мадам-капитан прицелилась Грише между глаз. - Вы можете сделать из меня половичок, постелить на дороге и вытирать ботики, - сказал Гриша, - но я не отвяжусь - я должен кормить детей Марии Станиславовны! - Ты?! - мадам удивилась настолько, что даже убрала ногу. - Ну-ну!.. Ты что ей, муж?! - Сестра! Мадам отошла на почтительное расстояние и внимательно оглядела Гришу. - Что он грек, еще можно было поверить. Но что оно - сестра! Гриша встал с пола, уселся в кресло у трельяжа и, рассматривая себя в трех зеркалах, стал не спеша разъяснять: - С вами разговаривает сестра-хозяйка советского санатория. На дворе Советская власть! Вы не заметили? А от кого же прячете продовольствие? От какой власти? Мадам растерялась: - Братишка! Ты что думаешь - это мой склад? Мне только бросают мешок-другой... за хранение. - Кто? Кто вам "бросает"? - Ты что, моей смерти хочешь? Да этот... ну тот... только сегодня меня расстрелять грозил за разглашение. Прибежал, Как смерть, бледный. "Из-за вашей неосторожности, - говорит, - Виля заподозрил меня в большевизме!" - Гуров! - Почему Гуров? Я сказала Гуров? - А с чего бы я взял? Брякнули. Язык вас доведет!.. Либо Гуров ликвидирует, либо Дубцов пристрелит, либо красные поставят к стенке. Мадам села на свою ореховую кровать, подперла пухлыми ручками кукольные щечки и заговорила плачущим голосом: - Теперь ты понимаешь, матросик, почему я хотела уехать от них всех. Но ты же сам первый меня обдурил. Хотя не ты последний - союзники тоже. Три военные эскадры обдурили: английская, французская, еще и греческая. Чем я их только не подмазывала! Розовое масло, его наперстками меряют, бидонами таскала! Монастырский жемчуг граненым стаканом, как семечки на базаре, сыпала в карманы боцманов! И что? Миноносцы только хвостиком вильнули и уплыли в синее море! Что же мне теперь, за вероломство союзников у стенки стоять? - Это все вы расскажете в ЧК. При слове "ЧК" мадам обмерла. - Я вам полчаса вбиваю в голову, - продолжал Гриша, - за пособничество контрреволюции и укрывательство народного добра, а также спекуляцию продовольствием никто вас по головке не погладит. Гриша встал и направился к двери. Мадам немедленно выскочила и перегородила ему дорогу. - Бодайтесь, - сказал Гриша, втягивая голову в плечи и наклонясь вперед, - посмотрим, кто кого. Мадам поглядела на Гришину круглую голову, на загорелый крутой лоб, блестящий, как металлическая болванка, и заплакала. - Голубчик! Ну не выдавай ты меня, дуру! Ну польстилась на то, на се, выменивала у Марии вещи на продукты. Так с таких же, как она, грех не брать. Для Марии вещи - это сор. Она их не доставала, они на нее сами сыпались. Ты не поверишь, матросик, выгребает из гардероба горжетки из лис, не рыжих, а красных. Царских! Как будто это портянки! И проедает со своим выводком в один день без единого стона души. А я бы удавилась! Я же не мадемуазель Забродская, не профессорская дочка. Пансион, где я обучалась, сам знаешь, не институт благородных девиц, даже не ресторан первого разряда. Что мы там проходили? Брать! За все брали: за разбитую посуду, за подбитый глаз... - Это забыть пора, - сказал Гриша, - вы жена капитана. - А где он, капитан? Где плавает, в каких морях? Может, и рад бы вернуться, да белые не отпустят и красные вряд ли примут. Нет у меня, матросик, ни капитана, ни корабля! Одна осталась при разбитом корыте. Грише даже жаль ее стало. Тем более что судьба этого неведомого капитана была на редкость схожа с его собственной судьбой. - Ну ладно, - согласился Гриша, - в политику я не лезу. Но меня, как бывшего моториста, интересует чисто технический вопрос: чем вы глотку смазываете, что у вас кусок не застревает, когда голодные дети смотрят в рот? Мадам проглотила слезы. Гриша с удивлением следил, как ее глаза высыхали и вновь становились мокрыми. Эти новые слезы, Гриша не сомневался, были самые настоящие, без "туфты". - Где ты такую бабу видел, чтобы детей не любила? - заговорила она уже не боцманским, а обыкновенным женским голосом. - Такая каракатица одна на миллион. Мне бы самой ребеночка... Так бог не дал. Я у Марии Олюню просила, самую махонькую, удочерить. Отказала. Может, еще родители найдутся, говорит. А у меня сердце кровью обливается: детки, как снежиночки, тают... Пусть не даром, за вещи, а все-таки я их кормила в самое трудное время. Это мое оправдание перед богом, что своих не нарожала! Гриша понял, что пора ковать железо. - За бога я не ручаюсь, - сказал он важно, - а что касается Советской власти, могу быть свидетелем, что вы добровольно сдаете продукты государственному санаторию. - Так ведь ключ у Гурова. - Значит, не договорились. Гриша решительно открыл дверь и вышел. Мадам выскочила следом: - Ну кто же так торгуется? Давай не по-твоему, не по-моему. Есть ход, про который и Гуров не знает. Мадам подвела Гришу к решетке забора. Там среди бурьяна торчала из земли какая-то широкая труба квадратного сечения, накрытая сверху двускатной крышей наподобие домика. - Тут винные погреба проходят от пансиона под ваш санаторий: эта труба для вентиляции. Только сюда не то что ты - пацан не пролезет. Гриша хитро усмехнулся: - Пацан, которого вы, мадам, выкармливали, пролезет в дырочку от макаронины. "ПОКА Я ЗДЕСЬ, МАРИЯ В ЧК НЕ ПОБЕЖИТ" Узкий луч дневного света из вентиляционной трубы прорезал тьму погреба. Сперва в этом луче повисли ноги мальчика, потом он спрыгнул, зажег свечу. Огонек осветил лицо Коли, ящики, мешки, бочки, коробки. Тускло поблескивали жестяные банки. Все это громоздилось до потолка и образовало узкий коридор. Некоторые ящики были повреждены (видно, сгружали наспех). В ящиках оказались галеты - очень вкусное солоноватое печенье, шоколад, засушенные и засахаренные фрукты. Коля сроду не видел такого богатства. А в одном из ящиков лежали "фрукты" покрупнее, завернутые в промасленную бумагу. Коля развернул. Гранаты-лимонки. Много ребристых гранат в гнездах. Коля открыл картонную коробочку, похожую на пенал, там были запалы к гранатам. Вдруг в конце коридора заскрипели ржавые петли и образовался узкий прямоугольник света, который постепенно расширялся: открывалась дверь. Коля попятился и приткнулся спиной к пирамиде ящиков. Один чуть не упал ему на голову. Он хотел его с силой отпихнуть и замер. На ящике был нарисован череп и написано: "Динамит!" Вся пирамида состояла из таких же ящиков. Коля дунул на свечку, но погреб уже освещался дневным светом через открытую дверь. Коля поспешил спрятаться за ящиками. Вошли двое - Гуров и Дубцов в цивильных костюмах. - Как видишь, Виля, я неплохо поработал, - сказал Гуров. - Из таких складов мы будем подкармливать наши боевые группы в лесу. Кое-что пустим на черный рынок. Подрыв экономики. Уверен - ты Маркса не читал, пренебрег. Значит, будешь подрывать экономику динамитом, - Гуров расхохотался. - Если бы я тебя расстрелял тогда на дороге, как вражеского агента, было бы еще смешней, - сказал Дубцов. - Ну не мог же я все тебе выложить так, за здорово живешь, - стал объяснять ему Гуров, - мы оставляли склады не для "белого дела" вообще, это слишком расплывчато, а для нашей организации, в которой ты не пожелал бы состоять. Мы, сторонники твердой руки, хотим, чтобы у России был царь похлеще Ивана Грозного, - тогда уж никаких революций. И ради этого святого дела не брезгуем ничем и никем, даже бывшими секретными агентами охранного отделения. Я сам - в прошлом жандарм, "цепной пес" не только для большевиков, но и для розовых интеллигентов, вроде тебя. Вы, помнится, таких, как я, полицейских ищеек, на порог не пускали. А теперь вы, спасая шкуры, за границу улепетываете, а мы, кого вы в приличный дом не пускали, остаемся спасать Россию. Коля слушал, подпирая спиной ящики, готовые в любой момент рухнуть. - Я хотел бы, - сказал Дубцов, - чтобы меня и в дальнейшем принимали в приличных домах. Ну, на худой конец, оставить о себе добрую память у Марии Станиславовны. Это семья русского врача, Гуров, здесь всегда судили о человеке по одному, главному, признаку - как он относится к больным. А мы и так подмочили свои репутации. Мы вывозим или прячем продовольствие, а большевики снабжали санатории! Не спрашивая, между прочим, чьих тут лечат детей: офицерских или комиссарских. - Вот ты и попался на большевистский крючок! - крикнул Гуров так громко, что Коля отшатнулся, и ящики вновь поехали на него. - Твоя милая интеллигентная Мария Станиславовна, с ее санаторием, первая ласточка большевистской пропаганды "Курорты трудящимся!". В Монако, на Ривьере, в Ницце нежатся миллионеры, а здесь - неимущие классы. Оценил ход? Советы уже национализировали другие лечебные местности России: Кавказские Минеральные Воды, башкирский кумыс. Теперь очередь за Крымом. Вот тут коммунисты и осуществят свои лозунги на зависть трудящимся всего мира: переселят во дворцы богачей обитателей хижин. На мраморных террасах ливадийских дач цесаревичей будут резвиться чумазые дети трущоб, и большевики залечат им язвы прошлого. Гуров на самой громкой ноте оборвал свою речь. - Продолжай, - сказал Дубцов. - Ты знаешь, что я хочу сказать. - Ты хочешь сказать, большевикам это удастся, если они прокормят свои курорты. - Ну, разумеется, если смогут прокормить. Мы не для того вывозили и прятали продовольствие, чтобы кормить золотушных кухаркиных детей! Дубцов повернулся и пошел к светлеющему прямоугольнику двери. - Придется обойтись без меня. Я вам не помощник. У меня у самого в детстве были слабые легкие, и профессор Забродский взял меня в свою семью, чтобы выходить. Иначе не видать мне моря, как тебе меня. Гуров сунул руку в карман. - Здесь не место убирать свидетелей, Гуров, - сказал, не оборачиваясь, Дубцов. - Тут динамит. Достаточно одного выстрела, и мы взлетим на воздух вместе со складом и санаторием. Я понял, на что ты рассчитываешь, Гуров, - сказал Дубцов. - Пока я здесь, Мария в ЧК не побежит. - Сообразительный. - Профессионал. Мне, как и тебе, понятно, Гуров, что заложить склады еще не все. Надо знать, что с ними дальше делать, кому передать. То есть надо дождаться представителя центра нашей организации, получить у него пароли, явки. Ведь у вас не один такой склад. Это понятно. И само собою разумеется, что человек с инструкциями центра придет не на склад, что было бы идиотизмом, то есть не в пансион, а в санаторий! И если ЧК его здесь засечет, представляю, какой это будет для них подарок!.. - Но ты ведь сам сказал: пока ты в санатории, Мария в ЧК не побежит. Наступило молчание. У Коли уже не было сил поддерживать спиной ящики, но в такой тишине он боялся пошелохнуться... - Ладно, - сказал Дубцов, - дождусь представителя вашего центра, а потом все равно уйду. С тяжелым металлическим гудением закрылась за Дубцовым и Гуровым чугунная дверь подвала. Коля поправил ящики и бросился к вентиляционному люку. Наверху его ждал дядя Гриша: - Что так долго?.. Я уж думал, ты задохся там. "ТУТ БУДЕМ ЖИТЬ ТОЛЬКО МЫ" На задворках санатория была вырыта когда-то сливная яма. Санитары сносили туда ведра с помоями, тазы с мыльной водой. Но санитаров давно уже не было, а Коля и Рая, по мнению Марии Станиславовны, были слабы для такой работы, и она это делала сама, пока не появился Гриша. Он возник так же неожиданно, как исчез. Вышел из зарослей засохших табаков, когда Мария тащилась с очередным ведром к сливной яме, взял ведро из ее рук и сказал. - Я буду вашим хозяйством заниматься, пока на мое место какого-нибудь комиссара не пришлют. И с этого момента Мария вновь почувствовала себя женщиной, вернее сказать, барышней. Ведра больше не оттягивали рук. Но в этот же день, вечером, Мария увидела Раю с большим крапчатым тазом, полным мыльной воды. Помыв малышам ноги, Рая, согнувшись, тащила таз к черному ходу санаторного корпуса. Мария Станиславовна вырвала у нее таз из рук и сама направилась к сливной яме. Она шла вдоль ограды санатория и вдруг, быстро нагнувшись, поставила таз так, что мыльная вода выплеснулась на землю... Вдоль санаторной ограды к арке ворот пробирался Коля с узелком в руке. Мария Станиславовна узнала узелок: с этим узелком мальчика привели в санаторий. Она догнала его, схватила за рукав курточки: - Объясни, почему ты собрался уходить! - Коля молчал. - На дворе ноябрь, - Мария чуть не плакала, - осень! Дождь, ветер, холод... голод. И так по всей России! Куда ты пойдешь? - Коля старался не смотреть ей в глаза. - Зачем же я тебя лечила, если ты все равно пропадешь? - Вы до всех добрая, - выдавил из себя Коля. - А ты хотел, чтобы не до всех?! Чтобы я теперь лечила только тебя, Сергея, Андрюшу, но не Раю, не Витю?! - Я вам ничего не скажу, мне дядя Гриша не велел. - Значит, это дядя Гриша тебя наладил из санатория! - Мария решительно зашагала к хозяйственному двору, где, по ее предположению, должен был обретаться Гриша. - Ну я с ним поговорю! - Не говорите дяде Грише. Он вовсе ни при чем. Он, наоборот, сказал: "Не наше дело, кого здесь прячет Мария Станиславовна. Мы с тобой не доносчики". Так он сказал. - Ах, вот оно в чем дело! Ты хочешь донести на Вильяма Владимировича. Мария увидела, как сузились у Коли зрачки. - А хоть бы и так! - сказал он зло. - Они только на то и рассчитывают, что все молчат. Я слышал, как этот ваш Вильям Владимирович сказал ротмистру Гурову: "Пока я здесь, Мария в ЧК не побежит". - Естественно. Мне же не четырнадцать лет, как тебе. Уж я-то могу понять, что донести - это все равно, что убить человека, которого я знаю с детства. Что бы ты сказал, если бы при белых я донесла на тебя? Я же спрятала твою историю болезни от Гурова. А Вильям Владимирович в твоем возрасте тоже лечился в нашем санатории. Донести на него - все равно что расстрелять своей рукой. Ведь его обязательно расстреляют. - А что вас самих расстреляют, если найдут у вас офицера, вы подумали? - Коля смотрел на нее уже не со злостью, а с жалостью. - А говорите, вам не четырнадцать лет. - Я не могу убить человека, даже если он целится в меня, - сказала Мария Станиславовна. - Потому и не можете, что жизни не знаете. - Коля давно подозревал, что докторша никакая не взрослая, а просто большая девочка вроде Раи. - Он же не только целится, он убьет! У меня батька был никакой не большевик, а просто паровозный машинист с депо Симферополя. Но белые не стали разбираться, большевик не большевик. Локомотив неисправный - на семафоре повесили. Марии стало как-то вдруг одиноко и холодно. - Боже... как ты продрог! - Она стала согревать руки мальчика в своих ладонях. Руки были жесткие, в цыпках: он все делал в санатории и за дворника, и за уборщицу. - Постарайся понять: если одна собака взбесилась, ты же не станешь убивать всех собак. Вильям Владимирович - морской офицер. Он попросту не мог быть там, в Симферополе, он воевал в море. - Воевал?! - у Коли, как всегда, когда он особенно был взволнован, лицо покрылось красными пятнами. - Ваш Вильям Владимирович палач из контрразведки! - Он служит в контрразведке? Ей никогда это не приходило в голову. Никак не могло прийти. Виля и контрразведка?! Мальчишка просто слышал звон... - Пусть вам дядя Гриша расскажет, как они с Гуровым его на рифах топили - выдавай товарищей или сиди жди, пока окоченеешь от холода. - Ложь! - Марии казалось, что она кричит. На самом деле кричала она шепотом. - Между Дубцовым и Гуровым не может быть ничего общего! - Только склад, - сказал Коля и осекся... - Какой склад? - Никакого склада. - Нет уж, говори до конца. Если ты обвиняешь человека, так уж не будь голословным, изволь свои обвинения доказать! - Мне дядя Гриша не велел говорить про склад. - Но ты же уже сказал. - А вы дяде Грише не скажете? - Я с детства приучена хранить секреты. - У них склад в винных погребах. Меня дядя Гриша туда просунул через трубу. Ту, что для воздуха. Чего там только нет: сахар, мука, сыр, масло, галеты, консервы, шоколад. Вот такие плитки! - Коля развел руки, как рыбак, демонстрирующий длину пойманной щуки. - От одного запаха можно в слюнях потонуть. И все они прячут, чтоб заморить голодом большевистские санатории. - Бред! - Я это слышал от них, как от вас. Он еще вас ласточкой назвал. - При Гурове? - Вы думаете - Вильям Владимирович? Гуров вас ласточкой назвал. Твоя Мария, - говорит, - первая ласточка большевистских курортов. Только пусть большевики теперь спробуют прокормить ее чумазых кухаркиных детей. Это он про меня! - Коля прижал к груди свой узелок. - Так что, прощайте, Мария Станиславовна, никому я на вас с вашим Вильям Владимировичем доносить не собирался. Но жить с ним в одном доме не хочу! Мария вырвала из его рук узелок: - Иди сейчас же в палату! Сейчас же! Я тебе обещаю - тут будем жить только мы: ты, я. Рая, Олюня, Сережа, Витя, Андрей, Алеша... - И дядя Гриша. - И дядя Гриша! - у Марии сорвался голос. - Оставь меня в покое! Оставьте все меня! Коля не стал больше испытывать ее терпение, повернулся и побежал через заросли обратно к санаторному корпусу. Его узелок остался у Марии в руках. ИЗ ХРОНИКИ СЕМЬИ ЗАБРОДСКИХ Мария не могла так ошибиться в Виле. Сколько она помнила себя, столько же она помнила его. Когда Маша и Виля впервые встретились, он был подростком, как Коля, а Маша - как Олюня, совсем еще маленькой девочкой. Его отец был капитаном судна, на котором ее отец, Станислав Казимирович Забродский, плавал когда-то в начале своей карьеры корабельным доктором. Дубцовы вообще потомственные моряки. Дед был участником обороны Севастополя, героем Крымской войны, Виля чуть было не нарушил этой семейной традиции - с детства к нему привязалась болезнь легких. Но крымский воздух и искусство профессора Забродского помогли ему избежать самого страшного - "процесса". Воспитываясь в семье профессора, в доме Забродских, Виля свою болезнь "перерос", и его приняли в морской корпус. Пожалуй, именно Вилино чудесное исцеление натолкнуло Станислава Казимировича на мысль открыть собственный климатический курорт для предупреждения детского туберкулеза. И этот самый Дубцов прячет продовольствие от больных детей?! Он, который всегда являлся по первому зову о помощи, откуда бы ни послышался зов. Во время Балканской войны, последней на счету, летом 1913 года лейтенант русского флота Дубцов на свой страх и риск, вопреки воле начальства, доставил в страдающую Болгарию госпитальное оборудование на канонерской лодке. Мария сама слышала об этом от болгарина, болгарского моряка, который недавно, в восемнадцатом году, гостил в их доме вместе с Дубцовым. Кажется, его звали Райко Христов... Мария поймала себя на слове "гостил". Какие все довоенные слова! Если бы об этом госте пронюхал какой-нибудь Гуров, Виля угодил бы под военно-полевой суд. Нет, нет, это несовместимо: Виля и Гуров! Но может, она, Мария... попросту говоря, пристрастна. Ведь это его отчеты о плаваниях она вырезала из "Статистических сборников Российского географического общества" и вклеивала в альбом, как институтка стихи. А однажды она прочитала в тех "Сборниках", что за заслуги перед географической наукой лейтенант Дубцов награжден медалью Семенова-Тян-Шанского. Она гордилась этой его медалью больше, чем его же крестом и кортиком на анненской ленте, полученными за храбрость в войне 1914 года. Да! Конечно, ей трудно судить о Виле беспристрастно... Но папа! Когда папе надо было посоветоваться со своей совестью, он звал Вилю. Так было, когда папу назначили генерал-инспектором санитарной службы флота. При первой же инспекции он обнаружил не только антисанитарные, но и вообще нечеловеческие условия содержания военных моряков. Гнилая червивая пища, кишащие паразитами кубрики и гальюны, издевательства над матросами и мордобой. Папа рассказывал, как он подал тогда протест морскому министру Григоровичу и как его протест пошел гулять по канцеляриям. И тогда генерал решил посоветоваться... с лейтенантом. Он заперся в своем домашнем кабинете с Вилей Дубцовым. Мария не могла слышать, о чем они там говорили. Она знает только одно: это Виля сказал папе, что Григорович намеренно маринует его протест. Ведь матросы и сами жалуются. Признать правоту профессора Забродского - значит, признать, что требования матросов справедливы. Этого министр не сделает никогда, сказал Виля, и папа на Вилю накричал. Он кричал, что дойдет до самого царя - и справедливость восторжествует! Но очень скоро папе пришлось убедиться, что Виля был прав. Царская охранка как раз в это время готовила грандиозную расправу над матросами всего Черноморского флота. Провокаторы из меньшевиков и эсеров донесли, что готовится вооруженное восстание на кораблях "Иоанн Златоуст", "Синоп", "Три святителя", "Евстафий", "Пантелеймон", "Кагул", "Память Меркурия". Сто сорок три матроса были схвачены и преданы военно-полевому суду. По приказу царя коллегию военно-полевого суда возглавил морской министр Григорович. Тот самый, кто так безбожно мариновал протест Забродского. Пока профессор писал протесты, царь и его министр готовили физическую расправу. Забродский протестовал против мордобоя, а коллегия военного суда приговорила 17 моряков к смертной казни, остальных ожидала каторга... Утром 24 ноября 1912 года лейтенант Дубцов пришел на квартиру генерала Забродского в Севастополе, и они снова заперлись в кабинете. - Сегодня ночью, - сказал Виля, - приговор приведен в исполнение. Матросы расстреляны и зарыты на мысу близ Херсонесского маяка. В одного из них, большевика Лозинского, солдаты отказались стрелять. Капитан Путинцев, который командовал расстрелом, застрелил его собственноручно. В этот же день генерал-инспектор санитарной службы флота профессор санкт-петербургской Военно-медицинской академии Забродский подал в отставку и никогда больше не надевал военный мундир. А Виля?.. Виля его подвел. Сам он не ушел из военного флота, хотя мог бы заниматься наукой, плавая на гражданских судах. "Да-а... Вот тогда, наверно, началось падение Вили Дубцова, - подумала Мария. - Виля не подвел папу, а предал... Но папа, с его прекраснодушием, не понял этого и не осудил". "Если такие, как Виля, уйдут из флота, - говорил он, - кто будет защищать Россию на морях? Царь? Министр Григорович? Или палач Путинцев?" И вот, оказывается, Виля, как тот Путинцев - палач! "ВЫ ДОЛЖНЫ МНЕ ВЕРИТЬ СЛЕПО" Дубцов брился в мезонине, в небольшой комнатушке с покатым потолком. Он был в брюках профессора Забродского и в своей белой рубахе с твердыми манжетами. Пиджак от папиного костюма, единственного не выменянного Марией на еду, висел на спинке стула. Мария по винтовой лестнице взбежала наверх: - Уезжайте! Я прошу вас! Я так хочу! - Раньше вы не хотели, чтоб я уезжал. - Я молила бога, чтобы вы успели уехать. Дубцов улыбнулся: - Кажется, я уловил вашу логику. Все, что вы говорите, следует читать наоборот. - Все! Все в жизни следует читать наоборот! Это даже мальчик знает, Коля, в свои четырнадцать лет! - Мария почти кричала, прижимая к груди Колин узелок с вещами. - Вас в первую очередь следует читать наоборот! Почему вы мне не сказали, что служите в контрразведке? Лицо Дубцова стало до безжизненности серьезным: - Я имел честь вам заметить, Мария Станиславовна, что выполняю свой долг. Вам это, помнится, не понравилось. - Еще бы! Если это долг палача! - Вы прекрасно знаете, что я не палач. Хотя был один случай, когда мне приказали расстрелять человека, но... - Вы говорите о болгарине?.. - Вы знаете, о ком я говорю. Не стоит повторять. Я не уверен, что нас не подслушивают. - Здесь некому подслушивать! - А кто вам сказал, что я служил в контрразведке? Мария только сейчас заметила, что так и пришла сюда с Колиным узелком. - Коля в погребе слышал ваши разговоры с Гуровым. Мы с детьми взвешиваем крохи на аптекарских весах, а вы с Гуровым сидите в подполье на мешках с сахаром, как собаки на сене! Как вы могли?! Как могли вы, Вильям Владимирович, выбрать такой бесчестный вид оружия в борьбе с большевиками: "...морить голодом кухаркиных детей!" Стыдно, Вильям Владимирович! Стыдно воевать с больными детьми. У этих детей есть свой враг, понимаете? Страшнее всех ваших бронированных дредноутов! Могу вам его показать в микроскоп. Против этого врага здесь одна женщина. Я!.. Я их сберегла до конца войны... двоих схоронила... А вы! Здоровые взрослые мужчины... Уходите! Я вас не люблю! - Я вас тоже люблю. Мария замерла, прижавшись к стеклу окна, как застигнутая взглядом божья коровка. Она боялась посмотреть на Дубцова. А вдруг он ничего этого не говорил? Ей показалось? Или, наоборот, он сказал это. Что тогда?.. Заскрипели доски пола. Мария вытянула вперед руки, отгораживаясь от приближающегося Дубцова Колиным злосчастным узелком, как вдруг луч солнца стрельнул сквозь оконное стекло - и в манжетах старшего лейтенанта вспыхнули рубиновые якорьки. - Как? У вас снова эти запонки?! Значит, болгарин здесь? Он вернулся?! - Этот человек никогда не вернется. Море не возвращает... - А кто же вам вернул запонки? Нет, это уж никак не укладывалось в голове. Дубцов тогда, когда прятал болгарина, переодел его в свой костюм, рубаху, отдал ему запонки с якорьками - подарок отца... Не мог же он потом его расстрелять и вернуть себе запонки!.. Дубцов надел пиджак и рубиновые огоньки погасли. - Вы должны мне верить слепо, - сказал он тоном, отсекающим любые возражения. - Слепо! Не думая! Не спрашивая ничего! - Он вынул из кармана брюк браунинг, проверил обойму, загнал в ствол патрон, сдвинул предохранитель, переложил браунинг в карман пиджака. - Другого выхода у нас с вами нет. Если себя не жалеете, пожалейте Колю, ему этого подслушивания не простят. "СВЯЗАЛСЯ ЧЕРТ С МЛАДЕНЦЕМ" Гриша в белом халате и докторской шапочке внес в столовую суп. Облачко пара с запахом лаврового листа вознеслось к потолку, к дырке, сквозь которую росло дерево, стоящее посреди столовой в кадке. Все дети дружно сглотнули слюнки. - Ополоник, - скомандовал Гриша и протянул к Коле руку за половником. Коля даже не посмотрел в Гришину сторону. Упорно пряча взгляд, он бессмысленно переставлял хлебницу: то на край стола, то на середину. - Нашкодил? Ну, признавайся - нашкодил? Коля рванулся, выскочил из столовой. Гриша догнал. Взглянул Коле прямо в глаза. - Сказал? По глазам вижу, что рассказал докторше. А она ему скажет, Дубцову! - Ну и пусть скажет! Пусть он катится отсюда колбасой! Гриша сорвал с себя докторскую шапочку и стал ее топтать: - Что я наделал?! Что натворил?! Связался черт с младенцем! Не снимая халата, бросился в дом к Марии. - Вы уже передали Дубцову то, что вам Коля рассказал? Мария кивнула - она абсолютно не умела лгать. - Я должен был сам вас предупредить. Так нет же, гордость не позволила, не дай господь, вы подумаете, что я клепаю на вашего Вильяма Владимировича, потому что он - это "Он". Что теперь будет, вы понимаете? Вы ему сказали, он Гурову скажет, а у Гурова целая банда прячется в пансионе мадам-капитан. - Вильям Владимирович сам просил никому не говорить. - Просил? Еще бы он не просил! Да если вы раззвоните, их завтра же к стенке прислонят в ЧК. Это же террористы. Их на фронтах разбили - они ушли в подполье, объявили белый террор. Вы думаете, там только продукты, на этом складе? Как бы не так - динамит и гранаты! И они потерпят, чтобы ЧК это все накрыла? Первое, что они сделают, - поубивают свидетелей! Себя не жалеете, хотя бы о Коле подумали. Да он его просто придавит, как жучка в аллейке, ваш Вильям Владимирович! - Подите прочь! Мария протянула руку в сторону двери. Глаза у нее были круглые и совершенно неподвижные. Гриша пробкой выскочил в коридор, швырнул скомканный халат в открытую дверь амбулатории и, выбежав из корпуса, зашагал прямиком к арке ворот... но вовремя вспомнил, что Дубцов может его увидеть из окна мезонина, и нырнул в кусты... Прячась за кустами, Гриша добежал до ограды санатория, перелез через нее и спрыгнул в заросли можжевельника. Тут его кто-то поймал за ногу: - Далеко собрался? - Это вы, господин Гарбузенко? - Что за привычка спрашивать, когда надо отвечать? Гражданская война кончилась, я лег себе под заборчиком отдыхать, а ты на меня сверху падаешь. Что? Ворота забыли проделать в заборе? - Ну... я... чтоб офицер не увидел. Подумает - бегу доносить... - А ты разве не доносить? - Не-а... Только в лавочку за табачком. - А кто курит? Ты - нет. Мария Станиславовна? - Ну, офицер же. - И ты по секрету от него бегаешь ему же за табачком? Гарбузенко постукал себя по животу костяшками пальцев: звук был такой, будто он стучит в дверь. - Что у вас там? - Гроб с музыкой, - распахнув бушлат, Гарбузенко показал маузер в деревянной кобуре. - Ну? Будем говорить... или слухать музыку? - В город шел, в этот... красный ревком. - Ну я - ревком. Слухаю вас. Гриша даже не удивился. Наоборот, только теперь все стало на свои места. Значит, человек, с которым он плыл на "Джалите", действительно не был греком Михалокопулосом, это был болгарский коммунист Райко Христов, и запонки с якорьками, которые он перед смертью успел передать Грише, послужили паролем для Гарбузенко, который тоже не контрабандист, не налетчик, а возглавляет здешний подпольный ревком. Гриша затарахтел, как пулемет: - Коля доведался, что офицеры тут прячут продукты, а докторша брякнула Дубцову. Они их убьют. И пацана и докторшу! Гарбузенко посмотрел на Гришу так, как будто перед ним был несмышленыш, который опрокинул банку с вареньем и прилип к табуретке. - А для чего я тут сижу? По-твоему, я к этому забору приставлен, чтоб его подпирать? (Гриша не знал, что на это ответить.) Ну чего глазами блымаешь? Никто никого не убьет. Стрелять в санатории запрещено строжайшим образом. Там же дети! Гарбузенко сложил табуреточкой руки, чтобы подсадить Гришу обратно на забор. Но Гриша не спешил ею воспользоваться: - Обратно я не пойду. Меня докторша выгнала... - Я тебе не пойду! И что значит - выгнала? А кто будет пацанву кормить? Наши товарищи говорят - невозможно улежать в секрете, так смачно пахнет от твоей кухни. Грише понравился такой разговор. "Теперь или никогда", - подумал он и начал издалека: - Господин!.. Пардон, сорвалось... товарищ Гарбузенко! Если вы правда ревком... Гарбузенко положил руку на маузер: - Вам предъявлен мандат. - Еще раз пардон! Просьба к вам, извините, конечно, за нахальство. Дело в том, что у меня там в заграницах, за неимением другой работы, талант открылся до коммерции. - У нас за такие таланты показывают небо в клеточку. - Жаль. Тут как-то... ну, родным, что ли, пахнет. Даже от вашего маузера, товарищ Гарбузенко, теплом тянет, как от печки в деревне. А там... там даже коммерция не по мне, скучная какая-то, все под себя гребут. Здесь я хоть пацанят накормил супчиком, а там что? Сам нажрался - и на бок? - Короче! Чего ты хочешь? - Можно, я останусь сестрой-хозяйкой? - Да хоть тетей, - согласился Гарбузенко и вновь подставил Грише скамеечку из рук. - Лезь домой и сиди там тихо, не рыпайся - вот и вся резолюция. ПОЯВЛЕНИЕ НОВЫХ ЛИЦ У крыльца санатория остановилась пролетка. Лошадьми правил красноармеец в остроконечном шлеме. С пролетки сошел человек в длинной кавалерийской шинели с "разговорами" - нашивками малинового сукна поперек груди - и в фуражке с красной звездой. На тонком ремешке, переброшенном через плечо, висела кобура с наганом. Взбежав на крыльцо, приезжий снял фуражку, и на плечи шинели хлынула волна блестящих черных волос. Военный оказался женщиной. Дети, окружив пролетку, смотрели, как красноармеец-повозочный оглаживает разгоряченных лошадей. - Ведерко будет? - спросил он ребятишек. - Коней напоить. - Будет, если сестра-хозяйка разрешит, - сказала Олюня. - А что, вредная тетка? - спросил красноармеец. Все засмеялись. Олюня побежала за ведром, остальные, как по команде, повернулись к веранде. С крыльца спускалась Мария Станиславовна в сопровождении приехавшей "комиссарши", как ее окрестили все. - Я вас не понимаю, гражданка Забродская, - говорила она Марии Станиславовне, - отказываюсь понимать. Я представитель продовольственного и медицинского отдела Крымревкома. Надеюсь, у вас не вызывает сомнений мой мандат? Вот... "выдан товарищ Тихомировой..." - Зачем мне мандат? Я вам верю. Но сейчас не так-то просто поднять истории болезни. Я всю регистратуру спрятала под старой рухлядью. Контрразведка интересовалась. - То была белая контрразведка. Они не собирались кормить ваших больных. А мы для снабжения санатория продовольствием должны определить, сколько детей здесь будет завтра. - Надеюсь, столько, сколько сегодня? - Это решать будем мы. У Марии Станиславовны задрожали губы. - Подождите, - сказала она, - я попробую отыскать истории болезни. Она вернулась в дом, а к Тихомировой подошел Сережа - основательный десятилетний человек: - У вас звезда настоящая? - А какая же? - И у меня такая. Батяня подарил. А они говорят, не настоящая. Тихомирова надела ему на голову свою фуражку: - Герой! Фуражка накрыла героя до подбородка. Вокруг захохотали. Сережа сбросил фуражку. Она упала. Тихомирова подняла, отряхнула и пошла по парку, разглядывая клумбы, статуи, вазы на постаментах... Тем временем Мария добралась до винтовой лестницы, ведущей в мезонин. Именно там, под полом мезонина, была спрятана ее канцелярия... Но что она скажет Дубцову? Ведь Гуров оказался прав в своих предсказаниях: новые власти намерены сами определять, кого из детей они оставят в санатории, а кого... Мария остановилась - Дубцова не было. Комнатушка с покатым потолком оказалась пустой, на подоконнике лежало брошенное полотенце. Вопреки своей хваленой флотской аккуратности, Виля не повесил его на крючок. Спешил. Люди с красными звездами его спугнули. Кусая губы, чтобы не расплакаться, Мария стала поднимать "хитрые" доски пола. Те самые, которые полупьяный плотник забыл прибить при ремонте дачи. Мария еще в детстве устроила здесь свой тайник. Прятала, чтоб над ней не смеялись, дневники, потом кое-какие письма, вырезки из статей Дубцова в сборниках географического общества... И вот теперь - истории болезни, где написано не только кто чем болен, но и кто чей сын, чья дочь... Доставая из-под пола запылившиеся папки, Мария перепачкалась, а увидев в зеркале умывальника свое лицо, покрасневшее, со вспухшими, искусанными губами, заплаканными глазами, расстроилась еще больше. Предстать перед этой Тихомировой в таком жалком виде? Никогда! Мария быстро ополоснула лицо под умывальником, вытерла полотенцем, которое валялось на подоконнике, и по привычке повесила полотенце на место, возле умывальника... За оградой санаторного парка на высоком дереве "гнездился" матрос с биноклем. В бинокль он видел окошко мезонина. - Ложная тревога, товарищ Гарбузенко, - крикнул матрос, - он убрал полотенечко!.. Мария вышла из дому. Тихомировой у крыльца не было, и Мария пошла ее искать. Ей не терпелось сказать все сейчас же. Если они сами решают, кто нуждается в лечении, пусть и лечат они сами! Она отдаст "комиссарше" папки с рентгеновскими снимками, температурными графиками, со всеми записями - свидетельствами беспрерывной и почти безнадежной войны профессора Забродского и его дочери против палочки Коха, а сама уйдет. Куда ей идти? Об этом Мария не думала. Как только Тихомирова укатит со своим красноармейцем на облучке, вновь появится Виля, и если она не ослышалась - он правда ее любит, то... В конце аллеи санаторного парка в увитой граммофончиками беседке сидели и мирно беседовали Тихомирова и Дубцов. Мария развернулась и, кренясь на стоптанных каблучках, пошла обратно к дому. ПЕРЕМЕНА ДЕКОРАЦИИ Красноармеец-повозочный, который привез в санаторий Тихомирову, уже успел набрать воды для лошадей (вода вытекала из пасти каменного льва в глубине парка), но почему-то не понес к лошадям, а пошел с ведром кружным путем, вдоль забора пансиона. Вода то и дело выплескивалась из ведра, оставляя на ракушечнике дорожки влажные пятна. Дойдя до места, где забор был пониже и одно из деревьев чуть ли не ложилось на забор, красноармеец поставил ведро, вскарабкался по веткам дерева на забор и спрыгнул с другой стороны. В саду пансиона было тихо и влажно, пахло опавшим листом, господа в осенних пальто, с теплыми кашне на шее гуляли по аллейкам и раскачивались в гамаках, как будто не было ни революции, ни гражданской войны. Самый дряхлый больной возлежал в кресле-качалке, накрытый клетчатым шотландским пледом. При виде красноармейца он и ухом не повел. Из-за зеленой изгороди появился однорукий. - Крымский воздух целителен, не правда ли? - произнес красноармеец фразу, которую ни один повозочный, или, как их называли, ездовой, не выговорил бы ни за какие шиши. - Да, - ответил ему однорукий, - но в груди теснит. С крыльца сошел Гуров: - Поручик Ружицкий, вы с ума сошли! Кто разрешил являться в пансион?! - Нужда привела, - отвечал "красноармеец", он же поручик, - надо срочно менять дислокацию. - Почему? - Потому что вы поспешили удрать из города, господин ротмистр. - Не понимаю ваших намеков. Что же мне, большевиков дожидаться? - Гуров снял шляпу, вытер платком взмокший лоб. - Я воспользовался случаем, у старшего лейтенанта Дубцова был автомобиль. - То-то, что у Дубцова! Только вы изволили испариться, как пришел ответ из заграничного центра на ваш запрос о Дубцове. Ему действительно два года назад было поручено сдать французским экспедиционным властям коммуниста, болгарина Райко Христова, и он действительно вернулся с распиской, что Христов расстрелян в их плавучей тюрьме. - Почему же такая паника? - Потому что расписка - липа. Французы в глаза не видели ни Дубцова, ни Христова. Как выяснилось, Дубцов был знаком с болгарином еще с Балканской войны тринадцатого года, и он его где-то прятал, пока французы не убрались восвояси вместе со своей тюрьмой. Гуров со шляпой в руках превратился в подобие манекена из магазина готового платья. - Вы... вы... - наконец с трудом выдавил он из себя. - Вы, Ружицкий, не понимаете, что принесли! Это значит, что Дубцов еще в восемнадцатом году работал на красных. Конечно, он не сдал болгарина французам. Теперь я даже могу сказать, где он его прятал! Здесь! В санатории! Спросите у мадам-капитан. Дубцов гостил у Забродских как раз в это время. С приятелем! Все ясно! Он переодел его в штатское... Даже свои запонки ему отдал с якорьками... и переправил в Турцию, где Христов превратился в Михалокопулоса!.. - Как же так?.. - Ружицкий посмотрел на Гурова с нескрываемым презрением. - Как Дубцову удалось обвести вокруг пальца такого травленого волка, как вы? - Он сыграл ва-банк! Сам арестовал Гарбузенко. У меня бы он не сошел за уголовника. - И тем не менее. - У Дубцова есть одна вредная...