ние с которым длилось у нас на протяжении стольких страниц, может его пропустить: ему и так уже все известно. А. Главное, из-за чего сегодня в России идет смертельная борьба между агрессивной и ненавидящей Запад оппозицией и неустойчи 284 вым веймарским режимом -- контроль над арсеналом ядерной сверхдержавы. Не может быть сомнения, что в случае победы оппозиции арсенал этот будет повернут против Запада. Б. Исход этой борьбы зависит не столько от текущих политических схваток, которые Ельцин умеет выигрывать и может выиграть еще много, и тем более не от успехов приватизации, сколько от того, кто возьмет верх в затяжной психологической войне за умы россиян в пост-ельцинскую эпоху. В. Выигрыш в этой войне, в свою очередь, зависит от того, удастся ли оппозиции внушить большинству избирателей, что Запад пытается поработить Россию, превратив великую и гордую державу в свой сырьевой хинтерланд. Г. Даже в том фрагментарном состоянии, в каком находится сегодня оппозиция, лишенная бесспорного фюрера и объединительной идеологии, ей удалось загнать послеавгустовский режим в ловушку политического пата. Это позволяет нам судить о ее политических потенциях в постельцинскую эпоху, когда и если обретет она и то, и другое. Д. До тех пор, покуда Запад будет идентифицироваться в глазах россиян исключительно с шоковой терапией и кричащим социальным неравенством, он будет, по сути, работать против себя и на оппозицию, помогая ей окончательно победить в психологической войне. Е. Переломить ситуацию можно лишь одним способом -- отбросив "гуверовский" подход к России и трансформировав русскую политику Запада в нечто подобное рузвельтовскому Новому курсу. Поскольку опираться он сможет лишь на быстро испаряющиеся прозападные симпатии в России, фактор времени оказывается здесь критическим. Ж. Главная задача такого Нового курса должна заключаться в нейтрализации имперского реванша, (Даже американский аналитик Майкл Мак-Фол уже подчеркивает, что "инфляция больше не является в России врагом No 1. Фашизм является"11). 3. Нет другого способа борьбы с русским фашизмом кроме мощного демократического контрнаступления. Тем более, что только оно и может вывести на сцену новых лидеров, без которых демократия в пост-ельцинской России обречена. И. Проблема здесь, однако, в том, что демократические силы России уже не способны перейти в такое контрнаступление, опираясь лишь на собственные политические и интеллектуальные ресурсы. К. Поэтому, если демократическое контрнаступление вообще возможно в России, инициатива должна прийти извне -- в сотрудничестве, разумеется, с наиболее авторитетными в глазах населения лидерами российской культуры. Л. Именно по этой причине ключ к демократическому возрождению России больше не в Москве. Русские сделали, что могли, мы -- не сделали. Они покончили с "империей зла", с холодной войной, с коммунизмом. Они разрушили адский механизм гонки ядерных вооружений. Но сделать все это необратимым они не в силах. 285 М. Ельцин (или, скажем, Черномырдин) может удерживать для нас форт ядерной сверхдержавы еще несколько месяцев или даже несколько лет. Но какой смысл удерживать форт, если главные силы даже не собираются идти на выручку? Джордж Вашингтон и Джордж Буш Этот особый раздел предназначен особому читателю. Я писал его, видя перед собой государственных деятелей, принимающих решения по российским делам. Если книга попадет к ним в руки, нет у меня уверенности, что у них достанет терпения рассматривать всю нарисованную в ней картину в деталях --от слабости, коррумпированности и уязвимости послеавгустовского режима до причин, по которым непримиримые не способны пока что этой слабостью воспользоваться, от фашистских уличных драк вокруг Останкино до "биосферных" изысков Льва Гумилева. Но выбор -- за ними, и они должны знать, что и почему они выбирают. Если они, читатели этого особого раздела, обладают исторической и философской интуицией, подобно, скажем, Джорджу Вашингтону, они не смогут не почувствовать грозную возможность реализации наихудшего сценария. И в этом случае, я убежден, сделают с веймарской политикой то же самое, что сделал президент Рузвельт с отжившими догмами гуверизма в разгар Великой Депрессии. То есть отбросят ее вместе с порожденной ею опасной стагнацией мысли и немедленно начнут поиск принципиально нового подхода к проблеме, покуда еще есть для этого время. Если же их мышление и их интуиция находятся где-то на уровне питающих их идеями экспертов, то скорее всего, подобно, скажем, Джорджу Бушу, они предпочтут не делать ничего. Деловая игра Предположим лучшее -- что дух Джорджа Вашингтона сумеет возобладать, Запад откажется от привычной веймарской политики и начнет переход к Новому курсу. Как он будет воспринят в Москве? Согласитесь, что от ответа на этот вопрос многое зависит. Поэтому весной 1993 года я предложил редакции лучшего московского политического журнала "Новое время" провести нечто вроде деловой игры. В те дни я был близок к отчаянию, хоть и без видимых причин. До октябрьского фашистского мятежа было еще тогда далеко. Представить себе российские танки, бьющие прямой наводкой по российскому парламенту, было еще немыслимо. Жириновский тоже покинул на время авансцену российской политики. И все же никак я не мог избавиться от болезненного ощущения, что это -- затишье перед бурей. В московском воздухе отчетливо пахло грозой. Все, что мог, я сделал, чтобы обратить на это внимание Вашингтона. Выступал в Конгрессе, рассылал по всем адресам отчаянные меморандумы -- тянул, одним словом, небо к земле. Но все попыт 286 ки провалились. Никто в Вашингтоне и ухом не повел. Говорить о корректировке западного курса накануне грядущей бури оказалось не с кем. Тогда и предпринял я нечто, для меня совершенно нехарактерное, авантюрное, если угодно. Я попытался сам спровоцировать в Москве предварительную дискуссию о такой корректировке, ту самую, которой следовало бы полыхать в Вашингтоне. В "Новом времени" был опубликован анонимный меморандум "Как сделать российскую демократию необратимой". Основные его мысли полностью воспроизведены в этой книге. Развернутых откликов на него было довольно много, но для ответа на наш вопрос достаточно будет познакомиться с двумя полярными точками зрения. Первая принадлежит Александру Яковлеву, известному российскому политику горбачевской эры, которого многие называют "архитектором перестройки". Вторая -- не менее известному оппозиционному лидеру Сергею Бабурину. Яковлев отнесся к идее радикальной смены курса западной политики в высшей степени положительно. Бабурин, естественно, -- наоборот. "В альтруизм США мало верится на фоне полного краха американских советников правительства Гайдара. Для Запада развал российской экономики означает устранение важного конкурента и получение доступа к его сырьевым ресурсам. Надеюсь, что в США не считают нас настолько близорукими, чтобы не видеть, что за речами в защиту демократии кроется стремление к закреплению нынешнего полуколониального статуса России"12. В критике сегодняшнего американского курса полюса, впрочем, совпали. Мнение Бабурина -- "американский истеблишмент вновь вырабатывает свою политику в отношении другой страны на тактическом, функциональном, а не историкофилософском уровне"13 -- разделяет и Яковлев: "Нынешний курс представляет собой пусть несколько подрумяненное повторение преимущественно выжидательной политики предшествующей администрации... В трудную минуту реформации надежного спасательного круга ни от США, ни от других членов клуба "большой семерки" России не поступило"14. И дальше: "Семерка все еще вглядывается в происходящее в России, не входя в зону риска и смелых решений... Что-то посулили, но не дали; что-то подбросили на возвращение по прежним долгам, что-то провалилось через дырявые государственные карманы... Схематически рисуется такая картина: стоит на берегу тренированный пловец, а в бурных водах барахтается человек. И слышит крики с берега: греби сильнее, работай энергичнее и руками и ногами. Ничего, что холодная вода. Выплывешь. А я сбегаю поищу где-нибудь спасательный круг"15. Во всем остальном оппоненты разошлись -- и круто. "Меморандум разочаровывает" -- "Публикация в "Новом времени" заслуживает внимательного чтения... ее выводы и предложения нестандартны, в них присутствует момент мрачного грядущего, если мировое сообщество обреченно будет тащиться по старым колеям"16. 287 Можно даже не помечать, кому принадлежит первая, а кому вторая оценка. Бабурина, однако, не устраивают и "старые колеи", коль скоро предусматривают они поддержку "гадкого утенка" послеавгустовско-го режима. "Уже ясно, что нынешний режим не понимает историко-культурного смысла России и поэтому объективно обречен на поражение... Поддерживать нынешнюю правящую группу (несмотря на ее явную неспособность вывести страну из кризиса) значит только консервировать накапливающиеся противоречия, которые на каком-то этапе все равно будут разрешаться, но уже не в эволюционном реформистском режиме, а в революционном"17. Ну, а как же следует понимать этот "историко-культурный смысл России"? Если отбросить риторику, остается жесткий и циничный геополитический вызов. "Ситуация довольно проста: Россия, начавшая 300 лет назад мощное ускорение, чтобы сократить огромное отставание от Западной Европы, к середине 60-х годов XX столетия практически ликвидировала это отставание, а в чем-то и вышла вперед"18. Интриги западных спецслужб сорвали это ускорение, но оно обязательно возобновится, если понадобится -- посредством "национальной революции". В этом предназначение России, в этом наша судьба. И потому "наш совет: не мешайте России"19. Устами Бабурина говорит здесь сама полутысячелетняя империя, униженная, проигравшая очередную битву на своем историческом пути, но отказывающаяся признать себя побежденной и уверенная, что сумеет взять реванш. Эта маленькая дискуссия и отвечает, по сути, на вопрос, как был бы принят в России гипотетический Новый курс Запада. Реакция была бы полярной. Протест против Запада, который позволяет себе "мешать России", -- усилился бы. Недовольство Западом, который "стоит на берегу", -- пошло бы на убыль. Непримиримая оппозиция встала бы против Нового курса стеной. Это ясно. Но поскольку она даже и веймарскую политику успела непредусмотрительно окрестить "оккупацией", то еще выше поднять вольтаж своего максимально наэлектризованного красноречия ей будет трудновато. А в то, что она сможет оказать реальное противодействие, Яковлев не верит. "Группы реванша беззастенчивы, озлоблены, шаманствуют, пытаясь сбить людей с толку. Но я верю, что управа на них найдется и на государственном уровне, и на уровне общественного мнения20". Демократически настроенная публика, конечно, поддержала бы такой поворот. Хотя убедить ее, что Запад действительно изменил курс, будет непросто. Терпение ее уже на исходе, она чувствует, что Запад ее предал. Но то -- полюса, со своим не только наиболее осознанным и отчетливым, но и с наиболее постоянным настроем. Предсказать же массовую реакцию гораздо сложнее. В начале 1990 г., когда мне впервые было разрешено приехать в Москву и прочитать курс лекций в МГИМО, в спектре мнений преобладала готовность брататься с Западом. Он ассоциировался с началом новой жизни, твердо обещанной народу его руководителями. Но с каждым следующим приездом я видел, как постепенно испа 288 ряются эти надежцы, а вместе с ними -- и вера в то, что Запад поведет себя так, как положено более сильному и богатому брату. Воспользуюсь описанием этих изменений, опубликованным московским Институтом социально-политических исследований: "Резко сократилось число сторонников курса радикальных реформ. Многочисленные результаты социологических опросов свидетельствуют о качественных изменениях и переориентации массового сознания россиян: от мощного общественного подъема и веры в скорые положительные результаты до состояния отчуждения и неприятия официально проводимой политики"21. Не сладко придется Западу, однозначно отождествившему себя именно с этой политикой! Справедливо или нет, но ее живым олицетворением стала российская люмпен-буржуазия, киоскеры, торгующие низкосортным импортным хламом вокруг каждой станции метро. Джудит Инграм в "Нью-Йорк Таймс" передает точные приметы этой однозначной идентификации: "Старушки все время приходят и проклинают нас, -- жаловалась одна из продавщиц... У многих, кто радовался разграблению киосков [во время октябрьского мятежа], источником ненависти было не только отчаяние по поводу российской бедности, но и отвращение к Западу. "Убирайтесь домой и возьмите с собой свои сникерсы", -- кричали американскому фотографу демонстранты около парламента. Это было постоянной темой антиельцинских демонстраций... У ближайшего к парламенту метро женщины собирали подписи в поддержку Александра Руцкого и Руслана Хасбулатова под плакатом, умолявшим русских не становиться "рабами Запада""22. Можно ли разрушить эту идентификацию? Изменится ли она даже в том случае, если будет реально доказано, что поддержка Запада -- это не одни только сникерсы? Боюсь, что во многом изменения необратимы. Два великих разочарования -- в реформаторских потенциях послеавгустовского режима и в союзнических потенциях Запада, наложившись одно на другое, породили невиданной силы эффект отчуждения. Сердце кровью обливается, как подумаешь, насколько просто было этого избежать. Ничего не стоило Западу, поставившему себя в России в положение президента Гувера в разгар Великой Депрессии, уподобиться другому президенту -- Рузвельту, вернувшему американцам надежду. И тогда все эти отчаявшиеся женщины оказались бы на его стороне. Это не фантазия. Расскажу в доказательство о своих одиноких попытках пойти против течения. Кое-что читатель о них уже знает, но теперь, думаю, ему и понятнее станут уроки, которые я из них извлек. Средство от шок За два десятилетия, которые я провел в Америке, живя, главным образом, в маленьких академических городках (я преподавал историю и политические науки в Беркли и в Энн-Арборе), успел опубликовать много книг о русской истории и политике. Получив возможность приезжать и наблюдать события на месте, я тотчас убедился в том, как на глазах обрастает плотью моя веймарская метафора. 289 Развал империи был при дверях, демократическая трансформация набирала обороты, радикальная реформа была неминуема. Неназванные по имени герои моих книг -- фашистские философы и журналисты, не имевшие до перестройки никакого отношения к московской политике, прозябавшие в подпольных сектантских кружках и издательских группах, -- вышли на политическую сцену. Ясно было, что чем радикальнее будет реформа, чем больше лишений принесет она массам, тем больше будет у этих людей шансов создать и возглавить массовое реваншистское движение. На администрацию Буша надежды не было ни малейшей. В моих глазах она воплощала интеллектуальную стагнацию, тупой и самодовольный "гуверизм". Не было у меня и адекватного доступа к средствам массовой информации, чтобы серьезно предупредить западную публику: титулованные эксперты, о которых я уже столько говорил, меня заблокировали. Я чувствовал, что остался один на один со страшной проблемой. Что же было делать? Просто сидеть и смотреть, как неотвратимо растет самый большой экзистенциальный страх всей моей жизни? Все мое существо протестовало против такого предательства -- своей родины, своих друзей, своих убеждений, самого себя, наконец. Тем более, что кое-какие моральные ресурсы в моем распоряжении все-таки были. Был у меня, например, мой старый диссидентский авторитет в России. Плюс тот очевидный факт, что к власти шло поколение моих читателей. Мое имя открывало мне все двери в тогдашней Москве. Не такой уж великий капитал, но и он мог принести какието дивиденды. Долго думать о том, с чего начать, не требовалось. Со времен мировой войны не знала Россия такой остроты потребительского кризиса. Исчезло все -- хоть шаром покати. Чтобы хоть что-то поставить на стол, люди проводили большую часть своих дней и ночей в бесконечных очередях. Шахтеры бастовали, требуя -- американский читатель мне не поверит, а российский уже подзабыл -- мыла. Популярный анекдот тех дней: "У вас нет мяса? -- У нас нет рыбы, мяса нет в соседнем магазине". Можно было, не думая, вставлять и другие названия -- молоко, сахар, сыр, овощи, что угодно. Не было ничего. Впереди маячил голод. Шоковая терапия была неизбежна, как ампутация при гангрене. Но, как и ампутация, она могла оказаться смертельной. Выбив почву из-под ног у и без того измученных, предельно раздраженных людей, она толкнула бы их в объятия непримиримой оппозиции, и сектантские "патриотические" кружки немедленно превратились бы в массовое фашистское движение. Поскольку в моем арсенале не было ничего, кроме нетривиальных идей и доступа к высокому начальству, я и предложил этому начальству нетривиальную идею -- "товарный щит реформы". Прошу читателя пробежать глазами мое открытое письмо Б. Ельцину и всесильному тогда Г. Бурбулису, напечатанное в "Аргументах и фактах". 290 ТОВАРНЫЙ ЩИТ ОТ НИЩЕТЫ Как и многие здесь, на Западе, я чрезвычайно рад вашему мужественному решению начать, наконец, немедленный прорыв России к рыночной экономике. Видит Бог, люди достаточно настрадались, годами маршируя в никуда. Тревожит меня и заставляет писать это письмо совсем другое: в ваших заявлениях нет упоминания о товарном щите реформы. О том самом щите, который предназначен ликвидировать товарный голод в стране в момент прорыва и таким образом примирить людей с рынком вместо того, чтобы их с ним поссорить. О щите, который способен связать в их сознании рынок с улучшением их судьбы, а не с прыжком в нищету. Необходимость такого щита мы обсуждали с вами, и вы оба с этой идеей согласились. В год прорыва в страну должно быть завезено столько продовольствия и предметов первой необходимости, что само уже давление этой гигантской товарной массы не позволит повториться скачку цен -- и доступно оно будет всем. Ведь даже самые лучшие хирурги не решатся делать операцию на сердце без анестезии. Ибо пациент может умереть у них на столе просто от болевого шока. Товарный щит -- анестезия реформы, Не подачки на бедность, не бессмысленные в условиях беспощадной инфляции и товарного голода прибавки к зарплате, не новые заплаты на старые, а товарное изобилие, дающее народу возможность познакомиться с рынком в условиях благополучия, а не обнищания. Продовольствия более чем достаточно -- и в Америке, и в Европе. И деньги на него Запад дать не отказывается, Даже Пентагон предлагает не только выделить из своего бюджета миллиард долларов, но и предоставить свои военно-транспортные самолеты. А где же советские военные? Где организационный штаб товарного щита в российском правительстве? Где стратегия его реализации? Нет спора, съедят и износят все это быстро, может быть, за год. Но ведь какой год это будет! Тот самый, которого боялись и который откладывали с начала перестройки. Откладывали именно из-за страха перед болевым шоком. И насколько же легче будет вам в этот грозный год иметь дело с народом, воспрянувшим и почувствовавшим вашу заботу о нем, нежели с деморализованными от недоедания и уставшими от беспросветности и постоянных разочарований массами, которые могут оказаться легкой добычей отечественных изоляционистов. Еще не поздно. С военными и с Западом еще можно договориться. Организационный штаб товарного щита еще может быть создан. Необходима лишь политическая воля. Не слушайте благополучных бюрократов, которые убеждают вас, что нашему народу не грех и поголодать, и подзатянуть пояса на годик -- другой, будет, мол, только на пользу делу, научатся вертеться. С глубоким уважением и надеждой на вашу государственную мудрость. Александр ЯНОВ Заранее, до резкого скачка цен надо было мобилизовать продовольственные и товарные ресурсы Запада и выбросить их на российский рынок в первую же ночь реформы. Сам подавляющий объем этой товарной массы ограничил бы взлет цен, к тому же на самом деле в магазинах появилось бы "все". Наверное, все равно было бы трудно перенести шок, но не возникло бы это отчаянное, толкающее 291 прямо к фашистам чувство обездоленности и беззащитности. Этот товарный десант был в моем проекте скомбинирован с превентивными мерами социальной защиты, в первую очередь -- с западной гарантией компенсации потерянных сбережений. Действительно только кулаки сжимать остается, думая о том, как просто было сделать совершенно иным "марсианский" 92-й! Товарный щит мог избавить миллионы людей от страданий. Он мог укрепить позиции режима. Демократия не отождествилась бы с нищетой, вынудив демократов уйти в глухую оборону. Но и о Западе думал я не меньше, обходя со своим проектом кабинет за кабинетом. Об укреплении прозападных симпатий в России, той главной подспудной силы, на которую, как на фундамент, опирается надежда на ее демократическое преобразование. Запад получал уникальную возможность на деле продемонстрировать россиянам, что, поддерживая реформу, он не забывает и всех обездоленных ею, стоит на страже их интересов и вообще не намерен дать им пропасть. Это и вправду была бы позиция, достойная президента Рузвельта, победившего Великую Депрессию. Мгновенно выдернув ковер из-под ног своих ненавистников, Запад предотвратил бы перерастание сектантских фашистских кружков в массовое -- и вооруженное -- реваншистское движение. Остановка была лишь за малым: как уговорить западных политиков сделать России, миру и самим себе такой подарок? На этот случай была у меня в запасе еще одна идея -- я уже изложил ее подробно, рассказывая,"как не спас Россию". Мне виделся какой-то современный, не оккупационный эквивалент макартуровского штаба в Японии, которому можно было бы доверить все необходимые для щита средства и полномочия. Придуманный мной Неправительственный Совет Взаимодействия, объединяющий российские авторитеты и сильнейших из отставных политиков Запада, карьера которых на национальной арене окончательно завершена, но которые попрежнему кипят идеями и энергией, идеально подходил на роль такого штаба. Он был бы достаточно влиятелен не только для того, чтобы вести переговоры с западными правительствами, но и работать внутри страны. Мне виделась сеть потребительских кооперативов, организованных самими гражданами и способных справиться с распределением товарной помощи куда эффективнее государственной бюрократии. Одновременно началась бы самоорганизация гражданского общества... Реформа! Читатель уже знает, что было дальше. Понадобились почти два года и все мои силы (я буквально не вылезал тогда из Москвы), чтобы 1 мая 1993 г. НСВ был, наконец, создан. Да и то скорее случайно. Фракция радикальных демократов в парламенте задумала создать свой "теневой кабинет" и, к моему вящему изумлению, пригласила меня в качестве премьерминистра. Придя в себя, я и поставил условием создание НСВ. С российской стороны согласились войти в НСВ такие серьезные политики, как Александр Яковлев, Сергей Шахрай, Дмитрий Волкогонов, Петр Филиппов и Григорий Явлинский, а с западной -- Сайрус Вэнс, Валери Жискар дЭстен, Ясухиро Накасоне, Маргарет Тэтчер, Роберт Макнамара и Дэвид Рокфеллер. 292 Какой букет имен! И вообще, как обнадеживающе все это выглядело! Подумайте только, один человек, обладающий лишь нетривиальными идеями и неограниченным энтузиазмом, сумел создать международную организацию, способную реально соединить интересы демократической России с приоритетами мировой политики. Теперь ведущие государственные деятели смогут, помимо протокола, приезжать в Россию и помогать России... Но все это была иллюзия. Начиная с того, что идея товарного щита реформы, первое и главное, чем должен был заняться НСВ, успела к тому времени потерять всякий смысл. Вокруг нас бушевала совсем другая страна. Покуда я искал пути в фантасмагорической неразберихе и преодолевал головоломные бюрократические препятствия, успела развалиться советская империя. Реформа началась -- без всякого щита. "Марсианский" год России, который я так отчаянно пытался предотвратить, наступил. И самое главное, подтвердились мои худшие опасения: сектантский фашизм действительно превратился в массовое реваншистское движение. Он отвоевал у демократов московскую улицу. Один за другим сотрясали Россию грандиозные митинги у Кремля, участники которых истерически обличали Запад и обещали повесить "Иуду Ельцина". Судя по этим митингам, за русскими фашистами шли уже сотни тысяч людей. Запад однозначно отождествил себя со страданиями миллионов. Поздно стало думать о предотвращении психологической войны. Думать надо было о том, как ее не проиграть. Революционное ускорение истории отменило миссию, для которой был задуман НСВ. Теперь нужна была новая идея -- и новая миссия. Я предложил ее членам новорожденного Совета. Запад начинается с Востока Что еще не было тогда поздно, это включить в игру Японию с ее баснословными технологическими ресурсами. Оппозиция еще не успела организовать массовое движение протеста против возвращения Японии Южных Курил. И значит, обмен островов, захваченных Сталиным, на японские капитал и "ноу хау" был еще возможен. Я ни минуты не сомневался, что ни доллара из этих кредитов, если бы их удалось получить, не должно попасть в руки правительства. Безнадежно расколотое, оно уже доказало свою неспособность определить собственные приоритеты. Оно беспомощно дрейфовало, зажатое в клещи, между двумя необходимостями -- остановить инфляцию и предотвратить массовую безработицу. Хитрость заключалась в том, чтобы отключить коррумпированную государственную бюрократию и направить эти ресурсы непосредственно заинтересованным группам граждан, полагаясь на их демократическую самоорганизацию. Это могло быть сделано под эгидой НСВ, стать частью его новой миссии. Японцы хотели вернуть острова отчаянно. И готовы были за это платить. Вопрос заключался лишь в том, сумеют ли они определить свои собственные приоритеты. Поймут ли они, что задача, которая перед ними стоит, по природе своей внутриполитическая и поэтому 293 требует для своего решения политической стратегии? Простое давление на российское правительство, руки которого уже безнадежно связаны непримиримой оппозицией, ровно ни к чему не вело. Чтобы президент мог действовать, ему надо было сначала развязать руки -- нейтрализовать реваншистов. Нейтрализовать их способна была лишь политика Нового курса. Япония должна была выступить инициатором этой новой политики. Так выстраивалась для нее стратегия возвращения северных территорий. Способен ли был НСВ подтолкнуть ее к такому радикальному повороту даже при том, что в него входили два бывших японских премьера, в том числе и такой опытный политик, как Ясухиро Накасоне? И главное, можно ли было быстро осуществить такой поворот? В мае 93-го было вполне очевидно, что в нашем распоряжении оставалось всего несколько месяцев. Захватив инициативу и развивая психологическое наступление, оппозиция уже готовилась вторгнуться в сферу внешней политики. Я отчетливо понимал, что снова упустить время -- значило обречь новую миссию НСВ на ту же участь, что постигла прежнюю. А тут замаячила на горизонте очередная неподъемная проблема. Способен ли новорожденный НСВ функционировать в таком напряженном режиме? Его состав и организация были всецело в руках парламентариев, привыкших работать по-русски. То они позабыли пригласить на учредительную конференцию самых важных иностранных членов, то не сообразили ответить на их письма, как было с Дэвидом Рокфеллером... Задумывалась чрезвычайная акция, а сам инструмент для нее рассыпался в руках. В любом случае требовалось срочно найти среди японских политиков людей с достаточным влиянием и политическим воображением, способных выступить против официального курса. Критиковать этот курс было легко, потому что заключался он главным образом в тупом и заунывном повторении примитивного рефрена: "Отдавайте наши северные территории!" Японцы действовали в высшей степени непрофессионально, не принимая во внимание ни разгорающуюся психологическую войну в России, ни само даже существование мощной реваншистской оппозиции с ее беспрерывно нарастающим давлением на слабое и нерешительное веймарское правительство в Москве. Снова -- в который уже раз! -- недоставало мелочи: как убедить японских политиков перестать ставить телегу впереди лошади? Дни проходили в бесконечных дискуссиях и переговорах -- сначала с одним из бывших премьеров и сопровождавшими его лицами, потом с японским послом в Москве и его командой, затем с российским заместителем министра иностранных дел, ответственным за Дальний Восток. Наконец, был готов и разослан членам Совета меморандум о новом проекте. Смысл проекта состоял в том, чтобы одним ударом решить болезненную проблему российских беженцев из отделившихся республик и деморализовать оппозицию, создав условия для мощного демократического контрнаступления. Читатель, я надеюсь, помнит, что в диалоге со мною Проханов, демонстрируя свои козырные карты, одной из первых назвал проблему 294 беженцев. А вот что говорил о ней примерно тогда же один из самых интересных московских политических аналитиков Михаил Малютин: "В ряде регионов России число вынужденных переселенцев уже стало значимым фактором (минимальная их оценка за 1992 год приближается к миллиону). Потенциал настоящей гражданской войны... формируется именно в этой среде"23. Год спустя число беженцев достигло 2,5 миллиона человек, эксперты же прогнозировали трехкратный или даже четырехкратный прирост в ближайшие годы. Миллионы неустроенных, страдающих, отчаянно борющихся за выживание -- и проигрывающих эту борьбу людей! Проханов и Малютин верно судили: брошенные на произвол судьбы, эти люди и впрямь могут составить массовую армию оппозиции -- если дать им скатиться на уровень люмпенов. Но они же представляют и надежду России. Эти россияне закалены жизнью, в большинстве случаев образованны, трудолюбивы и прилежны. Дайте им поприще для приложения сил, возможность достойно жить -- вы получите настоящую армию возрождения страны. Мой план и был построен на этой, как говорят шахматисты, "вилке": одной акцией и отнять у реваншистов массовую политическую базу, и создать плацдарм для демократического контрнаступления. Тем более, что без такого контрнаступления, говорил я тогда японцам, не видать вам Курил, как своих ушей. Во всяком случае в нынешнем поколении. Время работает против вас. Если сегодня руки у президента связаны сопротивлением оппозиции, то завтра, когда она возьмет под контроль международные дела, ваш вопрос вообще будет закрыт (и именно так, читатель знает, несколько месяцев спустя все и произошло). Но тогда японские политики выслушали мое предложение заинтересованно и благожелательно. Конкретно заключалось оно в том, чтобы Токио переадресовал 2,5 миллиарда долларов, предназначенных для России, нашему Совету. Что пользы, если они попадут московской бюрократии с ее дырявыми карманами, пытался я им объяснить. Кроме того, передача денег российскому правительству сделает эту помощь политически невидимой, а анонимность -- это как раз то, чего вам во что бы то ни стало нужно избежать. Вам как раз нужна громкая международная кампания. Вам нужно показать всему миру и, в первую очередь, российской публике, что именно вы взяли на себя заботу о ее беженцах, о ее демобилизованных солдатах, о ее бездомных и отчаявшихся. Обо всех тех, одним словом, до кого не доходят руки у Запада. Голубые город А предложил я японцам вот что: выступите с инициативой строительства в сердце страны двух или трех городов, соответствующих вашим современным стандартам. Причем специально для беженцев и бездомных. И чтобы строили они их сами. Такой проект не только нанесет сокрушительный удар "непримиримой" оппозиции, развязав тем самым руки президенту для реше 295 ния курильской проблемы. Он изменит политический климат в России и развяжет несколько узлов, которые сейчас выглядят мертвыми. Камня на камне не останется от действующих неотразимо обвинений, что демократия покинула в беде миллионы русских за пределами России. Вместе с убойным лозунгом оппозиция потеряет и наиболее воинственных потенциальных приверженцев. Этим людям некогда будет скандалить на площадях, они будут строить собственное жилье. Растущие города переломят безнадежность и апатию, станут наглядным символом того, что может принести России демократия, а одновременно -- предметным напоминанием о том, что может она потерять, если мир от нее отвернется. В стране начнется строительный бум. Хоть капитал и менеджмент придут из-за границы, но технология, инженерные и архитектурные таланты, рабочие руки и строительные материалы все равно будут отечественными. А уж как будут деморализованы "непримиримые" -- и потерей козырного туза из своей колоды, и стремительным переходом демократии в наступление -- это уже вообще само собой разумеется. Только в такой обстановке, при таких радикальных изменениях политического климата в стране сможете вы говорить с президентом о Курилах, убеждал я японцев. А вот чего я им не говорил. Приняв такой проект, они могли бы, я надеялся, стать своего рода локомотивом реформы всей западной политики в отношении России. Они создали бы, по сути, новое -- символическое -- ее измерение. Наглядно показали бы миру, что такое политика соучастия в демократической трансформации имперской державы. И доказали бы, что такая политика в принципе возможна. Создав в России остров надежды, символ великого гражданского будущего, политика соучастия одновременно продемонстрировала бы и самому российскому правительству, что к такому будущему ведет не утверждение своей гегемонии в соседних республиках, а внутренняя гражданская трасформация. Верил я и в то, что "японский" проект создаст новое гигантское поле приложения сил не только для российской молодежи (которая может клюнуть -- и, к сожалению, клюет-таки -- на фашистскую романтику "национальной революции"), но и для интеллигенции, оказавшейся одной из главных жертв переходного времени. Особенно, если бы новые города для беженцев, полностью демилитаризованные и свободные от государственной собственности, предназначены были стать, скажем, эталонами экологической чистоты и центрами демографического возрождения страны. А какой простор для предпринимательской деятельности открыли бы они в задыхающейся от господства государственных монополий стране! Ничего общего с кредитами МВФ, от которых трудящемуся россиянину не тепло и не холодно. Ничего общего с невидимой "помощью", бесследно исчезающей в пучине экономического хаоса. Каждый гражданин России сможет увидеть своими глазами, сможет пощупать собственными руками, сможет почувствовать, что дает ему политика соучастия. 296 Сколько осталось бы тогда избирателей у Жириновского? Ведь он лишь обещает нации возрождение, а мы бы ее -- возрождали. На каждой из моих встреч с японскими политиками неизменно присутствовали молодые помощники, прилежно записывающие в свои блокнотики каждое мое слово. От некоторых из них я слышал потом, что они совершенно со мною согласны. К сожалению, ни их блокнотики, ни их поддержка ровно ничего в официальной японской позиции не изменили. В результате произошло то, что должно было произойти. Уже к осени 1993 г. оппозиция перешла в очередное наступление, и вопрос о Курилах был снят с повестки дня. "Японский" проект разделил участь щита реформы. Еще один раунд в психологической схватке был проигран. Правда, через несколько месяцев оказалось, что какое-то будущее у проекта, возможно, есть. На этот раз не я искал, а меня нашли в Москве люди, профессионально занимающиеся проблемой беженцев. От них я узнал, что сами их подопечные прочли в газетах о моем проекте и он их очень воодушевил. Не совсем разобравшись, что к чему, они поняли так, что в далекой сытой Америке кто-то думает об их судьбе, сочувствует их бедам -- и отчаянно пытается помочь. Попал проект и в руки к московским представителям Международной организации по миграции (MOM), которые, замечательно его трансформировав, сделали своим рабочим документом. Вместо мегагородов предложили они создать для мигрантов и демобилизованных солдат мега-регионы, в Тамбовской и Новгородской областях, где сейчас проживает около двух миллионов человек, а могло бы разместиться десять, -- при готовой инфраструктуре и сочувствующей местной администрации. Кроме средств, поступающих из-за рубежа, финансировать все работы должны были предприниматели из числа тех же беженцев. Проект обещал быстрое развитие областей в целом -- а в России очень важно, чтобы не появлялись привилегированные, возбуждающие зависть группы. Единомышленников у меня нашлось множество. Десятки профессионалов и энтузиастов -- архитекторы, градостроители, проектировщики, менеджеры -- с увлечением подхватили идею. Одно только плохо: и по сию пору это всего лишь проект. Опыт-сын ошибок Прерву на этом свою одиссею, хоть она еще и не закончена. Но характер ее уже обрисовался ясно. Неудача за неудачей, опоздание за опозданием, провал за провалом. Ничего не удалось сделать, ничему не удалось помешать. Но почему? Какую истину должен я извлечь из всех этих горьких разочарований? Идея была пустая, неосуществимая? Но ведь это не так. Она не раз проходила самую строгую экспертизу. Допустим, мнение, как их называют, простых людей, мешками славших мне горячие восторженные письма, не в счет: у них золотые сердца, но они некомпетентны. Но неужели такие асы современной политики, как Маргарет Тэт297 чер или Валери Жискар д'Эстен, согласились бы включиться в какое-то нелепое предприятие? Рискнули своей репутацией непревзойденных стратегов и тактиков, заранее зная, что ничего у них не выйдет? Или во мне самом причина? Я взялся не за свое дело, оказался чересчур наивен, непрактичен... Что ж, если у читателя возникнет такое мнение, мне нечего будет возразить. Но я ведь был не один, я не испытывал ни малейшего недостатка в самых трезвых и проницательных единомышленниках. И если бы проблема была в незнании механизмов высшего государственного управления, то и таких людей, делом не раз доказавших, что эта премудрость им известна, рядом со мной было немало. Нет, объяснений надо искать в другом. В особенностях времени, например. Артур Шлезингер в своих "Циклах американской истории" говорит, что режимам реформ, открытым для новых идей, периодически приходят на смену режимы интеллектуальной стагнации. Очевидно, это справедливо и для Америки, и для России. Моя собственная теория политических циклов в российской истории это полностью подтверждает24. Как выбирает страна свои политические приоритеты? Кто определяет наше будущее? Ведь это подумать только: одна шестая часть планеты резко меняет устоявшийся за столетия облик. Событие не менее экстраординарное, чем если бы, к примеру, Атлантида вдруг поднялась на поверхность, дав новое и неожиданное направление всему -- от океанских течений до мирово