ротив США. Этот блиц-этап будет напо 162 линать наступление немцев в мае -- июне 1940 г., а также молниеносное продвижение японцев в течение первых месяцев войны на Тихом океане. Ближайшими целями русского наступления будут захват Гибралтарского пролива, затопленной или разрушенной Англии -- единственного надежного союзника Вашингтона, и Суэцкого канала... После достижения этих целей начнется война на износ, которую СССР не сможет выиграть без активной поддержки промышленности и населения Западной Европы"27. Однако, СССР не получит такой поддержки, "если захочет навязать Европе свой порядок и повторит ошибку Гитлера, создавшего немецкую Европу. Хозяева Кремля стоят перед историческим выбором между созданием Европы русской или Европы советской. Советская Европа-это Европа интегрированная, русская Европа -- это Европа оккупированная"28. Но что, в сущности, выбирать, если вывод очевиден? "СССР выиграет затяжную войну, если создаст настоящую, хорошо интегрированную Евро-Советскую империю, которая будет простираться от Владивостока до Дублина и Рейкьявика"29. Вот и все. На бумаге новый Карфаген уже разрушен. Осталось выполнить план. За работу, товарищи! А работа непростая: железом и кровью возродить империю, способную зажать в своих тисках оба континента. Вот зачем европейской "правой" нужен Проханов. Вот зачем соблазняют они его видением грандиозной, небывалой евразийской державы. Но они, в отличие от него, не Умрем за Гибралтар? эпатируют публику. Там, где он экзальтирован, они смертельно серьезны. То, что для него романтическая греза, для них предмет точного и жесткого планирования. Они угадали его главную слабость. Естественно, что Россия гражданская, не имперская, ориентированная на интересы собственного народа, им ни к чему. Такая Россия не сможет и не захочет таскать для них из огня каштаны, исполняя чуждую ей миссию. Зачем России Гибралтарский пролив или Суэцкий канал? И с Америкой ей тоже делить нечего. Свободная Россия преспокойно уживется с ней на одной планете -- как равная с равной. Для европейских фашистов такая Россия была бы крушением последней надежды. Они не только дразнят и соблазняют, и подстрекают Проханова, играя на его романтической одержимости идеей империи и на его глухоте к идее свободы. Они его вербуют, они дают ему задание -- любой ценой превратить Россию в боевой таран, в ядерный кулак, в пушечное мясо, пригодное для захвата Гибралтара. Убедить русскую "патриотическую" интеллигенцию, что старое, традиционное противостояние России и Запада, на котором она выросла, отжило свой век, что не разговоры надо разговаривать, а идти войной на новый Карфаген. 163 Александра Дугина, бывшего члена "Памяти", а ныне главного редактора "Элементов", де Бенуа уже нанял. Дугин уже говорит голосом Тириара: "Европа вместе с Россией против Америки... Понятия "Запад" в нашей концепции не существует. Европа здесь -- геополитическая антитеза Западу. Европа как континентальная сила, как традиционный конгломерат этносов противопоставляется Америке как могущественнейшей ипостаси космополитической, вненациональной цивилизации"30. Дугин уже декларирует, что "за сохранение нашей империи, за свободную Евразию надо сражаться и умирать"31. А Проханов? Он тоже готов послать своих детей умирать за Суэц-кий канал и разрушение Карфагена? Он тоже принял слегка перефразированный римский постулат, вдохновляющий Дугина: пусть погибнет Россия, но стоит империя?.. Глава седьмая Национал-большевики. Александр Стерлигов и Геннадий Зюганов И по внешности, и по характеру, и, должно быть, по вкусам люди эти -- антиподы. Лед и пламень, как говорил Пушкин. Если принять эту метафору, лед представляет в нашей паре, несомненно, Зюганов. Медлительный, невозмутимый, холодноватый. Рядом с ним Стерлигов -- легкий, щеголеватый, хлестаковского склада -- выглядит удачником, человеком, который успеха в жизни всегда добивался играючи. Молодого читателя может смутить, что два абсолютно несопоставимых по нынешним своим весовым категориям персонажа представлены здесь в связке. От сегодняшнего Стерлигова, лидера заштатного Русского Собора, которого даже на собственной его территории резво обходит какой-нибудь Юрий Скоков, до сегодняшнего Зюганова, солидного думца, всерьез лелеющего президентские претензии и уже давно входящего в первую десятку самых влиятельных российских политиков, -- как до луны. Этому читателю я напомню, что еще летом 92-го связка Стерлигова с Зюгановым вызвала бы не меньшее недоумение -- только по причине прямо противоположной. Ибо как раз Стерлигов был тогда человеком на белом коне, самым многообещающим, казалось, лидером "непримиримой" оппозиции. А Зюганов -- куда ему, он был лишь одним из многих отставных партийных бюрократов, мельтешивших в ту пору на дальних задворках российской политики. Оттого и сопредседательствовал он в Русском Соборе и во Фронте национального спасения, что отчаянно пытался хоть как-то вынырнуть на поверхность. Лишь теперь, задним числом, знаем мы, что ему это удалось. А чем хуже Стерлигов? Кто сказал, что это не удастся ему? История коварна, и поэтому не стоит в разгаре смуты списывать в музей восковых фигур вчерашних вождей: кто знает, когда и как удастся им снова выплыть? В сегодняшнем респектабельном Зюганове нелегко распознать того яростного вождя "непримиримых", идеи которого ничуть не отличались от взглядов Стерлигова. Но тем более, значит, опасно забывать: как бы ни играла судьба со Стерлиговым, дело его живет. Зюганов, как и большинство профессиональных партийных чиновников брежневской эры, из крестьян. Стерлигов -- персонаж столичный. 165 Только крайняя нужда могла свести и сделать единомышленниками элегантного генерала КГБ и степенного крестьянского сына из орловской глубинки, дослужившегося к пятому десятку до поста члена Политбюро Российской коммунистической партии -- уже после того, как оба выпали из политической тележки. Однако есть между ними и глубокое внутреннее родство. В отличие от Жириновского или Проханова, заведомых аутсайдеров, вошедших в высокую политику, собственно ниоткуда, из безликой массы населения империи, Зюганов со Стерлиговым представляют слой, который по-английски называется "ultimate insiders". Они -- люди системы. Оба выросли в высокой политике. Или, если угодно, в атмосфере интриг и бюрократической конспирации, которая сходила за политику в советской Москве. Идеи, вдохновляющие Жириновского и Проханова, -- идет ли речь о российских танках на берегах Индийского океана или об Америке, вышвырнутой из Евразии, -- смелы, масштабны и даже, если хотите, романтичны. В чем-в чем, но в бесцветности их не упрекнешь. В противоположность им идеи героев этой главы отражают лишь их угрюмое бюрократическое прошлое. В них и следа нет эмоциональной одержимости Проханова или динамичного авантюризма Жириновского. Зато есть ядовитый конспиративный дух, канцелярская мстительность и чиновничий цинизм того слоя, в котором сделали они свои карьеры. Оба вышли из старого мира, и от обоих веет всеми ароматами старых коридоров власти. Вот почему нам интересна эта связка. Она приблизит к нам психологию вчерашней элиты, рвущейся на авансцену сегодняшней политики. Сошлись они в феврале 1992 г. в Оргкомитете Русского национального собора, объединительной "патриотической" организации, с большой помпой, как помнит читатель, возвестившей городу и миру, Русский Собор что ей удалось "огромное национальное достижение -- стратегический союз красных и белых"1. Как мы уже знаем, в личном плане никакого союза у Стерлигова с Зюгановым не получилось. Уже к осени 92-го разругались они насмерть. Это, впрочем, лишь доказывает, что оба -- прирожденные лидеры и никому не позволят оттеснить себя на вторые роли. Став лидером Российской коммунистической партии и сопредседателем Фронта национального спасения, Зюганов переиграл Стерлигова. Но покуда длился их медовый месяц, он видел в стерлиговском "национальном достижении" большой, можно сказать, всемирный смысл. "Наша объединительная оппозиция, -- говорил он еще летом 1992-го, -- сложилась только потому, что и красные и белые прекрасно понимают, что последняя трагедия России превратится во вселенский апокалипсис"2. Циник усмотрел бы во всей этой затее с примирением непримиримого лишь оппортунистическую уловку бывших коммунистов, оставшихся не у дел и пытающихся пристроиться под "красно-белым" зонтиком. Куда-то же приткнуться им надо было. В конце концов, обоим только чуть за пятьдесят, оба полны еще энергии и амбиций, оба привыкли к крупномасштабному руководству. И никакой другой пер 166 спективы эти амбиции удовлетворить, кроме как возглавить "патриотическое" движение, у обоих нет. В пользу цинической версии говорило бы и то обстоятельство, что никаким "преодолением исторического раскола", как рекламировал свой Русский Собор Стерлигов, никаким "стратегическим союзом" на самом деле и не пахло. Одни слова, одни попытки выдать желаемое за действительное. "Перебежчик" Илья Константинов, например, уж на что был заинтересован в повышении акций оппозиции, но и он помпезные заявления Стерлигова категорически опровергал: "Тот блок оппозиционных сил, который мы сейчас имеем, создан по тактическим соображениям -- подчеркиваю -- именно по тактическим"3. Я понимаю Константинова. Действительно, можно было утонуть в массе конкретных вопросов, по которым "патриотам" просто невозможно было договориться с коммунистами. "Я изучал, -- говорит Константинов, -- программные документы всех движений объединенной оппозиции, и как только заглядываешь в те части программы, где речь идет о долгосрочных мерах, сразу обнаруживаешь противоречивые подходы. Нужна ли приватизация? Если нужна, то какая? Допустима ли частная собственность? Если допустима, то какова ее доля? Какая политическая форма государства предпочтительнее -- республика или монархия? Если республика, то президентская или парламентская, если монархия, то конституционая или нет?"4. Какой уж там "стратегический союз", когда так прямо "белые" и декларируют: "Мы садимся сейчас за один стол и участвуем в одних акциях не потому, что нам этого хочется, а потому, что иначе нельзя избавиться от антинародного и антинационального режима"!5 Как видим, версия циника как-будто подтверждается. И все же я думаю, что прав он был бы только отчасти. На самом деле все намного сложней. Номенклатурный бунт Ни Зюганов, ни Стерлигов, собственно, и не были марксистами, то есть "красными" в точном значении этого слова. Зюганов признался мне в октябре 91 --го, когда мы с ним долго и, как мне тогда казалось, откровенно беседовали в подвале "Независимой газеты", что у него в брежневские времена были очень серьезные неприятности идеологического свойства. Его даже исключали однажды из партии. Стерлигов тоже, надо думать, не от хорошей жизни уволился из КГБ и перешел на административную работу в Совет Министров. Оставались бы у него в родимом ведомстве виды на продвижение, едва ли он махнув бы на них рукой. Короче говоря, еще в старой советской системе оба довольно рано достигли потолка и вполне отчетливо осознали, что дальше -- или, точнее, выше -- ровно ничего им не светит. И не засветит, если не произойдет какой-то капитальной перетряски, которая одним ударом вышибет вон их засидевшееся и разучившееся ловить мышей начальство -- и откроет им путь наверх. А еще короче -- они тоже были своего рода бунтовщиками, бюрократическими, так сказать, диссидентами. Конечно, они никогда не вступили бы в конфронтацию с руководством и тем более не пошли 167 бы в тюрьму из-за каких-нибудь прав человека или хотя бы "социализма с человеческим лицом", как поступали настоящие диссиденты. В выборе между конституцией и севрюжиной с хреном они безоговорочно предпочитали севрюжину. Но и ее одной было им мало. Не только бунтарские действия, но и мысли тоже непременно требуют какого-то идеологического обоснования. Надо же как-то объяснять хотя бы жене и друзьям, самому себе, наконец, почему эта система, выпестовавшая тебя и сообщившая тебе первоначальное ускорение, стала вдруг нехороша. Рядовой обыватель может в таких обстоятельствах к высоким обобщениям и не подниматься. Он скажет: вот как мне не повезло, попались тупые, обленившиеся начальники. Люди же ранга Стерлигова или Зюганова удовлетвориться таким объяснением не могли. Хотя бы по долгу службы оба обязаны были внимательно наблюдать за происходящим, а значит, не могли не знать, что их маленькая личная драма повторяется повсеместно, перерастая в драму политическую, государственную. С высоты их положения нельзя было не видеть, что дело не в плохих начальниках, а в системе. Она загнивала на их глазах, превращалась в политическое болото, постепенно засасывавшее все живое вокруг. Она была с головы до ног неестественна, неорганична, протезна. Но чтобы ее отвергнуть, нужно было противопоставить ей чтото другое. Где, однако, могли искать это "что-то" высокие чиновники этой самой системы? Уж не в тех ли либеральных западнических идеалах, которые вдохновляли вольных диссидентов и вообще интеллигентную публику? Нет, это все для них было чужое, опасное, враждебное. Уж во всяком случае -- по ту сторону от севрюжины с хреном. "Мы пойдем третьим путем" Если посмотреть надело с этой стороны, легко понять, что выбора у них на самом деле никакого не было. Только в "патриотическом" движении могли эти люди найти идеологическую опору. И если они действительно к нему присоединились, то произойти это должно было давно, еще в брежневские времена6. Только оно открывало перед ними третий путь -- между марксизмом и демократией. И только на этом пути можно было, с одной стороны, убрать с дороги осточертевшее ортодоксальное начальство, а с другой -- оставить в целости ту иерархическую авторитарную структуру власти, в которой чувствовали они себя, как рыба в воде. И не так уж много, могло им тогда казаться, для этого требовалось. Всего лишь убедить свое номенклатурное окружение, что в его собственных интересах возродить родной отечественный авторитаризм прежде, чем чуждая им демократическая идея овладеет массами. Что лучше "сверху" освободиться от антипатриотического марксизма, заодно с опостылевшим партийным руководством, нежели ждать подъема демократической волны "снизу", которая всю систему просто разнесет. Если и была в такой операции сложность -- могли они тогда думать -- то скорее идеологическая, пропагандистская, то есть как раз по их части. Так вывернуть, перекрасить, переодеть отечественную 168 авторитарную традицию, чтобы она стала казаться воплощением "исгинно русской" демократии и гуманизма. Чтобы царская автократия выглядела отныне не глухой бюрократической казармой, какой увековечила ее классическая русская литература, но светлым прибежищем свободы и высокого патриотизма. Конечно, спорить с русскими классиками было трудновато. С Герценом, например, который однажды описал императорский двор как корабль, плывущий по поверхности океана и никак не связанный с обитателями глубин, за исключением того, что он их пожирал. Ну как, скажите, выдать такую картинку за списанный с натуры портрет отечественной демократии? Но наши начинающие национал-большевики бесстрашно принялись за дело, полные энтузиазма -- и, разумеется, презрения к собственному народу, глубоко одурачивать который им было не впервой. А вот политическую сложность, которая их подстерегала, они, кажется, недооценили. Не успев встать на ноги, национал-большевизм встретил жесткое сопротивление сверху. Партийное начальство чувствовало себя вполне уютно со своим "социалистическим выбором". И никаких посягательств на него не допускало. Как запоздало жалуется Стерлигов, "за симпатии к идеям третьего пути расстреливали, сажали в лагеря, исключали из партии, снимали с работы"7. И снизу пошло сопротивление. Те, кого этот бывший высокопоставленный жандарм сам же в эти лагеря сажал, вся ненавистная ему не меньше, чем начальство, либеральная интеллигенция, ни о каком "третьем пути" слушать не хотела и продолжала верить, что, как провидчески писал столетие назад Герцен, "без западной мысли наш будущий собор остался бы при одном фундаменте"8. Этого двойного сопротивления новоявленным национал-большевикам было не одолеть. Брежневская, а затем и горбачевская система их отторгла. Единственным утешением, которое у них оставалось, было сказать жене, друзьям и самим себе, что их совесть чиста. Не они предали родную партию, а она предала их-и родину. Так что циник, подозревающий их, коммунистов с большим партийным стажем, в беспринципном оппортунизме, был бы неправ, Оппортунистами они как раз были высоко принципиальными. И "красно-белыми" стали задолго до того, как это оказалось модно и безопасно. У Стерлигова и у Зюганова был, в отличие от "патриотов", большой политический и административный опыт. Они достаточно пошатались по коридорам власти. И большевистская закалка, как бы ни хотелось им от нее откреститься, тоже в них сильна. Не нужно было объяснять им, что выработка Тех же щей, да пожиже влей единой идеологической платформы "непримиримой оппозиции" потребует времени. Власть же надо было брать немедленно, покуда она, как им казалось, валяется под ногами. Потому-то и поторопились они провозгласить "стратегический союз". Чисто по-ленински объяснил это поспешное решение Зюганов: "Мы обязаны отложить идейные разногласия на потом и прежде всего добиться избрания правительства народного доверия"9. Другими словами, берите власть, пока не поздно, и "только потом решайте все остальные вопросы"10, Многих интеллигентных "патриотов" шокировала такая откровенная беспринципность. Им все-таки нужно было хотя бы для самих себя 169 прояснить позиции. Во имя чего брать власть? И что с ней делать, когда мы ее возьмем? Никакого "потом", справедливо опасались они, не будет. Первые же политические декреты определят курс новой власти, а далее любое отступление от него будет чревато такой дракой между "красными" и "белыми", не говоря уже о "коричневых", внутри нового правительства, которая неминуемо обернется самоубийством и для него, и вообще для страны. Так что не одному Константинову хотелось считать коалицию исключительно тактической и временной . Можно себе представить, как раздражало лидеров это интеллигентское чистоплюйство, однако они старались сохранять терпение. "Слов нет, нам следует говорить о стратегических разногласиях внутри оппозиции, но не следует, придя к власти, торопиться их решать, -- мягко поучал Стерлигов. -- Если у нас есть согласие о первоочередных мерах, мы в первую очередь и должны ими заняться и, стало быть, вне зависимости от партийных пристрастий, должны на определенное время законсервировать те социальные институты, которые немедленно докажут свою жизнеспособность"11. Логика у национал-большевиков, что в брежневские, что в послеав-густовские времена, была одна: спихнуть начальство и занять его место. А "социальные институты" --другими словами, систему, в которой они знали все ходы и выходы -- трогать совершенно необязательно Но нельзя же вождям открыто признаваться, что они планируют новую перестройку "под себя"! Под их своекорыстную логику было подведено хитрое идейное обоснование. "Ни сейчас, ни в ближайшие годы Россия не в состоянии выбрать модель ее будущего государственного и экономического устройства. Семьдесят лет ей вдалбливали интернационалистские коммунистические ценности, а теперь вот уже семь лет насаждают в ней космополитические демократические идеалы. Наше общество засорено чуждыми ему понятиями и представлениями, и потому никакие референдумы истинных интересов народа не выявят". И вывод: "Любые радикальные реформы в переходный период необходимо запретить"12. Если читателю эти глубокомысленные рассуждения кажутся хотя бы отчасти резонными, то пусть он перенесется мысленно в послевоенную, еще не успевшую прийти в себя Германию. Впрочем, нет, Германия -- слишком "западная" страна для нашего сравнения. Возьмем лучше разбомбленную Японию1945-1948 гг. -- ничего "восточное" просто не бывает. И вот раздается требование запретить любые радикальные реформы и законсервировать старую систему, которая привела ее к тотальному поражению. Японскому народу, видите ли, две тысячи лет "вдалбливали" изоляционистские и милитаристские ценности, а теперь вот уже три года насаждают в нем вообще неизвестно что! Разве даже нам, вчуже, не ясно, что в этом случае Япония никогда не стала бы той страной, какой знаем мы ее сегодня? Разве не очевидно, что если и были в Японии и уж тем более в Германии политики, выступавшие с подобными проектами, то даже имена их давно забыты? Общественное мнение отвергло их сразу, сочтя либо безумцами, либо карьеристами, ослепленными жаждой власти. А таких людей нигде, кроме России, никто не принимает всерьез... Переходный период с сохранением важнейших элементов систе 470 мы, сковавшей страну по рукам и ногам, и без "радикальных реформ", развязывающих эти путы -- это что-то вроде жареного льда. Выполните эти условия национал-большевизма -- и система, покачавшись недолго, просто вернется туда, где была. Только на месте Андропова окажется какой-нибудь Стерлигов, а на месте Брежнева -- Зюганов. Вот и вся перестройка. Стоило ли ради этого России мучиться смертной мукой? Чтобы наш анализ не показался слишком поверхностным, поговорим все же под"ПерВООЧереДНЫе Робнее о позитивной программе национал-большевизма. Хотя бы о тех "перво-мерЫ" очередных мерах", ради которых его вожди готовы были "отложить свои идейные споры на потом". Предположим, что "правительство народного доверия" действительно заняло подобающие ему кабинеты и приступило к работе. Как же оно действует? И что получается в результате? Проблемы -- все те же. Инфляция, которая, подобно раковой опухоли, пожирает самую способность страны заниматься экономической деятельностью и вдобавок ежеминутно грозит перейти в гибельную гиперинфляцию. Многомиллиардный иностранный долг, который ведь надо каждый месяц выплачивать, чтобы не оказаться изгоем в мировом сообществе. И экономическая депрессия. И угроза массовой безработицы. И забастовки. Словом, что перечислять -- головная боль существующего правительства всем хорошо известна. Разве что прибавится центробежный марш автономий и регионов. Ведь побегут же все из России, как побежали после большевистского переворота в октябре 1917-го. Естественно было бы для национал-большевиков действовать по старым фамильным рецептам, тем более, что и проблемы во многом совпадают. Как выходили из своего трудного положения большевики? Они отказались платить царские долги, чем на долгие годы обрекли страну на международную изоляцию и гонку вооружений; кровавым террором остановили марш разбегающихся регионов; бесцеремонно ограбили подавляющее большинство населения страны, ее стомиллионное крестьянство, и за счет его крови и разорения одолели экономический спад. В конечном счете они создали насквозь милитаризованную, приспособленную для войны, а не для мирной жизни, индустриальную систему, того самого искусственного, протезного монстра, против которого Зюганов со Стерлиговым и бунтовали. Впрочем, ни из чего не следует, что эта перспектива способна их устрашить. Поэтому поставим вопрос по-другому: что из этих рецептов может реально использовать "краснобелое" правительство? У него ведь нет старого стомиллионного крестьянства, чтобы снова спустить с него шкуру. И нет старой Красной Армии, чтобы силой навязать свою власть разбежавшимся республикам. Остается не так уж много."Навести порядок" в ценах, вернув тем самым страну в эпоху голодных очередей, пустых магазинов и бушующего черного рынка. Да, еще отказаться платить внешние долги. Но сейчас все-таки не 1917-й, Запад не разделен на воюющие группировки, судьба россий 171 ской демократии важна для него первостепенно, и ключ к ней в его руках. Разрыв в этой ситуации с Западом означал бы стократное усугубление кризиса.И уже не изоляция и гонка вооружений, как в прошлом, стала бы следствием, а тот самый "Вселенский апокалипсис", который сам Зюганов неосторожно упомянул в одном интервью. У Сталина, по крайней мере, было зерно, которое он мог выбрасывать на мировой рынок по демпинговым ценам, вымаривая голодом собственное крестьянство. У Брежнева была нефть, на которой его режим мог паразитировать десятилетиями. У "красно-белого" правительства не будет ни того, ни другого. Даже запасного фонда для стабилизации российской валюты не будет у него, как только оттолкнет оно Запад. Ничего на самом деле не будет, кроме амбиций и ядерных ракет. Так что же в итоге? Хроническая африканская нищета с единственной альтернативой -- либо окончательно развалиться на составные части, превратившись в ядерную Югославию, либо, интег-рировавшись по фашистскому сценарию Жириновского, трансформироваться в ядерную Уганду и промышлять шантажом богатых стран Запада. Можете вы себе представить большее унижение для России ? Все это, однако,, сейчас уже история, хоть ФУНКЦИЯ и ^WBHW. и "стратегический союз", и 7 ^ "первоочередные меры". Подталкивая оп-СОВременнОГО позицию к немедленному взятию власти, мрп^пш.пкзпмгмп национал-большевики оказывали ей меднеооольшев зм дежью услугу, что и засвидетельствовало годом позже сокрушительное поражение октябрьского мятежа. Так не слишком ли велика честь для обанкротившихся политиков -- подробно рассматривать их неосуществившиеся намерения и планы ? Найдут они в себе силы для нового захода -- вот тогда и поговорим. Что ж, с этим можно было бы согласиться, если бы речь шла только о политике одной из оппозиционных группировок. Но национал-большевики интересны для нас вовсе не как политики. Действительно интересны и опасны они как пропагандисты психологической войны. В этом деле они профессионалы. Десятилетиями специализировались они на борьбе с западническими идеями либеральной интеллигенции. Они знают свой предмет и умеют разрушать -- в особенности в эпицентре цивилизационного землетрясения. И уж эту-то роль выполняют ^ исправно, независимо ни от какой политической конъюнктуры. Функция национал-большевизма на современном этапе русской истории, как я ее вижу, состоит в том, чтобы, взяв российскую интеллигенцию на испуг, разрушить ее традиционную западническую ориентацию. Еще в брежневские времена, когда было для них первостепенно важно выработать общий язык для "красных" и "белых", попытались они реанимировать старый скомпрометированный в глазах интеллигенции "коричневый" миф о жидо-масонском заговоре против России, переформулировав его в новый "красно-белый" миф о заговоре западных спецслужб. Слишком мала сегодня аудитория, которую можно пронять легендами о "сионских мудрецах" и прочим репертуаром дремучей "Памяти". Совсем другое дело -- реально существую-172 щие спецслужбы, на которые проецируется недавнее всемогущество отечественного КГБ. Что такое власть спецслужб, знает и самый непросвещенный человек в России. Так почему бы не постараться сделать "агента влияния" современным эквивалентом "врага народа"? Этот миф дал толчок к рождению новых, а те, в свою очередь, обросли новейшими... В результате составился целый свод, который, экономя силы читателя, я постараюсь изложить в максимально сжатой форме. -- Запад не может жить на одной планете с Россией как "великой и единой державой"13, являющейся к тому же "стержнем геополитического евразийского пространства"14; -- поэтому он поставил перед собой цель "уничтожить российскую государственность и культуру, навязать стране не свойственный ей образ жизни"15; -- он реализует -- и даже частично реализовал -- свой замысел с помощью глобальной сети хорошо законспирированных спецслужб, руководствующихся "концепцией разрушения"16; -- спецслужбы насадили в Кремле послеавгустовский режим, который может рассматриваться не иначе как оккупационный; -- поэтому непримиримая оппозиция ему становится священным долгом всех русских патриотов; -- это национально-освободительное движение призвано установить в России "свойственный ей образ жизни" и политический строй, принципиально отличный от "чуждой нам западной демократии", "позволяющей получать властные мандаты тем, кто ловчее других орудует языком и имеет мощную поддержку в прессе"17; -- Россия, а вовсе не Запад, является родиной "народной", т.е. подлинной демократии, вероломно замолчанной отечественной классикой и западной историографией; -- возрождение России (это как бы шпиль, венчающий всю сложную постройку) возможно лишь под знаменем тотальной борьбы с Западом и агентами его влияния внутри страны. Все эти мифы в совокупности и составляют "третий путь" -- пропагандистское ядро современного национал-большевизма, альтернативу как коммунистическому интернационализму, так и космополитической демократии. В очень еще сырой, можно сказать, черновой форме весь этот мифологический набор был уже представлен в "Слове к народу", с которого начали путчисты в августе 1991 года. Ошибается тот, кто думает, что в случае их победы восторжествовала бы идея коммунистического реванша. В действительности мятежники расчищали дорогу для идеологии "третьего пути" и ее пророков. Я понимаю, что трудно внушить не только западному читателю, но и многим трезво-мыслящим людям в России серьезное отношение к национал-большевистской пропаганде.Такая наивность, такая откровенная чепуха -- даже несолидно с нею Стоит ли с ними спорить? спорить, тем более ее опасаться. В нормальных обстоятельствах так же, наверное, думал бы и я. Дело, однако в том, что обстоятельства 173 сегодня ненормальны, и не только в том тривиальном, бытовом смысле, какой чаще всего вкладывается в эти слова. Если вспомнить, монументальные попытки поссорить русскую интеллигенцию с Западом уже дважды предпринимались в современной истории России. Во времена "официальной народности" при Николае 1 и снова -- столетие спустя, во времена "космополитической" кампании при Сталине. Но ни в первый, ни во второй раз цель не была достигнута, хотя все средства, способные изменить настроения в обществе, были пущены вход. Но момент был выбран неподходящий. Не было, в наших терминах, веймарской ситуации. Традиции, опиравшиеся на мощный монолитный фундамент имперской цивилизации, не поддались. Сейчас -- иное. Сейчас Россия переживает не просто ломку -- распад вековой имперской цивилизации и связанный с ним глубочайший кризис всех традиционных ценностей. Интеллигенция оказалась в эпицентре бури. Почва вздыблена, незыблемые ценности, выработанные многими поколениями на протяжении столетий, вымываются. Никогда еще она не была так растеряна, неуверенна, уязвима. В особенности -- молодежь. Если когда-нибудь было время сломать, наконец, традиционную приверженность русской интеллигенции к западным, т.е. либерально-демократическим ценностям, время это -- сегодня. Вот почему третья по счету попытка разрушить ее вековую европейскую ориентацию, предпринимаемая сегодня националбольшевиками, представляется мне такой опасной. Весь литературный антураж "третьего пути" мы, конечно, сейчас не осилим. Ограничимся лишь тем вкладом, который внесли в него наши герои. "Патриотическое" издательство "Палея" специализировалось на серии брошюр под общим названием "Жизнь замечательных россиян", задуманной как современные жития святых. Святые эти особого чина: и Зюганов, и Стерлигов попали в их число, а вот Андрей Сахаров -- нет. Тот, кому это Ностальгия бывшего жандарма показалось бы непонятным, мог получить разъяснения от самого Стерлигова прямо в тексте его "Жития". "Ретивый правозащитник Сахаров так прямо и предлагал -- либо сбросить на Союз несколько изобретенных им водородных бомб, либо превратить весь евразийский материк в сырьево-трудовую колонию, которая обеспечивала бы жизнь "избранных" там, за океаном. Великий гуманист, что ни говори -- недаром его высоко ценили и в Вашингтоне, и в Тель-Авиве"18. Одного этого абзаца достаточно, чтобы не оставалось ни малейшего сомнения: "святой" этот -- нераскаявшийся жандарм. Можно, в отличие от большинства людей в стране и в мире, не чтить Сахарова как праведника, можно не соглашаться с его мыслями и действиями -- на то и свобода мнений. Но эти абсурдные обвинения, сам этот лающий тон -- все с головой выдает причастность автора к организации, обязанной по долгу службы преследовать и пытать Сахарова. Так что ностальгические пассажи Стерлигова -- вроде того, что "КГБ ошельмовали"19 или "во времена Андропова мы, сотрудники КГБ, за 174 щищали народ от преступников"20 -- выглядят в этом смысле явным перебором. Вместе с другими комментариями, разбросанными в "Житии", это замечание наглядно свидетельствует, что Александр Николаевич Стерлигов, оказавшись в лидерах Русского Собора и претендуя на первые роли в России в качестве лидера, полностью сохранил жандармскую ментальность. Намек на "избранных" в Вашингтоне и Тель-Авиве, которым якобы служил Сахаров, направлен, конечно же, против евреев. Стерлигов, однако, не колеблется отлучать от лика России и единокровных соотечественников: "Русский -- без национальной души, без веры предков, о таких Достоевский говорил "не православный не может быть русским". А уж прямо служащий Антихристу тем более"21. Легко представить, какой страной станет Россия, следуя "третьим путем". Но каков молодец! Посвятив лучшие годы жизни политическому сыску, сделав карьеру в организации, которая на протяжении десятилетий растлевала и коррумпировала православную церковь -- теперь, не моргнув глазом, берет на себя роль борца с Антихристом и защитника "веры предков"! Плохи были бы дела нового национал-большевистского мифа, если бы творили его только люди, вроде Стерлигова. Они компрометировали бы его одним своим присутствием. Но дело спасают другие лидеры движения. Зюганов и тем более "перебежчики" -- Михаил Астафьев или Второе издание мифа XX века Сергей Бабурин -- выглядят на фоне Стерлигова просто космополитами. Они не опускаются ни до вульгарного антисемитизма, ни до кощунственно-опереточной "борьбы с Антихристом". Ни при каких обстоятельствах, я думаю, они не стали бы тревожить память Сахарова саморазоблачительными обвинениями. Да и не нужна им, по правде говоря, эта "коричневая" примесь. Новый миф прекрасно выстраивается из двух легенд: старой "красной" (об агрессивном западном империализме) и новой "белой" (о предательском партийном начальстве, вступившем в преступный сговор с коварными западными спецслужбами). Представляя народу одну из первых редакций нового мифа, Геннадий Зюганов начинает издалека. Оказывается, еще "в середине 60-х гг. за океаном была сформулирована доктрина, которая не называлась ни "перестройкой", ни "радикальными реформами", нет; это была программа разрушения СССР, великой и единой державы изнутри"22. Ясно, что реализовать эту "концепцию разрушения"23, сидя там, за океаном, спецслужбы не могли. Нужен был рычаг в Кремле. Но какой? Не зашлешь же резидентов на высшие посты великой и единой державы. Не допустят этого Стерлигов и его коллеги. Но западным интриганам повезло. Резидентура сложилась сама по себе, и вот как это произошло: "Когда у нас партийное руководство стало стареть и дряхлеть, вокруг Брежнева и всей его компании появилось очень мно 175 го прилипал... тот же Арбатов, тот же Яковлев"24. Естественно, "на этих дрожжах всходило новое племя угодливых компрадоров, которые, по сути дела, вкусив с западного стола, предали национально-государственные интересы"25. Предатели верно служили "тем, кто сформировал концепцию разрушения"26. Прекрасно понимая, что "нашу страну нельзя разрушить, не уничтожив КПСС"27, они сделали все, чтобы поставить во главе партии своего человека, такого же угодливого компрадора, как они сами. И преуспели в этом. "Таким вот главным агентом влияния, президентом-резидентом оказался, к несчастью, Горбачев. Внешне привлекательный, а по сути аморальный и подлый... единственный в мире Нобелевский лауреат, который подпалил собственную державу"28. Тут, правда, в плавном течении повествования обнаруживается у Зюганова некоторый провал. Как же все-таки удалось "прилипалам" протолкнуть на самый верх партийной иерархии такого "президента-резидента"? Как допустил такое беззаветно боровшийся с преступниками Андропов? Мало того, сам же первый этому способствовал? Ну хорошо, допустим, Андропов был болен, а "Брежнев и вся его компания" утратили бдительность по дряхлости. Бывает. Но тогда уж вовсе непонятно, куда смотрели Стерлигов и его братья-чекисты? Онито были в расцвете всех своих жандармских сил! Чего же они стоили, если не смогли разоблачить такой заговор? В своей версии мифа это скользкое место пытается прикрыть сам Стерлигов. Он беседует с журналистом и получает от него удобнейший пас: "Александр Николаевич, я понимаю, что в госбезопасности уже при Андропове работали люди компетентные -- не побоюсь этого слова: интеллектуалы. Так что же, неужели аналитики из вашего бывшего ведомства не могли просчитать еще в 85-86 гг., к чему, в какую пропасть ведет нас Горбачев со своим проамериканским окружением? Неужто не знали они о масонской начинке всех этих Яковлевых, Арбатовых, Шеварднадзе?" Только кажется, что это вопрос на засыпку. Ответу Стерлигова готов: "Беда не в некомпетентности органов безопасности. Дело гораздо сложнее. Ни ЦК, ни тем более Совмин важнейшей информации от этого ведомства не получали, ибо -- Комитет Госбезопасности был подчинен непосредственно -- и только -- генсеку КПСС"29. Иначе говоря, писать-то они доносы писали, но получается, что на собственную голову. Однако и здесь не все вяжется. Горбачев стал генсеком в 85-м, а заговор-то существует, как нам объяснили, с середины 60-х! И "новое племя угодливых компрадоров" взошло на каких-то там дрожжах уже при Брежневе. Так что одно из двух: либо КГБ ничего не знал о заговоре (а это разрушает его собственный миф), либо никакого заговора не было. Подвела хронология. Запутались. Придется еще поработать. Смешно? Но не забудем: убойная сила мифа зависит не от того, что он в себе несет, а от того, кто ему внимает. Человек, имеющий более или менее внятное представление об истории, сочтет его просто сказкой, не слишком складной и мало занимательной. Объяснять распад великих империй интригами стало неприлично еще в XVIII веке, Эдвард Гиббон, писавший свою шеститомную историю распада Римской империи в 1780-е, с презрением отзывался о таком поверхност 176 ном подходе. XX век был свидетелем распада полудюжины империй, О войнах и революциях, сопровождавших эти исторические катаклизмы, написаны тома. А для одного из величайших в этом ряду событий достаточно оказалось заговора каких-то спецслужб, интриг Арбатова и двуличия Горбачева? Но миф рассчитан на другую аудиторию. Он адресован поколениям людей, отрезанных от мировой политики и науки, только понаслышке знающих о крупнейших событиях века. И в первую голову "патриотам", приученным мыслить в терминах конспирации и заговора (в газете "День" был даже специальный "конспирологиче