- будто заработал крупнокалиберный пулемет. И вдруг сразу же затихло; слышался только шорох отступавшею льда. Опасность миновала. Можно было спуститься в каюту и согреть промерзшие в запястьях руки. Но какое-то непонятное чувство, словно заноза, торчало в душе и мешало обрести покой, всегда наступавший после таких баталий. И то, что тяготило Арсеньева, было рядом, близко, заставило его обернуться. - Еще что-нибудь? - спросил капитан все не уходившего Кочеткова. Радист как-то жалобно посмотрел на Арсеньева и, помедлив, протянул еще одну радиограмму. - Погода, наверно? - Капитан развернул изрядно помятую бумажку. Взглянув, он качнулся, ощупью поискал планшир и тяжело налег на него. - Доченька... - выдохнул он едва слышно. Казалось, он оглох и ослеп. - По носу трещина, на льду вторая... Справа трещина! - радостно закричал на крыле мостика вахтенный матрос. - Сергей Алексеевич, расходится лед, смотрите, отходит от борта. Капитан взял в руки микрофон. - Все на палубу, кончай работу, - разнесся его голос по репродукторам. - Спустите с правого борта еще два штормтрапа. Савелий Петрович, поторапливай мужиков. Скорей, ребятки, спешите, а то придется на льду ночевать! Повеселевшие промышленники и матросы, стряхивая снег с валенок и полушубков, поднимались по веревочным лестницам на судно. Телеграмма жгла руки Арсеньева. Не было сил ни перечитать, ни положить ее в карман. Страшные слова... Как выдержала их бумага? Не бредит ли он? "Я должен торопиться, - давила мысль, - надо бежать. Я должен увидеть ее!.. Бежать!.. Куда?.." - Сергей Алексеевич! Капитан обернулся. Вытирая руки чистой ветошью, перед ним стоял старший механик Захаров. - Руль отремонтировал, готов к действию, - доложил он. - Прошу проверить. - Досталось вам, Иван Павлович, - печально и тепло сказал Арсеньев. - Столько трудов!.. Вахтенный, проверьте руль. Лицо у механика блеклое, морщинистое, глаза, казалось, еще глубже ушли под широкий лоб. Китель перепачкан. По-прежнему болтались грязные тесемки кальсон. - Всякое бывает, - улыбнулся Захаров. - Считаться нам не приходится. Я побегу к себе, Сергей Алексеевич? - Благодарю, Иван Павлович. Завтра отдам приказ. Промысел без вашей помощи был бы сорван. Идите, дорогой, отдыхайте. - Капитан обнял за плечи механика. - Игорь Николаевич, - обратился он к старпому, - с рассветом будем двигаться. Впередсмотрящим на мачту поставить бочечника Селиванова. Захаров пошел было, но смешно оступился. Арсеньев заметил, как он, рассердившись, оборвал тесемки, по очереди наступая на них ногами. - Заработался наш Иван Павлович, - определил капитан. - То-то ему сейчас койка обрадуется! Арсеньев приходил в себя медленно, с трудом, точно боксер после нокаута. - Ну, пойдем, Александр Александрович, попьем чайку - и в путь, - дрогнувшим голосом закончил он. - К восьми часам будем у залежки. Обещаю. Арсеньев пить чай не собирался. Но с кем-то он должен поделиться оглушившей его бедой. Должен обязательно. Молчать невозможно. Малыгин внимательно посмотрел на товарища и, не проронив ни слова, спустился за ним по трапу. Дверь каюты закрылась. Капитан тяжело сел в кресло, положив голову на покрытый зеленой скатертью стол, и, сжав виски, глухо сказал: - Нет у меня ее, Александр Александрович... Большая ведь была... ГЛАВА ВТОРАЯ СТУДЕНОЕ МОРЕ, ЛЮДИ И МОРСКОЙ ЗВЕРЬ Широкая полоса спаянных морозом ледяных обломков, припорошенных снегом, казалась несокрушимой твердью. В сморози медленно двигался "Холмогорск". Он упрямо наползал стальной грудью на крепкий панцирь, давил его, разламывал. Подмятые кораблем льдины с шипением уходили в воду, переворачивались и, разбитые в мелочь, с шумом всплывали позади. Мачты и такелаж закуржавели. Иногда от удара иней отрывался и беззвучно, словно вата, падал на палубу. Покрытое крошевом русло быстро смерзалось, за кормой оставался серый шершавый рубец, рассекавший ледяное поле. Пройдя две мили, Арсеньев развернул корабль в самую середину залежки. Испуганные тюленихи метались возле детенышей, рычали на стального зверя. Чем дальше двигался корабль, тем больше было тюленей. Можно начинать промысел! Лучшего места не сыщешь. Зверобои, довольные, спускались на лед. Будут заработки! Среди охотников было много молодежи, но немало и степенных бородачей. У иных в руках карабины и сумки с патронами, у других только багор и лямки. Ох уж эти лямки! Несколько столетий мозолили они плечи наших предков, и сейчас волочат на них по льду шкурье. Но, видно, другое придумать трудно. У всех, даже у девушек, большие промысловые ножи, на ногах бахилы, удобные в ходьбе. Понемногу затихли человеческие голоса. Уткнувшись в, сморозь, корабль застыл в величавом спокойствии. Казалось, он дремал после тяжелых трудов, но дремал сторожко, одним глазом. Когда нужно, он оживет. Закрутится стальной винт, и тяжелый корпус снова будет ломать и крошить лед. Постреливая и перебегая с места на место, зверобои разбрелись по окрестным льдам. Только бочечнику в "вороньем гнезде" заметны за торосами черные маленькие фигурки. Это резальщики. Сильными и точными взмахами ножа они разделывают зверя, срезают с мяса толстый слой белого плотного жира. Какие-нибудь три минуты - и тощая тюленья тушка лежит в стороне от "сальной" шкуры. Если мерзли руки, резальщики грели их в теплом тюленьем жире или во внутренностях. Время терять нельзя: остынет зверь - шкуру не снимешь. В каюте жарко. В открытый иллюминатор доносятся сухие стуки выстрелов. На столе клокочет электрический чайник. У вазы с вареньем ножка тонкая и длинная, не для моря. Но капитану Арсеньеву она дорога - подарок жены. Он сидит за столом, нахохлившись, и молчит. - Да скажи хоть что-нибудь, черт! - дошел до его сознания сердитый голос Малыгина. - Спрашиваю, как человека, а он... Арсеньев вздрогнул и с удивлением посмотрел на друга. - Как промысел? Доволен? - Не люблю я вообще зверобойный промысел. - Арсеньев замолчал и снова принялся терзать бровь. - Так-то оно так, Серега, жаль зверя, да от промысла куда денешься, - будто не замечая настроения друга, окал Малыгин. - Мне бы шкур побольше присолить в трюме. Пять таких дней - и план в кармане. Вот мое счастье. Конечно, весенний промысел веселее, спору нет, азарта больше. То кучи по разводьям разъехались, то мужиков чуть не за Канин унесло, у самого душа в пятках, - иронизировал он. - А ты знаешь, в нем что-то есть, - сказал он, пробуя варенье, - кислое не кислое и сладкое в меру, а рот дерет. Пикантность как у недозрелой морошки. Малыгин искоса глянул на примолкшего товарища. Нет, не удалось ему отвлечь друга от тяжелых мыслей. Арсеньев думал о своем. "Надо расшевелить, обязательно надо, - размышлял Малыгин, - иначе скиснет совсем. Потерянный, и глаза нехорошие. Разве можно посылать человеку такие нести, когда он в море?" Немало дел у начальника экспедиции в разгар промысла. А тут приходится друга утешать. Но что делать, раз человек в беде... Малыгин припоминал, чем увлекался последнее время его друг, ерошил белесые волосы и немилосердно курил. "Поморы!" Он чуть не подпрыгнул на стуле, вспомнив статью Арсеньева. Она по-новому освещала вопросы истории северного мореплавания. Но не все были с ней согласны. С особенной яростью один историк клевал упомянутые в ней записки холмогорского морехода. Как возникли эти записки? Арсеньев объяснил так: с давних времен на севере были в ходу рукописные лоции: немало их разошлось по свету. Небольшие, всего несколько страничек, они передавались по наследству от отца к сыну. Опыт с годами накапливался, и каждый мореход добавлял что-нибудь от себя: описание неизвестной ранее губы или берега. Лоции, походившие по рукам два-три века, были пестры, как лоскутное одеяло, и по стилю и по грамотности. В лоциях XVIII и XIX веков встречались сведения более ранних лет, изрядно искаженные переписчиками. Большинство мореходов не следило за правописанием: их прежде всего интересовала суть. Видимо, в такой пестрой лоции и сохранились заметки древнего холмогорского морехода. Палеографам, филологам записки казались сомнительными, и не без основания, - слишком много людей приложило к ним руки. - Сергей, - вкрадчиво начал Малыгин, - что у тебя с историком Клоковым получилось? По правде сказать, я его не понял. Твоя статья мне понравилась. А вот Клоков... Малыгин увидел в глазах Арсеньева огоньки. "Клюнуло, - решил он, едва скрывая улыбку. - Теперь держись!" - Иван Клоков... - тотчас отозвался Арсеньев. - Подобные личности готовы на все. Если им выгодно, они могут вычеркнуть из истории целые города и народы. Вот и Клоков. Вопреки здравому смыслу он решил, что расцвет мореплавания в России - семнадцатый век. - Семнадцатый? - удивился Малыгин. - Насколько мне известно, это самое "сухопутное" время в нашей морской истории. - Он превратил казаков и землепроходцев в мореходов, - продолжал Арсеньев, - и сказал: быть по сему. Хочу - и баста! А казаку Дежневу присвоил на веки вечные первенство в прохождении Берингова пролива. Ну, а я другой точки зрения... Малыгин кивнул. - Знаю, знаю: ты за то, что там прошли многие из мореплавателей-поморов. Еще до Дежнева, и остались неизвестными... - Именно. И уверен: так оно и есть. Это я старался доказать в своей работе. Не понимаю одного: почему люди, не зная мореплавания, берутся писать его историю? Почему, например, они не пишут историю медицины или французского балета? Не знают ни медицины, ни балета? А то, что они ни черта не понимают в мореплавании, - это их почему-то не стесняет. Ну хорошо. - Арсеньев несколько раз крепко затянулся, не замечая, что папироса давно потухла: - Ну хорошо, если ты хочешь быть хронологом, это еще куда ни шло - записывай себе событие за событием, ищи документы, но делать самостоятельные выводы о качестве кораблей, об управлении парусами и методах постройки, рассуждать о морских картах, не зная, сколько румбов в картушке, возмутительно! Этот умник Клоков утверждает, что корпус деревянного корабля крепче, если в нем много железных скоб. - Арсеньев закашлялся. - А все как раз наоборот: если корпус разваливался, в него вбивали скобы. И делалось это почти всегда на реках, а Иван Клоков писал, что на Руси скобили лучшие морские корабли. Малыгин расхохотался. - Ты смеешься, а вот попробуй поспорить с таким Клоковым. Записки холмогорского морехода... Здесь дело посложнее. - Арсеньев помолчал. - Я тебе сейчас расскажу, как уверовал в его скупые строчки. Капитан, держа в руках стакан, несколько раз прошелся по мягкому ковру. - Холмогорец в своих записках, - начал он, прихлебывая чай, - объяснил, как плавали зимой наши предки. На парусных судах! Да не чудесно ли это? На паруснике во льдах, где в наше время корабли идут за ледоколом. Своей очевидной абсурдностью записки привлекли меня и заставили как следует пошевелить мозгами. И что же оказалось? Мой коллега-предок, плавая во льдах, не старался попасть в Холмогоры, а выходил западнее, к Никольскому монастырю. Рекомендованные курсы пролегли примерно там же. Значит, холмогорец знал природу льдов, все эти разделы и колоба получше меня. Знал, где надо идти под парусами, а где пользоваться приливным течением. Восемь лет, как ты знаешь, я изучал студеноморские льды и пришел к выводу, что зимняя навигация в Студеном море - экономически выгодна и возможна. Те, кто замкнулся в скорлупе, порвал с практикой, могут с пренебрежением смотреть на лоции, пусть даже полулегендарные. Я уверен, что неизвестный мореплаватель прав. В дверь постучали. В каюту вошел двухметрового роста бородатый детина с красным, будто дубленым, лицом - колхозный уполномоченный Савелий Попов. Каюта сразу стала меньше. Малыгин невольно подумал, что зверобои в крепких руках... Попов заговорил. Как всегда, по его лицу трудно было понять, собирается он улыбнуться или намерен заплакать. - Поздорову живешь, Савелий Иванович, - сказал Арсеньев. - Ты что, в гости или по делу? - С просьбой к тебе, Алексеич, - топтался у дверей Попов. - Входи, чего двери подпираешь? - Постою, Алексеич, бахилы-то, видишь, сальные. Палубу шкурьем завалили. Замараю тебе ковер. От бахил Савелия Попова, перепачканных кровью и тюленьим жиром, исходил резкий, неприятный запах. - М-да... однако проходи, - Арсеньев махнул рукой, - выдержит ковер. Чайку выпей. - Он достал из буфета чистую чашку и поставил на стол. Арсеньев питал слабость к колхозному старшине. Они вместе служили на подводной лодке: Арсеньев - командиром, Попов - боцманом. - Не откажусь, - загудел Попов. Шагнув по капитанскому ковру, он оглянулся, не наследил ли. - А это кто у тебя? - продолжал он, присаживаясь. - Дочка, наверно? Красавица. - Попов осторожно взял в руки фотографию. - Дочка, - сказал вяло Арсеньев. - Чаю свежего заварю. А пока выкладывай, с чем пришел. - Мужики говорят, торопиться надо. С эдаким ветром нас прямо на Моржовецкие кошки вынесет, пяти ден не пройдет. Промысел упустим, и прочее, и тому подобное. - Попов замолчал и метнул глазом, чтобы проверить, как отнеслись к его словам. - Послали упредить. - Это замечательно! - загорелся Арсеньев. - Слышите, что мужики говорят? А мужиков-то их деды и прадеды учили. Недаром мой мореход записки вел. Колхозный уполномоченный поставил на стол фотографию и удивленно посмотрел на капитана, всегда такого ровного. - Ты чего, Сергей Алексеевич, горячишься? Уж свое-то море как не знать! Незнайками без хлеба насидишься. На руку лапоть не наденем. - Что ж, Савелий Иванович, - вмешался Малыгин. - Мужикам скажи: мы с капитаном согласны. Срок - трое суток. - Он посмотрел на Арсеньева, тот кивнул головой. - Больше здесь не задержимся. Пусть шевелятся мужики. - Я не подведу, - улыбаясь, пообещал Арсеньев. - Вот и ладно, - с довольным видом сказал Попов. - Авось не пропадем в согласии. Выпив со вкусом чашку крепкого чая, Попов вышел. Друзья посидели в молчании. Арсеньев скользнул взглядом по портрету дочери и опять помрачнел. Он вспомнил тонкую шейку и маленькие косички - последнее, что видел с порога больничной палаты, - и кровь снова прилила к вискам, снова потемнело в глазах. Не так уж много довелось Арсеньеву бывать с дочкой. Их разлучила война, потом бесконечные плавания. Он вспоминает немногие дни, когда они были вместе. Совсем крошечная, в кружевном платье, она сидит на коленях у отца и слушает сказку. Как любила Наташа папины сказки, сколько он их придумывал для нее!.. - Слушай, Серега, - Малыгин прервал молчание. - Помнишь, мы в Кенигсберге встретились, война еще была? - Орден мне вручали, - чуть оживился Арсеньев, - как не помнить! Развалины, пожары... Встретили мы двух немцев, на тележках кого-то хоронить везли. Я еще подумал: "Хорошие люди, не забыли свой долг перед соседями..." - Хорошие?! - перебил Малыгин. - Сказать тебе правду, у меня на них зуб горел. Как раз мы нацистское гнездо искали. - Ну и что? - Арсеньев повернулся и стал слушать внимательнее. - Упитанные были молодчики те двое и глядели нахально. Взять бы их тогда! В то время в городе много всякой сволочи собралось со всей Пруссии. Хватились мы, да поздно, разлетелись птички. Кое-кого зацепили, не без того... Потом сокровища искали. Гаулейтер Кох ограбил советские музеи, а вывезти из Кенигсберга не успел. Искали, да не нашли: гитлеровцы хорошо концы спрятали... Своих убивали, кто про сокровища знал. - Малыгин даже прихлопнул по столу рукой. - Добра-то на большие миллионы! До сих пор, говорят, не нашли... Ты слышишь меня, Серега? Но Арсеньев опять смотрел отсутствующим взглядом. - Тогда же одного старика встретил, - продолжал Малыгин, - правильный человек. Помню, в развалинах вывеску увидел, как сейчас перед глазами: "Кузница художественных изделий дипломированного мастера Вильгельма Кюнстера" - и наковальня с молотком, и старинный фонарь в кованой железной оправе. Зашел в мастерскую, а старик постукивает себе молоточком, будто и не случилось ничего. Я ему медную тарелку заказал с парусником. Настоящий художник... И в политике разбирается. Я бы его, Серега, без колебания в немецкие министры рекомендовал. Ты слышишь меня, Серега? Арсеньев задумчиво теребил бровь. На окровавленной и затоптанной льдине лежали кучи шкурья и тушек. К ним со всех сторон вели красные полосы. Колхозники волочили на лямках тяжелые шкуры. Капитан Арсеньев включился в работу. Сертякин подручным стоял у телеграфа и выполнял его приказания. Не простая работа - собирать добычу охотников. Надо изловчиться и поближе подвести судно, не разбив лед и не утопив кучи. И нельзя медлить. Люди намерзлись, проголодались и с нетерпением ждут отдыха. Если капитан без толку елозит около кучи, теряет время, да еще, не дай бог, неловко заденет ее, тогда берегись - мужики не пощадят капитанского самолюбия. Идут часы, сменяются вахты, надвинулась ночь. Ледокольный пароход все еще бродит в торосах. Теперь кучи заметны по огонькам. К шестам у шкурья привязаны керосиновые фонарики. Около полуночи последняя тушка спущена в трюм. Капитан промерз и устал. Без чая, не раздеваясь, лишь сбросив с ног валенки, он заснул на диване. На третью ночь немного потеплело. Все же термометр показывал градусов двадцать ниже нуля. К полуночи ветер усилился, взялась пурга. Последние три большие кучи исчезли из виду. Ровно в двенадцать часов радиопеленги, скрестившись на карте, показали - корабль находится близко от каменистых банок. Еще несколько часов - и хочешь или не хочешь, а надо уходить. Три кучи шкурья в конце концов погоды не делают. Но там остались люди... Снегом залепляло глаза. Пытаясь найти в метельной ночной мути слабый огонек, Арсеньев несколько часов не сходил с мостика. От перенапряжения то там, то здесь ему чудились фонари - "мельтешило", как говорят поморы. Но стоило минутку отдохнуть глазам - и опять все темно. Ноги в валенках и меховых чулках закостенели. ...Шел второй час ночи. Ледокол в который уже раз перепахивал льды. Нервы у всех были напряжены. Боялись за товарищей, оставшихся на льду, но вслух опасений не высказывали: об этом говорить не полагалось. Попов прикуривал папиросу, свет просачивался сквозь пальцы. - Стоп! - приказал он. Сертякин с испугом дернул за ручку телеграфа. - Включить прожекторы. - Арсеньев нажал кнопку. Пронзительный вой сирены оглушил всех на мостике. - Неужто не догадаются из винтовок пальнуть? - Подожди, подожди. - Попов торопливо отбросил меховой капюшон малицы. - Слышно что-то. - Выстрелы! - радостно крикнул молодой охотник, стоявший рядом с капитаном. - Ложитесь на чистый юг, - скомандовал Арсеньев. - Пачками палят. Ей-богу, Алексеич, - радовался колхозный старшина. - Намерзлись небось ребята. И боязно. За ночь снегом заметет, тогда уж нипочем не найти. Алексеич, - осторожно посоветовал он, - будто самое время остановиться. Ребята сами подойдут. Ей-богу, близко. - Не божись, Савелий Иванович, - пошутил Арсеньев, - и так верю. Сертякин с усилием перевел стрелку телеграфа. На сильном морозе устаревший механизм ворочался трудно. Врезаясь в снежную, холодную тьму, горели синеватым светом прожекторы. Зажглись палубные огни. Матросы спустили за борт лестницу. Попов оказался прав: ждать пришлось недолго. Из темноты, как призраки, возникли белые от снега фигуры. Медленно поднимались они по крутой лестнице. Капитан долго еще не уходил из штурманской. Брал радиопеленги, прокладывал их на карте, что-то рассчитывал по атласу течений, вертел транспортиром и так и эдак. Он решил вырвать у Студеного моря еще одни сутки промысла. С рассветом корабль подошел к западному крылу залежки. По расчетам, крыло проходило чисто, не задевая опасных камней. ГЛАВА ТРЕТЬЯ КОЛОКОЛА КАФЕДРАЛЬНОГО СОБОРА Неукротимый западный ветер, открывший капитану Арсеньеву дорогу во льдах, здесь, на балтийском побережье, натворил немало бед. В Студеное море он нес тепло и помогал промышлять зверя, а на Балтике держал корабли в портах, мешал рыбному лову, выбрасывал на камни неосторожных мореплавателей. На песчаном берегу среди отмелей и дюн неуютно в эти дни. Волны глухо шумят в темноте. Сосны качают вершинами, скрипят и стонут. Сквозь голые ветви кустарников видно, как пляшут на море белые гребни. Пустынна прямая набережная среди сосен. Запорошенные снегом, маленькие аккуратные домики глядят на море. Желтые прямоугольники окон излучают тепло, а на улице метельный ветер сбивает прохожих с ног, слепит глаза. Часы на старой церкви пробили девять. Жители давно разошлись по домам. И только в полупустом зале кафе "Балтийская волна" горячо спорят несколько завсегдатаев. За углом сверкнули автомобильные фары. В лучах голубого света метнулась белая искристая мошкара. Машина остановилась у освещенного подъезда кафе. Из машины с трудом вылез полный человек в теплом пальто и шляпе с узкими полями. Придерживая шляпу рукой, он медленно пошел вдоль набережной. Красные сигнальные огоньки машины мелькнули и скрылись за поворотом. Острый луч фонаря на мгновение вырвался из рук приезжего и воткнулся в стену ближайшего дома. И снова стало темно. x x x Эрнст Фрикке-Медонис, лежа на просторном диване и прикрыв глаза, прислушивался к потоку немецких слов. Они, словно круглые, тяжелые шарики, катились мимо, почти не задевая сознания. В кухне жена чуть слышно позвякивала посудой. Фрикке немного располнел. Щеки слегка округлились, отяжелел подбородок. Казалось, он был доволен своей судьбой. Да и было ли на что сетовать! Ему удалось получить в аренду дом на берегу моря. За годы, прожитые в Литве, он обзавелся хорошей мебелью, одеждой, наполнил вместительный шкаф орехового дерева книгами на литовском и русском языках, а последнее время копил деньги на автомашину. Никто не слышал о Фрикке ничего плохого. Сам он в беседах часто ввертывал словечки насчет своей скромности и честности. "Колокол кенигсбергского кафедрального собора зовет к размышлениям, - вещал диктор. - Немцы из восточнопрусского землячества, лишенные родины, к вам сейчас обратится герой обороны Кенигсберга генерал Отто Ляш". Фрикке представил когда-то знакомое одутловатое лицо, мундир с высоким, неудобным воротником и окончательно проснулся. Загрохотал барабан, запели фанфары. Трескучий старческий голос кенигсбергского генерала, разжалованного за капитуляцию и приговоренного к смерти Гитлером, призывал немцев к реваншу. Эрнст Фрикке с интересом выслушал немудреную генеральскую повесть. Тревожные месяцы в окруженном городе, три дня штурма, капитуляция... Плен... Да, так было! Это напомнило ему страницы собственной жизни. Поделившись с радиослушателями тягостными воспоминаниями о последних днях войны, Отто Ляш замолк. Его сменил у микрофона делец из ХДС. За окнами стонал снежный ветер, грозно шумело штормовое море, из боннского "далека" гудели набатные колокола, а в маленьком домике на набережной тепло и спокойно. Эрнст Фрикке выключил приемник. В ушах все еще раздавался унылый звон и трескучий генеральский голос. Фрикке повернулся к стене и закрыл глаза. Он стал вспоминать, как прожиты последние годы. Рекомендация отца Мильды помогла. Фрикке получил работу в порту: старшиной на разъездном катере. Став "моряком", он устроился на курсы штурманов малого плавания. Окончив курсы, командовал небольшим портовым буксиром. А теперь по воле начальства он помощник капитана порта. Время прошло быстро, как-то между рук. Нюрнбергский процесс испугал его, заставил спрятаться в скорлупу семейной жизни. По ночам он чувствовал себя спокойнее за теплой спиной жены. Ее самоотверженная любовь иногда даже трогала Фрикке. Но прошло время. Нюрнбергский процесс стал забываться. Оставшиеся в живых нацисты пока притихли. Кое-кто из военных преступников неплохо устроился в правительстве Федеративной республики. Эрнст Фрикке понял - западное правосудие больше не опасно. Его не беспокоили: люди с янтарными мундштуками не появлялись, и Фрикке решил, что он накрепко забыт. "Утеряны списки", - думал он. С новой силой одолевали мечты о богатстве. Сокровища ждут. Фрикке должен заняться ими. Швеция не уйдет. Он был терпелив. Теперь время настало. Но каким способом проникнуть на затонувший корабль, как, не возбуждая подозрений, достать дядюшкин ящичек? Он должен сделать это один: сообщники ненадежны. Каюта Э 222! Три двойки. Они снились ему ночами, мерещились при самых неожиданных обстоятельствах... И вот Фрикке решил действовать. Сложна задача проникнуть в каюту затопленного корабля так, чтобы никто не догадался об истинной цели. Вероятно, надо заняться подводным спортом. Акваланг! Но как добыть его? Эрнст Фрикке обратился к Иосифу Барайше: он-де хочет заниматься подводным спортом, он будет первым аквалангистом-литовцем. Мильда буквально осаждала отца просьбами. Спортивная затея мужа казалась ей делом достойным, благородным. Для Иосифа Барайши в то время достать акваланг было нелегко, но как отказать дочери? Пришлось обратиться к друзьям. И вот новенький французский прибор у Фрикке в руках. Два года тренировался он и в совершенстве постиг все премудрости подводного плавания. В дверь постучали. Он шевельнулся, поднял голову. На пороге стояла Мильда. В модном коротком платье и прозрачном переднике с оборками. Она еще больше похорошела после замужества. - К тебе пришли, - сказала она, улыбаясь. - Я не хотела будить, ты так сладко спал, но человек просит... - Ладно, - проворчал Фрикке. - Кому это так приспичило? - Он сел на диван, поднял с пола книгу. Сжав челюсти, беззвучно чихнул. - Я его никогда не видела. - Мильда пожала плечами. Фрикке надел грубошерстный, в синюю крапинку пиджак, неторопливо пригладил волосы перед зеркалом и кивнул жене. Мильда пропустила в комнату высокого тучного человека с красным лицом, белыми бровями и ресницами. Короткий тупой нос, большой подбородок заметно выпирал вперед. Во рту торчала сигара. "Я встречал его раньше", - мелькнуло в голове Фрикке. Дрогнуло сердце... Незнакомец, осторожно ступая по ковру, сделал два шага, остановился, озадаченно крякнул и быстро взглянул на дверь. - Эрнст Фрикке! - воскликнул он. - Штурмфюрер! Вот так встреча! Ну, никак не ожидал! Цум Тей-фель! Никак не думал, что Медонис - это ты. Протянув руки, он шагнул вперед. И можно было подумать, что он собирается обнять хозяина. - Я именно Медонис, - холодно проговорил Фрикке, поспешно отодвигаясь и тоже взглянув на дверь. - Антон Адамович Медонис. И не имею чести вас знать. - Ну как же, вспомни, - не унимался незнакомец. - Мы драпали из Кенигсберга к морю. Наш буксир обстреляли. Разве ты забыл, мы чуть не погибли в канале? Ну, здравствуй! Фрикке мельком взглянул на протянутую руку гостя. Огромная лапа. На толстом пальце заплыл золотой перстень. Теперь он не сомневался: он видел эту руку. "А-а, троюродный брат Маргариты Мальман! - как-то сразу пришло в голову. - Родственник Пауля Даргеля". Перед глазами Фрикке встала давнишняя картина: палуба пароходика, морской канал, общительный грузный мужчина. - И все же мне непонятен ваш визит... Но гость уже вытаскивал из поясного карманчика янтарный мундштук с двумя золотыми ободками. Повертев его в руках, он спросил: - Я слышал, в этих местах находят янтарь? - Да, на берегу моря, - сразу ответил Фрикке по-немецки. Теперь все было понятно. - Кажется, вас зовут Дучке? Карл Дучке? - Смотри-ка, - гость засмеялся, - запомнил мое имя! Да, я Карл Дучке, хотя тебе и не положено это знать. Ну что делать, если мы оказались старыми друзьями. А помнишь, я показывал фотографию Генриетты? Сейчас моя жена прибавила в весе, я ведь не люблю худых. "Зачем я им понадобился?" - думал Фрикке. - Как ты живешь? - осматриваясь, сказал Дучке. - Вижу, окопался недурно. За тобой не следят? - Он понизил голос. - Почему же за мной должны следить? - так же тихо, но твердо ответил Фрикке. - Я честный литовец Антанас Медонис... - Но бывает и так и эдак. Надо быть осторожным, - пыхтел Дучке. - Говорят, без осторожности никакая мудрость не поможет. Слушай, ты помнишь Фридриха Эйхнера? Тоже из Кенигсберга? - Он бросил пронзительный взгляд на хозяина. - Эйхнер? - Фрикке на минуту задумался. - Главное управление имперской безопасности, - сказал он. События последней ночи в Кенигсберге запомнились на всю жизнь. Он представил себе королевский замок, комнату дяди, уставленную картинами и деревянными рыцарями. - Штурмбанфюрер? - Да, да! - обрадованно отозвался Дучке. - Теперь полковник, ответственный пост в полиции. Десять лет отсидел в России как военный преступник. Весьма уважаемый человек. Никто так ловко не может накинуть наручники: раз - и готово! - Дучке щелкнул пальцами. - Но об этом потом. Ты должен помогать в нашем великом деле, - важно изрек он. - Мы начинаем все с самого начала... Да ты садись, у меня устали ноги. Они уселись в кресло, пристально наблюдая друг за другом. - Слушай, Дучке, мы даже не вспрыснули встречу, - состроив веселую мину, сказал Фрикке. Он, не вставая, открыл дверку небольшого настенного шкафчика, достал бутылку. - Трепещи, приятель, это старый армянский коньяк. На низеньком столике, стиснутом грузными креслами, появились рюмки, сифон содовой, яблоки. Все это Фрикке мгновенно достал из того же шкафчика за спиной. Это было его изобретение - не вставая с кресла, угощать гостей. Дучке вынул из нагрудного карманчика пиджака новую сигару и стал молча рассматривать красно-золотую этикетку. - Смотри, при наци мне редко удавалось курить такую, - медленно говорил он. - Разве после обыска арестованных. Три марки штука!.. Домик не хуже твоего. - Дучке оценивающе оглядел стены кабинета. - Правда, за него еще не все выплачено. Детишки кончают школу, расходы большие, - добавил он, будто оправдываясь Дучке чиркнул спичку и осторожно принялся разжигать сухие крученые листья. - Сигара должна загораться равномерно. Это сохраняет аромат, - неожиданно произнес он каким-то неестественным для него сладким голосом. - Гаванцы, истинные знатоки и ценители табака, только так раскуривают сигару. - Дучке выпустил в потолок десяток голубых колец и опять замолк, наблюдая, как они увеличиваются, сливаются, образуя причудливое облако. - Сказать по правде, - продолжал он, - при наци работать было легче. Главное - думать не надо: получил приказ - стреляй или руби голову. В прятки не играли. А теперь, если нужно кого-нибудь укокошить, боже мой, сколько разговоров! Карл Дучке непрерывно подливал себе в рюмку, Фрикке был настороже. Он тоже смотрел, как тянулся нескончаемой нитью дымок с кончика сигары гостя, слушал, изредка задавая вопросы. На письменном столе зазвонил телефон. Фрикке взял трубку. Гость вздрогнул - Нет, вы спутали номер, - сказал Фрикке, - это квартира. Неуклюже загребая мясистой ладонью, Дучке взял бутылку. Толстые, мягкие пальцы плотно обжали стекло. "Однако ты, друг, не из храбрых". В памяти всплывала картина, как после взрыва на пароходике Дучке мгновенно уполз на четвереньках, словно провалился под палубу. Фрикке не мог сдержать улыбки. Гость налил себе коньяку и, не глядя на хозяина, выпил. - Может быть, я кажусь нескромным, Фрикке, но пойми: у меня за последнее время совсем расклеились нервы. - Он вытер губы и снова взялся за сигару. - Ты думаешь, мне приятно было ехать в эти края? Срочная командировка. Моя бедная Генриетта, мои сыновья... Они отговаривали меня. Но что я могу! Я никому не верю: ни одному человеку! Человек человеку - враг. Надежный друг - только деньги, капитал, собственность, дающая деньги. Я брожу по свету, оскалив зубы и поджав хвост. Если кто-нибудь отвернется, даст маху, я его схвачу за глотку. Дучке все дымил. В комнате стало душно. Фрикке на миг распахнул форточку. Порыв холодного ветра колыхнул штору. Упавшие на стол снежинки быстро таяли. Когда от них остались лишь мокрые следы, Дучке заговорил снова: - Я написал в анкете, что говорю по-литовски. Я ведь родился в Мемеле. Это соблазнило американцев. Потом оказалось, кое-что позабыто. Они заставили учить заново. В придачу я должен был заниматься еще одним языком - русским. - Дучке опять тяжело вздохнул. - Это было свыше всяких сил. Чужой синтаксис. Цум Тейфель! Попробуй запомни, куда пристроить глагол. У нас все ясно - ставь в конец фразы. А здесь: я не карашо на этому языку говору, - медленно произнес Дучке по-русски и выпятил подбородок. - Правильно? - Да, неважно тебя учили, - рассмеялся Фрикке. - Вот литовский ты знаешь сносно. - Я недолго пробуду здесь. А потом опять в Западный Берлин. - Он закрыл глаза, и на лице его расплылась улыбка. - Ты знаешь разницу между светлыми и темными сортами сигар? - неожиданно перешел на другое гость, и Фрикке заметил, что голос у него опять изменился. - Нет, - ответил Фрикке. - Темные крепче. Правда, после двух-трех затяжек сигара теряет свой аромат. А в светлых легкий аромат сохраняется до конца. Я курю светлые... Сигара, словно зимнее яблоко, должна созреть в ящике. Посмотри. - Дучке показал мясистым пальцем едва заметные бледно-желтые пятна на табачном листе. - Сигара созрела. Ты можешь купить сразу целую партию - и не прогадаешь, - неожиданно закончил он. - Гм-м, но я не собираюсь покупать, - ничего не понимая, посмотрел на гостя Фрикке. - А ты что, торгуешь сигарами? - Черт возьми, - Дучке рассмеялся, - действительно, я торгую сигарами! В Западном Берлине у меня табачная лавка. Без торговли я не прокормил бы детей. Ах, какой аромат в лавке! Порой думаешь, что тебя закупорили в сигарный ящик. Аромат лучших сигар и кедрового дерева. Пять марок штука... Моя Генриетта, она так божественно выглядит в этом душистом храме! - Вот почему ты оказался таким знатоком... Вот откуда дорогие сигары. - Фрикке чихнул, беззвучно шевельнув ноздрями. - Ну и торгуй на здоровье, а зачем лезешь в драку? - Гм, лезу! У меня выбора нет. Такие люди, как мы, не могут честно работать: слишком много укороченных человеческих жизней за плечами. Будем говорить прямо. Порядочное правительство не для нас. Нам нужен хозяин из нашего племени. Тогда и мы проживем. Я помню, в школе у нас было правило: если набедокурили - всему классу притронуться к какому-нибудь предмету. Ну, например, к камню, которым разбили окно. Тогда попробуй поищи виновного - виноваты все. Никому не удавалось отвертеться и уйти чистенькими. А мы все замараны. Мы должны поддерживать друг друга - и большие и маленькие. Цум Тейфель! Генералы хотят воевать? Ну что же, нам деваться некуда. И признаюсь: в воздухе густо запахло порохом. Эрнст Фрикке насторожился. Разговор с Дучке был для него своеобразной отдушиной. Человека из знакомого мира можно было в какой-то мере не опасаться. Правда, он-то, Фрикке, не слишком откровенничал. Но последние слова гостя будили страх, от них несло мертвечиной. Беседа дальше как-то не клеилась. Дучке налил себе еще. - Фрикке, - угрюмо начал он снова, - со мной творится что-то странное. Мне страшно. Очень страшно! В каждом углу вижу врага. Цум Тейфель... По ночам мучаюсь, плохо сплю. Ей-богу, даже читаю молитвы. - Дучке поймал на кончик мягкого пальца яблоневое семечко и стал возить им по гладкому столу. - Послушай, у тебя есть дети? - вдруг спросил он. - С ними не так страшно. По ночам в тяжелые времена я брал к себе в постель маленького ангелочка. - Дучке вздохнул. - Детей у меня нет, - отрезал Фрикке. - Странно ими обзаводиться в чужой стране. - Пожалуй, ты прав. Но тебе, должно быть, очень тяжело... Дучке вдруг замолчал и прислушался. В передней хлопнула дверь, послышались голоса. - Ты умрешь страшной смертью, - плаксиво сказал он, тяжело дыша. - Мы безжалостны к предателям. Если я не вернусь... Серая рука... - Дучке проглотил слюну. Его выпуклые рачьи глаза налились страхом. - Надо лечить нервы, - с презрением заметил Эрнст Фрикке. - К жене пришла знакомая, только и всего. - Ты прав, я буду лечить нервы. - Дучке облегченно вздохнул и вытер лоб. - Цум Тейфель. - Он обгрыз и закурил новую сигару. - Больше никуда не поеду, даже если придется продать лавочку. У меня куча долгов... - Ноздри его трепетали, он словно принюхивался к собеседнику. - Сказать по правде, я придерживаюсь твоего мнения. - Эрнст Фрикке говорил тихо, стараясь не обращать внимания на подозрительные взгляды Дучке. - Надо служить хозяину такой же масти, как и у тебя. И не принюхиваться, если смердит. Хочу заработать побольше денег и убраться восвояси подобру-поздорову. Вот и все! Дучке опять густо задымил. - Я слышу разумные речи, - донеслось из табачного облака. - Скажи откровенно, как другу, ты готов выполнить приказ? Эти слова были произнесены с неожиданной четкостью. Фрикке почувствовал напряжение в голосе гостя. - А для чего я сижу здесь? - осторожно ответил Фрикке, жмурясь от едкого дыма. - Приказ есть приказ, я обязан его выполнять. Скажи мне, дорогой Дучке, - заискивающе добавил он, - на что можно рассчитывать? Ну, ты понимаешь... - Не сомневайся, говорю тебе, как человек чести. Доллары. Мы откроем на твое имя счет в любом банке. - Я согласен, - повторил Фрикке, с трудом изобразив благодарную улыбку. Он мучительно соображал: "Как будет с личными делами? Выгодно ли влезать в большую политику? Хочешь не хочешь, придется снова вступить в игру, - думал он, - или сделать вид, что вступил. Пока это не будет мешать моим планам. Летом я должен найти дядюшкин ящичек. А потом уеду в Швецию, пусть ищут! Отказаться? Они выдадут меня, уничтожат. Вот и все! Если гвоздь торчит не у места, его забивают или выдергивают". - Приказывайте, - подытожил Фрикке свои размышления. - Я готов. - Превосходно! - Гость прошептал несколько слов на ухо Фрикке. - А теперь я хочу поужинать, - закончил он громко. - Ты меня угостишь? - Откровенно говоря, я боюсь. Зачем тебе лезть на глаза? Моя жена любопытна, обязательно будет расспрашивать, а потом поделится с подругами... - Ты прав: осторожность прежде всего, - с сожалением протянул Дучке. - Конспирация. Обидно: я голоден. Придется идти в ресторан. - Он с кряхтеньем поднялся. - Где я найду тебя? - О встрече условимся так: получишь поздравительную открытку с голубком, приходи через три дня на почту. Ровно в полдень. Тут где-то недалеко я видел вывеску. - Да, почта за углом. Что я должен делать? - Скоро ты все узнаешь. Назревают серьезные события. - Дучке улыбнулся. - Конспирация. Меня зовут Лаукайтис. Запомни: Пранас Лаукайтис. Карла Дучке нет, он умер. Проводив гостя, Эрнст Фрикке долго сидел в своем кабинете. Потом включил радио. На боннской волне опять звонил колокол кафедрального собора. А за окном по-прежнему свистел ветер и угрюмо шумело море. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ "МЫ С ВАМИ ЛЮДИ ГОСУДАРСТВЕННЫЕ..." - И вы утверждаете, что в Студеном море можно плавать зимой, пользуясь этими... ну, как вы их называете?.. - Разделы. - ...пользуясь разделами, можно плавать, почти не прибегая к помощи ледокола? - Первый секретарь обкома Квашнин перевернул несколько страниц в лежавшей перед ним синей папке и взглянул на моряка с четырьмя золотыми нашивками и значком капитана дальнего плавания. Прежде чем принять Арсеньева, секретарь не только добросовестно прочитал всю работу, но и советова