рану". Самые разные люди в сегодняшней России вдохновенно твердят за Гумилевым: "пассионарность", "суперэтнос". "Наш современник" объявил его лидером "единственной серьезной исторической школы в России". Книги его стали бестселлерами. Гумилев оказался нужен растерзанной стране, разом утратившей все -- своих святых и пророков, мучеников и мудрецов, традиции и символы. Есть глубокая внутренняя потребность в освященном авторитетом науки подтверждении, что великую страну, корчащуюся в муках очередного смутного времени, еще ждет великое будущее. Научны, полунаучны или вовсе ненаучны его теории, но Гумилев эту потребность удовлетворяет. А больше всех Гумилев оказался нужен реваншистской оппозиции. Мы уже видели, как взаимно уничтожают друг друга марксизм и "русская идея". Ну, что между ними общего? Ровно ничего. Кроме... Гумилева, гипотезу которого сравнительно просто превратить в синтетическое "учение", родственное и марксизму, и "русской идее". Может ли Гумилев дать такую общую идеологическую душу сегодняшней, расколотой, как сама Россия, оппозиции? Не знаю. Но то, что его теории идеально для этого приспособлены, я постараюсь сейчас показать. "Красные" привыкли опираться на сложную, наукообразную и строго детерминистскую систему взглядов, не оставляющую сомнений, что история на их стороне и, сколько бы дров они ни наломали, будущее принадлежит им. "Никаких контактов с латинами" "Белые", напротив, всегда опирались на традиционный волюнтаризм "русской идеи", на твердую веру, что ровно ничего предопределенного в истории нет и при большом желании всегда ее можно повернуть вспять. Зачем далеко ходить -- удалось же "красным" разрушить великую царскую империю при помощи жидо-масонского заговора! Стало быть, чтобы вернуть ей величие, нужно что? Правильно, подготовить столь же мощный "патриотический" контразговор. Как с такими взаимоисключающими идеями вступать в союз, однако? Требуется, очевидно, нечто третье, примиряющее в себе и "красный" детерминизм, и "белый" волюнтаризм. Что-то, с одной стороны, 210 ученое и систематическое, гарантирующее, что будущее просто не может не быть за новой оппозицией, а сдругой -- зажигательное, мобилизующее и способное поднять массы. Что-то, иначе говоря, не совсем социалистическое и не совсем националистическое, не "красное" и не "белое", а национал-социалистическое, если хотите -- "коричневое". Но только не в вульгарной и скомпрометированной форме "монархического фашизма" Дмитрия Васильева или "православного фашизма" Александра Баркашова, вся идеология которых списана с нацистских учебников и сводится, по сути, к площадному антисемитизму. В России, положившей миллионы своих сыновей в борьбе с нацизмом, серьезные политики остерегаются пользоваться его отбросами. Читатель, может быть, помнит: Проханов, Кургинян, Жириновский -- каждый по-своему решает эту проблему как важнейшую для собственного политического имиджа. Нет, новая "коричневая" идеология должна быть совершенно оригинальной -- русской, а не германской. Она должна выступить и в роли "единственной серьезной исторической школы в России", и в то же время "опьянить страну". Если бы учения о "пассионарности" не существовало, то именно сейчас им стоило бы его выдумать. Разумеется, для массового потребления, для пропагандистских брошюр и газетных передовиц его можно освободить от громоздкого "биосферного" аппарата. В конце концов, в каждом идеологическом храме есть свои потаенные углы, доступные только священнослужителям, свои сакральные тексты, непонятные массам верующих, и свои темные истины, толкуемые жрецами. Разве не так оно было и в марксистской церкви? Много ли "красных" проштудировало трехтомный "Капитал" со всеми головоломными хитросплетениями его диалектики? Да и была ли в том нужда? Что достаточно было усвоить рядовому "красному"? Что капиталисты эксплуатируют трудящихся, присваивая себе прибавочную стоимость. И что единственным способом положить конец этому безобразию является диктатура пролетариата. Всей остальной "биосферой" учения успешно занимались жрецы. Что достаточно будет усвоить рядовому "красно-белому"? Что история работает против "загнивающего" Запада и на самый молодой в мире этнос, сохранивший безнадежно утраченную Западом пассионарность. Что, попросту говоря, "никаких контактов нам с латинами иметь не надо, так как они народ лукавый, лицемерный, вероломный, и притом не друзья России, а враги"3б. Или на ученом языке (для интеллигентов): "как бы ни называть эти связи: культурными, экономическими, военными, они нарушают течение этногенеза... порождают химеры и зачинают антисистемы. Идеологические воздействия иного этноса на неподготовленных неофитов действуют подобно вирусам, инфекциям, наркотикам, массовому алкоголизму... губят целые этносы, не подготовленные к сопротивлению чужим завлекательным идеям"37. Или того хуже: контакты с чуждыми этносами ведут "к демогра211 фической аннигиляции... только этнические руины остаются в регионах контакта"38. И все это было бы освящено непререкаемым авторитетом большого ученого, притом своего, отечественного, а не чужеземного, сына великой Анны Ахматовой, мученика сталинских лагерей, "патриотического" святого. Я не знаю, удастся ли жрецам "красно-белой" оппозиции превратить уязвимую, как мы видели, гипотезу в "учение Гумилева", т.е. в мощный идеологический инструмент управления массами. А почему, собственно, это невозможно? Удалось же большевикам проделать аналогичную операцию с уязвимой марксовой гипотезой, провозгласив при этом, что "учение Маркса всесильно, потому что оно верно"? Но я знаю, что если это случится, у демократии в России не останется ни малейшего шанса. Ее ведь первую изобразят как "чужую завлекательную идею"... Все ли есть в "учении Гумилева", чтобы оно могло стать надежным фундаментом российской "коричневой" идеологии? Блуждающий этнос Проведем краткую ревизию. Во-первых, оно синтезирует жесткий детерминизм с вполне волюнтаристской пассионарностью, снимая, таким образом, глубочайшее противоречие между идеологическими установками "красных" и "белых" (в чем Жириновский, будучи человеком малообразованным, совершенно очевидно не преуспел). Годится! Во-вторых, оно подчеркивает именно то, что их объединяет -- ненависть к Западу и приоритет нации (этноса) над личностью: "Этнос как система неизмеримо грандиознее человека"39. Тоже подходит. В-третьих, наконец, оно остерегает массы не только от каких бы то ни было контактов с Западом, но и от "химерической" свободы: "Этнос может... при столкновении с другим этносом образовать химеру и тем самым вступить в "полосу свободы", [при которой] возникает поведенческий синдром, сопровождаемый потребностью уничтожать природу и культуру"4". Ну, это уже вообще -- "в десятку". Все есть. И все-таки чего-то пока не хватает для полной "коричневости". И нетрудно вычислить -- чего именно. До сих пор ни одной уважающей себя "коричневой" идеологии не удавалось обойтись без любезного "патриотическому" сердцу брутального антисемитизма. Неужели же здесь у Гумилева прокол? Но не спешите расстраиваться. Общепринятую в современном мире концепцию единой иудеохристианской традиции Гумилев решительно отвергает -- в пользу ее средневековой предшественницы, утверждавшей, что 212 "смысл Ветхого и смысл Нового заветов противоположны"41. В его интерпретации носители Ветхого завета, изгнанные с родины и рассеявшиеся по свету в поисках пристанища, -- это самое чудовищное из порождений биосферы, "блуждающий этнос". Нет страшнее напасти для нормального этноса: незванные пришельцы, "проникая в чуждую им этническую среду, начинают ее деформировать. Не имея возможности вести полноценную жизнь в непривычном для них ландшафте, пришельцы начинают относиться к нему потребительски. Проще говоря -- жить за его счет. Устанавливая свою систему взаимоотношений, они принудительно навязывают ее аборигенам и практически превращают их в угнетаемое большинство"42. Разумеется, евреям это не везде удается. Например, "власть и господство над народом халифата были для них недоступны, так как пассионарность арабов и персов была выше еврейской. Поэтому евреи стали искать новую страну... и обрели ее в Хазарии"43, в низовьях Волги. Правда, есть у него и другая версия, по которой "маленькому хазарскому этносу довелось испытать мощное вторжение еврейских мигрантов, бежавших в Хазарию из Персии и Византии"44, а вовсе не из арабского халифата. Но это, в конце концов, неважно. Откуда бы ни бежали в Хазарию евреи, участь окружающих народов все едино была предрешена. Ибо с момента, когда захватили они в ней "власть и господство, Хазария -- злой гений древней Руси"45. Сама по себе Хазария слова доброго не стоила, будучи "типичной этнической химерой"46. Но это не помешало ей, однако, "не только обложить Киев данью, но и заставить славяно-руссов совершать походы на Византию, исконного врага иудео-хазар"47. На ту самую, заметьте, Византию, "которой суждено было дать нашей Родине свет Христианства"48. Выходит, иго древняя Русь все же пережила. Но только не тата- i ромонгольское, как мы по невежеству считали, а иудейское. "Цен- i ности Руси и жизни ее богатырей высасывал военно-торговый спрут Хазария, а потенциальные друзья византийцы... были превращены во врагов"49. Но и это еще не все! "Славянские земли в 1Х-Х веках стали для евреев источником рабов, подобно Африке XVII-XIX веков"50. Вот что такое блуждающий этнос! Естественно, сокрушение "агрессивного иудаизма"51 стало для Руси делом жизни и смерти. "Чтобы выжить, славяно-руссам нужно было менять не только правителей, но и противников"52 и, на наше счастье, "наши предки нашли для этого силы и мудрость"53. Святослав, князь Киевский, устроил тогдашним иудеям такой погром, что "вряд ли кто из побежденных остался в живых"54. Но этот славный погром, вызвавший, "распад иудео-хазарской химеры", покончил не со всем "блуждающим этносом", а только с восточными евреями, сбежавшими в Хазарию то ли из Халифата, то ли из Византии. "Помимо них остались евреи, не потерявшие воли к борьбе и победе и нашедшие приют в Западной Европе"55. 213 Плач по Святославу Эту статью Гумилева, "Князь Святослав Игоревич", "Наш современник" опубликовал в канун путча, в июльском номере. А 20 августа 1991 г., в разгар путча, москвичка Е. Санькина написала в редакцию письмо: "Я плачу и плачу потому, что слушаю радио "Эхо Москвы" и одновременно читаю статью Льва Николаевича Гумилева... комментировать дальше нечего. Князя Святослава нет, а потомки недобитых им врагов России призывают на баррикады защищать Ельцина"56. Глава десятая Может ли "патриот" стать антифашистом? Сергей Кургинян против Александра Дугина Эти лица уже знакомы читателю. Он знает, что главный редактор московского журнала "Элементы" Александр Гелиевич Дугин -- фашист. И знает, что в начале 1993-го другой, не менее серьезный "патриотический" идеолог Сергей Ервандович Кургинян неожиданно и беспощадно его разоблачил. Но мы еще не обсудили, что следует из самого факта антифашистского мятежа в "патриотическом" семействе. Не опровергает ли он, в частности, одну из главных мыслей этой книги, "тезис Янова", как еще в 70-е ее окрестили оппоненты -- что все течения имперского национализма в России раньше или позже неминуемо вырождаются в фашизм? Если "патриот" Кургинян действительно оказался антифашистом, "тезис Янова" нужно срочно пересмотреть. Дискуссия о природе русского национализма длится уже четверть века. Мои оппоненты с самого начала не отрицали, что в России есть "плохие" националисты -- язычники и фашисты. Но есть, утверждали Антитезис они, и "хорошие" -- православные антикоммунисты. Последних они горячо рекомендовали Западу как потенциальных союзников в борьбе против тогдашнего коммунистического режима. А заодно и против "плохих" националистов. Заглядывая вперед, мои оппоненты не видели там никакой борьбы либералов-западников с вырождающимся в фашизм имперским национализмом. Бороться предстояло "хорошим" (авторитарным) националистам с "плохими" (тоталитарными). К этому, собственно, и сводился антитезис "тезису Янова"1. Согласно ему, Западу следовало опереться на тех русских националистов, с которыми можно договориться о приемлемых условиях сосуществования на одной планете. О демократах речь вообще не заходила -- какие могли у них быть перспективы в стране, заведомо лишенной демократического будущего! Что же касается вырождения имперского национализма, то антитезис на то и был антитезисом, чтобы его отвергать. 215 С окончанием холодной войны многое, естественно, изменилось. Имперский национализм в посткоммунистической России повел себя в прискорбнейшем несоответствии с ожиданиями своих западных покровителей. Сами критерии, предложенные ими для отделения овец от козлищ, не работали. Православные антикоммунисты, как Дугин или Баркашов, которым положено было вести себя прилично, оказались откровенными фашистами. А сочувствующий коммунистам язычник Кургинян поднял против них антифашистский мятеж, то есть оказывался вроде бы "хорошим" националистом. То, что моих оппонентов подвели их критерии -- это, в конце концов, факт из их биографии. Нуошиблисьлюди, с кем не бывает? Для политических событий такого масштаба все это частности. Но есть ли в принципе такие устойчивые признаки, которые делают одних националистов "хорошими", а других "плохими"? Существует ли такой "хороший" национализм, который на деле может спасти Россию? Покуда в Кремле сидит Ельцин, эта проблема может казаться академической. Но ведь мы говорим о пост-ельцинской России. На кого намерены мы опираться в ней -- на плохих западников или на "хороших" националистов, другими словами, на прото-демократический режим или на антидемократическую оппозицию? Согласитесь, что это и впрямь ключевой вопрос для всей политики Запада в отношении России. Именно его и поставил перед нами антифашистский мятеж в "патриотическом" сообществе в начале 1993 г. Отдадим должное доблести Кургиняна. Для того, что он сделал, требовалось немалое политическое мужество. В ситуации, когда все другие "патриотические" генералы либо помалкивали, либо прямо отрицали разъедающую движение раковую опухоль, клеймя само упоминание о Непростая задача "патриотическом" фашизме как "гнусную доктрину" и "мерзкий идеологический удар демократов"2, Кургинян публично ее обнажил. Атакуя Дугина, он показал, что "патриотический" фашизм вовсе не случайное отклонение нескольких тысяч заблудших молодых людей, одураченных "Памятью" или Баркашовым, но серьезная и мощная идеология, сознательно внедряемая в "патриотическое" движение его собственными идеологами. Сделать это было непросто. Дугин и его единомышленники маскируются ловко и умело. Они называют себя приверженцами "консервативной революции". Где фашизм, если они воюют против "мондиализма" и "планетарного рынка", против "нового мирового порядка" и "конца истории", а пуще всего против того, что на их языке именуется "Системой"? Это уж вообще какая-то абстракция: "Система -- это мир, из которого изгнаны стихии, элементы, из которого удалена История, Воля, Творческое спонтанное усилие человека и нации, в котором изжит вкус Преодоления, Чести и Ответственности, в котором нет больше места для Великого... Мы можем по праву сказать о себе, что мы противники Системы"3... 216 На первый взгляд может показаться, что перед нами достаточно безобидный реликт европейских 1960-х, запоздалый антиистеблишментарный треп, высокопарность которого прямо пропорциональна его пустоте. Сам Дугин прямо отводит все подозрения, заявляя: "Из трех основополагающих идеологических семейств -- коммунизма, фашизма и демократии -- мы не можем выбрать ни одного"4. Правда, он и не скрывает, что к фашизму относится без естественного отвращения: "Фашизм интересует нас с духовной, идеалистической стороны... нам симпатичны идеи героизма, самопожертвования, почти орденского, рыцарского типа, которые неразделимы с фашистским стилем"5. И даже гиммлеровскую СС, которую нормальные люди отождествляют скорее с шайкой палачей, нежели с рыцарским орденом, Дугин характеризует с несомненным знаком плюс: "В этой организации при Гитлере царили наибольшая интеллектуальная свобода и плюрализм"6. Но правда и то, что он тут же отмежевывается от кровавых художеств эсэсовских "плюралистов": "Тоталитарные, репрессивные и шовинистические аспекты, свойственные в той или иной степени историческим итальянскому фашизму и германскому национал-социализму, для нас совершенно неприемлемы"7. Короче говоря, парень темнит. Понимая, каким постыдным кровавым пятном может лечь память о первой попытке глобальной "консервативной революции" 1922-1945 гг. на его репутацию как проповедника, он одновременно старается и подменить главную функцию СС -- убийство -- рассуждениями об "интеллектуальном оазисе в рамках национал-социалистического режима"8, и откреститься от других, как он выражается, "более массовых проявлений этого режима"9, которые уж никакими эвфемизмами не отмоешь. Это вам не простак Баркашов, бесшабашно славящий Гитлера. Это опытный и хитрый манипулятор, внедряющий нацистские идеи в "патриотическое" сознание осторожными штрихами, окольными путями, искусно обманывая при этом не только рядовых "патриотов", среди которых, как понимает читатель, не много политических гроссмейстеров, но и таких генералов от "патриотизма", как Проханов. Даже проповедь откровенно расистской символики "крови и почвы" Дугин так разбавляет туманной антиамериканской риторикой, что раствор начинает казаться простым и прозрачным. Вот проверьте: "Американо-японский идеолог Нового Мирового Порядка Френсис Фукуяма, ярчайший апологет Системы, писал, что с победой либерализма во всем мире История подходит к концу. Нет. Это мондиализм подходит к своему концу. Великий евразийский континент, напротив, пробуждается от сна. Расы Евразии... возвращаются к своим корням, к своим внутренним энергиям, к своим ЭЛЕМЕНТАМ, чтобы свободно создавать свое собственное будущее, основанное на нашей почве и замешанное на нашей крови"10. Нужно очень тщательно процедить эту идеологическую микстуру, чтобы извлечь коварно замешанные в нее капли яда: расы-почвакровь. Чтоб понять, как под видом благочестивой, с "патриотической" точки зрения, антиамериканской пропаганды доверчивую публику отравляют нацизмом. Повторяю -- это не простая задача. Но Кургинян с ней справился. 217 Мятеж Полностью его громовая статья "Капкан для России или Игра в две руки" в ведущем "патриотическом" журнале заняла почти 20 журнальных страниц мелким шрифтом. Вот ее основные пункты. "Россия -- выразитель континента [по Дугину]. Третий Рейх -- тоже выразитель континента. Империя Чингиз-хана тоже выразитель континента. И прежде всего -- континент. Что это означает? А то, что в определенных условиях для Дугина лучше континент без России, чем Россия без континента. В очередной раз Россию приносят в жертву интернационалу, теперь уже не красному, а черному... Я обращаю ваше внимание на фигуру эсэсовца, держащего в руках земной шар на странице 17 первого номера "Элементов". Я интересуюсь, кстати, читал ли Проханов другие, недугинские журналы с тем же названием "Элементы", издаваемые в других странах, на других языках. А ведь Дугин прямо рекламирует на первой странице те "братские" издания, давая фотографию с веером их обложек. Смею заверить, что те издания не скрывают своей неофашистской ориентации и не оставляют сомнений, что по отношению к ним "Элементы" Дугина просто дочерняя фирма... Речь идет о целом международном журнально-пропагандистском синдикате, щупальца которого успешно достигли патриотической Москвы, дав нам вместе с дугинскими "Элементами" также и Типерборею", главный редактор которой по случайному факту рождения сын полковника СС, черного мистика, руководителя изуверски-экспериментального центра "Аненербе" Зиверса, казненного по приговору Нюрнбергского трибунала... Ну что бы такое яркое процитировать ? Пожалуй, стихи некоего Касаткина. Наш черный орден сохранен И разрушенью не подвластен. Он ночь за ночью, день за днем Шлифует зубы волчьей пасти. Дальше можно бесконечно цитировать: "Мы отстояли наш Берлин от полчищ интернационала", "Мистический Берлин -- суть алхимической тинктуры" и т. д. Осуществляя заимствование, что именно заимствует Дугин? Самую сердцевину именно германского национализма, его оккультно-мистическое ядро, наследство тевтонских рыцарей... антирусское дело... Таким образом, речь идет об очередной антирусской идеологической агрессии Запада, особенно опасной тем, что она облекает себя в патриотические ризы, маски, и эти маски срывать надо немедленно, пока не поздно"11. Перебежчик Сергей Ервандович -- невысокий, подвижный и темпераментный человек средних лет с живым интеллигентным лицом и печальными армянскими глазами за стеклами очков, гостеприимный, говорливый и щедрый. К себе он относится очень серьезно, без тени юмора. Он обожает объяснять, и сложись его жизнь иначе, стал бы, наверное, замечательным профессором и любимцем студентов. 218 Кургинян -- человек сюрпризов. Выросший в интеллигентной либеральной семье в сердце Москвы на дискуссиях о Томасе Манне, которым профессионально занималась его русская мать, он, казалось бы, принадлежал к западнической среде по рождению. И тем не менее сделался одним из крупнейших идеологов русского национализма. Он закончил геолого-разведочный институт, но диссертацию защитил по математике, а работает, если это слово тут подходит, режиссером собственного театра, который он мало того, что содержит на свои средства, но и жилплощадью обеспечил: выстроил для него прекрасное трехэтажное здание в центре города. Под эгидой его Экспериментального центра, на самом деле большой корпорации, работает около 2000 человек, главным образом компьютерщиков, физиков, биологов и строителей. Сердце корпорации, однако, составляют политические аналитики, на которых он опирался, давая советы бывшему премьеру СССР Павлову и бывшему коммунистическому боссу Москвы Прокофьеву. Читатель может себе представить, насколько непрост характер человека, которого к его 45 годам судьба провела через карьеры геолога, математика, театрального режиссера, советника партийных вождей, преуспевающего бизнесмена и, наконец, политического пророка -- причем совсем не на том фланге, на котором ему вроде бы положено было стоять по рождению и воспитанию. Я бы сказал, что Кургинян -- перебежчик по природе. Он также автор многословных политических сценариев, опытный оратор, способный произносить многочасовые темпераментные речи, популярный злодей либеральной прессы ("наш советский Григорий Распутин", "таинственный советник кремлевских вождей", "птицафеникс провокации") и мистический кумир прессы оппозиционной ("провидец перестройки", "пророк из рода Кассандры"), организатор и босс, заявляющий, что его главная цель -- "создание альтернативной национальной элиты"12. Удивительно ли, что для подавляющего большинства в Москве Кургинян -- несмотря на все его публичные выступления, длиннейшие статьи в "патриотической" печати и три тома докладов и интервью, изданных в 1992 г.,-- по-прежнему загадка? Бывшие друзья, либералы, естественно, не простили ему, что в тяжкий для них час он оказался на стороне их врагов. Для них он навсегда останется предателем. А "патриоты", его новые союзники, всегда будут относиться к нему настороженно. Одни подозревают его в привязанности к коммунистам, другие, напротив, к"жидо-масонам". И вообще интеллигент, да еще в очках. Чужак. Разумеется, и то, и другое заставляет его перебарщивать в доказательствах своей лояльности "патриотическому" делу, хватать через край, снова и снова демонстрируя искренность своей ненависти к либералам и к Западу. Впрочем, все это в порядке вещей. Такова судьба перебежчика. 219 Трещина в броне Может быть, поэтому с первого же нашего спора -- а их было много и все они были откровенными и яростными -- не оставляло меня ощущение, что если кто-нибудь в "патриотическом" сообществе способен в принципе на антифашистский мятеж, то это именно Кургинян. Если его репутация "таинственного советника вождей" была неотразимой для его подчиненных, если скандально знаменитый правый телерепортер Александр Невзоров вполне серьезно уверял публику, что "Кургинян руководит политикой не только СССР, но и многих правительств мира"13, то сам Сергей Ервандович чувствует себя совсем не так комфортабельно. В его "патриотической" броне есть глубокая трещина. Он-то про себя знает, что аналитик он посредственный (прогнозы его, как правило, не сбываются), что литератором ему не быть, что он полностью лишен харизмы как оратор, что политических амбиций у него на самом деле нет. И хочет он по-настоящему чего-то совсем другого. Но чего? Мы вернемся к этому вопросу через минуту. Пока что расскажу, чем диктовался мой интерес к Сергею Ервандовичу. Нарастающая волна фашизма в "патриотических" кругах меня ужасала. И я давно уже присматривался к влиятельным фигурам внутри движения в надежде найти кого-нибудь, кто способен был публично бросить ему вызов. Я знал, что либералов слушать в этих кругах не станут. Тут нужен был авторитетный "патриотический" лидер, который, с одной стороны, был бы в состоянии понять угрозу и у которого, с другой, хватило бы мужества ей противостоять. Если Кургинян действительно был таким лидером, то мне необыкновенно важно было угадать, что на самом деле им движет. И в какой-то момент в пылу нашего спора меня вдруг осенило. Я понял, что видит себя Сергей Ервандович на самом деле режиссером. Но не той маленькой труппы, для которой он построил дом, -- нет, всего гигантского политического шоу, которое разыгрывается сейчас на подмостках величиной в одну шестую часть земной суши. Он хочет ставить это шоу, назначив себя на роль, так сказать, серого кардинала великой "консервативной революции" в России и в мире на пороге XXI века. Конечно, это должна быть совсем не та революция, которую обещает Дугин, рассчитывающий въехать в историю на запятках неонацистской кареты. Кургинян терпеть не может нацистов, не любит Германию, подозревает ее, как мы еще увидим, в брутальных планах мирового господства. Та великая Драма, Режиссером которой он так страстно надеется стать, должна быть глубоко и истинно русской, а вовсе не повторением провалившегося "тевтонского" штурма и натиска 1930-х. Но все-таки она должна быть мировой революцией. И консервативной тоже. Она должна быть прорывом не только в постиндустриальное общество, но в новое историческое измерение, в котором заглавная роль принадлежала бы России, а следовательно, ему,Кургиняну. 220 Дугин не только профанировал саму идею "консервативной революции", подвязав ее к "черному" интернационалу. Дугин украл ее у Кургиняна. Таких вещей не прощают. С самого начала читатель должен оценить сложность ситуации Кургиняна. В привычном либеральном кругу у него не было ни малейшего шанса стать режиссером российского, а тем более мирового политического спектакля. Там он просто затерялся бы среди блестящих Прометеев комплекс диссидентских имен, харизматических парламентских ораторов и знаменитых экономистов, владевших умами во времена перестройки. У него не было ни громкого диссидентского имени, ни серьезной реформистской репутации. Там обречен он был оставаться политическим статистом. Тем и привлекала его "патриотическая" среда, что среди заскорузлых партийных политиков и старорежимных националистов он мог мгновенно стать интеллектуальной звездой первой величины. Именно потому и устремился он к "патриотам", что здесь зиял гигантский интеллектуальный вакуум. Здесь было много высокопоставленных исполнителей и ни одного серьезного режиссера. Это вакантное место и притягивало Кургиняна как магнит. Ради него, собственно, и пожертвовал он своим западническим прошлым, старыми друзьями и либеральной репутацией. Полистав его многочисленные интервью, вы тотчас убедитесь, что главная его гордость в том как раз и заключается, что он, по его собственному выражению, лишил либералов монополии на интеллект14. Да, именно так он себя и видит: подобно Прометею, похитившему огонь у богов, чтобы отдать его людям, он, Кургинян, принес "патриотам" русский интеллект. А теперь подумаем, что должен испытать человек, страдающий таким прометеевым комплексом, когда вдруг откуда ни возьмись появляется какой-то Дугин и заявляет, что у "патриотов" нет никакой нужды в доморощенных Прометеях, тем более из бывших либералов. Что над сценарием мировой "консервативной революции" поработали уже такие, не чета Кургиняну, интеллектуальные титаны нацистских времен, как Карл Шмитт и Юлиус Эвола. Что интеллектуальным обеспечением "патриотического" дела занимаются нынче настоящие европейские мыслители, как Аллен де Бенуа, да и весь международный журнальнопропагандистский синдикат антиамериканского подполья в Европе. И что, короче говоря, на "патриотическом" Олимпе Сергею Ервандовичу с его провинциальными идеями делать нечего. Ну мог ли, скажите по совести, Кургинян простить Дугину такую подлость? Такое надругательство над самой сокровенной своей мечтой, над всеми своими жертвами, да, собственно, и над всей своей жизнью? 221 Янов против Янова Если попытаться описать мою партию во всех многочасовых наших беседах с Кургиняном в одной фразе, то окажется, на-_ верное, что я все время педалировал эту смертельную его обиду на Дугина. И указывал я на нее, как на ярчайший пример трещины в броне самого русского национализма, с которым Кургинян связал свою судьбу- его открытость фашистской дегенерации. Я брал Сергея Ервандовича на слабо, подзадоривая его создать прецедент публичного антифашистского протеста внутри "патриотического" сообщества, доказав тем самым, что я не прав. Что не все русские националисты подвержены фашистской эволюции. Что не все они встанут за Дугина в случае, если он, Кургинян, бросит ему публичный вызов. Конечно, это означало бы также опровержение "тезиса Янова". Но какое значение имели соображения академического престижа в сравнении с чудовищной опасностью перерождения российской оппозиции в фашизм? Я был бы счастлив убедиться в своей неправоте. Читатель понимает теперь, почему известие об антифашистском бунте внутри националистического движения не было для меня ни шоком, ни даже сюрпризом. Я положил много сил на то, чтобы он состоялся. В академических терминах можно сказать, что, следуя совету Карла Поппера, я изо всех сил пытался скомпрометировать свой собственный тезис или, как он выражался, его "фальсифицировать". Я упорно искал аргументы против самого себя. И не скрывал этого от Кургиняна. В одном из наших последних диалогов, уже в 1994 г., я так прямо и сказал ему, что "рассматриваю его антифашистский бунт как свой собственный успех"15, и он ничего против этого не возразил. Так что в известном смысле споры наши и впрямь замешаны были не только на больших политических, но и на маленьких личных драмах. Разница лишь в том,что я стремился опровергнуть "тезис Янова", а он -- элиминировать опасного интеллектуального конкурента. Мои проблемы При всем его прометеевом комплексе, толкнуть Кургиняна на антифашистский мятеж оказалось, однако, делом далеко не простым. Он слишком дорожил своим взаимопониманием с генералами оппозиции, чтобы поставить его на карту и еще раз рискнуть своей, на этот раз "патриотической" репутацией. И единство движения было для него важно. Послушайте, как он говорил поначалу о монолитности русского национализма и даже о Дугине. "Мы, новая русская элита, всегда найдем общий язык с любыми национал-радикалами"16. И фашизма, уверял он тогда, опасаться нам нечего: "Новая правая отличается от фашизма тем, что никогда не опускается до уровня массового сознания"17. И соответственно ни о каком антифашистском мятеже он еще в середине 1992-го даже не помышлял. В Дугине он, разумеется, видел конкурента и тогда. Но открыто 222 атаковать его не решался. И несогласие свое высказывал с подчеркнутой вежливостью: "При всем моем уважении к работам Дугина, при всем моем понимании их предельно позитивной роли в сегодняшней политической ситуации, я со многим не могу согласиться. Деление на атлантизм и континентализм все же представляется мне чересчур условным"18. Ну можно ли, право, сравнить этот учтивый скептицизм с откровенной яростью, сквозящей во всем, что писал он о том же предмете полгода спустя: "Дугин подменил живой процесс абстракцией, это от него пошла попытка привнесения новозаемной идеологии в массы... Опять ловушка для дураков. Опять чьи-то чужие цели и интересы плюс расчет на безграмотность населения. Опять заимствование, опять леность мысли, опять чужие доктрины"19. Даже на самый поверхностный посторонний взгляд очевидно, какой долгий путь прошел Кургинян за эти полгода -- от дружественного несогласия до непримиримого антагонизма, от спокойной уверенности, что он всегда "договорится с любыми национал-радикалами", до отчаянных апелляций к "патриотической" общественности. Разумеется, я не могу измерить, какую роль сыграли мои аргументы в этой удивительной метаморфозе. Зато я точно знаю, какие стояли передо мною в спорах с Сергеем Ервандовичем проблемы. Во-первых, нельзя было оставить у него ни малейших иллюзий относительно феномена Дугина. Не только в том смысле, что Дугин фашист. Это мы оба понимали с самого начала, и Кургинян совершенно очевидно темнил, превознося "его предельно позитивную роль в сегодняшней политической ситуации". Опаснее для него лично было другое: практически монополизировав центральный в то время орган оппозиции, газету "День", Дугин был на полпути к вытеснению Кургиняна из ее интеллектуальной обоймы. Во-вторых, в разгар конфронтации между президентом и парламентом выход Дугина (и Баркашова) на передовые позиции в соревновании за доверчивые "патриотические" сердца экспериментально доказывал, что я прав, что угроза фашистского перерождения оппозиции вполне реальна. Если их не остановить сегодня, завтра -- в момент неминуемой открытой схватки -- может оказаться поздно. В особенности в случае победы перерождавшегося на глазах парламента. В этом случае комбинация фашиста Дугина в качестве идеологического ментора оппозиции и фашиста Баркашова в качестве главаря ее штурмовых отрядов стала бы попросту неодолимой. И в-третьих, наконец, нужно было обратить внимание Кургиняна на крайнюю уязвимость позиции Дугина именно в 1992г., после публикации в "Дне" его главной "конспирологической" работы "Великая война континентов". Намертво отрезав излюбленную свою геополитику от реальной истории, да еще введя в нее категорию "вечности", Дугин совершил непоправимую ошибку. Он открылся для удара. Дело в том, что и Дугин, и Кургинян одинаково помешались на геополитике. Что поделаешь, в Москве это крик моды, чтоб не сказать 223 эпидемия. Западная новинка, став наконец-то доступной и в России, немедленно покорила всех увлекающихся политикой. Никто даже не обратил внимания на кричащее внутреннее противоречие, которое содержит в себе геополитика. С одной стороны, изучает она соотношение сил между государствами, основанное на их местоположении в мире, и с этой точки зрения она ближе к географии, нежели к политике. С другой, однако, соотношение сил между государствами меняется, тогда как география остается постоянной. Поэтому геополитика, по сути, раздирается на части между географией и историей. Она пытается сохранить равновесие между двумя взаимоисключающими векторами -- статическим и динамическим -- и ей практически никогда это не удается. Не умея предсказывать решающие политические изменения внутри государств, она предпочитает их игнорировать. Именно потому, в частности, и просчитался американский геополитик Збигнев Бжезинский, когда, как мы помним, в 1986г. предсказал конфронтацию между СССР и США на столетие вперед: оторвавшись так далеко от сегодняшнего дня, он не сумел сохранить в своих выкладках этот почти недостижимый эквилибриум. А уж введение в нее категории "вечности" вообще для геополитики смертельно. Оно взрывает хрупкое равновесие между географией и историей, обнажая скрытый антагонизм между ними. Реальной истории в ней просто не остается места. Она выводится за скобки. И геополитика немедленно превращается в своего рода "географический кретинизм". Именно это и продемонстрировал Дугин. Вот лишь один пример. Согласно его геополитическим выкладкам, Россия и Германия принадлежат к одному и тому же геополитическому полюсу -- континентальному, всегда ("вечно") противостоящему полюсу морскому, атлантическому, т. е. Англии и Соединенным Штатам (мы уже цитировали основной постулат его доктрины о "вечном Риме против вечного Карфагена"). А теперь заглянем хотя бы в школьный учебник истории и посмотрим, с кем на протяжении столетий воевала Россия: со своим "вечным" антагонистом США или со своим опять-таки "вечным" континентальным союзником Германией. Ответ очевиден. И в XIII, и в XVIII, не говоря уже об обеих мировых войнах в XX веке, Россия сражалась со своим прирожденным союзником. Причем в двух последних случаях -- в союзе со своим прирожденным антагонистом. Так что же остается от исторического противостояния "вечного Рима вечному Карфагену", если и в реальной истории, и в памяти народа все было как раз наоборот? Дугин сам полез в запретную для него зону. Его следовало подвергнуть публичной порке -- хотя бы за элементарную некомпетентность. Надо полагать, какая-то комбинация этих трех аргументов сработала. Результатом был антифашистский мятеж внутри "патриотического" сообщества, который по счастливому (для Кургиняна) совпадению оказался также и нокаутирующим ударом в уязвимое место оппонента. 224 Более того, тут он даже, как часто с ним случается, переборщил. На этот раз со своей германофобией. Я просто упустил из виду, что Сергей Ервандович такой же фанатический поклонник геополитики, как Сюрприз и Дугин. И он преподнес мне, признаюсь, сюрприз, когда неожиданно вмешался в декабре 1992 г. в мой диалог с одним из его политических аналитиков, провозгласив, что отныне геополитическая задача Соединенных Штатов состоит в том, чтобы предотвратить "превращение России в экономическую колонию Германии". Иначе, предупредил он, "через два года в Германии к власти придут те силы, которые будут для США страшнее сил 33 года"20. Толковали мы с ним, толковали об угрозе русского фашизма, а он вдруг прицепился к Германии. Да еще и вооружившись геополитикой. Что за вздор, право! Столько раз пытался я ему показать, что не тот инструмент берет он в руки. Ну, не годится геополитика для предсказаний, так что лучше оставить ее Дугину. И не из Бонна угрожает миру непосредственная опасность, а из Москвы. Какие только аргументы я не перепробовал -- и все отскакивали, как от стенки горох. Ну, вот один, для примера. После того, как успешно вышла из своей послевоенной веймарской фазы Германия, демократизация стала там необратимой, и теперь поворот к тоталитарной реакции возможен в ней ли