъ доктора отвезите на ту сторону. Да что-бъ живо... Малыши посадили меня въ свою лодочку и подъ соболeзнующiя замeчанiя повeрившихъ моему разсказу рыбаковъ я отъeхалъ отъ берега. Вечерeло. Солнце уже опускалось къ горизонту, и его косые лучи, отражаясь отъ зеркальной поверхности рeки, озаряли все золотымъ сiянiемъ... Гдe-то тамъ, на западe, лежалъ свободный миръ, къ которому я такъ жадно стремился. И я вспомнилъ слова поэта: "Тамъ, за далью непогоды, Есть блаженная страна; Не темнeютъ неба своды, Не проходитъ тишина... Но туда выносятъ волны Только бодраго душой. Смeло, братья, вeтромъ полный, Прямъ и крeпокъ парусъ мой"... Вотъ, наконецъ, и сeверный берегъ. Толчекъ -- и лодка стала. Я наградилъ ребятъ и направился къ отдаленнымъ домикамъ этого пустыннаго берега, гдe находился воображаемый пацiентъ... Зная, что за мной могутъ слeдить съ другого берега, я шелъ медленно и не скрываясь. Зайдя за холмикъ, я пригнулся и скользнулъ въ кусты. Тамъ, выбравъ укромное мeстечко, я прилегъ и сталъ ждать наступленiя темноты. Итакъ, двe задачи уже выполнены успeшно: я выбрался изъ лагеря и переправился черезъ рeку. Какъ будто немедленной погони не должно быть. А къ утра я буду уже въ глубинe карельскихъ лeсовъ и болотъ... Ищи иголку въ стогe сeна! На мнe плащъ, сапоги, рюкзакъ. Есть немного продуктовъ и котелокъ. Компаса, правда, нeтъ, но есть компасная стрeлка, зашитая въ рукавe. Карты тоже нeтъ, но какъ-то на аудiенцiи у начальника лагеря я присмотрeлся къ висeвшей на стeнe картe -- идти сперва 100 километровъ прямо на сeверъ, потомъ еще 100 на сeверо-западъ и потомъ свернуть прямо на западъ, пока, если {499} Богъ дастъ, не удастся перейти границы между волей и тюрьмой... Темнeло все сильнeе. Гдe-то вдали гудeли паровозы, смутно слышался городской шумъ и лай собакъ. На моемъ берегу было тихо. Я перевелъ свое снаряженiе на походный ладъ, снялъ медицинскiй халатъ, досталъ свою драгоцeнную компасную стрeлку, надeвъ ее на булавку, намeтилъ направленiе на N и провeрилъ свою боевую готовность. Теперь, если не будетъ роковыхъ случайностей, успeхъ моего похода зависитъ отъ моей воли, силъ и опытности. Мосты къ отступленiю уже сожжены. Я уже находился въ "бeгахъ". Сзади меня уже ждала пуля, а впереди, если повезетъ, -- свобода. Въ торжественномъ молчанiи наступившей ночи я снялъ шапку и перекрестился. Съ Богомъ! Впередъ! СРЕДИ ЛEСОВЪ И БОЛОТЪ Теперь возьмите, другъ-читатель, карту "старушки-Европы". Тамъ къ сeверо-востоку отъ Ленинграда вы легко найдете большую область Карелiю, на территорiи которой живетъ 150.000 "вольныхъ" людей и 350.000 заключенныхъ въ лагери ГПУ... Если вы всмотритесь болeе пристально и карта хороша, вы между величайшими въ Европe озерами -- Ладожскимъ и Онeжскимъ -- замeтите тоненькую ниточку рeки и на ней маленькiй кружокъ, обозначающiй городокъ. Вотъ изъ этого-то городка, Лодейное Поле, на окраинe котораго расположенъ одинъ изъ лагерей, я и бeжалъ 28 iюля 1934 года. Какимъ маленькимъ кажется это разстоянiе на картe! А въ жизни -- это настоящiй "крестный путь"... Впереди передо мной былъ трудный походъ -- километровъ 250 по прямой линiи. А какая можетъ быть "прямая линiя", когда на пути лежатъ болота, считающiяся непроходимыми, когда впереди дикiе, заглохшiе лeса, гдe сeть озеръ переплелась съ рeками, гдe каждый клочекъ удобной земли заселенъ, когда мeстное населенiе обязано ловить меня, какъ дикаго звeря, когда мнe нельзя пользоваться не только дорогами, но и лeсными тропинками изъ-за опасности встрeчъ, когда у меня нeтъ карты и свой путь я знаю только орiентировочно, когда посты чекистовъ со сторожевыми собаками могутъ ждать меня за любымъ кустомъ... Легко говорить -- "прямой путь!" И все это одному, отрываясь отъ всего, что дорого человeческому сердцу -- отъ Родины, отъ родныхъ и любимыхъ. Тяжело было у меня на душe въ этотъ тихiй iюльскiй вечеръ... ВПЕРЕДЪ! Идти ночью съ грузомъ по дикому лeсу... Кто изъ охотниковъ, военныхъ, скаутовъ не знаетъ всeхъ опасностей такого {500} похода? Буреломъ и ямы, корни и суки, стволы упавшихъ деревьевъ и острые обломки скалъ -- все это угрозы не меньше, чeмъ пуля сторожевого поста... А вeдь болeе нелeпаго и обиднаго положенiя нельзя было и придумать -- сломать или вывихнуть себe ногу въ нeсколькихъ шагахъ отъ мeста побeга... При призрачномъ свeтe луны (полнолунiе тоже было принято во вниманiе при назначенiи дня побeга) я благополучно прошелъ нeсколько километровъ и съ громадной радостью вышелъ на обширное болото. Идти по нему было очень трудно: ноги вязли до колeнъ въ мокрой травe и мхe. Кочки не давали упора, и не разъ я кувыркался лицомъ въ холодную воду болота. Но скоро удалось приноровиться, и въ мягкой тишинe слышалось только чавканье мокраго мха подъ моими ногами, каждый шагъ которыхъ удалялъ меня отъ ненавистной неволи. Пройдя 3-4 километра по болоту, я дошелъ до лeса и обернулся, чтобы взглянуть въ послeднiй разъ на далекiй уже городъ. Чуть замeтные огоньки мелькали за темнымъ лeсомъ на высокомъ берегу Свири, да по-прежнему паровозные гудки изрeдка своимъ мягкимъ, протяжнымъ звукомъ нарушали мрачную тишину и лeса, и болота. Невольное чувство печали и одиночества охватило меня. ГОРЬКIЯ МЫСЛИ Боже мой! Какъ могло случиться, что я очутился въ дебряхъ карельскихъ лeсовъ въ положенiи бeглеца, человeка "внe закона", котораго каждый долженъ преслeдовать и каждый можетъ убить? За что разбита и смята моя жизнь? И неужели нeтъ идей жизни, какъ только