ленная равнина. Редкие бледные звезды еще светились над ней... Дорога круто сворачивала, и впереди по огромной дуге горизонта перемещалась плотная масса бойцов и орудий. "Богданов идет... - мысленно установил Рябинин. - Хороший командир, хотя и горячий... Молодой еще и... жалостливый, - подумал он с неодобрением, вспомнив, как порывался сегодня полковник придти на помощь к Горбунову. - А я, выходит, не жалостливый..." - Генерал внутренне усмехнулся, но как будто зависть шевельнулась в нем... Не без труда он извлек из-под пальто карманные часы; фосфоресцирующие стрелки показывали несколько минут шестого... "Ну что же, пехота успеет занять свои рубежи..." - рассудил Рябинин. И мысли его снова обратились к тому часу, когда он ударит, наконец, всеми своими силами... "А я, выходит, не жалостливый..." - опять мелькнуло в его голове, и он недовольно поджал тонкие губы. Машина шла теперь медленно, иногда останавливалась, пережидая, и командующий начал уже досадовать... Почти у борта "виллиса" виднелись шинели, руки, гранаты, подсумки; лица, неразличимые в сумраке, только угадывались. Сражение продолжалось уже вторые сутки, и раненые текли в медсанбат. Утром все свободные избы в деревне были заняты ими, так как в школе не хватало мест. Бойцы лежали и сидели там в полутемном длинном коридоре на полу, на соломе... Уланов, хромая, вошел и остановился возле двухстворчатой, остекленной сверху двери, на которой сохранился еще квадратик картона с надписью: "5 класс". Скинув мешок, Николай осматривался с напряженным, немного испуганным видом... Вокруг в мутном, сыром воздухе белели под измятыми шинелями свежие перевязки - толстые, уложенные в вату руки, ноги, похожие на бревна, оплетенные бинтами. Неподалеку, у стены, лежали два человека, укрывшиеся с головой, словно прятавшие от посторонних ужас своего положения. Николай удивленно отметил про себя молчание этих людей. Они не казались спящими, так как, видимо, очень мучились, но могли показаться мертвыми, потому что не жаловались. Впрочем, на них никто не обращал особенного внимания. Среди раненых ходили санитарки с кружками чая, с хлебом, нарезанным толстыми ломтями; сестры в халатах, надетых поверх ватников, распоряжались и покрикивали. В школе было холодно, и бойцы тянулись к дымящимся эмалированным кружкам. Получив их, они не спеша пили и закусывали, помогая друг другу, когда товарищ не мог наколоть сахар или намазать масло. Сладковатый, тонкий, кружащий голову запах, стоявший в коридоре, смешивался с запахами махорки и хлеба. Мимо время от времени проносили раненых на операцию. Некоторые стонали, кто-то с перевязанной головой громко бредил... Иногда из комнаты в конце коридора выносили ведра, доверху наполненные красной ватой, порой из операционной доносились крики, но к ним не прислушивались. Солдат, сидевший напротив Уланова, - бородатый, с сединой в низко остриженных волосах, - допил чай и остатки сахара завернул в марлевую тряпочку. Действовал он неловко и медленно, одной левой рукой: правая была у него в лубках. Заботливо придерживая раненую руку, как нечто отдельное от него, солдат осторожно повалился спиной на солому и вытянулся. - Ну, так, - удовлетворенно проговорил он, вздохнув, подобно человеку, добравшемуся, наконец, до своей постели после долгих скитаний. Николай постоял и сел; он был несколько обескуражен. В коридоре появился санитар с охапкой дров, и все оживились. Солдат с грохотом ссыпал поленья около Николая, перед дверцей печки, и те, кто сохранил способность двигаться, заковыляли поближе. Когда в темной глубине печки блеснуло пламя, кое-кто заулыбался. Но дерево, напитавшееся водой, горело плохо; медленный дым плыл наружу и поднимался к потолку. У санитара, раздувавшего огонь, заслезились глаза. - Тяга не годится, - глухим голосом заметил один из бойцов. Повязка на его голове была похожа на белый шлем с прорезями для глаз и рта. - В отношении печек тут места серые... В Минске вот чисто печки кладут, - сказал другой солдат, лысый, светлоусый. Он сидел, вытянув ногу, словно обутую в марлевый валенок. - Керосином полить надо, - посоветовал боец с перевязанным лицом. - Нету, значит, керосину, - ответил за санитара светлоусый солдат. Крепко обхватив выше колена раненую ногу, он как будто насильно удерживал ее при себе. - Ладно, хозяин... Мы тут сами посидим, - обратился к санитару сержант с цыганскими, как будто хмельными глазами. Плечо его охватывала повязка; шинель с полуоторванным рукавом была накинута сверху. - Закрыть потом не забудьте, - сказал санитар, поднимаясь. Николай тоскливо прислушивался, - будничность этих разговоров представлялась ему слишком суровой. Сизый, горький дым, тянувшийся из печки, понемногу заволакивал коридор: уже слабо голубели в угарной мгле стеклянные двери классов. Бородатый солдат, спавший у стены, кашлял, но не просыпался. Две девочки семи-восьми лет пробирались среди раненых, поглядывая по сторонам без любопытства, но и без стеснения. Около печки они остановились. Одна, младшая, в рваном солдатском ватнике, похлопывала себя по плечам слишком длинными, наполовину пустыми рукавами; другая прятала руки под черным шерстяным платком, завязанным на спине. - Затопили? - хрипловатым голосом осведомилась девочка постарше с остреньким лицом. - Озябли, дочки? - сказал светлоусый солдат. - Озябли... - ответила девочка и, так как все молчали, добавила: - А мама болеет... - Ох, мы сами никуда! - сказал солдат. - И мама - никуда, - развеселившись, словно обрадовавшись этому совпадению, сказала девочка. - Мы огонь раздувать можем, - произнесла вторая. Она была ниже ростом, но полнее сестры. Светлые колечки волос, выпавшие из-под платка, подрагивали над ее бровями, как подвески. Девочка не клянчила, тон ее предложения скорее можно было назвать деловым. - Давай помогай! - сказал сержант с цыганскими глазами. Он посадил сестер рядышком впереди себя, и младшая тотчас начала щепкой шевелить дрова. - Откуда будете, гражданки? - спросил сержант. - Ниоткуда, - загадочно ответила первая. - Здешние, значит? - Здешние... Мы во дворе живем... - Керосинца нету? - спросила младшая; глаза ее, сощуренные от дыма, были полны слез. - А ну, - сказал сержант, - слушай мою команду! Начинай! Касаясь друг друга головами, он и девочки принялись дуть на огонь. Лица их с округлившимися от усилия щеками осветились и разрумянились. Сестры коротко фукали, закрыв глаза; дыхание сержанта было длинным и шумным. В печке начало потрескивать и хлопать, сильный свет внезапно хлынул оттуда на людей. - Пошло дело, - проговорил сержант. На его озаренных пламенем скулах явственно выступила мелкая рябь оспин, сузившиеся глаза ярко заблестели. Люди теснились к огню; от нагревшихся шинелей валил пар. Девочки, как заколдованные, смотрели в сияющее жерло печки. Старшая вынула из-под платка красные руки и протянула вперед ладонями. Светлоусый солдат щурился, будто на солнцепеке; обсохшие усы его распушились и поднялись. Дым ушел понемногу из коридора, и снова стал слышен тонкий, тошнотворный запах, он наплывал волнами, таял и возобновлялся... Неожиданно сержант тихонько запел. Знакомая мелодия возникла как будто сама собой в горячем воздухе, обнимавшем озябшие тела. Потом в ее медлительном течении появились слова: ...снаряже-ен стружок, Ка-а-к стрела летит... Старшая девочка усталым движением стянула с головы платок, - она изнемогала от тепла... Как на то-ом на стружке, На-а снаря-аженном... - негромко пел сержант высоким тенором. И неопределенная усмешка играла на его рябом лице, таилась в пьяных глазах. ...Удалы-их гребцов Со-о-о-рок два сидят... Николай едва не потребовал прекратить пение: здесь, по соседству со страданием и смертью, оно показалось ему кощунственным. Но он видел, что певца слушали с наслаждением и благодарностью. Лучше в Во-олге мне быть У-утопленно-ому... протяжно выводил сержант печальную жалобу молодого гребца, потерявшего свою возлюбленную. И Николай закрыл на минуту глаза - так сильна была охватившая его помимо воли грусть о самом себе... Как будто все беды, постигшие его, все страхи, вся тоска недавних дней нашли, наконец, свое выражение. И даже одиночество Николая изливалось в этой безутешной исповеди: ...Чем на свете мне жи-ить Ра-азлуче-о-о-нному... Так кончалась песня. Сержант увел ее очень высоко, и на утончившемся звуке она отлетела. Николай поднял голову, - дверь, напротив которой он сидел, отворилась, и на стекле блеснуло оранжевое отражение пламени. Из класса вышла девушка, остановилась, провела рукой по щеке. Овальное лицо ее с утиным носиком, освещенное снизу, порозовело, и от ресниц протянулись к бровям стрельчатые тени. Николай поспешно поднялся, держась рукой за стену. Это появление было похоже на чудо, сотворенное песней, только что отзвучавшей. - Здравствуйте! - закричал он, шагнув навстречу видению в белом халате. - Вы здесь?! - А-а... - протянула Маша. - И ты тут? - Она недовольно смотрела на него. - И я, - ответил Николай радостно. - Тебя куда ранило? - быстро спросила Маша. - Да вот... - начал он и замялся, так как снова должен был говорить о своей злополучной ноге. - Ладно... Потом подойду к тебе, - сказала Маша и пошла, почти побежала по коридору. Николай с просветлевшим лицом смотрел вслед. Он был так взволнован встречей, что не заметил ни нетерпения девушки, ни ее суровости. - Знакомую нашел? - спросил сержант, смеясь темными глазами. - Да... Такой случай... - счастливо ответил Николай. - Понятно, - сказал сержант, и юноша с удовольствием услышал в его голосе намек на отношения более тесные, нежели простое знакомство. Так почти, казалось Николаю, оно и было, хотя он мало вспоминал Машу последнее время. Но он предоставил уже девушке столь значительную роль в своем будущем, что теперь почувствовал в ней действительно близкого человека. Лишь вспоминая о несчастье со своей ногой, он несколько огорчался, не зная, как отнесется к случившемуся Маша. Она скоро вернулась, но не одна, а с врачом - молодым, плотным, широкогрудым, в запятнанном кровью халате, в белой шапочке. Оба торопились, и девушка даже не посмотрела на Николая, проходя в класс. Удивившись, он заглянул туда через дверь, Маша и доктор стояли в дальнем углу комнаты, заставленной носилками, на которых покоились раненые. Хирург что-то говорил, затем присел на корточки, и девушка наклонилась над ним. Вдруг она закрыла рот рукой, будто удерживая крик. В палате было светло, и Николай только теперь заметил, как бледна Маша. Он вытягивал шею, чтобы разглядеть человека, лежавшего в углу, но это ему не удалось. Врач, выпрямившись, достал папиросу и, разминая ее в пальцах, пошел к выходу. Николай отпрянул от двери, она распахнулась, и хирург, обернувшись назад, громко сказал: - Приготовьте его... быстро! Он направился с папиросой к печке, и кто-то подал ему на щепке уголек. - Самая страда у вас теперь, товарищ военврач, - любезно проговорил рябой сержант. - М-гу, - промычал хирург, прикуривая. Маша опять выбежала из класса и вновь через минуту появилась в сопровождении другой сестры - полной, белокурой девушки. Уланов подался было к Маше, чтобы заговорить, но она не задержалась. Только спутница ее, недоумевая, посмотрела; на Николая... Вскоре его самого повели к врачу, и он не видел, как выносили из палаты раненого... С каждым часом в медсанбате становилось все больше людей... Ливни размыли дороги, и эвакуация раненых в тыл происходила очень медленно. Между тем с боевых участков прибывали новые санитарные обозы, подходили нестройные группы солдат. Когда Николай вернулся, его место у печки было занято, и, потоптавшись, он прислонился к стене. - Ну, как у тебя? - спросил сержант. - В госпиталь посылают, - хмуро ответил Николай, уклоняясь от подробностей. Хотя он и не ощущал теперь особенной боли, врач, подозревавший трещину в кости, направлял его дальше на исследование. - Попутчиками будем, - сказал сержант. Он был занят неожиданным делом: мастерил куклу из пучка соломы и обрывков марли. Девочки, все еще сидевшие у его ног, искоса следили за ее быстрым возникновением. У куклы было уже длинное узкое туловище, на котором сидела забинтованная голова; прямые руки человечка простирались в стороны. - Да что у тебя такое? - спросил сержант. - Нога вот... - ответил Николай сердито. - Осколок, пуля? - поинтересовался светлоусый солдат. - Нет, поскользнулся... - Бывает... Перед наступлением обычно, - неопределенно сказал сержант. Дрова в печке прогорели. Дымные тени густо бежали по тлеющим углям, и казалось - угли шевелятся, меняясь в оттенках. Легкие синие огоньки газа порхали над их живой, светящейся россыпью... Сержант, порывшись в печке, достал потухший уголек и нарисовал на марле глаза-точечки, нос и рот; подумав, добавил высокие изогнутые брови, от чего лицо куклы приняло удивленное выражение. Явившись в мир и увидев своего создателя, она как будто изумилась раз и навсегда. - Как звать ее будем? - серьезно спросил сержант, вручая куклу младшей девочке. Та обменялась с сестрой взглядом, полным снисхождения к странным забавам взрослых людей. - Наташкой или Анютой?.. Тоже хорошее имя... - Ну и что ж, - сказала старшая безразлично. "Можно и Анютой, если вы хотите этого..." - было написало на ее лице. Подержав куклу в руках, видимо для того лишь, чтобы не обидеть доброго человека, девочка в ватнике посадила ее на пол. Из глубины коридора приблизились носилки, за ними шла Маша. Опередив санитаров, она пробежала мимо Уланова, коснувшись его халатом, и открыла дверь в класс. Носилки свернули туда, и Николай узнал своего комбата. Голова Горбунова безвольно покачнулась на покосившейся подушке, и Николай вскрикнул, испугавшись, что раненый упадет... Почему-то сильнее всего Николая поразило то, что старший лейтенант оброс светлой бородой; нитка от бинта, зацепившись за волосы, лежала на его стиснутых губах... Маша пропустила носилки в класс, вошла сама, и дверь за нею захлопнулась. - Когда нас отправят, не слыхал? - спросил у Николая боец с перевязанным лицом, и юноша недоуменно посмотрел на него, не поняв вопроса. - Еще насидимся здесь, - проговорил сержант. - Не дорога, а наказание, - хрипло сказала старшая девочка. - Ни проехать, ни пройти... - Машины буксуют... - добавила вторая, подняв на сержанта голубые глаза. Полная, рослая девушка показалась в дверях палаты, и сержант окликнул ее: - Сестрица, помогли чего старшему лейтенанту? Голикова тщательно притворила за собой двери. - Ох, товарищи, такая беда! - ответила она довольно спокойно. - Помирает? - спросил светлоусый солдат. - Не стали оперировать, - пояснила Клава, - посмотрели только и сказали, чтоб назад несли. - Она покачала сверху вниз головой, как бы прощаясь уже с Горбуновым. "Комбат умирает!.. - ужаснулся Николай. - Как это случилось? И что с моим батальоном?" - впервые, кажется, подумал он так - безотносительно к своей личной судьбе. Оказывается, он до сих пор был озабочен преимущественно своим участием в войне, - на остальное у него как-то не оставалось времени. И это открытие ошеломило Николая. - ...Душевно жалко, - услышал он низкий, густой голос светлоусого солдата. - Я с ним из-под самой Каширы шел... - Я с ним с границы иду, - проговорил сержант. - Поторопились мы малость... - сказал солдат. - Без полной подготовки наступать начали... Вот и насовали нам... - Начальству виднее, - заметил сержант. Было не ясно - согласен ли он с таким положением вещей или не одобряет его. "Они, правы", - волнуясь, думал Николай. Еще вчера он горячо опровергал подобные высказывания, сейчас он чувствовал себя не в праве спорить с ними. Мало того: все впечатления последних часов - санитарные обозы, обилие раненых, агония комбата, казавшегося таким несокрушимым, - говорили о чьей-то ошибке... "Что, если и моя вина здесь есть?" - спрашивал себя Николай. - "Опоздал, брат", - вспомнился ему скрипучий голос командира полка, и Николай внутренне сжался, испугавшись разоблачения. Может быть, он в самом деле слишком долго добирался до КП, чтобы передать просьбу комбата, ставшую, в конце концов, ненужной. Но мысль об ответственности за общую неудачу, - а в ней он уже не сомневался, - была такой страшной, что Николай тотчас же попытался ее отогнать. "Конечно, бойцы правы..." - снова подумал он. Причина поражения заключалась, разумеется, в том, что наступление было начато преждевременно... - Девки! - пронзительный крик пронесся по коридору, - совсем маленькая девочка, лет пяти, в черном тулупчике до пят, проталкивалась среди раненых. - Девки! - повторила она, добежав до подруг. - Бегим на крыльцо... Бойцов пришло сколько! - Ну-к что ж, - сказала девочка постарше, держа обеими руками черный квадратный сухарь. - Бегим, девки! Раненого какого привезли! - Ну-к что ж, - проговорила старшая и впилась зубами в твердый хлеб. Сестра ее медленно повела ясными глазами. - Не видели мы их, - спокойно заметила она. - Точно, - усмехнувшись, сказал сержант. Но жестокая новость уже передавалась от человека к человеку; сестры и санитары спешили к выходу, туда же тянулись раненые. Через несколько минут по коридору на носилках пронесли командующего армией. Николай, прижавшись к стене, увидел на подушке крупное, прямоугольное лицо, которое сейчас же узнал. Не защищенные очками глаза генерала, сощурившись, смотрели в потолок... Солдаты молча наблюдали, как носилки свернули в операционную. Все знали уже, что генерал был ранен осколком мины, когда находился на НП командира дивизии. 9 Лежа на операционном столе, командарм почти не испытывал боли, но чувство неловкости, почти смущения, не покидало его. Посылая свои части в бой, он прикидывал обычно возможные потери в личном составе, стремясь уменьшить их. Но ему не приходило в голову, что он сам может оказаться убитым или раненым в сражении, начатом им. И не только потому, что его местопребывание было относительно безопасным, как требовала того целесообразность. Особое, авторское отношение к бою, который он давал, психологически делало его неуязвимым. По дороге в медсанбат генерал вспомнил, как он был ранен в первый раз, без малого сорок лет назад. Японская пуля свалила рядового Сергея Рябинина на улице маньчжурской деревни с мудреным, позабывшимся названием. И хотя сквозная рана в живот оказалась тяжелой, продержав Рябинина около полугода в госпитале, время смягчило память о ней. Потом Рябинин воевал много и счастливо. Под Перекопом он шел в атаку впереди своей бригады и остался невредим, штурмуя Турецкий вал. Надо же было случиться, чтобы его настигла немецкая мина именно теперь, за несколько часов до решительного наступления армии. Упав на землю, командующий почувствовал не испуг, а недоумение, словно действительно верил в то, что возраст и ответственность предохраняют от осколков. Потом на несколько минут он потерял сознание. Сейчас он лежал голый "а высоком столе, стыдясь своего грузного тела с седой растительностью на груди. Вокруг толпились врачи и сестры в чистых халатах; санитары держали над столом керосиновые лампы. Лица у всех были закрыты марлевыми повязками, и это смутно беспокоило генерала. Очутившись среди равно обезличенных, замаскированных людей, он ощутил вдруг непривычную неуверенность. Ему не нравилось также, что в комнате собралось слишком много народа - он предпочел бы одного врача, если без этого нельзя было обойтись. И генерал хмуро поглядывал по сторонам красноватыми сощуренными глазами. Один из хирургов, плотный, плечистый человек с выпуклой грудью, кончил мыть руки и принялся обтирать их мокрой ваткой. Второй хирург был уже готов и стоял, подняв руки ладонями наружу, как будто молился. Поодаль переминался с ноги на ногу командир медсанбата - военврач Луконин. "Ну, а он чего здесь торчит? Другого дела у него нет, что ли?" - рассердился Рябинин, но ничего не сказал. - Сейчас, товарищ командующий! Сейчас начнем, - проговорил командир медсанбата, по-своему истолковав недовольный взгляд генерала. - А я ничего... Не жалуюсь... "Скорей бы действительно начинали", - подумал Рябинин. На тело свое он старался не смотреть, словно таким образом оно становилось менее заметным и для других. - Подготовка рук отнимает много времени, - продолжал Луконин, желая, видимо, развлечь командарма. - У нас практикуется способ Спасокукоцкого - пятиминутное обмывание в горячем растворе аммиака. - Аммиака? - удивился генерал. - Именно так... Вслед за этим идет обтирание сухим полотенцем и потом спиртом, также в течение пяти минут. - Вот оно что... - сказал командующий, скосив глаза на хирурга, все еще старательно обтиравшего розовые руки с короткими сильными пальцами. - Особенное внимание приходится обращать на область ногтей и подногтевых пространств... Тут уж мы не торопимся... - В голосе врача прозвучало наивное удовлетворение. - Понимаю, - сказал командарм. "Напрасно не торопитесь", - едва не добавил он. - Методики мы не меняем и во время большого наплыва раненых... В этих случаях особенно ярко выступают преимущества работы в резиновых перчатках... - Луконин подробно объяснил, в чем именно они заключаются, словно командующий находился не на столе в медсанбате, а обследовал свою санитарную часть. - Так, так... - отвечал Рябинин, нетерпеливо слушая, тяготясь продолжительными приготовлениями. Скоро должна была начаться атака на главном направлении, и командующий не представлял себе, как она произойдет без него. Не ощущая сильной боли, он надеялся уже, что сможет после перевязки вернуться на свой командный пункт. Самая рана казалась ему теперь только досадной помехой, если не чем-то почти конфузным в его положении. Все же он почувствовал волнение, когда первый хирург приказал снять бинт с его бедра. - Дайте мне очки, - попросил Рябинин. - Я бы не советовал... - осторожно возразил хирург. - Нет уж... Давайте очки. Генерал поспешно надел их и непроизвольно шумно вздохнул. Ногу его бережно приподняли, и сестра с невидимым лицом начала медленно скатывать марлю. - Не больно, товарищ командующий? - осведомился Луконин. - Да нет, - ответил генерал ворчливо, хотя жжение в бедре усилилось. Но на него сквозь щели в масках смотрело много глаз - внимательных, озабоченных, любопытствующих. "Вот уставились на меня!" - подумал он с недовольствием. На бинте показалось пятнышко крови, и генерал, позабыв об окружающих, с интересом следил, как оно увеличивалось и темнело, повторяясь на каждом новом витке марлевой ленты. Вдруг под мокрой, почти черной ватой блеснуло что-то красное и живое. Рябинин приподнял голову, удивленно вглядываясь. "Это не очень опасно? Как вы думаете, доктор?" - мгновенно сложился у него в голове тот же вопрос, что задавали сотни людей, лежавших на этом столе. Но рана его, зиявшая выше колена, ближе к внутренней стороне бедра, оказалась небольшой. - Лежите, лежите!.. - сказал первый хирург резким, требовательным голосом. И Рябинин с чувством облегчения опустился на подушку, удостоверившись, что с ним случилось далеко не самое худшее. Хирурги негромко переговаривались, советуясь друг с другом, - однако смысл их речей был недоступен командующему. Он слышал звучные латинские слова, полные таинственного значения, тщетно силясь уразуметь то, что скрывалось за ними. Первый хирург то и дело обращался к сестре, коротко требуя лекарства или инструмент, и женщина, загадочная, как все в этой комнате, быстро подавала странные предметы: изогнутые ножи, щипцы, причудливые ножницы. Их форма была такой же диковинной, как названия: пеан, кохер, корнцанг... Они сверкали в сильном свете нескольких ламп, их ловко брали пальцы в блестящих перчатках... И командарм, наблюдая за обоими врачами, окончательно успокоился. Подобно многим своим бойцам, перебывавшим здесь, он доверял им тем легче, чем меньше их понимал. Речь хирургов, изъяснявшихся на особом языке науки, звучала утешительно именно потому, что казалась необычной. Сам Рябинин начал учиться поздно; и, хотя в старости осторожно полагался на людей, его уважение к созданиям их трудов и мысли оставалось непоколебленным. - Который час? - спросил вдруг генерал. - Пять минут двенадцатого, - ответил командир медсанбата, посматривая на ручные часы. - То есть одиннадцать пять... - поправился он. Командующий подумал, что до начала атаки осталось около трех часов и он действительно успеет вернуться на свой командный пункт. Он не видел теперь ничего, что могло бы помешать этому... К сожалению, он не сможет уже, вероятно, лично наблюдать за ходом боя, но и лежа у себя на КП он сумеет, думалось ему, управлять им. Следовало все же поторапливаться, так как сражение продолжалось и обстановка на фронте менялась ежечасно. Однако хирурги, вместо того чтобы сразу перевязать рану, все еще возились с ней... Их огромные вытянутые тени проносились по потолку, по стенам, завешенным простынями. - Как, друзья, зашивать сейчас будете? - спросил Рябинин. - Что вы, товарищ командующий! Зашивать нельзя, - сказал Луконин. - Почему же? - Надо хорошенько очистить рану... Первоначальный глухой шов уместен лишь там, где есть полная уверенность в надежности очистки. - Ну, ну, давайте, - разрешил генерал. - Именно ранняя очистка является лучшей профилактикой против распространения инфекции, - продолжал врач. - Дело в том, что в течение первых десяти часов бактерий в ране бывает не много и сидят они поверхностно. Затем бактериальная флора быстро размножается, проникает в глубь тканей, а также в ток лимфы и крови... "Бактериальная флора... вот ведь как выражаются", - подумал не без удовольствия Рябинин. Он стал снисходительнее от сознания, что все обошлось лучше, чем он ожидал... Теперь уже, видимо, и речи не могло быть о том, что кто-то заменит его на командном пункте в решающие минуты сражения. Врачи как будто заспорили, голоса их зазвучали громче... - Тимпанита я не слышу, - сказал второй хирург; марля на его губах колебалась от дыхания. - Нет тимпанита... - Это не обязательно, - возразил первый. "Хорошо или плохо, что нет?" - подумал генерал. Впрочем, он не следил уже за невразумительной дискуссией, размышляя о том, что предстояло делать по возвращении в штаб. Там, в связи с его ранением, люди, вероятно, пребывали в тревоге. Надо было, следовательно, как можно скорее снова взять в свои руки командование армией. Удар по немцам надлежало нанести в установленные сроки и так, чтобы он действительно оказался сокрушительным... - Что вы подозреваете? - шепотом спросил Луконин у первого хирурга, отошедшего на минуту в сторону. - Пока ничего определенного... - так же тихо ответил тот. - Спиртовый компресс! - крикнул он сестре. Повязка была, наконец, наложена, и генерал потребовал, чтобы его одели. - Извините, товарищ командующий... Сейчас мы перенесем вас в палату, - возразил Луконин. - Там уже все готово. - Я немедленно еду... - перебил генерал. - Как? - не понял врач. - К себе еду, - сказал командующий. - Извините... Ехать вам нельзя, - упавшим голосом проговорил Луконин. - Почему? Рана ведь пустяковая... - Так точно, - поспешно согласился врач. - Ну, а если "так точно", давай одеваться. Позови моего адъютанта. - Сию минуту... - Луконин снял маску, открыв лицо, такое румяное, что седые усики казались чужими на нем. Растерянно глядя на командарма, он, однако, не двигался. - До почему мне нельзя ехать?! - начал сердиться Рябинин. Первый хирург в свою очередь сорвал с лица намокшую повязку. - Ваша нога нуждается в полной иммобилизации, - сказал он. - Что? - спросил Рябинин. - В покое, - пояснил врач. Сестра и второй хирург также сняли маски, сразу лишившись своего превосходства над Рябининым. У них оказались обыкновенные человеческие лица, раскрасневшиеся после трудной работы. Хирург был очень молодым человеком с черными, аккуратно подстриженными полубачками; сестра - пожилая уже женщина - снимала платочком капельки пота над верхней губой. И Рябинин снова почувствовал себя командиром, облеченным властью над этими офицерами. - Выполняйте приказание! - сказал он, приподнявшись на локте; простыня, которой он был теперь накрыт, сползла с его широкой белой груди. - Товарищ командующий, рана ваша внушает нам некоторое беспокойство, - проговорил первый хирург. Квадратное лицо его с крутым подбородком выглядело таким разгоряченным, словно он только что долго бежал. - Во всяком случае, вы должны находиться под непрерывным наблюдением. - Мы сегодня же вас эвакуируем... - начал командир медсанбата. - Меня?! - закричал командующий, придерживая на груди сползающую простыню. - Извините, - пробормотал Луконин, отшатнувшись и покраснев еще сильнее. Генерал подумал, что, пока он здесь препирается, в его штабе растет волнение. Приближался критический, поворотный момент боя, и каждая минута была теперь дорога. Откинувшись на подушку, Рябинин помолчал, поджав бледные губы. Как и во всех случаях, когда обстоятельства были сильнее его, он испытывал гнев, словно от личной обиды. - Выходит, я должен остаться здесь? - спросил Рябинин. - Извините... - оказал врач. - Хорошо, - неожиданно согласился Рябинин. - Благодарю вас!.. - обрадовался Луконин. - Сейчас мы устроим вас в палате... - Прикажи поставить там телефоны, - сказал командарм, - я переношу сюда свой КП. Луконин оторопело поглядел на хирургов. - Кликни, наконец, моего капитана, - приказал командарм. - Слушаю! - выкрикнул врач и торопливо пошел к двери. Никто не отважился больше спорить с генералом, и, когда Луконин вернулся, было решено поместить его в отдельном домике, во дворе школы. Раненых, находившихся там, Рябинин предложил перевести в главное здание в палату, ранее предназначавшуюся ему. - Даю тебе полчаса на всю организацию, - напутствовал генерал Луконина. Он распорядился также снестись со штабом, вызвать сюда, в медсанбат, начальника оперативного отдела, телефонистов и офицеров связи. Пока оборудовали во флигеле новый КП армии, генерала пришлось положить в общей палате. "Пятый класс", - прочел Рябинин на остекленных дверях комнаты, куда его принесли. Лежа в узком проходе между двумя рядами носилок, он некоторое время осматривался. И бойцы, приподнимаясь на своих низких, тесно составленных ложах, также безмолвно глядели га командарма. В раскрытых дверях толпились те, кто ожидал эвакуации в коридоре. - Здравствуйте, товарищи красноармейцы! - громко, приветливо проговорил Рябинин. - Здравия желаем, - ответило несколько голосов. Рябинин улыбался, находясь в том приподнятом состоянии, какое сопутствует смелым решениям. Мысль о том, что, вопреки обстоятельствам, он - и никто другой - начнет сражение, столь заботливо им подготовленное, радовало генерала. Но выжидающе, с каким-то неопределенным любопытством смотрели на него солдаты. Белели их перевязанные головы, руки, ноги, и поэтому особенно темными казались лица людей - грязновато-серые или синие, коричневые, землистые или багровые от жара. - Поднимите меня... Дайте еще подушку, - попросил командарм молодого хирурга, оставшегося в палате. Он испытывал все же некоторое затруднение оттого, что не стоял, разговаривая с бойцами, а лежал среди них. - Что, товарищи? Как вас приняли здесь? - спросил Рябинин, когда его усадили на носилках. - Благодарим!.. Хорошо приняли, - ответили два-три человека. - Накормили? Чаю дали? - Так точно... Благодарим... - проговорил светлоусый большелобый солдат. Он стоял в дверях, держа на весу забинтованную ногу, обхватив за шею рябого сержанта с нетрезвыми как будто глазами. - Да ты садись, садись... - сказал генерал. Кто-то из санитарок подал табурет, и солдат запрыгал к нему на одной ноге, поддерживаемый сержантом. - Покорно благодарим, - повторил он, усаживаясь. - Давай знакомиться, - сказал командующий. - Какой части? Как зовут? Красноармеец снова попытался встать, но Рябинин замахал рукой. - Рядовой Никитин, второй роты, первого батальона, двенадцатого полка, - выпрямившись на табурете, привычно доложил боец. - Так это у вас Горбунов командиром? - вспомнил Рябинин. - Так точно, товарищ генерал-лейтенант. Был покуда у нас... - А... понимаю... - помолчав, сказал командующий. Проследив за взглядами солдат, направленными в дальний угол, он увидел там на крайних носилках медно-красный, утонувший в подушке профиль молодого комбата. "И он здесь!.." - со странным, сложным чувством сострадания и досады подумал генерал, припоминая свою недавнюю, единственную встречу с Горбуновым. - Помирает комбат, - громко сказал рябой сержант. - Что с ним? Куда он ранен? - спросил Рябинин, повернувшись к врачу. - Разрыв подключичной артерии... гематома... - тихо, как бы по секрету, заметил хирург. - Жалко Горбунова, - искренне, с силой произнес генерал. - Душевно жалко, - подтвердил Никитин. Командарм снова посмотрел в сторону старшего лейтенанта. Профиль его с запавшим, закрытым глазом четко рисовался на свежей наволочке. Девушка, почти девочка, с очень бледным лицом сидела около Горбунова, прислонясь спиной к стене, пристально глядя на генерала. - Как у вас дело было? - спросил он. - Давно вы из батальона? - Одно название - батальон... Там и роты теперь не осталось, - сказал сержант. - Наших тут целая рота наберется, - добавил Никитин. Он приподнял свою раненую ногу и, поморщившись, перенес на другое место: видимо, он никак не мог найти для нее удобное положение. "Так это все бойцы из батальона Горбунова", - подумал командарм. И то, что он очутился среди людей, направленных им в заведомо безрезультатный бой, вдруг обеспокоило его. - Разрешите... товарищ генерал... - послышался невнятный, сдавленный голос. Рябинин обернулся и слева от себя увидел большой марлевый шар. В первое мгновение генералу показалось, будто человек сидит к нему спиной, потом он понял, что лицо раненого было наглухо забинтовано. Только красные уши да узкая щель, оставленная для рта, темнели на белоснежном фоне повязки. - Я слушаю, - сказал командарм. - Отправить меня надо... - промычал раненый, с трудом двигая стянутыми губами... - Может, что сделают мне... если вовремя захватить... - Он осторожно положил серую руку на бинт, на то место, где были недавно его глаза. - Машины не ходят, товарищ командующий, - объяснил хирург, - а наш обоз еще не вернулся. - Дайте ему моих лошадей, - сказал командарм. - Прикажите сейчас же... - Спасибо, товарищ генерал, - выдавил раненый, и это прозвучало у него как "аипо афариш енеал". Врач вышел, чтобы распорядиться, и несколько секунд в палате все молчали. Генерал снова поочередно оглядывал своих неожиданных соседей; молоденький боец с округлым, миловидным лицом, стоявший в дверях, смотрел на командующего так строго, что Рябинин задержался на нем дольше, чем на других. Он думал о том, как, видимо, тяжело было его людям, пострадавшим в безнадежной, казалось им, атаке, - их осведомленность о ней ограничивалась их зрением и слухом... Бойцы ничего не знали об истинной своей роли в наступлении, и их жертвы представлялись им бесплодными... Генерал пошевелился на носилках, и сестра бросилась к нему, чтобы помочь. - Не надо... Ничего... - сказал Рябинин. Его охватило тревожное сомнение, словно ему показалась слишком дорогой цена не достигнутого еще успеха. Сражение, спланированное им в тишине штаба, стало судьбой многих людей, едва лишь прогремели первые выстрелы. И если в тактических расчетах командарм оперировал преимущественно такими величинами, как количество активных штыков, огневая мощь, техническая оснащенность, - то в минуты, когда он встречался со своими активными штыками, они превращались в его живых спутников. Понимая их лучше, казалось ему, чем кто-либо другой, он почувствовал неотчетливое желание уйти от десятков глаз, в которых прочитал недоумение. "Я, наверное, ослабел... - подумал он. - Как некстати, что я ранен!.." И Рябинину захотелось утешить своих солдат... Он не мог обсуждать с ними сейчас оперативную схему боя, но его люди нуждались хотя бы в слове уверенности и надежды. - Что же, друзья, не одолели вы немца? - начал он. - Никак нет, товарищ генерал-лейтенант, - подтвердил Никитин. - Почему же так получилось? Как думаешь? Солдат ответил не сразу, видимо подыскивая подходящее выражение. - Если по правде разрешите? - спросил он, понизив голос, поглаживая раненую ногу. - А как же, только по правде, - сказал командующий. Никитин оглянулся на товарищей, ища поддержки, потом твердо проговорил: - Прежде времени подняли нас, так я считаю. - Почему же прежде времени? - расспрашивал Рябинин. - Подготовки полной не было... А без подготовки, сами понимаете, далеко не пройдешь... Артиллерии нашей мы почти что не слышали... - Поиграла раз-другой... и вся музыка, - громко сказал рябой сержант. - А у фрицев - техника... Гвоздит и гвоздит... Обидно, товарищ генерал-лейтенант! - звонким голосом заявил смуглолицый паренек с носилок, стоявших неподалеку. - В отношении погоды еще учитывать надо... - заметил Никитин. - Весна - время тяжелое... - Верно!.. Такая грязь! - закричал молоденький, миловидный солдат в дверях. Бойцы осмелели и высказывались теперь один за другим с непринужденной прямотой. Командующий находился в одинаковом с ними положении, и это уравнивало собеседников. - Не сидится молодежи в обороне... Вот раньше срока и повели нас... Без высшего приказа, так я думаю... - заключил Никитин и бережно перенес ногу на прежнее место. Генерал подозрительно посмотрел на солдата, не поняв, что, собственно, скрывалось за его последними словами. Деликатное намерение снять с него, командарма, ответственность за опустошительный неуспех удивило Рябинина. - Нет, друзья, не так дело обстоит, - проговорил он. - Все вы честно выполнили мой приказ... И не ваша вина, что немец еще держится в своих окопах... Не долго ему осталось там сидеть... Кровь свою вы пролили не даром... Кто-то из раненых громко застонал, и все обернулись к нему. Потом снова обратили свои лица к генералу. Было слышно дыхание многих людей - частое, прерывистое либо трудное, хриплое... Синеглазая девушка, дежурившая около умиравшего комбата, обтерла ваткой его губы. - Бой еще не кончен, друзья, - громко продолжал командарм, держась за брусья носилок, стараясь сидеть прямо, - поэтому не надо спешить с выводами... Раненые напряженно слушали, но по их лицам - отчужденным или испытующим - командарм понял, что бойцы ему не верят. Он говорил еще некоторое время о том, что путь к победе не легок, что, желая выиграть в решающем пункте, приходится иной раз отступать, сворачивать в сторону, - но никого, казалось, не разубедил... Когда генерал кончил, сержант с тронутым оспой лицом усмехнулся. - Что было - видели, что будет - увидим, - сказал он. Особое, трудное сочувствие, что испытывал Рябинин к бойцам, выполнявшим его приказ, становилось тем сильнее, чем упорнее они противились утешению. И командарм подумал, что только успех, быстрый и шумный, может вернуть ему поколебленное, если не утраченное, доверие людей. "Ну что ж, они еще услышат в победе, еще порадуются..." - успокаивал он себя. Он снял очки, чтобы протереть их; его морщинистое лицо с замигавшими близорукими глазами, с поджатым ртом выглядело очень старым и расстроенным. - Товарищ командующий, нам бы полечиться немного, а потом мы со всей охотой... - почему-то просительно проговорил Никитин. - Это точно, - сказал сержант. - Подремонтироваться надо... - Вы не сом