ен встал, оглянулся вокруг, с минуту помучил в руках выгоревшую пилотку, потом положил ее рядом с собой на камень. -- Давай, Семен, рассказывай! -- ободрил Пинчук, не выдержав до конца взятого им самим официального тона. -- Мы слухаем тебя. Давай. Тут усе свои. -- Родился я... значит, -- Ванин прокашлялся, но голос его не стал от этого громче, -- родился, значит, в городе Саратове, в семье рабочего-судостроителя, в тысяча девятьсот двадцать третьем году. Окончил семилетку, потом пошел работать на шарикоподшипниковый. Началась война -- добровольцем уехал на фронт. Стал разведчиком. Ванин замолчал. -- Все? -- Все. -- Дуже мало, -- разочарованно пробормотал Пинчук и нахмурился. -- Яки вопросы будут к Ванину? -- И, не дожидаясь, когда слово возьмут другие, сам строго спросил: -- Почему прямо из семилетки на завод пошел? Отчего не вчився бильш? -- Да по дурости. Учиться надоело -- захотелось скорее работать... Старшего брата, Леньку, в армию призвали... А потом -- мать. Тяжело ей стало с тремя -- у меня ведь два младших братишки... Пошел работать -- все помощь маме... -- Голос Ванина оборвался: разведчики с удивлением глянули на его как-то вдруг обрезавшееся лицо, на вздрагивающие побелевшие губы. Таким они видели Ванина впервые, словно он взял да и показал им сразу все то, что так долго скрывал за постоянным балагурством: большое, доброе и нежное человеческое сердце. Петр Тарасович собирался было задать Ванину еще несколько вопросов насчет того, нет ли кого из родственников Семена, лишенных права голоса, уехавших за границу; не подвергался ли он, Ванин, на своем заводе административным и профсоюзным взысканиям, не имел ли отклонения от генеральной линии партии и так далее, то есть все те вопросы, которые требовалось, как думал Пинчук, задавать в подобных случаях для полного порядка. Однако Петр Тарасович сразу же забыл о своем намерении и только спросил, тихо и отечески ласково: -- А що ж, Семен, батька твий не робив, чи що? -- Нет у нас батьки. Вообще-то он есть... только... -- Бросив? -- Бросил... Связался с какой-то и уехал. Куда -- не знаем. В Астрахань будто... В общем, бывает... -- Бывает, -- подтвердил Пинчук глухо и заторопился: -- Яки ще будут вопросы? Нэмае бильш вопросов? Сидай, Семен. Кто желает слово? -- Да что тут говорить? Не знаем, что ли, мы Ванина!.. Вот хоть один факт взять: при каких обстоятельствах он был ранен? Я думаю -- и напоминать не надо, все и так помним. -- Камушкин даже покраснел от возбуждения. -- Давайте голосовать! Ванин потупился и развел руками: -- Ну, это тут при чем? Стоял ближе всех, вот и... шагнул к товарищу лейтенанту. Другой бы стоял, другой так жe... -- Прав Камушкин, -- сказал Пинчук. -- Що тут много балакать? Приступим к голосованию. Кто за тэ, щоб принять Ванина кандидатом в члены нашей партии, прошу поднять руки. Голосують только члены партии, -- не удержался Тарасович, покосившись на Акима, который все еще был кандидатом. Семен не видел, как поднялись руки, как просияли лица его товарищей; они вдруг все зашумели, окружили его, сгрудились плотнее, не дождавшись даже, когда председательствующий Пинчук громоподобно объявит: "Принят единогласно!", -- ничего не слышал разведчик, кроме гулко и тревожно бьющегося в груди сердца. -- Ну, Семен, поздравляю! -- над Ваниным склонилось лицо Акима, и было это лицо такое хорошее, такое славное, что Ванин порывисто обвил руками худую шею товарища и долго не отпускал Акима от себя. Большая, грубая и теплая рука тряхнула Семена за плечо, глухой голос вспугнул на мгновение застывшую тишину: -- Поздравляю, Ванин! -- Спасибо, товарищ лейтенант!.. Спасибо, товарищи! Шахаев стоял в сторонке и улыбался. Седой, коренастый, узкоглазый, он был бесконечно родным для Ванина. Откуда-то появились и беспартийные разведчики, -- должно быть, поднялись на башню, чтобы поздравить его, Ванина. Зачем-то присел рядом громадный и неуклюжий Пилюгин. -- Ты что... Никита? -- Вот... пришел поздравить... -- Спасибо, спасибо, Никита!.. Только -- знаешь что?.. Виноват я перед тобой. -- Ванин говорил быстро и сбивчиво. -- Ругал тебя часто, подсмеивался... Такой уж характер, знаешь, дурацкий. Не могу без этого... самого, без шуток... Но ругань и смех -- это еще полбеды, Никита. Всех ругают и над всеми смеются, когда есть за что. А вот не верил я в тебя -- это плохо... Шахаеву да лейтенанту говори спасибо: они поумнее меня оказались... -- Да брось ты, Семен, с кем греха не бывает! Но Ванин перебил сердито: -- Нет, Пилюгин, меня нечего оправдывать! Не нужны мне сейчас адвокаты, да и никогда я в них не нуждался. Нужно, сам оправдаюсь... Говорю, виноват перед тобой -- значит, виноват. -- Ванин замолчал, торопливо развертывая кисет. -- Давай закурим вот. Пилюгин крепко сжал плечо Семена. -- Ты мне тоже немало помог. И твоя ругань на пользу пошла, ведь совсем слепым я был, как кутенок... -- Что-то жарко... -- Ванин расстегнул ворот гимнастерки. -- Вот хорошо! Гляди, Никита, какое облако!.. Будто живое, глянь! Ползет, как белая медведица, осторожно, мягко... Аким! -- позвал он друга.-- Погляди, ведь здорово, а? Ну, глянь же!.. 4 Утреннюю тишину, лениво и блаженно дремавшую в прохладе синих лесов и гор, вспугнул мощный артиллерийский залп. Он ударил внезапно, бодро, молодо, как первый весенний гром; потом отдельные залпы слились в единый, оглушающий, приподнимающий, освежающий гул. Из-за леса, точно стаи гигантских птиц, потревоженных этим гулом, появились самолеты-штурмовики, и в воздухе стало шумно, тесно, оживленно. Разведчики сидели в боевом охранении и с нетерпением ожидали конца артиллерийской подготовки. Они должны были вместе с пехотинцами войти в первое венгерское селение. В длинном извилистом окопе собрались почти все разведчики. Пинчук тоже находился здесь, оставив Кузьмича командовать хозяйством. Он часто посматривал на светящийся циферблат своих часов и качал головой, словно командующий, который видел, что его войска опаздывают или начинают слишком рано дело. -- Вы что, товарищ старшина, поглядываете на часы? -- осведомился Ванин, вновь, как на румынской границе, принарядившийся, прицепивший к гимнастерке все свои ордена и медали. -- Недовольные чем, должно? -- Мабуть, пора... Едва артиллерийский вал откатился в глубь вражеской обороны, над виноградниками поднялись советские стрелки. Их было не так уж густо, но бежали они вперед быстро, и "ура" гремело бодро, весело и молодо, как первый артиллерийский залп. Охваченные великой силой боевой радости, разведчики выскочили из окопа и, перепрыгивая через воронки и сухие, свесившиеся и трещавшие под ногами виноградные лозы, полетели вперед как на крыльях, тоже крича "ура". Они легко обогнали пехотинцeв и, не встречая сопротивления, бежали все быстрее и быстрое. Разведчиков заметили мадьяры, повыскакивали из бункеров, что лепились по обе стороны дороги на подступах к селу. Одна смелая венгерка остановила Акима и, приподнявшись на носки своих сафьяновых сапожек, поцеловала его. Тот растерялся, снял очки и не знал, что делать. -- Мы вас очень, очень ждем! -- сказала девушка по-венгерски. С ее круглого румяного лица доверчиво смотрели большие, ясные и влажные глаза, цвет которых даже трудно было определить: они все время странно менялись -- то казались карими, то темно-синими... Когда Аким отошел от венгерской девушки, его место тотчас же занял Семен, как бы невзначай позванивавший своими орденами и медалями. Пинчук направился в село. На дороге заметил большой иллюстрированный немецкий журнал. Приподнял его, на обложке увидел портрет Гитлера. С гадливостью бросил журнал на землю и, прицелившись, с удовольствием припечатал свой сапожище так, что его каблук пришелся прямо на усики и кособокий рот фашистского фюрера. Потом Петр Тарасович вспомнил что-то, полез в карман, вынул большой потертый бумажник, извлек из него фотографию выпускников седьмого класса, ту, что подобрал в сорок третьем году в своей школе, и, глядя на девочку с вмятыми немецким сапогом косичками, сурово сказал: -- Ось за тебя ему... проклятому! -- и стал с яростью втаптывать в землю фашистский журнал с портретом фюрера... -- Як цэ они... -- он задумался... -- ага, "хайль". Так вот подыхайль, Гитлер. Так со всяким будет, хто пиде до нас разбойничать! Со всяким! Свершив этот акт правосудия, он не спеша, вразвалку направился к дому, в который перед тем зашли Забаров, Шахаев и другие разведчики. -- Отдохнем тут малость, -- задумчиво проговорил какой-то солдат из молодых. Забаров посмотрел на него пристально, потом сказал: -- Отдыхать нам не придется. Нас ждут. Ну, пошли, товарищи! Задерживаться не будем... И разведчики, выйдя со двора, двинулись дальше. Шахаев взглянул на Федора. "Да, этот нигде не задержится!" -- почему-то подумал про него парторг. -- Не будем задерживаться! -- вырвалось вдруг у Шахаева, и он радостно засмеялся. Петр Тарасович вернулся, чтобы "подтянуть свои тылы", как он для солидности называл свое хозяйство. Кузьмича, Михаила Лачугу и Мотю он застал на старом месте. Однако лошади сибиряка были запряжены, и сам Кузьмич, торжественный, уже сидел на повозке, очевидно ожидая команды. Старик обрадовался, завидя вернувшегося Пинчука. -- Тронулись, стало быть, товарищ старшина? -- нетерпеливо спросил он. - А все собрал? -- Все как есть до мелочей! -- Ну, хай будет так. Тронулись, Кузьмич! Они проехали город, и колеса Кузьмичовой повозки, ошинованные им самим еще на Волге, с веселым и смелым грохотом покатились дальше к границам второго иностранного государства. Повозку обгоняли тяжелые танки, "катюши", уже не прикрытые брезентом, как это было раньше, машины с боеприпасами. В воздухе стайка за стайкой плыли штурмовики, веселя солдатскую душу. Пинчук вынул из кармана бумажку, на которой уже успел записать некоторые мадьярские слова, позаимствованные от пленных венгерских солдат и от местного населения Трансильвании. Петр Тарасович полагал, что вовсе не лишне было бы знать язык народа, которому он, Пинчук, и его товарищи несли освобождение. -- "Йо" -- цэ будэ добрэ по-мадьярски. "Йо напот" -- здравствуйте. "Мадьярорсак" -- то будэ Венгрия. "Оросорсак" -- Россия. Петр Тарасович замолчал и задумался. Он морщил лоб, дергал себя за свисающий ус, напрягая память. Ему очень хотелось вспомнить, как будет по-венгерски слово "дружба". Вена -- Москва 1946 -- 1953