-видимому, что и впрямь попал в общество "просвещенных" патриотов, и употребил вполне невинный по меркам такого общества оборот: "Национал-шовинизм, черный экстремизм должны уйти в прошлое. Им не место в патриотическом движении". И зал вдруг взорвался топотом тысяч ног. Он бурно протестовал против нанесенного ему оскорбления. Напрасно метался по сцене перепуганный Аксючиц, призывая бушующую аудиторию "уважать Россию и ее вице-президента". Зал не давал Руцкому закончить его академический доклад. "В ТельАвиве выступай с такими речами-неслось из зала,--Ступай в синагогу!" Впоследствие организаторы попытались свалить этот непристойный скандал на чернорубашечников из "Памяти", неизвестно как пробравшихся в зал сквозь казачье заграждение. Но то было слабое оправдание. Ведь и после того, как чернорубашечники удалились, аудитория разразилась точно такой же истерикой, когда заместитель Аксючица по партии Глеб Анищенко обмолвился, что "шовинизм и национализм являются большевистской тенденцией, опасной для оппозиции". Точно такой же вопль:"Убирайся в Израиль!", "Сионист!", "Иуда!"- сотряс "Россию". Тем этот исторический эксперимент и завершился. У "просвещенных" патриотов на "белом" Конгрессе не обнаружилось никаких отличий от "непросвещенных" в Останкино. Армия оппозиции оказалась "коричневой" сплошь -- и неисправимо. Хвост, который крутит собакой Оппозиционные генералы сами дают московской публике повод отождествлять их с этой черносотенной армией. Страшный февральский эксперимент в кинотеатре "Россия" не заставил их отшатнуться в ужасе от фашистской толпы. Напротив, большинство -- и "белые", и "красные"-с азартом отчаяния продолжали ее провоцировать. Это они сделали возможным Останкино в июне 92-го, а затем и в октябре 93-го. Зная лично многих из этих людей, я понимаю, что бросаю им очень жестокое обвинение, но читатель и сам, наверное, помнит, как все это происходило. 255 Официальной целью первого останкинского мятежа, миром не замеченного, было требование дать оппозиции телевизионное время. Однако объявление в "Дне", претендовавшем на роль идеологического штаба этой акции, выглядело скорее как призыв к государственному перевороту. "На митинг приглашаются все, кто хочет предъявить иск президентской власти за бедствия сотен тысяч русских беженцев, за ограбление миллионов русских людей, за разрушение нашей экономики и разоружение нашей армии". О телевизионном времени -- пока ни слова. Читаем дальше: "Совет движения "Трудовая Россия" и Дума Русского национального собора призывают всех граждан страны сделать 12 июня днем общенародного сопротивления оккупационному правительству Ельцина". Более того, "не исключается возможность прямых выборов главы государства СССР". И лишь под занавес, скороговоркой "митинг предлагается превратить в круглосуточное пикетирование телецентра, которое продолжится до тех пор, пока оппозиция антинародному и антинациональному режиму Ельцина не получит время для выступления по телевидению"25. Но при чем здесь, помилуйте, "иск президентской власти", а тем более выборы главы государства, если речь идет всего лишь о допуске к микрофону? В том же номере "День" публикует декларацию 12 депутатов парламента: "Авантюрная политика президента России привела республику на грань катастрофы. Мы требуем... отрешения от должности президента Российской Федерации за предательство национальных интересов России". На той же полосе обозреватель газеты завершал свой еженедельный обзор приговором: "Ельцин -- несчастье России". Анонимная сатирическая колонка оповестила публику, что "12 июня -- день независимости России от Ельцина"26. И ведь "День" был не одинок. Бесновалась вся оппозиционная пресса. К "разгону пирующих узурпаторов" призывала "Советская Россия"27. А "Молния", орган анпиловцев, скликала марш на Останкино под лозунгом "Родина или смерть!"28 Поднять мятеж -- вот чего они все в действительности добивались. Но разве могли лидеры оппозиции не понимать, каким будет этот мятеж? Могло ли оставаться у них хоть малейшее в этом сомнение после драматического февральского эксперимента? Должно было произойти именно то, что бесхитростно описала Марина Хазанова -- фашистское буйство, репетиция "хрустальной ночи", в любой момент способная оказаться премьерой. Почему же провоцировали это генералы оппозиции? Неужели же только потому, что надеялись -- туда, к телецентру, стекутся несметные толпы и "всенародно выберут" президентом одного из них?.. Помните депутата Николая Павлова, освистанного на Соборе за то, что позволил себе напомнить: мы пришли сюда не ругать евреев, но учить русских? Его позиция эту схему рисует с абсолютной точностью. 256 Павлов -- не "коричневый". Это бесспорно. Он понимал, что в России еврейского вопроса нет. Есть русский вопрос. Вопрос, способен ли русский народ возродить свою страну -- и как. И тем не менее он полностью поддержал останкинскую вакханалию. Более того, превратил ее в политический аргумент, в средство давления. Когда Верховный Совет обсуждал ратификацию соглашения о ядерном разоружении, подписанного Ельциным в Вашингтоне, он грозно предупредил: "В нашей стране начнется вооруженная борьба с этим преступным и антинародным режимом. И тогда то, что делает сейчас скромный интеллигент-журналист Анпилов, покажется детской игрой"29. Обе гипотезы должны быть отброшены. Ни одна из них не верна. Взаимодействие генералов оппозиции с их армией строится по непредусмотренной гипотезами схеме. На языке политических обозревателей эта схема называется розыгрышем карты. На юридическом -- шантажом. На бытовом -- игрой с огнем. И это самое точное определение. 25 Глава двенадцатая Сценарии авторитарного переворота Наше представление о реваншистской оппозиции не будет полным, если мы не попробуем -- хоть напоследок, хоть в самых общих чертах -- рассмотреть ее политическую стратегию. Не наша вина, если этот анализ примет вид краткой летописи разочарований и неудач. Год за годом вся стратегия сводилась к тому, что лидеры оппозиции вполне беспорядочно метались от одного варианта авторитарного переворота к другому, разрываясь на части между различными соблазнами, и не в силах были сосредоточиться ни на одном определенном сценарии. Видно было, что их аналитические центры то ли бессильны, то ли не удосуживаются хотя бы систематизировать весь набор возможностей, из которых лидеры могли бы выбрать наиболее реалистичную. Даже хоть как-то предвидеть последствия своих крутых стратегических виражей -- и то не получалось. Этот политический импрессионизм, естественно, не делает чести оппозиционным аналитическим умам. На ранних, еще доавгустовских, этапах истории такая беспомощность, впрочем, была легко объяснима. Число интеллигентных "перебежчиков" из демократических рядов было тогда еще невелико, интеллектуальные силы оппозиции незначительны. Потому и приходилось ей опираться, главным образом, на советы и анализ крупных имперских бюрократов, как, например, тогдашний заместитель Горбачева по Совету Обороны СССР, а в дальнейшем один из главных путчистов Олег Бакланов. Или военных реакционеров, как бывший главнокомандующий Военно-морским Флотом СССР адмирал Владимир Чернавин. В рядах оппозиции почти не было своих парламентариев, а своих собственных интеллигентных аналитиков ей просто неоткуда было взять. Тогда еще хорошим тоном считалось саркастически отзываться о "дилетантах-журналистах и демагогах-парламентариях" (Олег Бакланов) или о "политиках в жилетках" (Александр Проханов). Самой модной была метафора "Надежда примеряет мундир" (Евгений Пашенцев). Однако и после августа, когда "мундир" оказался вдруг не в чести у оппозиции, а ее надежда защеголяла как раз в парламентской "жилетке", лидеры ее продолжали метаться, на каждом шагу демонстри 258 руя безудержную жажду власти вместе с полным непониманием, как эту власть захватить. И никакого проку не было от интеллигентных аналитиков, которых все больше становилось в рядах непримиримых. Что ж, попробуем и на сей раз сделать эту работу за них. Набор сценариев Не так уж богата современная история такими сценариями, чтоб это занятие отняло у нас слишком много времени. Я, во всяком случае, насчитал их всего пять (десять вместе с вариантами). Для начала просто перечислим. А. Военный переворот Классический сценарий (генеральский): командующий войсками разгоняет правительство и парламент и устанавливает либо режим личной власти, опирающийся на армию (цезаризм), либо коллективную военную власть (хунту). Примеров-тьма, особенно в Латинской Америке и в Африке. Есть у этого сценария и полковничий вариант: группа старших офицеров ("черных полковников") отстраняет от власти не только гражданскую администрацию, но и высшее командование. Так произошло, например, в Греции в 1973 г. На этот вариант намекал, повидимому, Эдуард Шеварднадзе, тогда -- министр иностранных дел СССР, подавая в отставку в декабре 1990-го. Он явно имел в виду полковничью группу в Верховном Совете СССР. Б. Бюрократический переворот Руководители институтов старого режима -- монархического, как в случае Вольфганга Каппа в марте 1920-го в Берлине, или имперского, как в случае Геннадия Янаева в августе 1991-го в Москве, -- аппелируя к традиционным лозунгам восстановления законности и порядка, вводят в стране чрезвычайное положение, отстраняют законного президента и объявляют себя Комитетом спасения родины или чем-нибудь еще в том же духе. Запомним, ни одна из этих судорожных попыток спасти старый режим не удалась. Ни один из таких комитетов не продержался у власти больше четырех дней. Я думаю, что в революционной ситуации это изначально мертворожденная идея. В. Конституционный переворот Тут возможны три варианта. Все они предполагают, что авторитарная оппозиция завоевывает большинство голосов --либо в парламенте страны, либо на президентских выборах. В первом из них (коалиционном) президент вынужден обратиться к сильнейшей авторитарной партии в парламенте как единственно способной сформировать устойчивое коалиционное правительство. Так поступил, например, президент Гинденбург, приведя к власти нацистов. Оказавшись в правительстве, однако, они отстранили партнеров по коалиции, изменили конституцию, установили тоталитарную диктатуру. Аналогичный "коалиционный" вариант неудачно пытался, как мы помним, разыграть в Москве генерал Стерлигов осенью 1992 г. 259 Второй вариант этого сценария -- импичмент. Авторитарная парламентская коалиция отстраняет от власти неудобного президента. Коалиция реваншистских фракций в российском парламенте попыталась осуществить этот вариант в Москве зимою того же 1992-го, но не сумела набрать нужного числа голосов. Хотя этот вариант и имеет процедурное сходство с отстранением главы государства в демократических странах, цели он преследует прямо противоположные: не укрепление демократии, но возрождение имперского авторитаризма. Третий, избирательный, вариант этого сценария осуществим при наличии авторитарного лидера, достаточно сильного, чтобы собрать большинство голосов на президентских выборах. Победа дает ему законную власть, чтобы упразднить демократические институты и взять курс на реставрацию империи. В русле этого сценария действовал, например, племянник бывшего императора Луи Бонапарт в республиканской Франции, когда, победив на выборах, объявил себя в 1852 г. императором под именем Наполеона Третьего. Нечего и говорить, что именно этот сценарий мечтает воплотить в жизнь Жириновский, как, впрочем, и другие оппозиционные лидеры президентского калибра. Г. Революция снизу Тут тоже возможных вариантов -- три. 1. Массовый. Страна парализована всеобщей забастовкой, народ выходит на улицы, требуя отставки правительства, штурмовые отряды оппозиции захватывают правительственные здания и коммуникации. Для успеха этого сценария важен, вопервых, нейтралитет армии (по крайней мере в столице), а вовторых, наличие у оппозиции широкой социальной базы и сильных опорных пунктов по всей стране. Таких, например, какие были у Хомейни, когда он пришел к власти в 1979 г., опираясь на мечети и мулл. Таким же образом в России оказался у руля Ленин -- с помощью Советов. 2. Харизматический. Лидер, опирающийся на мощное политическое движение и штурмовые отряды, захватывает столицу, а полиция и армия опять-таки отказываются защищать законное правительство. Так пришел к власти в Риме в 1922-м Муссолини. Если у оппозиции нет бесспорного харизматического лидера, об этом варианте, естественно, можно забыть. 3. Народное ополчение. Регионы страны по собственной воле объединяются, отказывают в доверии центру, собирают армию, идут на столицу и принуждают власти к капитуляции. Наиболее реален такой сценарий, когда власть заведомо чужая -- центр оккупирован иноземными войсками. Именно так в 1612 г. нижегородский купец Кузьма Минин и воевода Дмитрий Пожарский освободили Москву от поляков, а в следующем году Земский Собор (представители победивших "земель-регионов) выбрал самодержавного царя. Что и дает нам право рассматривать этот исторический эпизод не только как пример торжества национально-освободительного движения, но и как один из вариантов авторитарной реставрации. Начиная от славянофилов XIX века и до наших дней русские националисты всегда гордились этим уникальным опытом государствен 260 ного строительства, превратив его в своего рода национальный миф. Опыт и вправду уникален. Но вовсе не тем, что страна избрала себе царя. В конце концов, поляки избирали своих королей на протяжении столетий. Беспримерно, что из всех многочисленных видов монархии страна выбрала именно автократию. Вручая в 1613 г. власть избранному им царю, Собор не потребовал от него никаких гарантий прав и гражданских свобод, хотя за три года до того именно Россия оказалась первой в Европе страной, провозгласившей себя конституционной монархией. В наше время, надо полагать, возможны и менее милитаризованные варианты этого сценария. Например, регионы, объединившись, душат центр, отказываясь платить налоги. Или посылают в столицу обструкционистский парламент, устраняющий президента и центральное правительство. Требуется лишь экстраординарное единство регионов -- маловероятное, поскольку для российской провинции характерно несовпадение интересов и пестрота в расстановке политических сил. Д. Революция сверху Здесь опять-таки возможны два варианта. 1. Президентский. Законно избранный и популярный президент устраняет непопулярное правительство, распускает парламент и устанавливает режим личной власти, опирающийся не только на военную силу, но и на популистскую националистическую символику. Так установили свою диктатуру Иосиф Пилсудский в Польше (1926) и Хуан Перон в Аргентине (1946). В таких замыслах оппозиция не устает обвинять Бориса Ельцина. 2. Процедурный. Глава государства уходит со сцены (по естественным или любым другим причинам). Тот, кто его заменяет, покровительствует реваншистской оппозиции (или ее боится). В угоду ей он назначает новую администрацию, устанавливающую авторитарную диктатуру. Такой "тихий" процедурный переворот погубил в конце 1920-х тайшоистскую демократию в Японии. Вот, как я и обещал: пять сценариев, десять вариантов. В облаках "Я верю, что все-таки состоится парад "афганцев" на Красной площади. И президент, не встречавший войска, вытаскивающие свои израненные колонны под Термезом и Кушкой, будет стоять на Мавзолее по стойке "смирно", а по брусчатке пройдут кандагарские, гератские, кабульские полки, протянут подбитую, подорванную технику, протолкают по площади инвалидные коляски с ветеранами, и нация поклонится им -- своим сыновьям!"1 От этого триумфа имперской идеи, так живо рисовавшегося оппозиции в первоначальную, доавгустовскую эпоху, ее отделяла малость. Как сделать, чтобы президент (тогда Горбачев) вытянулся по стойке "смирно" перед несчастными солдатами, вернувшимися с позорной, откровенно захватнической войны? Читатель наверняка легко догадался, какой из перечисленных выше сценариев казался тогдашней оппозиции наиболее пригодным 261 для воплощения этой романтической мечты. Ведь вся ее политическая философия сводилась в ту пору к одной нехитрой формуле: а) поскольку "переходный период общества к новому качественному состоянию прежде всего требует жесткого авторитарного режима" и б) "армия играет ключевую роль в функционировании авторитарной власти", то в) ей и карты в руки. Она "либо формирует правящую коалицию с гражданскими силами, либо сама непосредственно реализует авторитарную власть"2. Еще короче -- генеральский переворот. В нем, казалось, было все, чем грезила оппозиция -- надежность, простота и романтика. Он гарантировал, что оба главных ее требования -- авторитарное правление и сохранение империи -- будут безусловно выполнены. Как писал главный тогдашний аналитик реваншистов Шамиль Султанов, "армия -- единственная сила, способная предотвратить окончательное разрушение союзного государства"3. Оставалась опять-таки малость. Убедить народ и армию, что генеральский переворот нужен не только генералам и оппозиции, но и стране. Но и это казалось тогда делом достаточно простым. Развязать кампанию в оппозиционной и армейской прессе, повторить сколько нужно раз, что все беды армии и страны спланированы Западом, что это он в союзе с отечественной "пятой колонной" обезоруживает родину и хочет ее поработить. И все поймут, что армия обязана взять власть, чтобы спасти страну от этой смертельной угрозы. Вот маленький образец такого пропагандистского прессинга в диалоге между Прохановым, представляющим оппозицию, и адмиралом Чернавиным, представляющим генералитет. "- Давайте попробуем, -- предлагает Проханов, -- объяснить себе и другим, кому, по каким мотивам понадобилось разрушать нашу армию, лишать ее не только грозного оружия и стратегических плацдармов, но и народной любви и доверия. Что и кто за этим стоит? -- Я думаю, что наша армия мешает внешнему сопернику, могучему, богатому, умному, который стремится к господству в мире, стремится навязать человечеству свой "новый мировой порядок". И она же, наша армия, являющаяся опорой государства, строя, хранящая государственную, патриотическую философию, мешает тем силам, группам, а теперь уже можно говорить даже классам, стремящимся изменить строй, изменить философию страны. Внешний, как мы говорим, "супостат" и внутренняя "пятая колонна" соединились в своих атаках на Вооруженные Силы СССР"4. Надо сказать, что демократическая пресса спорила с этим, как могла. Навстречу генеральской версии происходящего шел поток других публикаций о том, что имперская армия, в особенности после Афганистана, насквозь деморализована, никакой романтикой в ней давно не пахнет. Она просто не может хранить "государственную, патриотическую философию", поскольку разлагается на глазах, поражена "дедовщиной", этническими конфликтами, массовым дезертирством и коррупцией. Авторитет ее разрушен. Матери боятся отдавать этой армии своих сыновей, сыновья избегают ее, как чумы. Она никак 262 не подходит для роли, которую предназначала ей оппозиция. И не при чем здесь "пятая колонна", не говоря уже о происках внешнего "супостата". Любезная генеральским сердцам империя безнадежно сгнила, и ее армия лишь отражает это гниение. Если бы оппозиция прислушалась к голосу здравомыслящих экспертов, ей бы стало понятно, что она выбрала себе негодных союзников. Но могла ли она к ним прислушаться? Попробуем на минуту поставить себя на место ее лидеров, и мы тотчас увидим, что это было просто исключено. Во-первых, от кого исходили эти сигналы тревоги? От ненавистных ей демократов, бороться с которыми было ее первым, на уровне инстинкта, рефлексом. А тут -- такая удобная мишень: смотрите, люди добрые, что они делают, на кого руку поднимают! "Чего только не говорят о генералах, -- негодовал генерал Игорь Родионов, герой тбилисской бойни 1990 г., -- шельмуют, оскорбляют, делают посмешищем, какие-то фигляры поносят генеральские седины, генеральскую честь... Разрушить внутреннее единство армии -- вот задача пропаганды!"5. А может, оппозиция и сама верила этим жалобам, убеждала себя, что "общественное мнение страны все более положительно относится к армии, видя в ней естественного и наиболее последовательного защитника общенациональных интересов"6. А еще важнее было во-вторых: разувериться в армии -- значило разрушить свою собственную политическую стратегию, всецело ориентированную на военный переворот. Генералы представлялись не только исполнителями одной, хотя и важнейшей партии. За ними стоял еще могущественнейший, богатейший военно-промышленный комплекс, этот становой хребет имперской экономики. Будучи общенациональным институтом, армия имела гигантскую инфраструктуру, те самые опорные пункты по всей стране, ничуть не хуже мечетей Хомейни или Советов Ленина. Можно ли было противостоять таким соблазнам? ...и на земле Была, однако, у генеральского сценария и другая прискорбная слабость. Уж чересчур он был книжный, романтический и абстрактный. Он был навеян скорее опытом генерала Пиночета в Чили, нежели реалиями советской империи, не оставлявшими ему практически никаких шансов. Если бы оппозиционные романтики меньше витали в облаках, у них бы не было в этом ни малейшего сомнения. Для выходов на публику им было достаточно пропагандистских клише: "Никакой другой институт, кроме армии, не способен ясно осознавать и эффективно защищать высшие государственные интересы" (Александр Прокудин) или -- "Армия играет ключевую роль в функционировании авторитарной власти" (Шамиль Султанов). Но для конкретного политического анализа вся эта декламация, естественно, не годилась. Не будем возводить на аналитиков напраслину и го 263 ворить, что они не видели вообще ничего. Видели. Султанов, тот определенно видел: "Исторически несущей конструкцией советского государства являлся "великий треугольник": номенклатура КПСС-органы безопасности -- армия... Ключевой для всего советского государства являлась жесткая номенклатурная структура коммунистической партии"7. (Кстати, так было не только в советской империи. Ни в муссолиниевской Италии, ни во франкистской Испании ключевой роли армия никогда не играла, и при своем неравнодушии к этим режимам аналитики оппозиции должны были хорошо это знать). Ну, как, похоже это на Чили? Была армия Пиночета лишь самой короткой стороной треугольника власти, подчиненной двум другим, над которой к тому же "органы безопасности осуществляли тщательный надзор"? Если нет, то вся чилийская модель переворота рассыпается на глазах. С какой, собственно, стати должны были обе другие, господствующие стороны советского "треугольника" (партия и КГБ) добровольно отстраниться от власти в пользу третьей (армии)? Если встать на их точку зрения, претензии генералов, так заворожившие оппозицию, были всего лишь ординарным бунтом, нарушением субординации, попыткой самоуправно перераспределить власть в пределах "треугольника". Нет. Если и пошли бы партия и КГБ на авторитарный переворот, то уж никак не на генеральский. Они бы позаботились о том, чтобы роль армии оставалась сугубо служебной. Она делает, что прикажут. Устрашает публику, а потом отправляется обратно в казармы- "под тщательный надзор органов безопасности". Олег Бакланов, представлявший тогда высшую советскую бюрократию, принимал участие в бесконечных диалогах оппозиции с генералами. Но он вовсе не готовился вместе с ними к генеральскому перевороту. На самом деле он рекрутировал и тех, и других для участия в совсем другом перевороте, по совсем другому сценарию -- бюрократическому. Или, чтоб уж все было понятно, он пытался надуть и оппозицию, и генералов. И если бы оппозиционеры вслушались в то, что говорили их собственные советники, они, конечно, поняли бы: между советами, скажем, генерала Виктора Филатова и бюрократа Олега Бакланова -- пропасть. Как представляли себе грядущий переворот генералы? "Армия долго смотрела на весь этот бардак и надеялась, что премьеры наведут порядок. А они лишь разваливали. И армейцы сегодня поняли, что они не глупее премьеров. Сегодня начальник финансового управления [армии] может стать лучшим министром финансов, а начальник тыла Вооруженных Сил лучшим премьерминистром -- вот в чем, наконец, убедили армию бездарные антинародные правители... И уверяю вас, без крови и насилия строго по распорядку пойдут по железным дорогам поезда и будут восстановлены нормальные народно-хозяйственные связи"8. Как бы в ответ другой советник, Бакланов, говоривший от имени как раз тех самых гражданских "премьеров" и "бездарных правителей", которых намеревался оставить не у дел бравый генерал, делился своим видением места и роли армии: "Если ей придется взять на 264 себя управление экономикой, транспортом, обществом в целом, она сможет лишь некоторое время поддерживать такое управление, да и то на предельно низком уровне", и ей придется "как можно скорее передать это управление гражданским лицам, содействовать восстановлению гражданских структур"9. Тех самых, от которых генералы как раз и собирались избавиться. Ей-Богу, нужно было не иметь ушей, чтоб не услышать, что эти две линии нигде не пересекаются. И нужна была вся завороженность оппозиции мечтой о военном перевороте, вся высокомерная уверенность ее лидеров, что в каждый данный момент абсолютная истина у них в кармане, чтоб не заметить, как безнадежно запутались они между двумя сценариями. И не понять, что в советской ситуации на их милитаристском энтузиазме и пиночетовской браваде мог вырасти лишь их августовский позор. До января и после Но так отчаянно дорога была оппозиции эта воинственная мечта, что даже после этого катастрофического поражения не было сил с нею расстаться. Правда, в генералах, которых столько месяцев обхаживала, она полностью разочаровалась. Когда мы встретились с Прохановым в декабре 1991-го, он подарил мне верстку 21-го номера "Дня", где прощался с генеральской химерой. "Не оказалось государственно мыслящей элиты в армии, среди генералов, посовиному молчавших на съездах, шесть лет безропотно уступавших политикам в жилетках военную мощь государства... В дни кукольного мятежа и в нынешние унылые недели они, генералы, послушно склоняют шеи перед легковесными, как пузырьки, реформаторами, принимая из их рук отставку, домашние шлепанцы и колпак"10. Это было жестокое прощание. И в нем было много неблагодарности. Разве не сама оппозиция месяцами кричала на всех перекрестках, что "надежда примеряет мундир"? Разве не поддалась она на обман ничуть не менее легкомысленно, чем генералы? И разве не сам Проханов еще в июле писал "Слово к народу" -- манифест сурового военного переворота, а вовсе не "кукольного мятежа"? Расплевавшись с генералами, оппозиция сделала героями своей романтической мечты полковников, т.е. незаметно для самой себя соскользнула с классического генеральского сценария к неортодоксальному "греческому". Теперь она связывала свои поруганные бюрократами надежды с первым Всеармейским офицерским собранием, назначенным на январь 1992-го. На этом собрании действительно доминировали полковники. Но оно принесло ей еще более ошеломляющее разочарование. "Помню, как "Трудовая Москва" встречала делегатов первого Всеармейского совещания, -- запоздало сетовал Александр Казинцев, -- знаменами, цветами, со слезами на глазах. Так встречают освободителей. Восторженные ожидания померкли в тот же день после его оглушительного провала. Пришла пора признать: у России больше нет армии"11. 265 Странным образом это похоронное выражение вдруг стало после января стандартным припевом оппозиционной прессы, только что на все голоса распевавшей гимны "особой роли армии" и "необходимости вмешательства военных в экономическую, политическую и социальную области"12. "Армии больше нет"13. "Армии нет. От горечи этих слов сохнет глотка. Но это так. Армии у нас больше нет"14. Означать эта отходная армии могла только одно: февраль 1992-го оппозиция встречала без всякой политической стратегии. Ни генералам, ни "черным полковникам" веры больше не было. Не на кого стало писать сценарий военного переворота. Из "мундира" в "жилетку" В лихорадочных поисках новой стратегии оппозиция попробовала было поиграться со сценарием революции снизу (массовый вариант). Она выводила народ на московские площади, устраивая один за другим то "марши пустых кастрюль", то грандиозные митинги -- 12 января, 9 февраля, 23 февраля, 17 марта -- с требованиями восстановления СССР и возвращения ленинских Советов: других-то опорных институтов после развода с армией у нее в стране не осталось. Рассчитывала, что эти митинги спровоцируют всеобщую забастовку. Но -- не получалось. Страна не отзывалась. Никто не выражал желания умереть за осточертевшие бюрократические Советы. И московская милиция вовсе не торопилась присоединяться к митингующим. Зато она пристрастилась разгонять особо разбушевавшихся демонстрантов. И что еще хуже -- массовое движение оказалось сразу же монополизировано коммунистами. Черно-золотистые знамена "белых" тонули в море красных флагов. И вел митингующие массы Красный Дантон, Виктор Анпилов, никому не позволявший себя перекричать. Чем лучше шли бы дела у оппозиции, тем реальнее бы становился коммунистический реванш. Не только лидеры "белых" -- даже Николай Лысенко забил тревогу. "Ортодоксальные коммунисты опять выдвигаются на первый план... Их лозунги просты и понятны: быстро сделаем, как было раньше, что-то подправив и изменив. В их пользу, несомненно, то, что народ помнит, как еще совсем недавно, при коммунистах, колбаса была по два рубля, как исправно работал транспорт, системы тепло- и водоснабжения. И народ может за ними пойти, забыв про все преступления коммунистического режима"15. Массовый вариант сценария революции снизу решительно не проходил как одновременно и бесперспективный, и слишком опасный. Харизматический, по причине отсутствия отечественного Муссолини, нечего было и рассматривать. Как и третий вариант -- народного ополчения. Бурление в регионах в единый порыв не сливалось. Куда теперь? Как раз в это время в парламенте начал формироваться блок "Российское единство". В него вошли как "красные", так и тяготеющие к "белым" фракции. В апреле, на VI съезде народных депутатов, 266 новая "лево-правая" коалиция была официально зарегистрирована. Она тоже требовала восстановления СССР и "отставки правительства рыночных экспериментаторов". Но при этом, в отличие от анпиловских демонстрантов, она имела выход на общенациональную арену и не угрожала коммунистическим реваншем. Ломать себя -- иного выхода у оппозиции не оставалось. Генеральское презрение к парламентским болтунам в новой ситуации стало неуместно. Конечно, ни у кого из лидеров оппозиции рука не поднялась бы написать статью под названием "Надежда примеряет жилетку". Но шло все именно к этому. На горизонте оппозиции замаячила новая политическая стратегия, новый сценарий -- конституционного переворота. Как и было официально зафиксировано в "Политической декларации левой и правой оппозиции" от 21 сентября 1992 г., называла она себя "лево-правой". "Красно-белой", если перевести на язык политических цветов. На самом же деле, как мы видели, еще с января это было не двухцветное знамя, а триколор -- с яркой коричневой полосой понизу. "День", именовавший себя "газетой духовной оппозиции", ни разу не вышел без какой-нибудь антисемитской мерзости. Баркашов, с его поклонами "Адольфу Алоизовичу", был для всех уважаемой персоной. Лидерам льстило внимание европейских фашистов, приобщавших их к своим нравам и философии. Парламентская эра В эту новую, демилитаризованную эру оппозиция вступила еще более разношерстной, чем раньше, еще менее похожей на политическую партию или хотя бы на коалицию партий, но зато куда более искушенной в политике и интеллектуально окрепшей. Наплыв демократических "перебежчиков" заставил ее отказаться от генеральских авторитарных формул, сменить словарь. Теперь вместе со своими парламентариями она говорила о защите конституции и свободы слова, а с интеллектуалами -- о "пассионарности" и "малом народе". Впрочем, это не мешало ее прессе продолжать упражняться в самом дешевом антисемитизме, ее уличным вождям -- формировать штурмовые отряды, а ее черносотенным люмпенам -- бесноваться в Останкино. Демократическая пресса окрестила эту новую эру "краснокоричневой". Это, конечно, кличка, и как всякая кличка, она была слишком плакатной, слишком лобовой. Она игнорировала мощную прослойку "белых" антикоммунистов и интеллигентных аналитиков, свободно парящих в таких эмпиреях, куда и во сне не заглядывали прежние советники. Адмирал Чернавин, надо думать, отродясь не слыхал о Юлиусе Эволе или Карле Шмитте, на которых уверенно ссылался в своих статьях Александр Дугин16. Олег Бакланов и в свободное от работы время не размышлял о "России как оси истории" или о том, как превратить "стандартную оппозицию правительству в духовную оппози267 цию современности", к чему призывал Вадим Штепа17. Это интеллектуальное возвышение тоже было знаком новой эры. Но зато никто из прежних оппозиционных корифеев в жизни не осмелился бы заявить, как Эдуард Лимонов, что не только "мы не хотим вашу либерально-демократическую интернациональную Россию, дверь в которую открыта настежь", но желаем "национальную Россию: от Ленинграда до Камчатки только русский язык и русские школы. Мы хотим русифицировать страну национальной революцией"18. Здесь и генералом быть не надо, чтобы перехватило дыхание. Представляете себе, читатель, какие кровавые средства потребовались бы в России, с ее двунадесятью языками, чтоб отнять у татар и башкир, и балкарцев, и черкесов, и якутов -- о чеченцах уж и не говорю -- их родной язык? А тут еще и Сергей Бабурин предлагает "вспомнить о русской миссии, о тайном судьбоносном предназначении нашего народа"19. Казалось, переменился сам воздух, которым дышит оппозиция. Но при всем этом кипении интеллектуальных страстей и мистических прозрений и в парламентскую эру веяло от реваншистской оппозиции чем-то неистребимо вульгарным и нечистоплотным. И дело было вовсе не в том, что интеллектуальный слой был недостаточно мощным, чтобы перебить этот дух: он и не пытался с ним бороться. Эти люди навеки испуганы. Они смертельно боятся своей "политической базы" и никогда уже, по-видимому, не смогут жить в мире с самими собой. Впервые я заметил это в феврале 1992-го, на известной уже читателю встрече демократических "перебежчиков" с "коричневыми" массами, где несчастные "жидо-масоны" Виктор Аксючиц и Михаил Астафьев походили не столько на укротителей "патриотических" львов, сколько на христианских девственниц, брошенных им на съедение. С тех пор это ощущение странной жалости преследовало меня всякий раз, когда мне приходилось встречаться с лидерами оппозиции. Если в квартире или в офисе, где наш диалог записывался на пленку, появлялись неожиданные посетители, мои собеседники замолкали и бледнели, словно пойманные за руку в момент преступления. Помню, как ошеломило меня откровенное признание одного из них, умного человека и далеко не труса, с которым провели мы много часов, обсуждая будущее России. Но оказалось, что мне не только нельзя обнародовать его мысли под его именем, но и сама наша встреча должна быть тайной. -- Если вы когда-нибудь кому-нибудь расскажете, что я у вас был, я погиб. -- Да как же можете вы, -- ахнул я, -- позволить себе зависеть от этой, по вашим собственным словам, "сволочи"? Он лишь устало пожал плечами. Как же рассчитывают оппозиционные интеллектуалы справиться с фашистами в собственных рядах -- в случае, если они, не дай Бог, победят? Как смогут они руководить будущей Россией, если уже сегодня чувствуют себя крепостными этой "сволочи", зависят от нее, приспосабливаются к ее образу мышления и молятся ее богам? И какая в 268 этом случае цена всем их ученым рассуждениям о "русской миссии" и "пассионарности"? Все это составляло сложный психологический фон, на котором вызревал сценарий конституционного переворота -- стержень новой, парламентской стратегии. Главные вехи этого вызревания мы уже с читателем обсуждали: февральский Конгресс гражданских и патриотических сил (где впервые обнаружилась коричневая подкладка красно-белой жилетки оппозиции) -- июньская попытка инаугурации генерала Стерлигова в качестве доморощенного Муссолини на Русском национальном соборе -- октябрьское фанфарное открытие Фронта национального спасения. Все, как видим, шло по учебнику. "Марсианский" 92-й спрессовал сроки, позволил парламентской оппозиции пройти весь путь раскрутки нового сценария. От образования коалиции реваншистских фракций ("Российское единство") и неудачной попытки свалить "оккупационное" правительство Егора Гайдара на VI съезде в апреле -- через устранение Гайдара на VII съезде в декабре -- прямым ходом к марту 93-го, к IX съезду, к импичменту. Правда, несмотря на весь обретенный в новой эре политический опыт и выучку, оппозиция слегка еще путалась в вариантах сценария, в его классических схемах, но главное условие она выполнила; полностью захватила контроль над парламентом. Впору было заказывать банкетный зал -- "обмывать" великое торжество. Все рухнуло 25 апреля. "Оккупационный" послеавгустовский режим получил на референдуме поддержку большинства избирателей. Элементарный просчет, но какой! Сценарий, оказалось, был построен на песке. Аналитики оппозиции ошиблись во всем -- от состояния здоровья президента и политического искусства его советников до настроения масс. Хамство разгулявшегося столичного люмпенства они приняли за волю народа. Подстать чудовищному провалу был шок в рядах оппозиции и паника среди ее лидеров -- ничуть не слабее той, что последовала за провалом августовского путча. Но уже летом 93-го один из аналитиков оппозиции Александр Казинцев, а за ним и другие, призывали "преодолеть истерические настроения, вызванные чередой поражений оппозиции, самым крупным из которых был проигрыш референдума (если Ельцин и не выиграл его, то у нас-то нет никаких оснований хорохориться -- мы проиграли)"20. Похороны конституционного сценария Никто не спорил с тем, что стратегию снова нужно менять. Но как? В какую сторону двигаться? Идти вперед или возвращаться назад? Своя же, родная пресса встала как бы в оппозицию к оппозиции. Вдруг выяснилось, что с самого начала ничего хорошего нельзя было ждать от парламентских затей и "красно-белых" союзов, которые тяготеющий к Анпилову журнал "Молодая гвардия" обозвал "лукавыми играми оппозиции". 269 "Сколько у нас было надежд на Союз гражданских и патриотических сил, на Русский национальный конгресс, на Фронт национального спасения! Но -- увы. Надежда не оправдалась. Нерешительность, демагогия и соглашательство оказались присущи всем этим организациям... А нужны ли и впрямь нашей стране все эти телевизионно-опереточные представления, называемые Съездом народных депутатов, если пользы от них нет ни на грош, а вреда хоть отбавляй?"21 И даже дальше пошел этот журнал, направив в сторону пар