литкой не разжились. Парень вернулся к машине, влез в кабину. Включил зажигание и медленно тронулся. Рядом с ним стояла картонная коробка из-под макарон, перевязанная шпагатом. В ней сидели кошки. Одна из четырех створок, прикрывающих коробку, была надорвана, чтобы кошки могли дышать. При выезде из села у водоразборной колонки шофер увидел старуху с ведрами и притормозил. - Бабушка! - крикнул он через дорогу. - Вам кошки, часом, не нужны? Старуха оскорбленно выпрямилась и пошла с коромыслом на плечах. - Я серьезно спрашиваю! - кричал парень. Старуха будто и не слыхала. На сто пятом километре он свернул налево, на бетонку. Он знал эти места. Деревень поблизости нету, даже и в грибное время редко кого здесь встретишь. Он вынул коробку. Войдя в лес, поставил коробку и развязал. Выпрыгнула кошка, за ней выбрался котенок. Кошка было насторожилась, но тут же подошла к человеку, стала тереться о ноги. Котенок повалился, обхватил лапами ее голову - играть. Парень вернулся к машине - кошки за ним. Он топнул - они его не боялись. Тогда он достал из машины сверток. Углубившись подальше в лес, развернул газету и накрошил белого хлеба, набросал колбасы. Кошки принялись есть. Парень отошел, оглянулся. И побежал, прыгая через кусты, отворачивая лицо от веток. 1 Она была не сибирская и не сиамская, а самая обыкновенная кошка с обыкновенной серой в полоску шерстью. Она не выглядела сытой, хоть и жила при доме отдыха. Мех ее, правда, лоснился, но сама она оставалась неказистой, со впалыми боками и тонким хвостом. Кошка умела отличить тех, кому приятно ее гладить, от тех, кто этого не любит, и не прыгала на колени ко всем подряд. Это было приветливое, ненавязчивое животное, как будто созданное для дома отдыха. Колени не чувствовали ее веса, руки успокаивались на теплой шерсти, а дремотное мирное мурлыканье снимало напряжение и усталость. Когда она принесла котят, ей оставили одного. И после бывали у нее котята, их отбирали, а того, первого, не трогали. И кошка жила спокойно, пока не появилась новая сестра-хозяйка, которая считала, что там, где люди, животным не место. ...Стояла осенняя ночь с моросящим ледяным туманом. Кошка продрогла и потерянно бежала по лесу. Котенок часто отставал. Она поджидала его, и они вместе трусили дальше. Скоро котенок проголодался. Кошка села, он ткнулся ей в живот. Полугодовалый, он до сих пор сосал молоко и вытянулся почти с мать, но силы еще не набрал и был узкогрудым, легким не по росту. Кошка облизала его мокрые уши, худую мокрую шею, выпрямилась и повернула голову в сторону дома. На бегу и во время остановок она смотрела в этом направлении. Она будто вслушивалась в безлюдное пространство, которое ей надо преодолеть. Она знала многое. Откуда? Говорят, будто кошки не умеют думать. И все-таки она отлично знала, что находится далеко от дома. Что надвигаются холода. Что надо торопиться. Только одного кошка не знала. Она не связывала свою беду с человеком. Она забыла, как ее сажали в коробку, а помнила, как человек выпустил ее из коробки и накормил. Кошка не могла понять, что это люди ее сюда завезли. И спешила вернуться к людям. 2 Шоссе, ведущее к дому, сильно петляло, а кошка шла прямым, самым коротким путем, и теперь ей предстояло пересечь шоссе. Она выбралась на асфальт и сверху глядела, как из канавы карабкается измученный котенок. Потом не торопясь начала переходить дорогу, хотя слышала тяжелый ход и лязганье несущегося грузовика. Шофер грузовика заметил впереди кошку. Он вспомнил, как задавил когда-то кошку и долго потом ему было не по себе. Сейчас шоферу не хотелось тормозить, пятитонка с прицепом-цистерной развила хорошую скорость. И он рассчитал, что кошка успеет подойти к правой обочине, а он подаст грузовик влево и не заденет ее. Но из кювета прямо под машину выбежал котенок. Грузовик запылил по левой обочине, пропуская котенка между колесами. Цистерна тоже промчалась бы над котенком, если б не цепь, которая свисала сзади и, подскакивая, неслась по асфальту. Колеса миновали котенка, а цепь ударила. Кошка ждала на середине откоса. Под откосом стыло болотце, между кочками торчала желтая осока. Кошка высматривала, где можно будет посуху провести котенка. Шум удалялся, дрожь в земле затихала. Чад относило утренним ветерком. Котенок не появлялся. Кошка помяукала, торопя его. Ее уколола тишина, и она взлетела на шоссе. Он лежал плоский, как коврик. Будто и тела в нем не было, только взъерошенная шкурка. Но он дышал. Мелко, едва заметно у него трепетал бок. Кошка переступила через котенка, круто повернулась, переступила в обратную сторону. Пригнулась и стала захватывать кожу у него на загривке. Взявшись поудобнее зубами, кошка поднялась. Он был слишком крупным для маленькой своей матери. Половина его длинного туловища лежала на земле, даже передние безжизненные лапы доставали до земли. Высоко задрав и повернув голову вбок, чтобы можно было ступать, кошка понесла котенка через дорогу. Она прошла обочиной до конца болота и начала спускаться. Она пятилась, волоча его вниз рывками. На лужайке она крепко, всем ртом закусила ему загривок и потащила к лесу. Кошка затолкала котенка в яму под еловым выворотнем. Здесь кто-то жил раньше. Прошлогодняя листва слежалась под тяжелым чьим-то боком и хранила в себе непонятный запах. Свисавшие с потолка корни были замусолены и обгрызаны. И остались кое-где вмятины от широких ступней. Но никакие следы, ничто не могло отвлечь кошку от единственной заботы. Она ползала вокруг своего детеныша, обогревая его. Она укладывалась животом к его носу, надеясь, что запах молока привлечет котенка. Котенок не двигался, ничего не слышал, не ел - и у кошки нестерпимо болело сердце. Прошло много времени, может быть сутки, может быть гораздо больше, когда котенок забеспокоился. Он заскреб лапой, слабо цепляясь когтями: он хотел перевернуться. Кошка помогла ему. Отдышавшись, он попросил есть. Кошка тотчас прилегла и ощутила, что молока у нее мало. Он готов был сосать, а она могла дать ему какие-то капли! Кошка опрометью выбежала из ямы. Где бы она ни росла, как бы ни баловали ее люди, кошка остается охотником. Дома она выловила всех мышей и охотилась в саду. Там у нее имелись заветные места. Одно такое место было в кустарнике возле теннисной площадки. В этот кустарник часто забирались птицы, особенно к осени, когда осыпаются семена. Заметив птицу, кошка ползком огибала кустарник и затаивалась напротив сетчатой ограды. Она по опыту знала, что птица пролетит в кустах низом, где ветки пореже, и до ограды не успеет взмыть. Улучив момент, кошка бросалась. Птица выпархивала из чащи и натыкалась на железную сетку... 3 К вольной жизни кошка оказалась приспособленной не хуже, чем к домашней. Она любила тепло и умела найти его в лесу в жестокую осеннюю пору. Нужна еда - кошка ее добывала. И защитить своего детеныша она могла. Яма, где выздоравливал котенок, принадлежала медведю, и вот он явился в свою берлогу, собираясь залечь на зиму. У входа он шумно втянул воздух. Чужой запах не смутил его: он понял, что в берлоге поселилась какая-то мелюзга. Однако и мелюзга способна причинить неприятности. Медведь лег и для начала сунул в ямину лапу. Но тут же отдернул ее. И вскочил, когда ему в морду ринулся живой комок. Медведь отшвырнул комок, и вот они встали один против другого - могучий зверь и домашнее хрупкое животное с изогнутой колесом спиной и одичало распушенной шерстью. И у медведя вздыбилась холка. Он расставил передние лапы, опустил к земле лобастую башку, косился своими глазками на незнакомого врага. Враг шипел, прижав уши, открыв розовый рот, и бросился опять, норовя попасть в глаза. Медведь поднялся в рост и ошалело попятился. Кошка кидалась и ловко увертывалась от его лап. Он было двинулся к ней, обозленный, но она не отступила. Она завыла визгливо, предостерегающе. И - прыгнула снова. Вскоре через поляну промчался медведь. За ним вихрем неслась маленькая разъяренная кошка. Нагнав зверя, она вцепилась ему в мохнатый зад. Взревев, медведь вломился в кустарник. Кошка побежала обратно, к берлоге. У входа она долго взволнованно вылизывала себя. Она часто поднимала голову, ее потемневшие глаза горели. Наконец она влезла в яму. И котенок, лежавший в глубине, услышал нежное материнское мурчанье. ...А ночами ей снился родной дом. Стоило забыться, как он возникал перед ней в звуках, в запахах. Ей снился пол в столовой, пахнущий всегда по-летнему: это от паркета, натертого воском, тянуло липовым цветом. Ей снилось, что она лежит на полу, слушая, как двигаются и разговаривают люди. Иногда она чувствовала бархат стула и раздражающий запах лака от деревянной спинки. Она устраивалась обычно так, чтобы спинка оказалась подальше от ее носа, - сейчас ей был приятен и лак. Она вдыхала лак, а кругом звучали голоса. Ей без конца снились люди. Она не видела их, она их слышала и ощущала. Ей снились человеческие руки. Разные, безразличные и внимательные, которые касаются ее спины небрежно или гладят, желая в самом деле приласкать. Она скучала по всяким рукам, но одни были ей особенно нужны. Они являлись вместе с благодатным жаром, веющим от печей, с шорохом закипающей в котлах воды и грохотом каменного угля, летящего в печь с лопаты. Эти руки кошка тоже не видела. Она лишь вспоминала, как скользит по ее меху твердая старушечья ладонь и как великое чувство защищенности растет в ее кошачьей душе... Она все чаще, настойчивее вызывала котенка из ямы. Он слушался и выползал, большеголовый, с прозрачными ушами. Кошка манила его за собой, он ступал робко, будто никогда не умел ходить. Однажды кошка не вернулась к яме. Она уходила, и котенок тихонько потянулся за ней, но быстро устал и сел. Он смотрел вслед матери печальными блеклыми глазами. Кошка замедлила шаг - и котенок, хромая, нагнал ее. 4 В погожее, с морозцем и солнышком утро в воротах дома отдыха появились две кошки. Гуляющие в саду люди видели, как эти кошки пробежали вдоль аллеи, поднялись по ступеням на веранду. Кто-то отворил двери, и одна из них, та, что меньше ростом, попыталась проскочить в дом. Кошка была грязной, худой, и человек отпихнул ее. И другие люди отпихивали кошку. Разок ей удалось проскочить в щель, но ее тут же выкинули обратно на веранду. И все-таки она с непонятным упорством продолжала лезть. Вторая кошка, хромая и тоже костлявая, забилась в угол и оттуда наблюдала за первой. Люди накрошили белого хлеба, набросали колбасы, оставшейся от завтрака. Маленькая кошка немного поела. Когда зрители разошлись, исчезла остальная колбаса - наверное, ее доела большая. Полдня кошки толклись у двери. Скрылось солнце, сквозняки погнали снег по каменному полу веранды. Большая кошка дрожала в своем углу. Маленькая дежурила у входа. Наступило обеденное время. То и дело заходили в дом люди, но кошка так и не смогла преодолеть заслон из сапог и ботинок. Она сидела перед закрытой дверью. Ее негустой мех ворошил ветер. А потом кошки пропали. Их след вел к подвальному окну, за которым слышался грохот каменного угля, летящего в печь с лопаты. Здесь, на занесенной снегом раме, под запертой форточкой остались отпечатки двух лап. Вероятно, кошка заглядывала в окно. Всю зиму петляли вокруг дома кошачьи следы. Большая кошка не попадалась на глаза, маленькую изредка встречали. Каждый раз она спешила скрыться. Подозревали, что истопница тайно держит кошек в котельной, хотя и там их не нашли. Быть может, кошки поселились под одним из коттеджей, пустующих зимой, и окончательно одичали, а дикие умеют прятаться от людей. ЗАМОРСКОЕ ЧУДО Наш знакомый привез из Индии лемура. В воскресенье мы ездили смотреть. У зверька настоящие руки и огромные жалобные глаза. Если его хотят погладить, он с отвращением отодвигается, показывая зубы, и все это медленно, как лягушонок на холоде. Он из тропиков, у нас на севере ему не по себе. Поэтому хозяин и гости говорили о том, что зверьку мало солнца и нужен кварц, а с другой стороны нужна темнота: лемур - животное ночное. Говорили, что в одном углу комнаты ему холодно, в другом, где батареи, - тепло, но сухо, и не построить ли жилье, где можно регулировать климат, и не пойти ли в Зоопарк посоветоваться, хотя в Зоопарке лемуров нет. Обсуждали, чем кормить это заморское чудо... Сегодня я иду по улице, как вдруг дорогу перебегает еще какое-то неизвестное животное - с длинным туловищем и длинным хвостом, полосатое, на хвосте тоже полоски, кольцами. Оно тут же скрылось в подворотне, но я запомнила, как красиво оно бежало - на мягких лапах, скачками, и с такой легкостью, будто тело у него ничего не весит. Если бы пропал лемур, хозяин улицу обшарил бы, объявления расклеил, по домам бы ходил. И этого, что мелькнул и спрятался, ищут. Тоже кто-то волнуется, останавливает прохожих, зовет в чужих подъездах. И найдет, наверное. ...Найдет и вынесет на улицу. Мы, конечно, столпимся вокруг. Каждому захочется дотронуться до невиданного животного. "Он не кусается?" - спросят из толпы. "Ну что вы", - улыбнется хозяин. К зверьку потянутся руки. Какая у него мягкая шерсть! И он, оказывается, любит, когда его гладят! Он издает шепотом своеобразный звук, выражающий удовольствие. "Для чего их держат?" - спросит из толпы практичный человек. И мы узнаем, что животное ловит мышей. Оно сильно привязывается к людям и к дому и очень чистоплотное. "А чем его кормят?" - спросит практичный человек. Животное любит мясо и молоко. Можно просто хлеб накрошить в молоко. И суп оно ест, и кашу, да вообще почти все ест. Моя мама спросит о климате, как оно переносит наш климат. Хозяин объяснит, что зверек привыкает к любому климату. "Мам, - скажу я, - где нам взять такого?" "Если вам понадобится уехать, - обратится мама к хозяину зверька, - и некуда будет его деть..." Поглаживая своего зверя, человек ответит, что его сослуживцы скоро привезут пару, и, возможно, появятся малыши. Он ничего не обещает, но свой телефон охотно даст. Мама одолжит у кого-то голубую шариковую ручку. В толпе начнут записывать телефон, кто - на свертке, кто - на газете. И тот, практичный, достанет толстую книжку с алфавитом. Откроет на странице с буквой "К"... Если б зверек был редкостью, единственным на весь город, если б никто еще не видел такого! Полезного в доме, и неприхотливого, ласкового - и с дикими прозрачными глазами... Что мы сделали бы, увидев, что он скитается, голодный и затравленный? Что, если б это была наша Первая Кошка? ГОЛУБОЙ СВИТЕР Рысь потянулась всеми четырьмя лапами и широко зевнула. Она лежала в сухой яме под еловым выворотнем и сонно выглядывала из полумрака. Сквозь путаницу свисавших корней и сухой травы она разглядела в утреннем тумане дятла, проводила его ленивым, суженным в щелку зрачком. Следом, звонко вскрикивая, мчалась вторая птица, и рысь слышала, как посвистывают упругие крылья. Рысь перевела взгляд, и ее блуждающие зрачки внезапно расширились. Она уставилась на зверя, неизвестно когда возникшего в низкорослом, сухом понизу ельнике. Рысь впилась в него почерневшими глазами. Одна ее лапа судорожно сжалась. Она надеялась, что волчица не заметит и пройдет своим путем, но та повернулась и загривок у нее вздыбился. Шурша прутьями, не таясь, волчица уверенно шла прямо к месту, где лежала рысь. Лесная кошка была крупным, ловким, сильным животным, а волчица невелика, худа, неказиста, но двигалась она бесстрашно, и рысь изготовилась. Волчица припала к земле. Кожа у нее на морде собралась в складки, открывая клыки. Губы дрожали. Рысь вскинула когтистую лапу, но волчица не двигалась, не собиралась нападать. Они застыли одна против другой - выгнувшая спину, шипящая, растерянная кошка и маленькая волчица. Рысь попятилась. Волчица встала, наблюдая, как она уходит. Рысь легко взмахнула на согнутую березу и оглянулась. Волчица ждала. Кошка, прижимаясь, сбежала вниз по наклоненному стволу, и лопатки у нее на спине горбатились боязливо. 1 Впервые волчица решилась отойти подальше от логова. За дни, пока ждала щенят, и потом, ухаживая за ними, она истомилась и теперь шла, жадно втягивая сырой весенний воздух. Она шагнула с тропы, проложенной старым волком, и провалилась в рыхлом водянистом снегу. Снег холодил ей горячий живот. Она постояла, потом легла, покаталась на спине и затихла. Она была молода и полна сил, однако с ее непоседливым нравом трудно нести материнские обязанности. Волчат всего трое, но они так малы, что еще ничего не умеют сами. Стоит отойти, улечься неподалеку, как снова пора к ним. Волчица возвращается, переворачивает щенка, вылизывает ему живот, увлекается и лижет грудь, тупое рыльце с беззубым молочным ртом. Сквозь легкий и плотный детский мех добирается до горячей кожи, ведет вдоль податливых позвонков, моет, приглаживает, укладывает возле себя. Вылизывает остальных. И следит, как сосет каждый из них: азартная маленькая волчица, крупный щенок и средний. И так дни и ночи, и отвлекаешься только в те минуты, когда старый волк выкладывает мясо, которое ему удалось добыть. Сегодня она оторвалась наконец от гнезда. Вышла на жировку, словила и съела двух зайчат и шла обратно. Сейчас она, со щенячьи разбросанными лапами и оттянутыми губами, с приоткрытой узкой розовой пастью, дыша часто и мелко, лежала на спине, вся обмякнув, закатив янтарные глаза, а над ней плыл туман... Мгновение - и волчица вскочила, отряхнулась. Ее уже тянуло домой. Она двинулась дальше. Еще раз она сошла с тропы там, где лежало бревно. Обычно она впрыгивала на это бревно, чтобы оглядеться. Но сегодня его припорошило мокрым снегом, и волчица, взобравшись, мельком посмотрев в стороны, пошла с опаской, балансируя хвостом, занятая лишь тем, чтобы не поскользнуться. Внезапно она заметила старого волка, уловила выражение, с каким он следит за ней, и полетела к нему прыжками. Нос к носу волчица стояла возле волка. Она обнюхивала его большую голову, засовывала нос в его заросшее ухо, и глаза ее лучились. А он подставлял ей поседевший лоб, могучую мохнатую шею... Ему было много лет. Большую часть жизни он прожил со своей первой волчицей. Когда ее застрелили, старый побывал в капкане. Он и раньше понимал, что такое капкан. Как бы ни запрятывали люди это чудовищное сооружение вместе с цепью, как бы ни старались убрать запах металла и своих рук, закопать, замаскировать, придать естественный вид месту, где насторожены смертоносные челюсти - старый волк не ошибался. Он замечал покосившуюся травинку на дерне, по-новому лежащую валежину, накиданные листья. Люди знают много способов, уничтожающих запах капкана, но старый всегда его чуял. Зимой, когда человек считал, что сама природа спешит на помощь, занося капкан снегом и уж вовсе ничего подозрительного не оставляя на поверхности, матерый зверь все-таки обходил опасные места. Потому что дикое животное - это часть природы, а волк, веками травимый людьми, стал самым напряженным ее нервом. Сжимаемый холодом капкан для него звучал. Но в ту зиму застрелили волчицу, с которой он прожил почти шесть лет. В тоске он не находил себе места. Он присоединялся к стае, бросал ее, сутками лежал, свернувшись, безразличный ко всему, разыскивал стаю снова. Охотился один, изредка вместе с другими, и еда не лезла ему в горло. Он напоролся на капкан. Ему сдавило, искалечило переднюю ногу, и он стал бешено вырываться. Он грыз железо и дико озирался, зная, что скоро явится человек. Он обломал бы себе зубы или перегрыз онемевшую лапу, а волку лучше погибнуть сразу, чем остаться беззубым инвалидом, который беспомощно мнет и, давясь, заглатывает целиком какую-нибудь жалкую добычу, медленно слабея от голода. К великому счастью, дуги капкана сошлись неплотно. Волк дергал лапу, сдвигался понемногу, и вот он высвободился и бросился бежать, вскидываясь всем корпусом, держа на весу сломанную, набрякшую ногу. Теперь он хотел жить. Он и волчица были родоначальниками окрестных волков. За шесть лет ни одного выводка не удалось им сохранить целиком. Волчата умирали от болезней и несчастных случаев, а достигшие зрелости разбредались в поисках собственной судьбы. Но и живших поблизости хватало, чтобы образовать большую семью. Они сплачивались на зиму, потому что стае легче выжить, чем одиночке. Старая волчица обычно двигалась впереди, старый волк замыкал шествие. Теперь другая оказалась во главе, и его место было тоже занято. Быть может, уважение, которым старый пользовался, охраняло его. Никто и не подумал тронуть раненого. Он бы погиб от голода, если б не стая. Он ковылял следом и кормился тем, что оставалось от стаи. Лапа зажила, но в эту весну он оставался один. Волк с волчицей сходятся навсегда; из года в год выхаживать им детей, оберегать и учить, и трудными зимами водить их, малых и полувзрослых, в поисках пропитания. Изо дня в день вместе... И волки избирают друг друга. Старый встречал и других самок, но ни одна из них не привлекла его. Февральским солнечным, льдистым утром он напал на след незнакомой волчицы. Добежав до поляны, он мгновенно разглядел пару взъерошенных волков-трехлеток и волчицу, лежавшую на снегу. Легко выпрямившись, подняв небольшую голову, она посматривала по сторонам, будто снисходительно охраняя двух дурней, забывших об осторожности. В позе ее угадывались независимость и с трудам подавляемая живость, а недлинная узкая морда имела одну черту, иногда свойственную волкам: она была остра и в то же время чуть курноса. Старый вышел на поляну. Молодые волки подскочили, разъяренные. Он молча показал клыки, и один трехлеток отпрянул и уставился остолбенело не по-волчьи круглыми глазами. Короткий пушистый хвост, до того лихо вздернутый, повис с испугом и недоумением. Но второй зверь, с хрящеватой мордой, длинным и вертким телом, надвинулся боком, вызывающе. Они встали голова к голове, затем медленно переступили наструненными ногами, и плечо прижалось к плечу, шея к шее, морды наперекрест легли на вздыбленные спины. Они сошлись - старый и молодой. Так начался странный поединок. Клыки и челюсти бездействовали, мышцы каменно напряглись, тела упирались, теснили все с большей силою. Это был поединок характеров, испытание выдержки. Казалось, нервный срыв близок и драки не избежать. Но не просто крепостью воли и мускулов мерились они в те долгие минуты. Острая волчья интуиция бурно говорила в обоих. Молодой вдруг ощутил, каков его соперник, и растерялся. Звери не шевельнулись, и человеческий глаз не смог бы уловить, что произошло, но волчица, зорко наблюдавшая за ними, все поняла. Затем она увидела, как чуть отстранился крупный волк, а другой, утеряв воинственную осанку, сник, повалился на спину. Он еще скалился, и старый волк стоял над ним, гневно ловя каждое движение. Молодой перестал скалиться. Он сконфуженно поджал хвост и лапы, и эта поза обезоруживающей покорности защитила его. Потому что никогда волк не тронет другого, сдавшегося волка. Старый направился к волчице. Он был одет в богатую, с черной седловиной на широкой спине и густым торчащим воротником шубу, он плавно, несмотря на хромоту, нес свое тяжелое туловище. И волчица не сводила с него взгляда, заинтересованная... 2 Волчица щенилась второй раз, и до сих пор ничто не омрачало ее материнства. И все-таки она, от природы наделенная живым, легким нравом (насколько может быть легким нрав волка), с самого детства понимала, кого ей надо опасаться. Когда еще ни след, ни запах врага не были ей знакомы, ее уха достиг однажды визг бензопилы, дотянулась, растекаясь по кустам, терпкая вонь раненой хвои и гарь лесоповала, и она поняла, что там - человек. Словно имелся в ее мозгу отдельный центр, столь же необходимый, как дыхательный или зрительный, и он денно и нощно вырабатывал напоминание о том, что существует человек. Спала ли волчица, валялась, кряхтя и почесываясь, под густой елью или, быстро прикидывая и рассчитывая на ходу, загоняла добычу - центр действовал. Иногда с такой же отчетливостью, с какой настораживал, он успокаивал, если опасности не было. "Можно", - будто слышала волчица, и это означало, что можно унять напряжение, расслабиться, повалиться на землю и дать щенкам на себя налететь. И вскочить, сбросить их, помчаться, валяя их на ходу, увертываясь. И вдруг замереть. Замирают и волчата. Что там? Подбирается, затаилось? Где? С какой стороны? - и снова пышный хвост по ветру, и кутерьма, и старый не выдерживает и ввязывается... Волчица ощенилась в догнивавшей баньке, которая стояла в прежнее время на краю деревни, в километре от главного тракта. Когда южнее, у большой реки, обосновался лесопункт, деревенские избы разобрали и свезли туда, проселочные дороги и тракт заглохли. Поначалу кое-кто ездил в далекие угодья за сеном, и в бывшей бане хранили до лета косы и бересту для гуесов. Потом баня осела, накренилась, люди позабыли о ней. Ее облюбовала волчья пара. Не только самое гнездо - целая округа становится на время логовом, а пока малы дети, все на логове неприкосновенно для волка. Он, если возможно, избежит схватки с рысью, он пощадит гнездо куропатки и пропустит зайца. Никогда не услышать здесь весной волчьего воя. Глубокая тайна должна охранять беззащитное слепое существо - будущего волка. И сейчас пара разошлась, чтобы высмотреть, проверить, обойти окрестность и вернуться домой самыми глухими тропами. Волчица выбралась было на тракт, но ее поразил незнакомый звук, и она, крадучись, опять вступила в лес. На проталине, окруженной редким голым кустарником, серая на оттаявшей землисто-серой листве лежала лосиха. Она облизывала теленка, который громко чмокал, хватая и не умея еще удержать сосок. Волчица ползла, и сырое, приторное тепло новорожденного заволакивало ей ноздри. Отчаянным годовалым переярком, выйдя до зимы из-под опеки родителей, занятых новыми детьми, она с братьями рыскала, бывало, по тайге и воровала телят у зазевавшихся лосих. Удалое время! Безнадзорная и бездомная, вольно бродила шалая компания. Драки и примирения, возня, баловство, лежки на теплой летней земле. И охота. Случалось, молодые волки отнимали лосенка, действуя собранно, как их учили взрослые, налетая и отвлекая лосиху, помогая один другому. Взъерошенная лосиха напрасно крутилась тогда над своим телком, в отчаянии выбрасывая во все стороны бронебойные копыта. Ни треск веток, ни взвизг попавшего под удар волка-переярка - никакие звуки схватки не имели в то время значения. В какой ужас привел бы сейчас волчицу этот шум неподалеку от места, где запрятаны ее дети! И теленок, который оказался рядом с нею, не вызывал привычных побуждений. Она только внимательно следила за тем, как он бьется, вставая, как утверждается на растопыренных, дрожащих ногах. Лосиха мирно вылизывала вымя, иногда поворачивая длинную морду, чтобы взглянуть на него. Покачиваясь и приседая, лосенок направлялся в сторону волчицы. За пнем она не видна была лосихе, и ветер не доносил волчьего запаха, но теленок различил какое-то движение и заторопился. Он еще не отведал материнского молока и не знал, кто его мать. Где искать молоко, к кому бежать, он не мог разобраться. Среди сумятицы младенческих представлений четким было одно: мать должна двигаться; тот, кто движется, может оказаться матерью и накормить. Жалобно ноя, заваливаясь и выправляясь на неверных ногах, лосенок спешил к волчице. Он подошел и вытаращился близоруко. Его тощее тело подалось вперед, он вытянул голову с мокрым курчавым лбом. Волчица не спускала с него ошарашенных светлых, блестящих глаз. Одна ее напрягшаяся лапа уперлась в древесный корень, грудь оторвалась от земли. Лосенок шагнул. Волчица покосилась на лосиху, ползком попятилась, встала. Лосенок хотел встряхнуться, потерял равновесие и упал. Волчица вздрогнула. Нервная волна прокатилась по ее туловищу, хвост повис и замер. Она смотрела исподлобья, не мигая. То, что в ней сейчас происходило и что люди назвали бы бессознательным затормаживанием рефлекса, быть может, называлось разумом и внутренней борьбой. Лосиха, со злобно прижатыми к затылку ушами, метнулась к волчице. Та отлетела; извернувшись в воздухе, бесшумно приземлилась и на подогнутых лапах пустилась прочь. Слитный шум ожившего утреннего леса был для нее разъят, и один влекущий звук - слабый голос лосенка - долго еще терзал волчье ухо. Скоро она позабыла и лосей, и все другие впечатления первой прогулки. Ей пора было кормить. Но она шла не прямым путем, а продолжала, хоть и накоротке, огибать участок. Она захватывала одну за другой знакомые тропы, приближалась к дому, как вдруг засочился и тут же сгинул взвинчивающий нервы запах. Сдержав себя, волчица легла. Прямо под нею, под слоем почвы и широко вокруг с шорохом плыли весенние воды. Постукивало, грызло, перекликалось мелкое зверье и птицы. Волчица медленно поводила головой. Не только ноздри - весь ее большой, выступающий вперед над губами нос, зернистый и влажный, вбирал воздух. Запах пропал, словно бы померещился. Она привстала. Как будто бы ничего не было, но это уже не могло ее обмануть. Она кинулась дальше. Ее тело змеилось среди кустов и елового подроста, а там, где нижние прутья оплетались, она проползала на брюхе, и ни одна ветка не качнулась над нею. Взяв с места, четырехметровым прыжком она перенеслась через тракт, не оставив на нем следа, и торопливо взошла на холм. В ее памяти с верностью фотоснимка стояла картина, открывавшаяся с холма. Новыми были скушенная макушка молодой сосны и обглоданные прутья кустарника. Здесь побывали зайцы и лось, почки на березе склеваны птицами. Значение имела другая мелочь, и ужас предчувствия прошелся по волчьему хребту. Потому что все, что заготовила судьба и чего не испытала еще волчица-мать за свою недолгую благополучную жизнь, начиналось с густой еловой ветки, надломленной на уровне человеческого роста... 3 В эти дни оба поселка - лесничество и лесопункт - жили как в лихорадке: разрешена весенняя охота, над рекой пошла утка, ожили токовища. Мужчины уходили в ночь, возвращались на рассвете, ребятишки вскакивали по утрам, спеша разглядеть отцовскую добычу. Даша Лукманова была здесь единственной женщиной-охотником. С ружьем на плече, в литых резиновых сапогах и в стеганке, перепоясанной ремнем, на котором висел нож, она и крепкой, с прямыми плечами фигурой, и мерной походкой напоминала скорее парня, чем девушку. У Даши был свой обычай. Без людей она чувствовала себя в лесу свободнее, поэтому предпочитала охотиться в одиночку. В сенях Даша взяла весло, на ходу потрепала загремевшего цепью Карата. Хватаясь за кусты, скользя по откосу, сбежала к берегу, перевернула и столкнула на воду громоздкую плоскодонку, вытащила из мокрого песка якорь. Ледоход был послабее вчерашнего. Покачиваясь, проносились льдины, рыхлые поверху, грузно осевшие зелеными стеклянными боками в мутную воду. Стоя в лодке, Даша повела ее вверх по течению тихой прибрежной водой. Возле подмытой ели круто развернула лодку и рывком двинулась наперерез. Во всю ширь реки, поигрывая прихваченным бревном, кувыркая пни, мчалось поредевшее, но и теперь грозное ледовое стадо. Течение подхватило, но Даша, прочно расставив ноги, загребала веслом то широко и сильно, то мелко, быстро, и лодка шла наискось точно к ферме, откуда начинался старый тракт. До глухариного тока всего около восьми километров, но Даша собралась пораньше. Вчера случилась беда. На ферме, где она работала, занимались одомашниванием лосей, и лучшей считалась дойная лосиха Пятница. От Пятницы ждали потомства, а она вчера ночью выломалась из загона и ушла в тайгу. Ее искали, прочесывали лес, но пока не нашли. Снег только начал таять, лосенок мог погибнуть от холода. И его могли задавить волки. Прошлым летом эта самая Пятница - Даша звала ее Пятеха - вернулась с вольного выпаса в жалком виде: шея сверху располосована чуть не до позвонков, уши оторваны. Когда лосихе зашивали раны, все винили только волков. Никто не задумался над тем, как отбивалась от зверя обезумевшая лосиха, что она вытворяла и какие - далеко не волчьи - нужны когти и цепкость, чтобы удержаться в это время на ее спине. Да и чего думать? На лосят чаще нападали медведи, но именно волки задрали осенью Умницу, дочь Пятехи, на которую Даша возлагала столько надежд. ...Весенние воды заливали тайгу. С высоких берегов они рушились водопадами в реку, а в глубине леса стояли бескрайними прозрачными озерами. Даша раскачала высокую сушину, и мертвый ствол рухнул, подняв брызги. Даша пробежала по стволу, перепрыгнула на кочку, подтянула ствол и боком прошла по нему дальше. Здесь кочкарник потверже, на пухлых мохнатых подушках лежит оттаявшая клюква. Даша набрала пригоршню, опрокинула в рот. Сколько ни петляла, в какие укромные места ни заглядывала - нет Пятехи. Уцелеет она, сумеет ли сохранить теленка? Рослая, сильная, непугливая - даже и после волчьей проделки пугливой не стала, - Пятеха во время дойки стоит смирно, словно помочь хочет, молока дает много, за Дашей по тайге бежит, как собака. Идеальный одомашненный лось! Если принесет телочку, та может материнские черты унаследовать. Перескакивая через ручьи, увязая в глине и валежнике, Даша по своим собственным старым затескам вышла к току, прямо к лежащей поодаль от поляны объемистой сосне. Из года в год сосна служила скамьей, и до сих пор стоят воткнутые по другую сторону, нависающие ветки, а на земле чернеет след костра. Даша положила ружье, сбросила котомку. Достала брезент, перелезла через ствол. Набросила на ветки и закрепила брезент шпагатом. Отыскала припрятанный под валежником чайник. Хоть и ненадолго, она не ленилась устроиться в тайге с удобствами. 4 Разгоралась нодья. Ветер бестолково швырял клубы дыма. Когда налетало под брезент, Даша жмурила слезящиеся глаза, прихлебывала чай из жестяной раскаленной кружки и думала о том, что другой жизни ей не надо. Она бывала в Москве. Выглянешь из окна - ни поляны, ни кедров, одни коробки. Ее возмущали эти коробки, саженые жидкие деревца, теснота на улицах. Она сама выросла в маленьком зеленом городке, но как существует человек в таком огромном городе, понять не могла. Как он живет на вечно ревущих, душных асфальтовых улицах, как способен выполнять домашние обязанности, сосредоточиться, работать. Для нее это было так же противоестественно, как если бы ее заставили надеть акваланг, спуститься на морское дно и жить там. И она радовалась, что такая вокруг тишина, падает запоздалый теплый майский снег и от него посветлел, улыбнулся в темноте лес. А нодья потрескивала, тепло копилось под брезентовой крышей, Даша протянула к огню ноги в толстых шерстяных носках, и от них шел пар... Но потом она вернулась к своим заботам. Прошлый год летом кое-кто слыхал, как за Киршиным болотом выли волки. Скорее всего, там они квартировали. Никто не искал логова, решили сообщить в райцентр, вызвать специалистов - волчатников, но даже и сообщить не собрались. А месяца полтора назад нагло, на виду у рабочих лесопункта, перешел по льду реку здоровенный хромой волк. Мужики кричали, свистели - волк и шагу не прибавил. Значит, верно пишут, что они охотника от невооруженного отличают. В последнее время - не в охотничьей, конечно, литературе! - стали писать в защиту волков. Будто нельзя их уничтожать до последнего, они в природе нужны... Если сидеть в городе да из окна на улицу поглядывать, то можно сочинить теорию. Даша - зверовод. Хотела бы она на свое место того городского поставить. Пускай бы помучился ночами с лосенком, да выпоил, да вынянчил, а потом твоего лося стали бы волки рвать... Даша задумчиво смотрела в огонь. В прошлом году Пятеха отелилась впервые, и тоже все надеялись, что не бычок родится, а телка. Собрались поглядеть. В большом загоне обшарили каждый куст, буквально каждый лист подняли - лосенка не было. Пятеха ходила за людьми с таким видом, будто и она ищет. Ушли ни с чем, думали, уж не собаки ли его загрызли. Погодя немного Даша решила еще поискать. Лосиха шагала не за Дашей, а впереди и привела к лосенку. Цел и невредим, он лежал на чистом месте, он слился с землей - не разглядишь. Это и была Умница. Даша вспомнила, как вела ее лосиха, оглядывалась через плечо, проверяя, идет ли за ней Даша, и как, пригнув голову, смотрела, когда Даша опустилась на корточки возле телка. Показалось, что обе они, взрослые, склонились над новорожденным, и такая вдруг появилась близость, что хоть делись с лосихой впечатлениями... Даша выглянула из-под навеса. Снег не перестает. А глухари не любят, когда им на голову сыплется. Пока сидела у костра, Даша слышала четыре подлета; петухи явились, но песни от них не дождешься. Щелкнет который-нибудь вяло, без толку. Не будет охоты. И она прикинула, сколько километров отсюда до Киршина болота. Два - охотничьим путиком обратно до тракта, да трактом - девять. Говорят, волки не любят менять место. Они и сейчас скорее всего там где-то норятся, возле болота. Болото почти достигает тракта; может, пользуются и трактом. Оставляют следы, особенно четкие на свежем снегу. Но тут же она отбросила эту мысль. Дикие хорониться умеют. Не могла Пятеха далеко уйти, и где она раньше телилась, где любила отдыхать, Даша знает, а вот не нашла же. Чего о волках помышлять! Она твердила себе, что опытный волчатник сначала разведает да обдумает. Не с ее знанием волчьих повадок пускаться на такие дела. За семь верст киселя хлебать, вот точно. За одиннадцать с лишним километров, по размокшей тайге! Запрятывая под валежник котомку, чтоб налегке шагать, рассовывая по карманам хлеб и домашние пресные маковки, гася костер, она еще продолжала урезонивать себя... Пока выбрела на тракт, начало светать. Не было никакой надежды на успех, зато распевали птицы, плескались ручьи, под сырым благодатным утренним ветром поплыл туман. Два белых зайца играли на полянке и прямо на открытом месте затаились, прижались, и она миновала их, насмешливо покосившись. Глухарка сидела на голой березе, смотрела вниз, и громкое "ко-ко-ко" выражало удивление и беспокойство. Дорогу пересек лисий след. По крупным отпечаткам, по широкому и сбивчивому шагу можно предположить, что это лисовин и что он тащил какую-то тяжесть. Потом вдруг попался след волка. Кое-где ночной снег начал таять, а на обочине лежал, и по этому снегу недавно прошел волк. Метров через двадцать свернул в чащу. Спустя полкилометра опять вышел - кажется, тот самый, с небольшой собранной лапой. В одном месте зверь потоптался - похоже, он прислушивался, перед тем как сойти с дороги, - и Даша, вступая в лес, сняла с плеча ружье. Она внимательно оглядела сухую проталину под елью. Тут недавно отелилась лосиха - не Пятница, а дикая.