для нас... привычка: говорить только правду. И статейку он мне показал настоящую об ограблении красного гохрана в Новороссийске неким Гарбузом, сбежавшим на греческой контрабандистской лайбе, и фотографию, где на нем, на Дубцове, эти самые запонки. Только между газеткой и фотографией, как я теперь понимаю, связи нет никакой вообще. Грек-контрабандист имеет к болгарину Райко Христову такое же отношение, как налетчик Гарбуз к большевику Гарбузенко. Райко Христов - вот кто под видом грека вез на "Джалите" сведения, что "Спиноза" пришел из Крыма в Константинополь без продовольствия! - Но Христов не довез: погиб в бора, - подсказал однорукий. - Сам не довез, но переодел греком моториста Гришу и дал ему запонки Дубцова, чтоб явок не открывать. Гриша-то не большевик, зачем ему много знать? Большевики и так бы вышли на Гришу: они ведь ждали грека при запонках с якорьками. Гуров оглядел присутствующих: кажется, не только он, они тоже начали кое-что понимать. - Ну, а дальше - как по нотам, - продолжал он. - Гарбузенко побывал на "Джалите", мы его чуть не засекли там. От Гриши он получил фляжку с письмом капитана "Спинозы", передал ее Дубцову, - короче, выложил Виле все, что узнал от Гриши, да и Мария добавила, - вот Дубцов и вырулил на наш склад. - Дубцов знает о складе?! - переспросил Ружицкий. - И вы еще спрашиваете, почему паника? Гуров понял, что окончательно теряет авторитет: "больные" вот-вот начнут разбегаться. - Не беспокойтесь обо мне, Ружидкий, - сказал он, поглядывая на других. - Дубцова я могу нейтрализовать хоть сейчас: он рядом... в санатории. - Где?.. - Ружицкий не поверил своим ушам. - В санатории? Нет! Вы, наверно, шутите, Гуров. В санатории сейчас представитель центра! Гуров уже больше не держался за свой авторитет. Хотя бы голову спасти: - Это провал! Не исключено, что мы блокированы! Виталий Викентьевич, - взгляд Гурова остановился на "дряхлом", - настала ваша очередь действовать. - Слушаюсь! - Остальным уходить. А вы, Ружицкий, и ты, - Туров обернулся к однорукому, - со мной в санаторий!.. Ну, если Вяля и на этот раз вывернется, я съем эту шляпу! Гуров потряс шляпой и нахлобучил ее на голову во самые уши... А Гриша, так и не дождавшись ведра, которое Олюня отнесла красноармейцу-повозочному, пошел к источнику с бидоном для молока. Дойдя до каменного льва, Гриша увидел на дорожке следы воды, выплеснувшейся из ведра. Следы показывали направление, в котором шел человек с ведром. Гриша пошел в этом направлении. Ведро стояло у ограды пансиона. Красноармеец, вне всякого сомнения, перелез через забор в пансион мадам-капитан... Гриша, не раздумывая ни минуты, добежал вдоль ограды санатория к тому месту, где только вчера разговаривал с Гарбузенко. Из зарослей можжевельника ему навстречу выскочила Веста. - Привет, - обрадовался Гриша, - где хозяин? Веста беззвучно ощерилась. - Я свой, - заверил ее Гриша, - Гриша я, мне твой хозяин нужен. Товарищ Гарбузенко. Только два слова... полслова сказать. Из-за дерева вышел Гарбузенко: - Ну чего ты до собаки причепывся? Ей приказано: с посторонними в разговоры не вступать. Гриша рассказал про "красноармейца". Гарбузенко - как подменили: - Тревога, хлопцы! - Из-за кусток высыпали вооруженные люди. Среди них был и буфетчик из кафе, и фабричные пари с "гочкисом". - Не дай бог, опоздаем, не дай бог! ИЗ ДВУХ ДУБЦОВЫХ ОСТАЛСЯ ОДИН Гуров, Ружицкий и однорукий пробежали через хозяйственный двор пансиона и, отогнув неприваренный прут ограды, пролезли в санаторный парк. - Вы, Ружицкий, обойдите вокруг климатической станции - нет ли засады. Это вполне вероятно. Мы же, черт возьми, выпустили механика Гарбузенко, - сказал Гуров. - Не мы, а вы. - Выполняйте, поручик! Ружицкий, пригибаясь, побежал через парк. Ему вовсе не улыбалось напороться на засаду Нет уж! Скорей к лошадям - и подальше от этого гиблого места!.. В беседке, увитой граммофончиками, Тихомирова спешила закончить свой разговор с Дубцовым. - У нас мало времени, господин Дубцов. Пока врач копается в историях болезни, я должна передать вам инструкции. Людям, которые будут приходить из лесу, передадите оружие и взрывчатку. Продовольствие тоже должно рассосаться по воровским притонам и спекулянтским тайникам. Голод и террор вызовут панику и спекулянтский бум, приучат население к мысли, что большевики не способны управлять страной. Вот тогда-то мы и выступим открыто. - А пароли для людей, которые придут из леса? - спросил Дубцов. - Те же, что и для нас: "Крымский воздух целителей, не правда ли?" - "Да. Но в груди теснит". Больше говорить было не о чем, Тихомирова встала. "Где же Гарбузенко? - встревожился Дубцов. - Я же оставил полотенце!" Надо было потянуть время. - Пароли, несомненно, вашего сочинений, - улыбнулся он. - Только дама могла додуматься. - А я и есть дама. Хотя держала призы за выездку и стрельбу. - Да-да! Я о вас в "Ниве" читал. "Дама-амазонка". Ходили слухи, что вы переодетый мужчина. Теперь бы я этого не сказал. Послышался шелест опавших листков, шум раздвигаемых кустов, быстрые шаги. "Наконец-то!" - обрадовался Дубцов. Но это был не Гарбузенко. За клумбами среди засохших табаков мелькнули фигуры Гурова и однорукого... Как-то вдруг опустело в груди - это всегда бывало с Дубцовым в минуты смертельной опасности. Что делать, если они при Тихомировой начнут выяснять с ним отношения? - Уходите, - быстро сказал Дубцов, - мне не нравятся эти люди. Я их возьму на себя. Он встал и вышел из беседки на дорожку, навстречу Гурову и однорукому. А Тихомирова - она оказалась не из трусливых - решила прикрыть Дубцова и, скрываясь за граммофончиками, стала заходить в спину приближающимся людям, на ходу вынимая наган из кобуры. Однорукий и Гуров одновременно выхватили оружие, бросились к Дубцову: - Попался, сволочь!.. За их спинами Вильям Владимирович увидел Тихомирову с наганом. - Чекисты! - крикнул он ей. Тихомирова четко, как в тире, дважды выстрелила с руки: однорукий упал ничком к ногам Дубцова, Гуров опрокинулся на спину, его шляпа откатилась к Тихомировой. Тихомирова отшвырнула шляпу ногой и побежала через парк к своей пролетке. Пролетка уже была видна в конце аллеи, но Тихомирова резко замедлила бег. Она увидела, что Ружицкий стоит с поднятыми руками и вооруженные люди вынимают из карманов его шинели гранаты. Тихомирова пристроила наган в сгибе руки и постаралась успокоить дыхание, чтобы стрелять наверняка: по патрону на человека... Вдруг что-то огненное и живое метнулось ей под ноги. - Ой! - Тихомирова взвизгнула, как и полагается женщине. - Собака! Это была Веста... Выстрелить в собаку Тихомирова не успела. Дубцов догнал и стал выворачивать наган из ее рук. Тихомирова впилась зубами в руку Дубцова. Подбежавший Гарбузенко с трудом оттащил ее от Вильяма Владимировича. - Ну что вы цапаетесь? - укорял он ее при этом. - Вы же культурная женщина. Берите пример с собаки. Она вас цапала? Нет. И между прочим, не стреляла в санатории. - Ей простительно, - вступился за Тихомирову Дубцов, - она убила двух злейших врагов Советской власти. Тихомирова забилась в истерике, пытаясь плюнуть в лицо Дубцову. - Плюете вы не так метко, как стреляете, - сказал Дубцов и, пожав руку Гарбузенко, направился к крыльцу санатория. Он не успел остыть, но уже понимал, что каждый шаг отдаляет его от прошлого, где было два Дубцова: Дубцов - царский офицер и Дубцов - большевик-подпольщик, Дубцов - офицер белой контрразведки и Дубцов - разведчик Красной Армии, - а теперь остается один Дубцов, которого ждет мирное море, географические исследования и вот эта испуганная Маша на крыльце санатория... Мария придерживала спиной дверь, чтобы дети не высыпали на крыльцо. Ведь в парке санатория шла война, два раза даже стреляли. Папки с историями болезни она по-прежнему держала в руках, не зная, кто же теперь представитель новой власти, - Тихомирову арестовали при ней. Дети во всем этом разобрались раньше Марии Станиславовны: Гриша растолковал Коле, Коля - Рае, а уж Рая всем остальным. Выходило, что главным большевистским комиссаром оказался Дубцов!.. Но все эти вопросы мигом выветрились из головы Марии, когда Дубцов взбежал к ней на крыльцо. - Это не в вас стреляли, Виля? - только и спросила она. - Поклянитесь, что не в вас! Дубцов засмеялся: - Как видите, не в меня. Успокойтесь и выпустите детей. Все уже позади. Мне осталось выполнить только одно поручение. Печальное, к сожалению. Но зато последнее. Последнее! - повторил он и побежал в сторону пансиона. - Я сейчас же вернусь! ПОСЛЕДНЕЕ ПОРУЧЕНИЕ Во дворе пансиона стоял автомобиль, на котором раньше ездил Дубцов, и зеленый грузовик. В кузов грузовика под прицелом "гочкиса" бодро прыгали все "больные". Рядом рыдала мадам-капитан. - Я их жалела, думала - больные люди. - Вылечим, - заверял ее Гарбузенко, - раз и навсегда. После нашего лечения их ни одна хвороба не возьмет. Грузовик с арестованными выруливал к воротам, и Гарбузенко усаживался в автомобиль, когда в пансионе появился Дубцов. - Вильям Владимирович! - обрадовался ему Гарбузенко. - Хорошо, что вы пришли. Портфельчик заберите свой... тот, что в машине оставили, - он протянул Дубцову его лакированный портфель. - Кстати, газетку, если не жалко, подарите мне. На память. - Какую газетку? - Где пишется про ограбление гохрана в Новороссийске. Вы еще Гурову давали почитать. - Но вы же к тому Гарбузу не имеете никакого отношения. Гарбузенко обиделся: - Як це не имею? А кто ликвидировал ту банду?! Дубцов вынул из портфеля газету и молча отдал Гарбузенко. Он не был расположен шутить. Разговор, который ему предстоял, был не из веселых. В гостиной пансиона среди вспоротых кресел и выпотрошенных во время обыска диванов сидела мадам-капитан. "Перевоплощение" Дубцова ее нисколько не удивило. После предварительного допроса она поняла, что у красных здесь был свой. - Значит, теперь вы меня будете допрашивать? - спросила она, когда Дубцов вошел в гостиную. - Нет. Это дело личное, Настасья Петровна. К сожалению, не могу больше скрывать. Дубцов достал из кармана пальто медную флягу-манерку, которую Райко Христов вез из Константинополя на "Джалите", отвинтил крышку и вынул свернутое трубочкой предсмертное письмо капитана "Спинозы" к жене: "Милая Настенька!" Настасья Петровна читала, и ее глаза наполнялись слезами. "Не вини ты меня, ради бога! Вини их. Ты знаешь, кого..." - Ва-а-сень-ка-а-а!.. - Она обхватила руками голову. - Я же сама тебя убила, родненький, своей рукой!.. Дубцов налил ей воды из остывшего самовара, но она не заметила протянутой ей чашки - перед глазами то расплывались, то прояснялись строчки письма: "...Впутали в бесчестное дело: принуждали вывозить из Крыма продовольствие... А в России дети пухнут с голоду... продовольствия... на борту не оказалось... не докажешь, что ты ж украл..." Она схватила руку Дубцова, державшую чашку с водой: - Вильям Владимирович! Вы же его знали... Васеньку. То был святой человек. Другой на меня не захотел бы и плюнуть, а он в порту подобрал и всю жизнь на меня молился... Солнышко!.. Он бы меня простил. Я же не знала, что за продукты тут прячет Гуров, Васенька! - Она вновь забилась в рыданиях, будто стараясь докричаться до своего капитана, зарытого на православном кладбище в турецком городе. - Я ж для тебя старалась, меняла продукты на золото. Нам же на чужбине предстояло жи-и-ть! "...Единственный, кто нас рассудит, - это тот никелированный револьвер, который я тебе, Настенька, не велел трогать... Он нас с тобой, родненькая, разлучит. Теперь уж навсегда..." Дубцов слишком хорошо знал, как судят револьверы. Он ничем не мог помочь этой женщине. Только поставил чашку с водой на стол перед ней я пошел к выходу... Мадам вскочила: - Постойте! - она, оттолкнув кресло, шагнула к Дубцову. - Меня бог наказал и еще больше накажет, Вильям Владимирович, если я сейчас промолчу! Они продукты, что спрятали, детишкам не оставит, они завалят погреба! Дубцов так и замер на пороге: - Говорите! - Английский фугас заложен, корабельный, для взрыва крюйт-камер... с часовым механизмом. Виталий Викентьевич, этот с виду полудохлый, он у них самый здоровый, должен был все проделать в случае провала. Мне он поклялся - это не опасно. Сказал, только кровля рухнет, завалит погреба - и красные ничего не найдут у меня предосудительного. - Не опасно?! - Дубцов бросился к двери. - Там динамит! Он, не разбирая ступенек, спрыгнул с крыльца и побежал к погребам, натыкаясь на кусты и деревья, потому что на дворе уже было темно. У чугунной двери дежурил матрос, тот, что до этого гнездился на дереве, наблюдая за окошком мезонина. - Товарищ Дубцов, - обратился он к Вильяму Владимировичу, - скажите товарищу Гарбузенко, что вы сами убрали полотенечко с подоконника, а то... вы ж его знаете... - Немедленно! - Дубцов его не слышал. - Выводите людей из санатория, в первую очередь - детей! Вот-вот взорвется динамит под полом! Матрос сорвался с места. Дубцов не смотрел ему вслед. Отвалив тяжелую дверь, он вбежал в погреб, чиркнул зажигалкой. Освещая ящик за ящиком огоньком зажигалки, искал фугас. Огонек метался от его дыхания и поминутно гас. Дышать спокойно он не мог от волнения и спешки. Свистело и хрипело в груди. Дубцов глубоко вздохнул в задержал дыхание. Огонек перестал метаться, наступила тишина и в тишине стало слышно тиканье часового механизма. Вот оно! Под ящиками с динамитом! Снимая ящик за ящиком, осторожно, бережно, Дубцов наконец-то добрался до фугаса. Разряжать? Можно не успеть. С фугасом в руках он побежал к открытой двери, откуда тянуло холодом ноябрьской ночи. Мадам-капитан была во дворе. - Бросьте! - крикнула она, увидев Дубцова с его ношей. - Взорвется! - Рано! Сразу за оградой пансиона был обрыв к морю. Вильям Владимирович бежал на шум и запах моря, чтобы сбросить с обрыва свой опасный груз... А в санатории уже все спали, когда прибежал матрос. Детей выносили вместе с одеялами. Мария несла Олюню, Гриша - сразу двоих. Коля и Рая тащили за руку упирающихся заспанных ребят. Еще никто, кроме Гриши и Коли, не успел понять, зачем и кому нужно это поспешное бегство, когда со стороны обрыва, за пансионом, донесся раскат взрыва и вспыхнул над темными деревьями огненный шар... "НАД ЖИЗНЬЮ И СМЕРТЬЮ У НАС ВЛАСТИ НЕТ" - Еще в одна тысяча девятьсот двенадцатом году, - рвал кладбищенскую тишину голос Гарбузенко, - он сошел с офицерского мостика броненосца "Иоанн Златоуст" до нас, революционных матросов, и остался большевиком до своего последнего шага... У ног Марии лежала плита с надписью: "Д-р Забродский Станислав Казимирович, 1861-1920 г." - могила отца. Для Вили вырыли рядом... - Мы, большевики Крыма, клянемся тебе, дорогой товарищ, - доносился до нее голос Гарбузенко, - довести до конца начатое дело: очистить наше днище от всякой поганой ракушки... бандитизма... шпионства... спекулянтства, что оставила контрреволюция в своем последнем гадючем гнезде! Вокруг было полно народу: красноармейцы с трубами, матросы, парни с фабрики эфирных масел, дети из санатория, жители городка и приехавшие из Феодосии рабочие механических мастерских. Мария увидела на мгновение лицо Гриши, Олюня уснула на его плече... Неужели впереди еще целая жизнь без отца и Вили?.. - Я мало читал, - вдруг тихо, по-домашнему заговорил Гарбузенко, и от этого голос его раздался над самым ухом, дошел до Марии, - но я много видел. Мы с незабвенным товарищем повидали и синее море, и белые города, не скажу, чтобы слишком ласковые до простого человека. Но я вам так скажу: должно же быть хоть одно такое гостеприимное место, где бы трудящие всего мира могли спокойненько себе греться у моря на песочке, как какие-нибудь миллионеры. - Гарбузенко запнулся и сказал: - Жаль, мои диты того не побачуть... - И уткнулся лицом в мичманку, которую мял в руках... В толпе всхлипнула женщина... Гарбузенко мичманкой вытер мокрое от слез лицо и повернулся к Марии, - Над жизнью и смертью, товарищ доктор, у нас власти нет. Только на вас надежда. ...Когда все кончилось и люди разошлись, на краю кладбища у самого моря остался старый корабельный якорь с прикрученной к нему железной табличкой: ДУБЦОВ В. В. моряк ТАКОЕ ГОСТЕПРИИМНОЕ МЕСТО (Эпилог) Через два дня Гриша пришел в тот самый особняк на набережной, где прежде была контрразведка. Теперь там располагался ревком. В бывшем кабинете Гурова заседал Гарбузенко. - Ну как, товарищ Гарбузенко, - спросил Гриша, - вы еще не передумали назначать меня сестрой-хозяйкой? - Передумал, - ответил Гарбузенко. - Ты что, будешь в юбке ходить? Так юбок у нас нема на складах. Давай краще мы тебе выпишем галифе и оформим приказом заведовать санаторией по коммерческой части. Только в лечебную часть не лезь. А то! - Гарбузенко с угрожающим видом потянулся к маузеру. Но вместо маузера у него теперь был телефон. - Ну, короче, - сказал он, - по лечебной части у нас будет Мария Станиславовна. На этом, как считал Гарбузенко, разговор был исчерпан. Но Гриша топтался на пороге и никак не уходил: - Боюсь, товарищ Гарбузенко, что я вам не подойду. Для меня они все одинаковые... Ну разве что одни пацаны, другие - девочки... А для вас, скажем, Коля - советский пацан, а Рая уже не советская дивчина. - Почему же не советская, когда лечится в советской санатории? Вот и все, что сказал Гарбузенко по этому поводу. А на следующий день Гарбузенко поехал в Симферополь. Там его встретил Бела Кун - венгерский коммунист, председатель Крымревкома. Бела Кун жил в одной маленькой комнатушке с Дмитрием Ильичом Ульяновым, братом Владимира Ильича. Ожидали приезда наркома здравоохранения Николая Александровича Семашко. Дмитрий Ильич попросил Гарбузенко собрать для Семашко сведения о положении курортов в районе Феодосия - Судак. Почему так срочно понадобились эти сведения, Гарбузенко узнал чуть позже, в конце декабря. А в начале декабря Гарбузенко пришел в санаторий к Грише и Марии Станиславовне. Пришел он не один, с ним пришла Веста. В зубах у нее была та самая детская корзиночка, в которой во время врангелевщины Веста носила подпольную почту. Теперь в корзиночке лежали хлебные карточки и талоны на "жиркость", принадлежавшие самому Гарбузенко. - Нехай, коли будет ваша ласка, поживет у вас на санаторном, так сказать, режиме, пока я на новом месте приживусь. Дело в том, что Гарбузенко переводился в Москву на работу в ВЧК. ...Москва была завалена снегом, ледяной ветер забирался под южную ненадежную одежонку, и Гарбузенко тут же на привокзальной площади затосковал по Крыму. Он не знал еще тогда, что сугробы да ледяной ветер станут его спутниками на всю оставшуюся жизнь, что придется ему командовать стройками в Сибири, а затем и, того похлеще, прокладывать Севморпуть - дорогу в Ледовитом океане. Коля и Рая уже стали совсем взрослыми, у них даже сын рос Гриша, когда во всех газетах появилась фотография льдины, на которой, широко расставив ноги в огромных тюленьих торбасах, привязанных к поясу, стоял Гарбузенко. Льдина раскалывалась на куски, ее уносило течением куда-то, чуть ли не в другое полушарие, но Коля, Рая и их сын Гриша были, как тогда говорилось, "на все сто" уверены, что со льдиной ровным счетом ничего не случится, пока на ней, расставив ноги, стоит Гарбузенко... Но это все еще было впереди, а пока Гарбузенко в легких ботиночках топал по снегу к машине, в которой ждал его Степанов-Грузчик. Ждать ему пришлось долго: поезд, по обыкновению, опоздал, - и теперь Грузчик опаздывал на собрание актива Московской партийной организации. Услышав, что на этом собрании будет выступать Ленин, Гарбузенко потребовал от Грузчика везти и его туда. Грузчик, подумав, согласился: - Ладно. Там наши ребята дежурят. Проведут. И Гарбузенко попал, что называется, с корабля на бал. Это было 6 декабря 1920 года. Гарбузенко впервые в своей жизни лично слушал выступление вождя пролетарской революции и, конечно же, не пропускал ни одного слова, но, когда Ленин заговорил о Крыме, стал подталкивать локтями сидевших рядом товарищей: мол, смотрите не прозевайте такой важный момент! - Сейчас в Крыму, - сказал Ленин, - триста тысяч буржуазии. Это источник будущей спекуляции, шпионства, всякой помощи капиталистам. - И, сделав небольшую паузу, Ильич добавил: - Но мы их не боимся! И Гарбузенко понял: Ленин отлично знает о работе его и, других товарищей из ВЧК и КрымЧК. Для Ленина действительно было очень важно, чтобы мы не боялись контрреволюционных заговоров в Крыму. Ленин готовил декрет о Крыме. Вернувшийся из поездки по Крыму нарком здравоохранения Семашко сразу же направился к Ленину в Совнарком. Он привез сведения о курортах, в том числе и те, которые собирал для него Гарбузенко по просьбе Дмитрия Ильича Ульянова. Владимир Ильич тут же поручил, Николаю Александровичу подготовить проект декрета "Об использовании Крыма для лечения трудящихся", и через несколько часов Ленин с карандашом в руке редактировал текст: "Благодаря освобождению Крыма Красной Армией от господства Врангеля и белогвардейцев открылась возможность использовать лечебные свойства Крымского побережья для лечения и восстановления трудоспособности рабочих, крестьян и всех трудящихся всех Советских республик..." Дойдя до этого места, Владимир Ильич предложил добавить: "...а также для рабочих других стран..." 21 декабря 1920 года декрет был подписан и передан по прямому проводу в Симферополь Ульянову. Дмитрий Ильич ознакомил с декретом всех заведующих санаториями и главных врачей, и Мария с Гришей, каждый про себя, вспомнили тот ноябрьский день без солнца, когда Гарбузенко, утирая мичманкой слезы, заговорил про синее море и белые города, которые видели они с Дубцовым в плаваниях, и открыл всему городу свою нехитрую мечту: - Должно же быть хоть одно такое гостеприимное место, где бы трудящие всего мира могли спокойненько себе греться у моря на песочке, как какие-нибудь миллионеры.