рукам. Второго августа американцы с англичанами захватили нахрапом Архангельск и кинулись загребать, что можно. Думали они разом пробиться по Двине на Котлас, но это у них не вышло. Им там морду набили, как следует, и прочь погнали. На нашей Северной железной дороге у них тоже большие планы. Они по этой дороге к Вологде рвутся и дальше, на Москву. Ихний главнокомандующий английский генерал Пуль объявил, что, мол, в десять дней до Вологды дойду. Но уже, как видите, не дни прошли и не недели с той поры, а месяцы, и поход этот у интервентов и белогадов не получился. Теперь наша задача так сделать, чтоб и дальше у них ничего не получилось. Выбор тут такой перед нами: либо к американским да английским буржуям в кабалу идти, либо становиться грудью на защиту своей Советской власти. Народ наш уже выбор давно сделал. На Двине до подхода частей Красной Армии врага держали местные отряды добровольцев. Я думаю, и мы не плоше себя показать должны. Не дадим и на нашем участке ходу гадам-захватчикам. Будем бить их из-за каждой кочки. Будем лупить их в хвост и в гриву. Захотели нашей землицы, гости заморские, - что ж, дадим всем по три аршина на брата. На лес наш зуб у вас горит - ну что ж, дадим и лесу: по осиновому колу каждому. Словом, расчет произведем полный и окончательный, чтоб и впредь неповадно было подлецам на нашей земле шкодить. Шергин умолк, хотел надеть на голову шапку, но увидел, что в руке ее уже нет. Она лежала у его ног на крыльце. Шергин посмотрел на нее с удивлением, словно она сама прыгнула к нему под ноги. Потом наклонился, поднял и, надевая на голову, сказал: - Вот вам, товарищи крестьяне, и весь текущий момент. А если коснуться резолюции по моменту, то резолюция наша, я думаю, будет короткая. Первое - стоять насмерть за Советскую власть, за землю свою, на которой наши деды и прадеды жили и которая теперь целиком наша народная; второе - организовать отряд красных партизан и чтобы тому отряду стоять насмерть за Советскую власть, за народ наш свободный, за родимый наш север. Верная резолюция? Шергин перегнулся через перила крыльца и протянул большую сильную руку над сгрудившейся вокруг крыльца толпой. Несколько молодых голосов тотчас отозвалось: - Верная резолюция. Старик, который давеча показывал интервентам кукиш, кивнул седой гривастой головой и тоже сказал: - Верная резолюция. - Верная, верная, - закричали со всех сторон, и уже кто-то взбегал на крыльцо, чтобы сказать слово. Говорили, впрочем, на этом митинге немного. Не было времени для долгих разговоров. В конце митинга приняли наказ вступающим в партизанский отряд. Он же был и обязательством каждого партизана и его клятвой: "Мы, нижеподписавшиеся граждане Савинской волости, вступая в партизанский отряд, обязуемся твердо встать на защиту Советской власти от всех разбойников-капиталистов и от всех контрреволюционных сил, твердо выполнять все боевые задачи, быть всегда наготове, при полном боевом порядке. По первому приказанию начальника отряда и отдельных командиров выступать беспрекословно. При выполнении боевой задачи действовать дружно, все как один, не забывать своего поста. Того, кто при встрече с неприятелем будет прятаться за спину товарищей и уклоняться от своей задачи, бить на месте преступления как подлого труса". Окончив чтение сочиненного всем митингом документа, Дьяконов положил листок на вынесенный из избы стол. Рядом он положил огрызок карандаша и вызвал желающих подписать партизанское обязательство. Сперва потянулась к нему молодежь, а за ней пошли бородачи. Шергин следил за тем, как один за другим подходили участники митинга к столу и, сняв шапки, старательно выводили свое имя под обязательством. В это время у крыльца появился член волисполкома Рябов, только что приехавший в Шелексу. Лицо его было озабочено и нахмурено. Увидя Шергина, он подошел к нему и тихонько сказал, что сейчас получено сообщение о взятии станции Приозерской англичанами и белогвардейцами. Выслушав это сообщение, Шергин минуты две стоял молча, прикидывая в уме, какие последствия могла иметь потеря Приозерской. Заняв станцию, враг овладевал конечным пунктом Онежского тракта. Раньше интервенты владели только частью этого тракта, соединяющего побережье Белого моря с железной дорогой Архангельск - Вологда. Теперь они получили в свои руки одну из важнейших на севере транспортных магистралей. Вместе с тем они смыкали прежде разобщенные участки фронта - железнодорожный и онежский. Подумав об этом, Шергин замотал головой, словно его пчела ужалила, но тут же застыл неподвижный и хмурый, увидев светловолосого мальчонку, выскочившего из стоявшей через дорогу избы. Он глядел на всклокоченную голову мальчонки, а видел другую голову - такую же светловолосую и вихрастую... Глебка... Как же теперь с Глебкой? Раз Приозерская взята, выходит, что он теперь отрезан. Что же это такое? Как же так получилось? Шергин растерянно огляделся, словно ища у окружающих ответа на свои недоуменные вопросы. В ушах его прозвучали последние слова Глебки: - "Батя! Я с тобой тоже. А?" Эх, если б он в самом деле взял Глебку с собой. Но теперь уже поздно было жалеть об этом. Между ними пролегла ощетинившаяся штыками линия фронта. Впрочем, разлука все равно была бы неизбежна, даже в том случае, если бы Глебка был сейчас здесь. Партийные организации укома и волисполкомов нацеливали коммунистов на организацию партизанского движения и активное участие в нем. Уходя партизанить, Шергин все равно не мог бы взять Глебку с собой. С дедом Назаром мальчишка перебьется как-нибудь. Назар Андреевич обещал в случае чего взять его на свое попечение, позаботиться о нем. Старый лесовик знал на сто верст вокруг каждую кочку, каждую былинку. У него всякая зверушка, всякая пичуга на примете. Он и на боровую дичь умелый охотник и на водоплавающую, и на зверя. Своим дробовиком и силками он и себя и Глебку прокормит. На него можно положиться... Да, конечно. И все-таки сердце Шергина тоскливо заныло, когда он подумал о Глебке, о неустроенной его судьбе... Много, много нынче неустроенных судеб. И все надо устроить, а еще прежде того отвоевать их общую судьбу... Шергин шумно вздохнул и, точно стряхнув с себя давящую тяжесть, подошел к столу, на котором лежал листок с партизанским обязательством. Толпа уже отхлынула от стола, возле которого осталось только трое бородачей. Они подписывались под обязательством последними. Шергин посмотрел, как они один за другим осторожно и старательно вместо подписей ставили корявые кресты. Когда они отошли, Шергин с Дьяконовым подсчитали подписи. - Девяносто, - сказал Дьяконов, останавливая толстый заскорузлый палец на последней подписи. - Девяносто одна, - сказал Шергин, ставя свою подпись в самом низу листа. ГЛАВА ШЕСТАЯ ХМУРОЕ УТРО Весь день за станцией сильно палили. Ночь Глебка спал неспокойно и проснулся поздно. В сторожке было совсем светло. В углу за печкой возился дед Назар. Когда он пришел, Глебка не слыхал. Старый лесной объездчик был давним другом Шергина. Его небольшой домик стоял в лесу неподалеку от Шергинской сторожки. Жил дед Назар одиноко. Происходил он из крестьян Пинежского уезда и до сих пор любил при случае ввернуть в разговоре, что "Пинега с Питером под одним литером", хотя из родных мест ушел более сорока лет тому назад. Говорили, что ушел он не по своей охоте, а не поладив с начальством. Местный исправник на весенней пинежской ярмарке цапнул у охотника, привезшего на ярмарку меха, несколько лучших песцовых шкурок. Ограбленный охотник не посмел перечить начальству, но за него вступился бывший под хмельком Назарка Маслин. Он выхватил шкурки из рук исправника и перекинул хозяину. Исправник за такой дерзостный поступок приказал схватить Назарку и выпороть. Но Назарка в руки стражников и понятых не дался, сильно потрепал одного из стражников и, грозясь "поломать кости" самому исправнику, скрылся в лес. Исправник, давно точивший нож на строптивого парня, обрадовался случаю и создал дело о "буйстве при публичном торгу, увечьи стражника при несении служебных обязанностей и сопротивлении законным властям". Он приказал "всенепременно схватить того Назарку Маслина, как он выйдет из тайболы", угрожая на этот раз отправить его "при надлежащем деле прямо в Архангельскую губернскую тюрьму, где и сгноить его". Назарка расчел, что теперь ему уже не житье на Пинеге и вовсе ушел из родных мест. После этого он скитался по необъятной Архангельской губернии более двадцати лет, побывал за это время в далекой и богатой Ижме, ловил навагу под Кемью, бил тюленя на Зимнем берегу Белого моря, ходил покрутчиком на тресковый лов, белковал в бескрайних архангельских лесах. С годами Назарка поутих нравом и полюбил лесной мир. Стал он уже Назаром, потом Назаром Андреевичем, после и дедом Назаром. Родных своих он мало-помалу растерял и позабыл, своей семьей не обзавелся, а так и остался жить бобылем на белом свете. На Приозерской дед Назар появился лет восемнадцать тому назад, да так и остался тут, поступив на службу в лесничество. С лесником Шергиным они сразу и крепко подружились, и эта дружба, основанная на сходности непокорных и гордых характеров, осталась навечно крепкой и нерушимой. В Шергинскую сторожку дед Назар заходил в любое время и с делом и без дела. Часто появлялся он и в отсутствии лесника, чтобы проведать Глебку и приглядеть за ним. Поэтому Глебка не удивился, когда, проснувшись, увидел хлопотавшего в сторожке деда Назара. Бормоча что-то себе под нос, дед ковырял топором пол за печью. Потом отложил топор, побежал в угол, где висели книжные полки, снял с полки стопку книг и потащил за печку. - Ты чего, деда? - спросил Глебка, сбрасывая с себя старый тулуп, которым был укрыт, и спуская ноги с лежанки. - Ты чего там хоронишь? - А-а, проснулся, - откликнулся дед певучим северным говорком и, понизив голос, спросил: - Отец-то, как вчерась поезжал, ничего особенного не наказывал? - Как же, - встрепенулся Глебка. - Наказывал ждать беспременно. Сказал, что скоро воротится. - Скоро? - дед Назар как-то неопределенно растянул это слово и смущенно заморгал глазами. - Вот уж и не знаю, парень, как оно теперь скоро-то получится. Станцию, вишь ты, заморские паразиты и белогады взяли. Мы уже, значит, с тобой теперь за фронтом у их в тылу. Да, брат. Дед Назар сокрушенно помотал маленькой седой головой и поспешил с книгами в угол за печку. Проводив его глазами. Глебка увидел, что широкая половица в запечном кутке поднята и в открывшийся тайник дед укладывает снятые им с полки книги. Глебка сидел на лежанке растерянный и ошеломленный. Что же это такое? И станция взята и они за фронтом теперь? А как же будет с возвращением отца? Глебка вскочил на ноги и стал поспешно одеваться. Он кинулся к деду с расспросами. Но старик и сам знал немного. Он смог только еще раз повторить, что интервенты и белогвардейцы уже взяли станцию и продвинулись вперед по направлению к станции Емца. Глебка слушал деда Назара удрученный, так как не мог себе представить, что теперь будет. Он стоял возле печки за спиной деда Назара и смотрел на бурые морщинистые руки, укладывающие в тайник за печкой отцовские книги. Вид этих книг вывел, наконец, Глебку из оцепенения. Он знал, как бережно отец относился к книгам, и не понимал, почему дед Назар затискивает их теперь под пол. - Ты зачем книги берешь? - спросил Глебка, нахмурясь. - Затем, чтобы отцу твоему, ежели он воротится, головы не сняли, - проворчал дед. - Да за один замах и тебе тоже. Он уложил в тайник одну пачку книг и притащил другую. Обложка верхней книжки отлетела, и Глебка увидел портрет человека с могучим выпуклым лбом, глядевшего прямо Глебке в лицо улыбающимися, чуть прищуренными глазами. В уголках этих удивительно живых глаз лучились тонкие морщинки. Дед Назар долго всматривался в портрет, потом перевел взгляд на подпись и, пришептывая, прочел: "Товарищ Ленин - вождь мирового пролетариата". Дед Назар тяжело вздохнул и, покачав головой, сказал, не спуская глаз с портрета: - Так. Значит, опять в подпол, как до семнадцатого года. Он поднял с полу обложку книги, бережно прикрыл ею портрет и, кладя в тайничок, добавил. - Ну, что ж. До времени ведь. Дед сложил в тайничок все книги и брошюры, какие были на полках, потом поставил половицу на место и старательно забил и заровнял ее. После этого он притащил из сеней удочки, старое ведро, еще какую-то рухлядь и кинул поверх закрытой половицы за печку. Покончив с тайничком, дед внимательно оглядел сторожку. Теперь, когда не было книг, пустые полки резко бросались в глаза, и, подумав, дед взял топор, оторвал полки и унес с собой. Через час он снова заглянул в сторожку и сказал: - Ты б, Глебка, на деревню лучше пошел. - Зачем я пойду на деревню? - сказал Глебка, сам не зная, что делать. - А вдруг батя придет? - Отец сейчас сюда не полезет, в лапы к этим, к камманам, - сказал дед. - Он же понимает, что к чему. А вот сюда гости непрошеные могут и пожаловать. Еще тебя начнут про отца пытать. А в деревне, вишь ты, народу много. Там никто этакого мальца не заметит. Глебка колебался. Дед Назар сказал уже сердито: - Ты, слышь, не дури, парень, не противничай. Потом воротишься. А сегодня тут горячо для тебя. Иди, давай, отсюда подобру-поздорову. Это же и для отца будет лучше. Последний довод решил дело. Может так и верно для бати лучше. Глебка надел ватник и ушел в деревню к Степанку. ГЛАВА СЕДЬМАЯ ЛЕЙТЕНАНТ ПИТЕР СКВАБ В ВОРОНИХЕ Дед Назар ошибался, думая, что, спровадив Глебку в деревню Ворониху, избавил его от всех опасностей и беспокойств. Ворониха оказалась местом далеко небезопасным и очень неспокойным. В тот самый час, когда Глебка сбежал с крыльца своей сторожки и вышел на тракт, ведущий к Воронихе, в деревню входила рота солдат королевского Дургамского полка под командованием лейтенанта Скваба. Лейтенанта Питера Скваба в полку считали исполнительным офицером. Он старался оправдывать эту репутацию, так как давно уяснил себе ту практическую истину, что хорошая репутация - это хорошая вывеска. Это часто повторял Питер Скваб старший - глава лондонского торгового дома "Герберт Джошуа Питер Скваб и сыновья - торговля лесом и пиломатериалами". Провожая сына, отбывавшего вместе с полком в Мурманск, он сказал: - Интервенция русского Севера - большое и прибыльное дело. Наша фирма особенно в этом заинтересована. У России очень много леса и очень мало сил сейчас. Это определяет наше отношение к ней. Помни, Пит, что ты едешь в Россию не только как британский офицер, но и как представитель нашей фирмы. Будь беспощаден и предприимчив. Питер Скваб был беспощаден и предприимчив. Сразу по прибытии в Россию он убедился, что лесу в России было действительно много. Лес был буквально всюду. Даже дорога в эту деревушку пролегала по великолепному сосновому бору с прямыми, как свечи, сорокаметровыми стволами. Сама деревня тоже окружена была дремучими вековыми лесами. Говорят, что они тянутся на сотни миль. Боже мой, какое богатство! Какое неисчерпаемое, несметное богатство. Неужели пропадать такому богатству? Нет-нет! Его надо взять. Им надо овладеть. И, в сущности говоря, это нетрудно было бы сделать, если бы не большевики... Дойдя в своих размышлениях до этого места, лейтенант Скваб нахмурился. И без того узкие губы его сжались в ниточку. Он пристально вглядывался в лица окружающих его людей. Перед ним было все население деревни. Лейтенант велел собрать всех на площади перед старой деревянной церковкой. Он хотел обратиться к ним с речью. По настоянию отца, Питер Скваб изучал русский язык и вел всю переписку фирмы с русскими лесоторговцами. Сейчас знание языка должно было пригодиться. Он собирался щегольнуть им в своей речи. Для полной безопасности за его спиной стоял взвод солдат под командой сержанта Даусона, а с церковной паперти глядел на толпу тупорылый пулемет. Обеспечив себе таким образом внимание слушателей, лейтенант Скваб произнес перед крестьянами деревни Воронихи следующую речь: - Жители России! Войска союзников пришли, чтобы не сражаться с вами, да, не сражаться с вами, но, как возможно, помогать вам. Мы пришли помочь, да, помочь, чтобы стать вам свободной нация. Мы дадим для населения очень большое число хлеба. И за то именно мы просим вас быть на нашей стороне против большевиков и комиссаров, от которых с сего числа имеем честь освободить вас. Лейтенант приостановился, любуясь последней фразой, произнесенной им легко и быстро, ибо выражения "с сего числа" и "имеем честь" часто встречались в коммерческой переписке и были хорошо знакомы и привычны. Сделав после удачного оборота речи внушительную паузу, лейтенант продолжал: - Теперь у вас будет британский порядок и никакой анархии. Всякий другой порядок сейчас же отменяется. Я буду приказывать некоторые разумные и строгие меры, а вы будете выполнять эти меры. Кто не будет покорно все делать, того я буду беспощадно уничтожить. Лейтенант взмахнул перчаткой, словно показывая, как он будет уничтожать неповинующихся. Крестьяне стояли неподвижно и глядели на него хмуро и настороженно. Это не понравилось лейтенанту. Они должны были робко опустить глаза. Они не должны стоять так, глядя прямо на него. - Кто здесь у вас есть болшевик? - спросил он отрывисто. Толпа молчала. Лейтенант Скваб подождал минуту. Взгляд его остановился на рябом лице кулака Мякишева, стоявшего несколько в стороне от толпы вместе с лавочником Дерябиным. С приходом англичан Мякишев повеселел, уничтожил все следы пребывания в его доме сельсовета и снова перетащил часть мебели из верхнего этажа в нижний. Вслед за тем Мякишев привез обратно к себе во двор молотилку, которую сельсовет отобрал у него для общественных нужд. После этого он надел свою праздничную синюю тройку, положил в жилетный карман огромные серебряные часы, обулся в мягкие хромовые сапоги и пошел к попу, в доме которого стал на постой лейтенант Скваб. Лейтенант Скваб сидел в просторной поповской горнице с навощенным полом, фикусами, пузатым комодом под накидкой вологодских кружев и большим иконостасом в красном углу. Он сидел и пил чай. За самоваром сидела полнотелая попадья с розовым лицом, розовыми руками, с розовыми на локтях ямочками, выглядывающими из-под рукавов розового утреннего капота. Третьим за столом был отец Захарий - желчный, малорослый, сухонький, с нервным лицом и быстрой речью. Постоянно поправляя налезающие на лицо жиденькие рыжеватые волосы, отец Захарий толковал лейтенанту о божественном происхождении всякой власти (кроме, разумеется, большевистской) и о том, что все мужики скопидомы и подлецы. Отец Захарий говорил скороговоркой, и лейтенант плохо его понимал. Он изредка кивал своей длинной головой и все смотрел на пухлые, розовые руки попадьи. Попадья смущалась и сладким голосом предлагала еще чаю. Лейтенант пил, отец Захарий продолжал говорить. Увидя входящего Мякишева, он приостановился и, прервав доказательства божественности происхождения власти и мужицкой подлости, отрекомендовал вновь пришедшего как представителя имущих и благонамеренных крестьян Воронихинского прихода. Мякишев приветствовал лейтенанта Скваба как "представителя славных союзников" и сообщил ему фамилии сельсоветчиков, которых, по мнению Мякишева, следовало немедленно арестовать, как первейших смутьянов и большевиков. Лейтенант Скваб вынул записную книжку в кожаном черном переплете, аккуратно записал в нее все фамилии и сказал, что займется этими людьми. Но прежде он хотел показать населению свои мирные намерения, чтобы привлечь его на свою сторону в борьбе с большевиками. С этой целью лейтенант и созвал в полдень крестьян на площадь. - Кто же здесь болшевик? - нетерпеливо повторил лейтенант Скваб свой вопрос. И опять все замолчали, глядя на этого длинного иноземца, который нивесть зачем приехал из Англии в Ворониху и спрашивает про большевиков. Вместе с другими смотрел на лейтенанта Скваба и Глебка. Он залез на зеленый столбик церковной ограды, откуда было хорошо видно все, что делалось на площади. Рядом с ним устроился Степанок. - Гляди-ко, гляди, - дергал Степанок за рукав Глебку. - Солдаты-то ихние не на той руке ружье держат, не по-нашему. - А сапоги-то, сапоги-то, гляди. Вона, который у пулемета сидит, ногу задрал, гляди. И каблук и подошва - все в гвоздях. Не меньше, как гвоздей по сто на каждом сапоге будет. - Погоди ты. Офицер опять чего-то говорит. Не дождавшись ответа, лейтенант Скваб вынул из кармана длиннополого френча черную записную книжку и стал называть записанные еще утром под диктовку Мякишева фамилии. Их было пять - весь состав сельсовета. Назвав фамилии, лейтенант опустил записную книжку и сказал громко. - Эти фамилии приказ выйти наперед. Но никто не вышел вперед. Наоборот, два человека выскользнули из задних рядов и скрылись в первом от церкви проулке. Это были секретарь и член сельсовета. Еще один член сельсовета и председатель скрылись из Воронихи на заре, услыхав о взятии интервентами и белогвардейцами станции. Они ускакали в волосгь и там присоединились к формирующемуся партизанскому отряду. Единственным членом сельсовета, который находился на площади, был Василий Квашнин. Лейтенант нетерпеливо передернул плечами. - Я буду еще раз сказать фамилии, - объявил он, думая, как выйти из неловкого положения. - И они будут громко откликать. Он стал снова читать фамилии одну за другой, делая после каждой остановку и оглядывая толпу. Толпа отвечала после каждой фамилии: - Нет такого. После первой фамилии ответ был недружен и его негромко выкрикнули два-три человека. Но мало-помалу толпа осмелела и уже в ответ на новую названную лейтенантом фамилию все громко и дружно кричали: - Нет такого. Они прокричали "нет такого" и тогда, когда названа была фамилия Квашнина, хотя сам Квашнин стоял на виду у всех. Это была уже явная насмешка. Лейтенант не подозревал еще правды, но по оживлению в толпе понял, что на площади делается не совсем ладное. Левая щека лейтенанта задергалась, и он грозно поглядел в сторону Мякишева, который утром дал ему список членов сельсовета. Мякишев кашлянул и показал рукой на Квашнина. Он пытался сделать это исподтишка, незаметно для других, но многие из крестьян заметили его предательский знак. Глебка, отлично видевший все с высоты своего столба, сказал Степанку взволнованно: - Вот гнида. На твоего батьку указывает. Лейтенант понял жест Мякишева. Он сказал что-то по-английски сержанту Даусону и показал перчаткой на Квашнина. Сержант в сопровождении двух солдат подошел к Квашнину и сделал ему знак, показывая, что надо выйти вперед. Квашнин сделал несколько шагов и приблизился к лейтенанту. - Ну ты, скажи сейчас, почему сразу не откликал, когда я говорил болшевик выйти наперед? - спросил лейтенант резким, каркающим голосом. - Я не большевик, - ответил Квашнин. Он говорил негромко, но его спокойный окающий говорок был слышен на всей площади: так тихо стало на ней. - Ты не болшевик? - сказал лейтенант Скваб. - Но? Ты врал. Не так? - Я беспартийный, - сказал Квашнин все так же сдержанно и спокойно. - А врать, я отродясь не врал. - Врал. Врал, - перебил лейтенант. - Вы все врал. Все врал. Кричали, что нет Квашнин, нет такого. А? Но? Ты и сейчас эту минуту врал. Говори правду, кто ты есть? Ну? Квашнин стоял молча. Потом, словно на что-то решившись, сказал, глядя прямо в лицо лейтенанта. - Кто я такой, то всем здесь известно: я русский человек и на своей земле стою. А вот ты кто такой? Он сказал это твердым голосом, глядя прямо в лицо стоявшему перед ним иноземному офицеру. Эта твердость, этот смелый взгляд больше всего и взбесили лейтенанта. - Что? А? Ты не знал, кто я? - вскричал он с бешенством. - Харашо. Харашо. Ты сейчас узнал. Он мигнул сержанту Даусону, широкоплечему детине с лицом ветчинного цвета, а тот в свою очередь мигнул двум своим солдатам. Все трое подвинулись сзади к Квашнину. Лейтенант, не торопясь, надел перчатку - дорогую толстую перчатку из кожи австралийской свиньи пеккари. - Ты узнал. Ты сейчас узнал. Лейтенант коротко размахнулся и ударил Квашнина прямо в лицо. Удар пришелся по рту. Рот мгновенно окровянился. Голова Квашнина от удара дернулась назад. В следующее мгновение он рванулся вперед на обидчика, но сержант и двое солдат опередили его. Они закрутили ему руки назад и связали кушаком, снятым тут же с самого Квашнина. Лейтенант снова размахнулся и ударил Квашнина в лицо, потом еще и еще, приговаривая с каждым ударом: - Ты узнал. Ты сейчас узнал! Эти короткие вскрики и громкое, прерывистое дыхание лейтенанта явственно слышались на затихшей площади. И вдруг над толпой повис тонкий, надрывный вопль. Это кричала жена Квашнина Ульяна. Она вырвалась из толпы и побежала через площадь к лейтенанту. - Пошто бьешь! Пошто бьешь, окаянный, - кричала она на бегу и, приблизясь к лейтенанту, вцепилась в его руку, занесенную для нового удара. Лейтенант рывком повернулся к ней и что-то крикнул сержанту. Сержант, оставя Квашнина, кинулся на помощь лейтенанту. Он с силой рванул женщину за обмотанный вокруг ее головы и шеи платок. Теряя равновесие, она повернулась к нему лицом. Сержант изо всех сил ударил ее коленом в живот. Женщина, как подкошенная, рухнула на землю, испуская глухие стоны. Лейтенант на мгновенье обернулся к ней и брезгливо ткнул носком ботинка. - Русский дрянь. Дрянь. - Не смей! - закричал не своим голосом Квашнин, - стараясь вырваться из рук держащих его солдат. - Не смей, гад! В толпе закричали сразу несколько голосов: - Пошто женку трогаешь! Не трожь женку! Толпа угрожающе загудела и качнулась в сторону лейтенанта. Он махнул рукой стоявшим за его спиной солдатам, и первая шеренга взвода двинулась на толпу, выставив перед собой штыки. Сержант тем временем схватил Ульяну за узел головного платка и поволок по земле через площадь. Ульяна перестала биться и затихла, потеряв сознание. Квашнин смотрел на нее остановившимися глазами. Потом он перевел глаза на лейтенанта, и столько в них было ненависти, так страшно было окровавленное, вспухшее лицо Квашнина, что лейтенант отскочил на шаг назад и схватился за кобуру. Он не на шутку перетрусил при виде этого разъяренного крестьянина, при виде толпы, медленно, с проклятиями отступающей перед штыками солдат к краю площади. Глядя на заплетающиеся пальцы лейтенанта, судорожно и бестолково дергающие пряжку ремешка у кобуры, Квашнин понял, что живет последние минуты. - Стой! - крикнул он с внезапной силой. Он крикнул, не обращаясь ни к кому, но все услышали этот властный окрик и все застыли на месте: и лейтенант Скваб, и сержант Даусон, и солдаты, и теснимая ими толпа крестьян. Все головы повернулись к Квашнину. Он стоял против лейтенанта, прямой, высокий, и говорил твердо и ясно, так что слышно было на всей площади. - Так вот вы зачем из-за моря к нам приехали. Вот за какими делами на Русь пришли. Слыхать было и раньше, что вы грабители и бандиты, ну теперь и своими глазами народ увидал. Только ведь этим нас не возьмешь. И Советскую власть этим тоже не свалишь. Не на пугливых напали. Мне перед смертью и глаз своих не хочется марать твоим поганым видом, сукин ты сын заморский, пигалица тонконогая, буржуй вонючий. Плюю я на тебя. Вот. Квашнин перегнулся сколько мог вперед и плюнул прямо в лицо лейтенанту. Потом он повернулся в сторону отступающей перед штыками толпы односельчан и крикнул: - Товарищи! Не поддавайтесь, товарищи! Не страшитесь их, гадов. Бейте их... Голос его сорвался. Лейтенант вырвал, наконец, револьвер из кобуры и выстрелил в упор два раза подряд. Квашнин покачнулся и, как стоял прямой, такой же прямой повалился наземь. Лейтенант стоял над ним зеленый от ярости, со сгустком красной слюны на лице. Потом еще раз выстрелил в мертвого и, подняв револьвер, выпустил остатки обоймы по рассеивающейся толпе крестьян. Через минуту площадь опустела. Падал первый снег, медленный и тихий. Легкий ветерок чуть кружил редкие снежинки, и они, словно нехотя, шли к земле. Они садились, как белые светлячки, на сухую, потрескавшуюся землю, на раскрытую ладонь Квашнина, на его сомкнутые губы. Они слетали на его лицо и не таяли. Лицо было холодным, как земля, на которой он лежал. ГЛАВА ВОСЬМАЯ КАРАЮЩЕЕ ПЛАМЯ Глебка сидел на полу в темном углу Квашнинской избы. В избе было холодно. В окно глядела глухая полночь. Несмотря на позднее время, никто не спал. Ульяна Квашнина лежала с широко раскрытыми глазами на соломенной подстилке неподвижная, вытянувшаяся, словно неживая. У ее изголовья сидела старуха-соседка и что-то тихо и жалостливо говорила ей. Другая соседка с вечера увела младших ребят к себе на ночевку. Степанок сидел в углу, рядом с Глебкой и время от времени всхлипывал. Плечи его вздрагивали при этом, как, в ознобе. Глебка молчал, насупленный и мрачный, как грозовая туча. Он не плакал, как Степанок; все, чему он был свидетелем сегодня на площади возле церкви, наполняло его яростью и гневом. Перед глазами его все еще неотступно стоял Василий Квашнин. Он видел его возле телеги таким, каким он был вчера утром. Темная жилистая рука его ласково лежала на Глебкином колене: "Значит, скоро на свадьбе у тебя погуляем, - говорил он улыбаясь. - Валяй, валяй расти. Большие, брат, дела нас с тобой ожидают". Он собирался гулять на свадьбе, жить, большие дела совершать. И вот он лежит там, на площади, неподвижный, холодный, мертвый... Глебкины руки сами собой сжались в кулаки, к горлу подступила колючая горечь, грудь теснили ненависть и гнев. И когда Степанок снова стал всхлипывать, Глебка сказал сдавленным, глухим голосом: - Я им, Степанок, казнь за батю твоего сделаю. Эти слова, сказанные сквозь стиснутые зубы, он точно из сердца вырвал: они были как клятва. Глебка выпрямился, говоря их. Он поднял сжатый кулак и погрозил "им", глядя из-под насупленных бровей в темное заоконье. И вдруг он заметил, что тьма за окном стала светлеть и розоветь. Он вздрогнул. В избу просачивался розовый свет. Этот свет был знаком Глебке... Он дернул Степанка за рубаху и сказал прерывистым шепотом: - Горит, Степанок, слышь, горит где-то. - Где-где? - схватился Степанок и разом перестал всхлипывать. Вытянув шеи и затаив дыхание, оба с минуту вглядывались в розовеющее заоконье, потом, пошептавшись, тихонько прокрались из избы и выскочили на улицу. В конце деревни стояло багровое зарево, и валил густой черный дым. - Мякишев горит! - крикнул Степанок и побежал мимо черневших по бокам улицы изб, туда, где уже полыхало пламя. Глебка помчался следом за ним, и спустя несколько минут они были уже на месте пожара. Степанок не ошибался. Горел двор Мякишева. Занялось на повети, полной сена, заготовленного для Мякишевского скота. Сухое сено вспыхнуло разом и запылало так дружно и жарко, что тушить его было бесполезно. Проснувшись среди ночи и едва глянув в окно, Мякишев тотчас понял это. - Гори-им! - завопил он не своим голосом и, сорвал с гвоздя черный романовский полушубок, опрометью кинулся во двор. Клеть и набитая сеном поветь располагались над хлевом и конюшней. Скот уже почуял огонь. Коровы громко ревели в хлеву. Пронзительно ржали кони. Жалобно и непрерывно блеяли овцы. Мякишев кинулся открывать ворота хлева, но от страха и волнения пальцы не слушались, и он долго возился с засовом. Из дому с воплями выскочили жена и невестка и бросились помогать ему. Пламя росло с каждой минутой и гудя поднималось к черному ночному небу. На колокольне часто и тревожно бил набат, сзывая жителей деревни на помощь, но никто не спешил к месту пожара. Огонь, поглотив поветь, клеть, хлев, конюшню, сарай, подбирался к двухэтажному Мякишевскому дому. Но вокруг бушевавшего пламени суетились только черные фигурки самого Мякишева и его домочадцев. Между тем вся деревня давно уже была на ногах. Крестьяне стояли возле своих изб и смотрели настороженными глазами на бушевавший огонь. Огонь никому, кроме Мякишева, не угрожал и, вопреки вековечному обычаю русской деревни бороться с огнем всем миром, никто нынче не тронулся от своих ворот, ни в одном дворе не звякнуло ведро. Даже те, кто был всегда заодно с Мякишевым, лавочник Дерябин и другие кулаки, сидели по своим дворам, боясь их оставить. Они понимали, что пожар у Мякишева, - это не несчастный случай. Это народ карал Мякишева за предательство. И они боялись, что помогая предателю, поставят под удар и себя. Даже ребят на пожаре нынче не было. Родители держали их при себе, следя, чтобы они не отходили от своих изб. Только Глебка и Степанок, которых некому было удерживать, одни были свидетелями того, что делалось на Мякишевском дворе. Глебка смотрел на бушевавшее пламя, точно завороженный. Он считал этот пожар каким-то чудом. Только что, сидя в темном углу Квашнинской избы, он клялся устроить "им" казнь. И вот, словно кто подслушал его мысли и казнил врагов. Вот оно карающее пламя! Остаток ночи Глебка простоял за плетнем огорода, глядя на полыхающий огонь. К утру от дома Мякишева и хозяйственных строений остались дымящиеся головешки. Тогда Глебка повернулся к пожарищу спиной и пошел по дороге к станции. Дед Назар, встретив Глебку, спросил: - Ты чего же воротился? - Я батю дожидать буду, - сказал Глебка негромко и решительно. В сущности говоря, дед Назар был рад, что Глебка вернулся. Он уже знал обо всем, что случилось в Воронихе, и боялся за Глебку. Да и скучно ему было без лесничонка, к которому давно привык и привязался. Нынче Глебка показался деду каким-то новым и непривычно сдержанным, словно он разом повзрослел. И в словах Глебки была какая-то сдержанная, но неуклонная твердость. В ответ на Глебкино: "Я батю дожидать буду", дед тяжело вздохнул и сказал, кивнув маленькой седой головой: - Ну что ж. Дожидай. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ДОМ И КРЕПОСТЬ Деревня Ворониха стояла на почтовом тракте. Тракт шел на город Онегу. На Онежском участке стояли американские части. Лейтенант Питер Скваб выслал разведку для установления связи с американцами. За коротким отрезком тракта по другую сторону Воронихи вплоть до станции Приозерской лейтенант поручил наблюдать сержанту Даусону. Сержант взял часть своего взвода и вышел на дорогу к Приозерской. Он решил установить заставу где-нибудь между деревней и станцией, высылая на дорогу парные патрули. Надо было отыскать при дороге строение, в котором можно было бы обосноваться заставе. Единственным таким строением была сторожка лесника. Сержант Даусон нашел, что местоположение ее вполне отвечает всем необходимым требованиям. Он кивнул двоим из сопровождавших его солдат и, сойдя с дороги, уверенно взошел на крыльцо сторожки. Солдаты шли следом за ним. Сидевший в сторожке Глебка услышал дробный стук окованных гвоздями ботинок и вскочил с лавки. Буян залился злобным лаем и кинулся к двери. Дверь широко распахнулась, и на пороге ее появился сержант. За его спиной виднелись солдаты и блестели стволы винтовок. Буян бросился на чужаков и тотчас отлетел в сторону. Сержант одним пинком кованого ботинка опрокинул его и отбросил в сторону. Буян, вскочил на ноги и собирался снова кинуться в атаку, но был остановлен коротким Глебкиным окриком: - Назад. Дрожа всем телом, пес полуприсел, словно готовясь к прыжку, и взглядывал на Глебку, как будто прося разрешения прыгнуть. Но Глебке было не до пса. Он стоял неподвижный и застывший, не сводя глаз с сержанта. Он узнал пришельца с первого взгляда. Сомнений быть не могло. Это тот краснорожий детина, который закручивал назад руки Василию Квашнину, а потом волок по земле его женку Ульяну... Зачем явился он теперь сюда? Что ему здесь-то нужно? Буян подобрался к Глебке и, просунув острую морду между Глебкиных колен, грозно зарычал на чужака. Глебка слегка сжал морду Буяна коленями, и пес замолчал. Тогда Глебка хмуро и отрывисто спросил у сержанта: - Тебе чего? Сержант Даусон ничего не ответил. Он не понимал и не хотел понимать русского языка. В данном случае он вообще всякие разговоры считал излишними. Он находит для себя подходящим этот дом и он его занимает. Кто жил здесь до него и кому он принадлежит - Даусона не касается. Не обращая никакого внимания на Глебку, он бегло оглядел сторожку, обошел ее, заглянул через окна наружу. Из окон была видна дорога. Прекрасно. Сержант поглядел на потолок. Потом вышел в сени. Осмотрел и их. После этого он вернулся в сторожку, подошел к лежанке, указал солдатам на Глебкин сенник, на лежащий поверх него драный полушубок и что-то сказал отрывисто и громко. Один из солдат сгреб с лежанки сенник и полушубок и потащил их к двери. - Ты чего? Ты куда это? - сердито спросил Глебка. Но и на этот раз сержант не обратил на Глебку никакого внимания. Солдат застрял со своей неудобной ношей в узком дверном притворе. Глебка кинулся к нему и схватился за рукав полушубка. Он был не на шутку рассержен бесцеремонностью чужаков. Солдат что-то крикнул и, вырвав полушубок из Глебкиных рук, протиснулся в сени. Глебка шагнул следом за ним. Наружная дверь была открыта. Солдат вышел на крыльцо и сбросил сенник и полушубок прямо на снег. Туда же выбрасывал другой солдат ведра и кадушки, потом сенник с отцовской кровати и другое лесниково имущество. Глебка постоял с минуту в сенцах ошеломленный всем происходящим и растерянный. Когда солдаты выбрасывали отцовское одеяло, он уцепился за него и зло крикнул: - Вы чего? Из ума что ли выскочили? Этот крик привлек к Глебке внимание сержанта. Сержант посмотрел на него, словно только что увидел. Потом протянул руку к Глебке и взял его за ворот. Глебка дернулся и схватился за руку сержанта. Это не изменило положения. Рука была, как железная. Сержант Даусон легко приподнял худенького Глебку и кинул в дверной пролет. Болтая руками и ногами в воздухе, Глебка вылетел наружу и ткнулся головой в снег. Сержант вышел на крыльцо посмотреть, как барахтается в снегу Глебка, и захохотал. Этот хохот точно плетью полоснул Глебку... Его выкидывают из отцовского дома да еще и смеются над ним. Этого Глебка стерпеть не мог. Яростно вскрикнув, он кинулся на сержанта, но тот перехватил Глебку на первой ступени крыльца и пинком отбросил назад. Глебка упал на какую-то кадушку. Кадушка треснула и рассыпалась на клепки. При падении Глебка больно зашиб голову и на мгновение перестал видеть окружающее. В следующую секунду он был уже на ногах и снова бросился на сержанта. Даусон перестал хохотать. Он посмотрел на Глебку холодными, немигающими глазами. Оказывается, этот русский мальчишка - не вещь, которую можно не замечать или швырнуть, куда захочешь. Это боец. Он лезет в драку. Ну, что ж. Тем хуже для него. Глаза сержанта налились кровью, и неизвестно, чем кончилось бы это столкновение, если бы в дело не вмешался Буян, выскочивший как раз в эту минуту на крыльцо. Увидя, что чужак ополчился на хозяина, пес ринулся вперед и вцепился зубами в обвитую шерстяной обмоткой ногу сержанта. Сержант взвыл и так бешено лягнул ногой, что Буян слетел с крыльца вниз, перекувырнувшись при этом в воздухе