ие, опирающееся на священный принцип,-- способно. Это правда, что самый замечательный из русских либералов Александр Герцен страстно протестовал против штурма восставшей Варшавы в 1863 г. Но Герцен был диссидентом, а русские демократы сто тридцать лет спустя -- полноправные участники политического процесса, несущие ответственность за его результаты. И поэтому можно преклоняться перед доблестью Сергея Ковалева, обрекшего себя на "сидение в Грозном" под русскими бомбами, можно восхищаться мужеством прессы, резавшей правду-матку несмотря на рычание Кремля- и в то же время понимать, что их ситуация в 1994-м несопоставима с ситуацией Герцена в 1863-м. Диссидент Герцен не мог влиять на формирование российской политики. Он мог лишь протестовать против действий начальства. Такова судьба всякого диссидента. От профессионального же политика, особенно работающего в условиях психологической войны с непримиримой оппозицией, требуется много больше, нежели благородный протест. Он обязан не только предвидеть официальный курс и не только участвовать в его формировании, но и предлагать политический план, рассчитанный на поражение противника "при всех вариантах развития событий", как и советовал Волкогонов. 93 Из каких элементов должен был состоять этот план, при условии, конечно, что реальная демократическая альтернатива войне у либеральной России была? Рассмотрим три таких элемента -- важнейшие. Первый из них -- цель: предотвращение силового курса в отношении Чечни. Не нужно было долго мучиться в поисках этой цели: она буквально кричала о себе сама. Последние сомнения в том, что война назревает, должны были испариться уже в июле, когда либеральная бюрократия в Кремле вдруг зашевелилась, пытаясь преодолеть чеченский кризис единственно доступными ей бюрократическими средствами. Достаточно было хоть просто спросить себя, с чего это вдруг так заинтересовались Чечней такие несомненные либералы в президентской администрации, как Эмиль Паин или Сергей Филатов? Почему ни с того ни с сего отбыл вдруг в Чечню с "миротворческой", а на самом деле очевидно антидудаевской миссией Руслан Хасбулатов? Чем объяснялся внезапно начавшийся поиск "здоровых сил" в республике? Даже издалека было видно: что-то заваривается на кремлевской кухне. И Филатов, как и другие, стоящие у самой, так сказать, плиты, первыми испытывают на себе мощное давление. Как отчаянно они сигналили либеральной публике, что больше не в состоянии удерживать форт своими силами! Их действия на протяжении лета и осени и впрямь напоминали акт отчаяния: они, по сути, пытались предотвратить внутрироссийскую гражданскую войну посредством развязывания внутричеченской. Для того ведь и был создан в районах, отделившихся от Грозного, оппозиционный Временный Совет. Для того был он снабжен российским оружием. А уж когда этот Совет объявил о своем намерении штурмовать Грозный, стало окончательно ясно: план был бюрократический и потому -- мертворожденный. Мало того, он практически сдавал "партии войны" последний козырь, в котором она нуждалась. Ибо если антидудаевская оппозиция в Чечне бессильна устранить мятежного генерала, а переговоры с ним не более плодотворны в 94-м, нежели в 91-м, то как еще прикажете остановить в России "горную лавину югославского типа"? Я готов пари держать, что именно этим аргументом и дожала "партия войны" колебавшегося президента, гарантируя ему блицкриг, а в конце осени смогла уже выйти со своими намерениями и на публику. Как иначе, в самом деле, можно было толковать хвастливое заявление Грачева, что с одним парашютно-десантным полком он в три дня наведет в Чечне конституционный порядок? Второй элемент плана -- пользуясь тем, что "партия войны" выложила карты на стол заранее, побить их, одну за другой. Можно ли было на протяжении нескольких месяцев найти для этого веские аргументы? Почему же нет? Ведь "партия войны" высказалась достаточно для обвинения в кощунственном попрании не только принципа самоопределения чеченского народа, но и принципа целостности России. Очевидно было, что вторжение в Чечню немедленно превратит осточертевшего чеченцам Дудаева в национального героя, а локальный политический конфликт с российским Каддафи -- в 94 жестокую и разрушительную войну против этнического меньшинства. Но ведь добрые отношения с чеченским народом ничуть не менее важны для целостности России, нежели устранение Дудаева. Если бы в этот момент демократы предложили стране и президенту решение, способное обеспечить и то и другое, т. е. свободные парламентские и президентские выборы в Чечне, все доводы в защиту силового курса тотчас бы обесценились. Ну, а обещанием блицкрига "партия войны" вообще открылась для политического нокаута. Ведь она обманывала президента, подставляла его. Силовое решение было не только политически безграмотным, оно было по сути предательским. Ибо никакого блицкрига в Чечне быть не могло. Любая беспристрастная экспертиза показала бы, что страну ожидает затяжная и кровавая гражданская война. Единственное, на что способен был силовой курс -- это прибавить к чеченскому кризису два новых: политический бунт в Москве и кризис доверия на Западе. Он обрекал президента на то, чтобы показать себя миру либо мясником, либо безвольным пленником "клики". Он радикально подрывал его шансы на переизбрание в 1996-м, Одним словом, силовой курс был, совершенно очевидно, курсом антиельцинским. Согласитесь, что это были сильные аргументы. Но чтобы пустить их в дело, требовалось включить в план еще один элемент -- весьма специфический: открыть президенту глаза на предательскую сущность курса "партии войны". Кто мог взять на себя такую смелость? Но не говоря уже о возможностях свободной прессы, которая -- вместо ерничанья и зубоскальства по адресу запутавшихся чиновников -- могла развернуть мощную "антисиловую" кампанию, разве мало было у демократов потенциальных союзников из числа тех же теснимых либеральных бюрократов? Все, кто имеет доступ к президенту и к чьему суждению он прислушивается, тот же Батурин, тот же Филатов, тот же Козырев, тот же Волкогонов, все они вместе, наконец! В самом крайнем случае в резерве оставался еще Ал Гор, который ведь все равно навещал Ельцина в больнице. "Партия войны" никак не могла обойтись без концентрации войск на границах Чечни. И шансы на то, что это заставит хитрого, но совсем недальновидного Дудаева прыгнуть в ловушку, обратившись за помощью к той же ОБСЕ, были превосходны. А это открывало возможность нанести поражение одновременно и ему, и "клике". Разумеется, ОБСЕ следовало подготовить к этому заранее, а чеченскому народу объяснить, что войска концентрируются на границах республики не для "второго завоевания Чечни", но лишь затем, чтоб преторианцы Дудаева не помешали ему свободно выразить свою волю. Всего-то и требовалось для этого командировать Козырева в Вену, а Ковалева в Грозный... Вот она, разница между диссидентством и профессиональной политикой. Можно обижаться на послеавгустовский режим, но можно и пользоваться им как инструментом в борьбе против "мафии". Можно упрекать президента в том, что "мафия вас переиг95 рала", как писала в открытом письме Ельцину Елена Боннер55, но можно и самим переиграть "мафию". В конце концов, они там тоже не Талейраны. Трагический чеченский экзамен доказал, что -- несмотря на все мужество, проявленное ими в момент кризиса -- ни российская демократия, ни либеральная пресса готовы к нему не были. Практически все их ходы оказались диссидентскими. Они дали возможность "мафии" сплести в единый узел проблему Дудаева и проблему Чечни -- вместо того, чтобы надежно отделить их одну от другой. Они расплевались с либеральной бюрократией -- вместо того, чтобы впрячь ее в свою работу. Они ополчились на Ельцина -- вместо того, чтобы поссорить его с "партией войны". Они махнули рукой на Запад -- вместо того, чтобы втянуть его в психологическую войну на своей стороне. В результате они сами лишили себя возможности выиграть важнейший раунд психологической войны, а быть может, и предотвратить кровопускание в Грозном -- со всеми последствиями того, что журнал "Нью-Йоркер" назвал "постыдной победой"56. "Период обучения жизни" для них не только не закончился, он, оказалось, и не начинался. Урон, нанесенный чеченской катастрофой "гадкому утенку", может оказаться невосполнимым. Не только репутация -- сама судьба его стоит теперь на кону. Риск ничуть не меньше, чем в августе 91 -- После экзамена го или в октябре 93-го. Стивен Эрлангер так объяснил это читателям "Нью-Йорк тайме": "От м-ра Ельцина и его правительства требуется теперь фундаментальное решение -- какого рода страной собирается стать Россия"57. На кону стоит и судьба демократических политиков, подвергающихся не менее жестокой критике, нежели "партия войны". Враги -- само собой, но и союзники в них разуверились. Вот что писали, например, в разгаре кризиса либеральные "Куранты": "Отношения президента и демократов уже давно напоминают улицу с односторонним движением. Демократы все время требуют: "Дай!", "Защити!", "Сокруши!", не давая ничего взамен -- ни политической, ни моральной поддержки. А периодически и вообще угрожают: "Ну, президент, погоди!""58. Мрачные перспективы рисовала и не менее либеральная "Коммерсантъ-Дейли": "Альянс демократов старого закала с либеральной бюрократией и крупным капиталом может не выдержать кризисного напряжения, и бюрократы с капиталистами предпочтут жесткий государственный прагматизм устаревшему, с их точки зрения, демократическому идеализму. Либеральноконсервативный альянс может распасться на либералов западного толка, тяготеющих скорее к лево-пацифистским идеалам и склоняющихся под знамена Григория Явлинского, и консерваторов-государственников, могущих найти понимание... даже у Сергея Бабурина"59. 96 Редко соглашаюсь я с Прохановым, признанным рупором имперского реванша, но что же тут возразишь: "В новом типе общества, в который перерастает Россия "позднего ельцинизма", не найдется места бестолковым либералам, поддержавшим [в октябре 93-го] расстрел конституции, а сегодня жалко и растерянно сопротивляющимся бойне в Чечне... Скорее всего первые шляпы и головы полетят с плеч либералов, чья бестолковая плюралистичность стала в тягость угрюмым политикам"60. До начала войны в Чечне казалось, что "оккупационная" истерия достигла крайней точки. Но выяснилось, что это не так. Есть еще порох в пороховницах у реваншистов. "Кому же выгодно такое разрастание конфликта?-- негодовала в разгар чеченского кризиса "Правда".-- Только тем, кто хотел бы решение чеченского вопроса сделать началом балканизации России. Им мало распада Союза, им нужна бессильная Россия"61. А Проханов, не мудрствуя излишне, прямо обвинил Запад в развязывании чеченской войны. Реваншисты знают, что момент, когда Запад выйдет, наконец, из своего интеллектуального столбняка и решится принять непосредственное участие в российской психологической войне, станет для них роковым. Парализовать Запад, связать ему руки, запугать его, как они уже запугали и администрацию, и судей, и телевидение, и евреев России -- вот в чем смысл этой истерии. Ну, а что бы вы стали делать на их месте? Мы же видели, что главная из многочисленных их проблем заключается в том, что они не доверяют антизападничеству своего народа. Дважды, в 1990-м и 91-м, шли они на выборы со своей антизападной программой -- и дважды проиграли. И в третий раз, уже после всех потрясений 92-го, имея на руках непобиваемый козырь -- катастрофическое обнищание масс, они снова потерпели поражение на апрельском референдуме 93-го. Даже декабрьские выборы выиграли вовсе не глашатаи антизападничества, не Русский Собор и не Фронт национального спасения, но хитрый Жириновский, который, в противоположность им, предпочел рассматривать Ельцина как потенциального Гинденбурга, а не безвольную марионетку Запада. Сколько угодно могут они провозглашать, что "русское сопротивление нарастает, обещая нынешним оккупантам Кремля ту же участь, что и его оккупантам 1613 и 1812 годов"62. В глубине души их все равно гложет мрачное подозрение, что народ отказывается смотреть на Запад, как на своего врага. Это наивные демократы не видели ничего страшного в "известной доле автаркии". Реваншисты смотрят на свои отношения с Западом жестко и точно. Смотрят, как на гонку: кто раньше? Им нужно переломить настрой в отношении Запада раньше, нежели его политики и эксперты очнутся от своего ступора. И если им это удастся, Запад окажется исключенным из игры в России навсегда, как оказался он вне игры в Сербии. Пока что они явно впереди. Нет и намека на вмешательство Запада в роковую войну за умы и сердца россиян. Может, он и вправду попятился перед "патриотическим" блефом, отступился от своих 97 союзников в России -- под истребительным огнем воскресшей геббельсовской пропаганды? Французские интеллектуалы ведут кампанию против геноцида в Боснии под лозунгом "Европа начинается в Сараево", И все словно забыли, что на самом деле Европа начинается в Москве. И что это русскую интеллигенцию, упрямую, гордую, наивную и ошибающуюся, оставляют они на растерзание реваншистским стервятникам, которые всячески подчеркивают, что победа у них в кармане. В новой постчеченской реальности российским демократам грозит глухая политическая изоляция, с беспрецедентным единодушием говорят все критики. Или -- что то же самое -- обратное превращение в диссидентов. И чем упрямее будут они настаивать, что "это не наша власть", тем скорее это наступит63. Судьи, правда, и сами толком не понимают, что маргинализация демократов, их исключение из политического процесса сокрушит послеавгустовский режим. В отсутствие демократов "угрюмые политики" шаг за шагом превратят его в заурядный авторитаризм с Ельциным в роли Гинденбурга, готовым в критическую минуту вручить власть лидерам имперского реванша. И вместо сегодняшнего "гадкого утенка", пусть неказистого и мало привлекательного, получит Россия предбанник тоталитарного переворота. И если это, не дай Бог, случится, от бравых критиков останутся лишь рожки да ножки. Но ведь они по сути правы. Не хотят демократы вести себя, как политики, брезгуют, отказываются признать, что их августовское торжество было иллюзией, а в реальности имеют они дело с двуликим переходным режимом, и ни из чего не следует, что это именно переход к стабильной демократии. Как раз наоборот, все уже знакомые нам аналогии делают более вероятным, что окажется он переходом к новому тоталитаризму. Даже не к Пиночету, как в маленьком Чили с его мощной демократической традицией и без намека на имперский реванш в политической культуре, но к самому вульгарному фашизму. Ну, в том, что события в Чечне развиваются по веймарскому, а не по боннскому сценарию, открытия для нас с вами уже нет. Однако, чеченский кризис -- его предыстория, его формы, поведение всех действующих лиц -- внесли в политическую реальность новые краски. Чеченская война серьезно скомпрометировала послеавгустовский режим в глазах мира. Строительство мостов между Россией и Западом еще больше осложнилось и еще больше зависит теперь от российских либералов. Могу сказать, что, бросив в ходе кризиса смелый, хотя и неэффективный вызов "мафии", они пробудили на Западе сочувствие и восхищение, повышающие их шансы быть услышанными. Но толку не будет, однако, покуда не расстанутся они с провинциальными грезами изоляционизма и не вступят, наконец, в тот самый "период обучения жизни", который накануне чеченской войны самонадеянно сочли законченным. Это непростой поворот. Он требует интеллектуального смирения. 98 Второй аспект -- домашний. Сколько будут демократы рассматривать Ельцина и его переходный режим как ренегатов Августа, столько и будут они обречены по-диссидентски реагировать на его акции вместо того, чтобы формировать его политику. Однако после Чечни обижаться на Ельцина, подобно соблазненной и покинутой барышне, становится для них непозволительной роскошью. Принять постчеченскую реальность -- значит, принять Ельцина каков он есть: не "бывший демократ" и не "свой человек в Кремле", но вполне адекватный переходный лидер, не прошедший никакой политической школы, кроме советско-партийной, одинаково открытый для влияния как "клики", так и демократов. Которое из них возобладает -- будет зависеть не столько от него, сколько от политического искусства и компетентности конкурирующих сторон. И чем скорее научатся демократы использовать свое бесспорное интеллектуальное превосходство, тем выше и их, и наши общие шансы. В конечном счете оба эти аспекта постчеченской реальности сводятся к одному и тому же. Окажись либеральная оппозиция вне игры, как ей предсказывают, она загубит не только себя, но и Россию. Следовательно, на этом она и должна сосредоточиться: как избежать политической изоляции. И от западной мысли и "школы обучения жизни", и от участия в российском политическом процессе. Кто спорит, сегодняшний Ельцин совсем не тот, что стоял на танке 21 августа. Как и должно было случиться, выросла под его крылом гигантская коррумпированная бюрократия и -- хуже того -- "партия войны" (проигрывают, проигрывают либералы психологическую войну!). Но при всем том он еще далеко и не Гинденбург, каким мечтают его увидеть Жириновский и кремлевская "клика". Советником по национальной безопасности у него все еще либерал Юрий Батурин. И возглавляет президентскую администрацию все еще либерал Сергей Филатов. И министром иностранных дел у него все еще либерал Андрей Козырев. Я не говорю уже о его экономической команде, где тон задают такие бесспорные реформаторы, как Чубайс, Ясин и Лившиц. Короче, пусть Ельцин и не свой уже для демократов человек в Кремле.Но и не чужой. Проханов, который тоже, в свою очередь, редко соглашается со мной, приходит к тому же выводу в своем "Завтра":"... одна и та же группа советников (батурины, сатаровы, паины) обслуживает Ельцина и демократов"64. Пора, значит, президенту сделать выбор: либо он сумеет нанести решительный удар по демократам, не повторив ошибки непоследовательных "гекачепистов", либо его сбросят, как Горбачева65. Ельцина Проханов терпеть не может. Для него президент -- предатель (не Августа, конечно, но мечты о великой империи). Однако, как видим, работать с "глиной" он, в отличие от демократов, не брезгует. Веймарский сценарий суров, но он не делает фатальной политическую изоляцию реформаторов. Возможность избежать ее была в свое время и у японских, и у немецких демократов. Только вот воспользоваться ею не сумели ни те, ни другие. Сумеют ли российские? До Чечни я ответил бы на этот роковой вопрос скорее отрица99 тельно. Как раз накануне войны, видели мы, либеральная Россия особо усердствовала в повторении ошибок своих исторических предшественников. И все-таки война -- великий учитель. В особенности та, что кончается "постыдной победой", т. е. не очевидным триумфом (который, несомненно, привел бы к милитаристскому ажиотажу, для чего "партия войны" ее и затевала) и не явным поражением (которое могло привести к цепной реакции распада страны). И если Запад война эта мало чему научила, то для российских демократов, заглянувших в бездну, она должна послужить страшным, переломным уроком. Другое дело, что в гуще страстей, внутри политической ситуации, прискорбно напоминающей броуновское движение молекул, им, наверное, трудно интерпретировать этот урок и осмыслить его как целое. Позвольте мне, читатель, снова воззвать к вашему воображению. Какой совет мог бы сейчас, в опасной стремнине постчеченской реальности, дать российским демократам международный политический форум, существуй он не только в моем проекте? Прежде всего, наверное,-- выработать четкую политику по отношению к президенту. В каком, например, случае имеет смысл присоединиться к коммунистам и требовать его отставки? Но только тут особо надо подумать, поскольку у коммунистов есть лидеры президентского калибра (тот же националбольшевик Зюганов или, скажем, Николай Рыжков), а у либералов их нету. И не будет, добавлю,-- покуда не сумеют, с помощью западной интеллигенции, перейти в контратаку в психологической войне. Если в Августе вел их к победе над одряхлевшим коммунизмом харизматический лидер и политик Божией милостью Борис Ельцин, то пять лет спустя у них все еще нет никого, хотя бы отдаленно сопоставимого с ним -- ни по калибру, ни по политическому профессионализму, ни по способности защитить их от неизмеримо более могущественной "патриотической" партии реванша. Никого, то есть, кроме того же Ельцина. Как с грустью отмечает Анатолий Приставкин, "Президент шагнул в бездну. Парадокс в том, что он объективно нужен -- нет у нас, увы, другого лидера"66. Но как перевести на язык политики это "объективно нужен"? Не прибавляют ясности и размышления Кондрашова: "Поддерживать такого Ельцина нельзя, оправдывать -- тоже. Но не поддерживать, списать, как списали три года назад Горбачева, значит отдать российского президента окончательно в другой лагерь, в другую Россию"67. Вы что-нибудь поняли? Поддерживать нельзя и не поддерживать нельзя -- какое-то сплошное "Казнить нельзя помиловать". И уж полным туманом дышат рекомендации Любарского, выдержанные в стиле афанасьевского "сделай сам": "Президент перестал быть гарантом Конституции и прав человека. Сегодня эта роль переходит к каждому из нас и мы должны с этим справиться"68. Возможны, наверное, лишь два крайних случая, когда демократам пришлось бы покинуть президента: а) если бы он и впрямь трансформировался в российского Гинденбурга и б) если бы он перешел на сторону имперского национализма. Во всех же остальных ситуациях демократам полезнее оставить диссидентскую риторику и 100 больше заниматься собой, чем президентом. Укрепить в себе активный, боевой дух, готовить контрнаступление -- вместо того, чтобы няньчить старые обиды. Пришла пора отвоевывать улицу у "патриотов" и политическую инициативу -- у "клики". Поскольку никакой международный форум без их поддержки работать не сможет, они должны будут использовать свой новый статус в глазах мира для того, чтобы убедить западные правительства руководствоваться теми же критериями. Это особенно важно потому, что в западных столицах после чеченской войны соблазн отречься от Ельцина или, по крайней мере, "давить" на него может оказаться непреодолимым. Конечно же, там просто не понимают характера Ельцина, которого такое "давление" лишь толкает в объятия "мафии". Если принять за аксиому, что главная цель либеральной России состоит в трансформации веймарского сценария в боннский, то другой стратегии, наверное, и быть не может. Шок чеченской войны должен вырвать ее, наконец, из будничной суеты и заставить задуматься о будущем страны, которое, как это ни печально, всерьез занимает сегодня, кажется, только аналитиков непримиримой оппозиции. Всего лишь две зимы прошло после октябрьского мятежа 93-го, а кажется -- вечность. Так все вокруг изменилось. Но как изменилось, к лучшему или к худшему? Вот вопрос-тест, которым при желании читатель может испытать тех, с кем общается, на глубину понимания ситуации. Через две зимы Зимою 92-93-го назревал и вот-вот должен был прорваться фашистский нарыв в России. Близилась к своему логическому завершению фаза путчей и мятежей, с которой фашизм в имперской державе всегда начинает свой марш к власти. Не всем это было понятно. На авансцене суетились совсем другие персонажи, и суета их вполне могла представляться зрителям "конституционным конфликтом между ветвями власти". И вовсе не фашисты произносили "патриотические" речи с парламентской трибуны, а бывшие демократы-"перебежчики", вроде Бабурина, Астафьева или Аксючица. Но драться в осажденный Белый дом должны были прийти -- и пришли -- мальчики Баркашова. И власть в нем де факто должны были взять -- и взяли -- черные генералы, как Ачалов со своим заместителем, бригаденфюрером СС Алексеем Веденкиным. Интеллигентная Москва в ту зиму инстинктивно чувствовала приближение страшной опасности. Ее подсознательную тревогу и окрестил тогда Выжутович "либеральным испугом". Но сравнивать ситуацию с 1933-м в веймарской Германии, как я уже говорил, было еще рано. По веймарской хронологии наступал тогда в Москве всего лишь 1923 год, и фашистское восстание, аналогичное тому, что заверши 101 ло "горячую фазу" в Германии, было точно так же обречено и в России. Ибо покуда не сломан в массовом сознании барьер отвращения к "патриотической" диктатуре -- последняя линия обороны скомпрометированного прото-демократического режима, -- покуда публика не окончательно запутана и разоружена психологически, фашизму ничего не светит. Так было в Берлине, и так было в Москве. После 1923 года Германия, как могло показаться, вступила в полосу стабилизации. Политические барометры перестали показывать шторм. Но на самом деле это просто была новая фаза психологической войны, более длительная и тягучая -- фаза промывания мозгов, в ходе которой массовое отвращение к фашизму постепенно сменялось привычкой, а затем и сочувствием. Фашистские претензии на власть в стране малопомалу переставали казаться смехотворными, фашистская фразеология перебиралась потихоньку с подмостков сатирических шоу на страницы либеральной прессы. Последний психологический барьер становился все слабее и наконец был сломлен. Нечто похожее, как видно, происходило и в России между двумя зимами. Канули в историческое небытие и Фронт национального спасения, и волновавшее публику "охвостье" первого российского парламента вместе с тогдашним громовержцем Хасбулатовым, затерявшимся впоследствии в лабиринтах провинциальной чеченской политики. Музейными экспонатами стали казаться и транзитный президент Руцкой, и министр обороны транзитного фашистского правительства Ачалов. Однако, уходя с исторической авансцены, они, похоже, захватили с собой и "либеральный испуг" перед фашизмом. Ну вот вам пример. В конце февраля 95-го появился, наконец, запоздалый президентский указ о борьбе с фашизмом. И что же? Как восприняла его либеральная публика? Как остывший суп, анахронизм, пережиток каких-то давно ушедших времен, выстрел по исчезнувшей мишени. А многие так и вовсе заподозрили президентскую администрацию в неуклюжей попытке отвлечь внимание страны от кошмарного ляпа ее чеченской политики. Какой там, извините за выражение, фашизм, когда вовсе не Баркашов с Жириновским, а сама президентская рать давит Чечню? Я своими ушами слышал, как один всеми -- и мною -- уважаемый либерал спрашивал: а не фашизм ли -- бомбить беззащитных жителей Грозного? Одним словом, то, что представлялось несомненным, когда с крыш московских домов стреляли снайперы, расплылось сегодня, затуманилось и стало казаться вроде бы несуществующим. Я тут все пытаюсь напомнить московской публике трагический опыт Веймарской республики, пережитый два поколения назад. А она уже, оказывается, успела позабыть свой собственный опыт, потрясший ее лишь двумя зимами раньше. Я историк, я никого не стараюсь испугать, я лишь сравниваю факты, тенденции, вехи. И ясно вижу, что ситуация в России к 95-му стала куда серьезней, нежели была в 93-м. 102 Как было в Германии? Вспомним. До того, как страшный нарыв "патриотического" возбуждения прорвался в 1923 году незрелым фашистским мятежом в Мюнхене (где, как и в Москве, закончился он расстрелом мятежников), смертельная угроза режиму сосредоточена была вовне, в среде "непримиримых". А начиная с 24-го (у нас ему соответствует 94-й) "непримиримые" полностью изменили стратегию. И как ни странно, лишь когда фронтальный натиск на республику сменился позиционной психологической войной, и впрямь начал германский фашизм превращаться из либерального пугала в реальную политическую силу. Оказалось, что путчи и мятежи, на которые он до того делал ставку, лишь консолидировали режим. Зато психологическая война размягчала его броню, обнажая в ней роковые трещины. Оказалось, короче говоря, что внутри самого режима было вполне достаточно элементов, высоко чувствительных к главным мотивам фашистской пропаганды -- националистической истерии и враждебности к Западу. На протяжении еще пяти лет после этого, между 1924 и 29-м, нацисты по-прежнему оставались силой скорее маргинальной (12 депутатов в Рейхстаге в 1928 г. против 54 коммунистов и 153 социал-демократов). Но решающих успехов добились они в этот период вовсе не на выборах. И вовсе не массы стали на самом деле первой жертвой их тотального психологического нажима. Наименьшую устойчивость проявила политическая элита. Именно в недрах президентской администрации, когда массы еще колебались, выросла влиятельная группа "патриотических" советников, склонных к силовому решению политических конфликтов и готовых сотрудничать с "непримиримыми". А теперь посмотрим, что происходит у нас. Российские "непримиримые" после расстрела их мятежа тоже полностью изменили свою стратегию. Путчи им больше ни к чему. Зачем штурмовать Белый дом и стрелять с крыш, консолидируя власти против себя, если можно размягчить режим изнутри и делать свое дело руками вновь обретенных союзников в коридорах власти? И чеченская война показала, как великолепно работает эта новая стратегия. Фашизм вовсе не стал анахронизмом в России 1995 года. Наоборот, теперь-то он и начал превращаться из маргинального движения в реальную политическую силу. И если кому-то, чтобы убедиться в этом, недостаточно раскола в президентской администрации, кровавой этнической войны, смятения интеллигенции, -- то я готов напомнить выступление бригаденфюрера СС Алексея Веденкина на российском телевидении в конце февраля. Много было толков о том, кому мы были обязаны этим спектаклем. В самом ли деле представлял Веденкин международный фашистский капитал, избравший ядерную Россию главным полигоном своей "консервативной революции", или был подослан своими союзниками из президентской администрации? Об этом шло немало толков. Но какая разница? В любом случае публичный вызов, брошенный им, означает, что фашизм в России перешел в открытое политическое наступление. Ему уже 103 пора добиваться психологического разоружения государственной элиты, масс и интеллигенции. Другой пример. В веймарской Германии стан "непримиримых" был расколот: "левые" (коммунисты) противостояли "правым" (фашистам). Эти же фланги есть и у российской оппозиции, но ее упорные попытки выступать против режима единым фронтом сглаживали во времена путчей и мятежей все противоречия. Фаза психологической войны покончила с этой неразберихой. Оставаясь союзниками в борьбе против "западной" демократии, защищая по сути одну и ту же "патриотическую" платформу имперского реванша, "непримиримые" берут теперь режим в привычные веймарские клещи: "левые" (коммунисты) опять противостоят правым (фашистам). Но понимают ли "левые", что они расчищают путь не себе, что их победа окажется всего лишь прологом к победе "правых", к "консервативной" фашистской революции? Несправедливо было бы утверждать, что московские либералы совсем не чувствуют коварства этого веймарского маневра. "Весна 45-го -- конец фашизма. Весна 95-го -- начало?" -- горестно спрашивает Елена Ржевская в "ЛГ". Но выглядит она в Москве 95-го скорее всего поручиком, шагающим не в ногу со всей ротой. "Куранты", представляющие в этом случае либеральную роту, на ее отчаянный вопрос отвечают вопросом, который, по всей видимости, представляется им чисто риторическим: "Разве фашизм сегодня в России является опасностью No 1? Это скорее призрак, который может материализоваться или нет, а вот коммунисты явно перешли в наступление". И уж если что действительно грозит бедой, то именно это. Если коммунисты вернутся в Кремль, то "экономические последствия будут просто катастрофическими, начнется ревизия приватизации, экспроприация экспроприаторов. И можно не сомневаться, что коммунисты быстро доканают нашу и так слабую экономику и ввергнут всех в нищету и разруху". Вырванная из общеполитического контекста, эта удручающая картина выглядит даже слишком приукрашенной. Если, опираясь на голоса пенсионеров, коммунисты и впрямь каким-то чудом вернутся, нищетой и разрухой дело не ограничится. Разве "экспроприаторы" отдадут страну без боя? Десятки войн, куда страшнее чеченской, зальют ее кровью. Но главное -- что потом? Кто придет на развалины? Кто всплывет на гребне новой антикоммунистической войны? Не демократов же позовут обратно! Впрочем, когда нет полной картины, когда люди не понимают общего смысла происходящего, такое шараханье от одной "опасности No 1" к другой естественно и неизбежно. Между тем и деградация правящего режима, и раздвоение "непримиримых" свидетельствуют ведь об одном и том же: веймарская метафора обрастает в России плотью. Исчезают последние сомнения в ее реальности. Фашизм на марше. Интеллигенция и впрямь утратила ориентиры, если он видится ей призраком, примерещившимся с перепугу. А может быть, все еще проще -- она не знает, что это такое? 104 Ничего невероятного в этом предположении я не вижу. У подавляющего большинства в России представления о фашизме почерпнуты не из собственного, а из чужого опыта, запечатленного в рассказах очевидцев, книгах и фильмах. И мало того, что этот опыт не пережит, не прочувствован лично -- он связан лишь с одним историческим прецедентом, с его неповторимой конкретикой, и это, очевидно, затрудняет опознание. Остановите на улице десять человек, спросите: что такое фашизм?--и девять из десяти, скорее всего, ответят: фашизм -- это Гитлер. А в самом деле: что такое фашизм? Откуда он берется? Какие обличья может принимать? Разобраться в этом становится срочной и насущной, как хлеб, необходимостью. Немногие знают в России, а на Западе так и вовсе не подозревают, что главный родовой признак фашизма назван был еще в прошлом веке замечательным русским философом Владимиром Соловьевым. Предложенная им формула, которую я называю "лестницей Соловьева", "Лестница Соловьева" -- открытие не менее значительное, чем периодическая таблица Менделеева. А по силе и смелости предвидения даже более поразительное. Вот как выглядит эта формула: "Национальное самосознание -- национальное самодовольство -- национальное самообожание -- национальное самоуничтожение". Начальные стадии этого перерождения Соловьев мог наблюдать изнутри. Он был славянофилом, он видел, как соскальзывают его единомышленники с первой на вторую ступеньку, и это заставило его покинуть их ряды. Переход от самодовольства к самообожанию еще не совершился, но знания человеческой природы в общем-то было достаточно, чтобы его предсказать. Но только гениальному провидцу мог открыться чудовищный потенциал национализма, явивший себя миру лишь два поколения спустя. Однако, даже и теперь, через сто лет, когда каждому школьнику известна трагическая история Германии и Японии, "лестница Соловьева" не стала аксиомой. Массовое сознание сопротивляется, ему трудно связать воедино фашизм (или, на языке Соловьева, "национализм, доведенный до своего логического конца") и патриотизм (национальное самосознание). Ведь признавая такую связь, мы как бы компрометируем любовь к отечеству -- чувство высоко положительное, безоговорочно уважаемое, столь же естественное в современном человеке, как, скажем, любовь к родителям или к детям, и столь же необходимое для его нравственной полноценности. Но Соловьев и не покушался на высокий статус патриотизма среди других человеческих ценностей. Он лишь говорил о страшной опасности деградации, которую таит в себе сама природа этого чувства, направленного, в отличие от любви к близким -- конкретным 105 людям -- на некую абстракцию. Не существует ведь даже общепринятого определения -- что такое нация. Потому, возможно, и подвержена эта эмоция самым противоестественным психологическим соединениям и деформациям. Подобно родительской любви, настоящий патриотизм -- переживание глубоко интимное и самодостаточное. Оно не кричит о себе со всех колоколен и тем более не требует признания. В самом деле, любишь--ну и люби, чем же тут хвалиться? Поэтому странным и настораживающим должно казаться уже само стремление выставить это переживание напоказ, тем более -- сделать его знаком своей особой доблести. Публичность, превращение священного чувства в средство самоутверждения -- первый шаг к переходу с первой на вторую ступеньку "лестницы Соловьева". Человек ограничен во многих своих проявлениях. Он не может дать волю самодовольству, он вынужден маскировать свою агрессивность. Если он будет кричать: я лучше всех, я самый великий, все другие в подметки мне не годятся, -- его, чего доброго, сведут к психиатру. Если пригрозит убийством -- пожалуются в милицию. Но стоит ему заговорить от имени нации, как все чудесным образом меняется. Можно делать себе любые комплименты, на какие только хватит фантазии. Можно угрожать расправой другим народам. И можно присвоить себе право контроля, обвиняя всех, кто не хочет заниматься тем же самым, в измене родине, пособничестве его врагам, а то и в принадлежности к какому-нибудь подрывному "малому народу", что спит и видит, как бы подороже продать отечество. Недаром Август Бебель назвал в свое время патриотизм "последним прибежищем негодяев". Публичный агрессивный "патриотизм" -- зародыш фашизма -- абсурден с позиции элементарного здравого смысла. Если, допустим, ваша мама тяжело заболела, вы станете упрекать в этом врача (за то, что не предупредил), или себя (что не уберегли), или в крайнем случае -- погоду. Но вам и в голову не придет обвинять в маминой болезни соседей, подозревать их в тайном заговоре с целью уложить ее в постель, а тем более уморить. Но зато это типичный ход мысли любого профессионального "патриота": любое несчастье родины приписать проискам иноземных злоумышленников и их внутренних агентов. Достаточно услышать, что человек свободно говорит по-английски, чтобы сразу заподозрить его в предательстве. Думаете, я преувеличиваю? Но вспомните, Веденкин проболтался сам, что в таких случаях первым делом он спрашивает себя: "Так кому они служат? На кого работают?" Конечно, в устах бригаденфюрера СС, обслуживающего международный фашистский капитал, это звучит особенно пикантно. Но и независимо от этой подробности получается черт знает что. Выходит, что только необразованные, не владеющие иностранными языками люди могут быть верны родине? Но как и любая психическая патология, "национальное самодовольство" не видит и не слышит себя со стороны. 106 Мало кто знает, что однажды Россия уже проходила лестницу Соловьева, все четыре ступеньки -- от профанации патриотизма, через "национальное самодовольство" и "национальное самообожание" к национальной катастрофе. Случилось это четыре столетия назад, и провел ее по этому страшному пути царь Иван IV, известный больше как Грозный царь. Обычно он ассоциируется с крайней жестокостью и деспотизмом. А вот то, что роднит его с нашими крикливыми "патриотами", известно гораздо меньше. "Никоторое государство нам высоко не бывало...