поманил к себе Глебку. Глебка подошел и сел возле отца на низкую скамеечку, которая стояла у лежанки. Он был совершенно подавлен всем, что довелось ему видеть и пережить за эту ночь. В страшном смятении смотрел он на раны отца, на его серое, осунувшееся, измученное лицо, которое едва можно было узнать. Шергин протянул руку и положил ее на Глебкину открытую ладонь. Рука была горячая, словно огненная. - Свиделись все ж таки, - сказал отец, с трудом шевеля запекшимися, покрытыми белой корочкой губами. Потом, помолчав, прибавил: - Одолел. Он глядел в темный, закопченный потолок, а видел глухой молчаливый лес, наметенные ветром сугробы, неровную тропу, пробитую в снежной целине собственным телом. Он мучительно волок это обессилевшее тело через лес, оставляя за собой красный след... - Одолел, - повторил он, и в мутных, усталых глазах его блеснул живой огонек. - Одолел. Многое человек одолеть должен. А большевик - особенно. Шергин закрыл глаза, словно собираясь передохнуть, потом открыл их и спросил: - А ты знаешь, что это за люди большевики? Про Ленина слыхал что? - Про Ленина? - переспросил Глебка, наморщив лоб, и внезапно вспомнил утро после отъезда отца в волость и деда Назара с книгами. - Ага. Как же. Это который в подполе. Ленин - вождь мирового... - Глебка запнулся, - мирового про-ле-та-риата. - Верно, - сказал Шергин. - Молодец. Про какой только подпол говоришь, не понять? Глебка рассказал, как прятал дед Назар книги и как обнаружил портрет Ленина. Шергин поглядел в угол, где раньше висела полка с книгами. - И в самом деле нету, - он помолчал и прибавил: - Ничего. Книги хоть и укрытые лежат, да правда, которая в них сказана, по свету гуляет. Он снова перевел глаза на Глебку... Надо вот и ему эту правду передать про большевиков, про Ленина, про коммунизм, про рабочий класс - эту живую плоть революции, про его священную борьбу, про все, что совершается сегодня в мире. А совершается сегодня в мире такое, чего во веки веков не совершалось. Все это важней важного объяснить. Мальчонка на выросте и как раз в сознание начинает входить. Тут-то и надо окрылить молодую душу, дать еще не окрепшим ногам твердую почву, поставить на верную дорогу, на большак, чтоб не плутал человек, не колесил по глухим проселкам. И кто же, как не отец, обязан первым помочь во всем, первым объяснить. Шергин весь напрягся, силясь отвлечься от раздирающей его боли и собраться с мыслями. Но первая мысль, которая возникла, в его голове, была мысль о том, что он умирает. Эта мысль являлась и раньше, еще там, в лесу, потом - во время перевязки. Ему внезапно раскрылся страшный смысл этого и раскрылся в одном слове. Слово это было - никогда. Он никогда больше не наденет на ногу вот этот, лежащий под лавкой валенок. Никогда больше не заскрипит под его ногами хрусткий снежок. Никогда больше не прошумят над головой любимцы его - высокие, кудрявые, позолоченные солнышком сосны. Никогда больше не сможет он прикоснуться к теплой щеке Глебки, говорить с ним... Шергин закрыл глаза, обессиленный на этот раз не потерей крови, не страданиями от ран, а отчаянием, навалившимся на него, как чугунная плита. И тут вдруг Глебка позвал: - Батя. Он коснулся его рукой и напомнил просительно: - Батя. Слышь. Ты про Ленина хотел сказать. Шергин, не раскрывая глаз, прислушался к звуку Глебкиного голоса. Ему показалось странным, что он слышит его: так далеки и отрешены были его мысли. Но он слышал. Сначала только голос, потом различил слова и, наконец, и смысл этих слов. - Про Ленина? Да, про Ленина и про многое другое. Шергин сильно вдохнул воздух всей грудью и открыл глаза. Над головой навис низкий потолок сторожки, но широко раскрытые глаза видели другое. Они видели бескрайние пространства, неоглядные русские равнины, кудрявые леса, плавные могучие реки. На широком, размашистом просторе стоит Москва. Посредине Москвы стоит Кремль. Его окружает древняя зубчатая стена. За стеной светится в ночной мгле окно. За тем окном бессонно работает Ленин. Окно глядит в глухую ночь, и весь мир видит его. Оно светит каждому человеку. В далекой, занесенной снегами сторожке лесник Шергин оглядывает прожитую жизнь, сверяя ее с той правдой, которая пришла к нему оттуда, из-за красных зубчатых стен Кремля. ...Жизнь начиналась горько и тяжко - в нужде и унижениях. Отец крестьянствовал в Тамбовской губернии. Хозяйство было грошовое, нищенское, соломенное. Всю жизнь бился старший Шергин на неласковой заскорузлой земле, сам заскорузлый и темный, как земля. За неоплатные долги работал весь век на помещика, на кулака, на купца, на урядника; перед каждым гнул спину и так, не разгибая спины, помер. Сын Николка был девятым и последним ребенком. Чтобы избавить семью от лишнего рта, мальчонку уже по восьмому году отдали в подпаски. Так в подпасках, а потом в пастухах и ходил Николай Шергин многие годы. Он играл на берестяном рожке и на ольховых дудочках, с неисчерпаемой жадностью прислушиваясь и приглядываясь ко всему, что его окружало. Мало-помалу мир раскрывался ему в самых своих сокровенных тайнах. Он научился примечать рост крохотной травки, различать едва приметный след ласки и сухонькое, почти неслышное цирканье маленькой мухоловки. Он полюбил живую трепетную жизнь, укрытую в потайных зеленых уголках земли, полюбил безраздельно и навсегда. Неспроста он и выбрал позже профессию лесника. Тело у него было могучее, ум пытливый, нрав непокорный. И товарищей он искал тоже непокорных. Оказалось, что таких вокруг немало. Особенно много было их среди рабочих большого сахарного завода, расположенного неподалеку от лесничества. Это соседство сыграло решающую роль в развитии Николая Шергина. Он сошелся с молодыми рабочими, стал бывать на их тайных сходках, читать нелегальную литературу, в жизни его обозначился решительный и крутой поворот. В тысяча девятьсот третьем году Николая Шергина арестовали за распространение нелегальной революционной литературы и, продержав восемь месяцев в тюрьме, выслали на Север, в Архангельскую губернию. В самый город Архангельск въезд запретили и приказали селиться не ближе, чем в ста верстах от него. Узнав, что в ста двадцати верстах от Архангельска, близ станции Приозерской, есть лесничество, Шергин подался туда. Ему удалось устроиться на работу по своей специальности - лесником. Вскоре после переезда на новое местожительство обзавелся молодой лесник и семьей, взяв в жены дочь крестьянина из ближнего села Наволок, в котором бывал частенько по делам лесничества. Спустя год появился на свет Шергинский первенец Глебка, а еще через два года - и дочка. Ни тюрьма, ни ссылка не изменили взглядов Шергина. Преследования, наоборот, закалили его, укрепили веру в правоту революционных взглядов и ненависть к самодержавию. Оглядевшись, он уже через три месяца связался с Архангельской колонией политических ссыльных, потом с Онежской. Почтовый тракт на Онегу и железная дорога на Архангельск сходились как раз на станции Приозерской, и Шергин стал связным между Онежской ссылкой и Архангельской, насчитывающей до трех тысяч человек. В этой опасной и сложной работе ловкому и смелому леснику помогали трое политических ссыльных, находившихся под надзором урядника в деревне Воронихе, неподалеку от станции. На самой станции и в прилегающем к ней поселке Шергин также нашел друзей и единомышленников. Это были молодой телеграфист, два паровозных машиниста и несколько деповских рабочих. Мало-помалу сторожка лесника стала складом нелегальной политической литературы, местом тайных совещаний и временным прибежищем для революционеров, бежавших из северной ссылки на волю. В пятнадцатом году Шергина мобилизовали и послали на фронт. Спустя полгода его арестовали за агитацию против империалистической, грабительской войны и предали военно-полевому суду. Суд приговорил его к расстрелу. С помощью солдата-большевика Шергин бежал из-под стражи, и ему удалось, приняв другую фамилию, примкнуть к новому полку. Здесь он снова принялся за свое, снова был арестован и приговорен к десяти годам каторги. Однако пробыл он в далеком Александровском централе всего год и в семнадцатом году вышел на свободу. Освобожденный революцией из тюрьмы Шергин поехал к себе на Приозерскую, но из всего своего семейства застал в живых только двенадцатилетнего Глебку. Жена и дочь умерли от сыпняка, Глебку же выходил и приютил дед Назар, принявший на себя все заботы о нем. Хотел было лесник уйти на новые места из обезлюдевшей сторожки, но не мог оторваться от полюбившегося ему севера. Здесь, как и по всей России, шла упорнейшая борьба двух лагерей. Вопреки стараниям меньшевиков и других контрреволюционных партий и групп, стремившихся повернуть революцию вспять и передать власть в руки буржуазии, второй губернский съезд Советов, проходивший в Архангельске в июне восемнадцатого года, решительно принял большевистский курс на социалистическую революцию. Делегат от своей волости большевик Николай Шергин, вернувшись со съезда домой, деятельно принялся проводить эту большевистскую линию в жизнь. Он организовал первую в волости ячейку коммунистов и вошел в состав первого волисполкома, а затем и укома. Позже, когда появились англо-американские интервенты и открылся Северный фронт, Шергин взялся за винтовку. И вот он у партизанского костра, вот пробирается он глухими лесами на Большие Озерки. Вот подрывает бронепоезд белых на разъезде четыреста сорок восьмой версты. Вот последний путь в снегах, отмеченный собственной кровью. Вот и он кончен. Жизнь прожита. Она отдана борьбе. Борьба эта длилась целую жизнь. Борьбу эту продолжат сыны... - Той дорогой иди, - говорит Шергин, тяжело придыхая. - Мы ведь только начали. Главную правду сыскали. Главное сделали. Тебе остальной правды дознаваться. Остальное доделывать. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ДОРОГА ОТЦОВ Длинный рассказ вконец утомил и отнял последние силы. Голова Шергина медленно сползла с подушки. Глебка приподнял ее дрожащими, неловкими руками. Голова была горяча, словно налита жаром. Вошел дед Назар с деревянной тарелкой в руках. На тарелке лежал кусок вареной зайчатины. Дед сел к изголовью Шергина и сказал ласково: - Вот давай-ко, Никола, поешь, и сил прибавится. Зайчатинка самолучшая. Ну-ко. Трудов тут тебе немного. Только рот отворяй. Но губы Шергина оставались сомкнутыми. Он едва ли и понял, что говорил ему дед Назар. Начался бред. Весь следующий день Шергин метался на своем сеннике и громко бредил: звал Глебку, подавал громкие команды партизанам, подрывал бронепоезд, слал донесения в Кремль. Изредка приходил он в себя, но всего на несколько минут и снова впадал в беспамятство. Глебка не отходил от него ни на шаг и, не отрываясь, глядел в неузнаваемо исхудавшее отцовское лицо. Лицо пылало жаром. Губы покрыла белая корка. Время от времени дед Назар смачивал губы водой и вливал несколько ложек воды в пересохший рот. Снова и снова принимался было дед кормить Шергина, но все попытки были напрасны. - Душа не принимает, - говорил дед Назар, сокрушенно мотая понурой седенькой головой. Он видел и понимал, что жить раненому осталось считанные часы. Глебка этого не понимал. Ему все думалось, что уж коли батя вернулся, то теперь все будет ладно. Может он и поболеет, раз уж так случилось, но скоро выздоровеет и встанет на ноги - крепкий, как прежде, высокий, могучий. Дед Назар уж вылечит его - он всякие травки знает, во всей округе этим славится. Глебка дергал деда за рукав и все спрашивал, как будет с батей, скоро ли он вылечится. Дед бормотал в ответ что-то невнятное и отводил глаза. К концу второй ночи Шергин перестал бредить и затих. Глебка, не смыкавший глаз более суток, заснул, сидя возле отцовского изголовья. Но сон был беспокоен и недолог. Под утро Глебка проснулся и увидел, что отец смотрит на него широко раскрытыми глазами. Глебка обрадовался этим раскрытым глазам. Они по-прежнему лихорадочно блестели, но взгляд их был осмыслен. - Батя, - торопливо заговорил Глебка. - Слышь, тебе, может, чего надо? Отец молчал, не сводя с Глебки лихорадочно блестевших глаз. Потом сказал с неожиданной твердостью, хотя и очень тихо: - Иди к своим. Слышь. Иди в Шелексу. В штаб наш партизанский. Придешь, говори: "Батька послал". И все... Шергин приостановился, чтобы перевести дух, и на минуту закрыл глаза. Потом, собравшись с силами, сказал отрывисто: - Нет. Он помолчал и продолжал, болезненно морщась и стараясь выговаривать слова внятней и разборчивей: - Нет. Не все. Дай карандаш... И бумаги сыщи.. Я напишу... - Во-во, напиши, - заторопился Глебка, обрадованный тем, что отец заговорил с ним. Он вскочил с места, посовался по углам, нашел старую школьную тетрадку, вырвал из нее листок и вместе с огрызком карандаша подал отцу. Шергин взял карандаш, но тотчас же выронил его. Глебка поднял и вложил карандаш в отцовскую руку. Наконец, Шергину удалось справиться с дрожащими и непослушными пальцами, но для того, чтобы писать, сил не доставало. Шергин опустил руку с карандашом, решив передохнуть. Он лежал и глядел какими-то отсутствующими глазами, точно решая про себя трудную задачу, наконец, с натугой выговорил: - Ты... к деду поди... Конверт принеси... У него есть... Поди... - Ага. Я часом, батя, - схватился Глебка. Он вскочил с места и побежал к деду Назару, недавно ушедшему к себе вздремнуть хоть часок после бессонных ночей. Глебка, как и отец его, знал, что дед хранит некоторые семена в конвертах с надписями, и надеялся выпросить один из них. Дед лежал на лавке, подложив под голову охотничью суму. Разбуженный скрипом дверей, он вскочил на ноги и уставился на Глебку испуганными глазами. - Ты что? Чего там случилось? - Ничего не случилось. Мне конверт надо. Батя просит. Дед дал Глебке конверт, высыпав из него на подоконник рыженькие семена с острыми носиками. Глебка схватил конверт и побежал назад в сторожку. Следом за ним приплелся дед Назар. Шергин лежал держа в руках сложенный вдвое листок. Карандаш лежал на полу. Увидев деда, Шергин подозвал его к себе и сказал совсем тихо: - Вот положи в конверт. Дед торопливо затолкал листок в конверт. - Заклей, - выговорил Шергин, с трудом разлепляя запекшиеся губы. - Заклей. Дед заклеил конверт. Шергин показал глазами на свою грудь. Дед понял и положил конверт поверх солдатской шинели, которой был накрыт Шергин. Тот лежал неподвижный и молчаливый, точно отдыхая после утомительной работы. Потом обратил измученные и уже потухающие глаза к Глебке. - Вот. Самое важное тут.. Возьмешь, когда я... Передашь комиссару... Он говорил все тише и невнятней. Глебка перестал его слышать. Тогда он встал на колени у отцовского изголовья и наклонился к самым его губам. Сперва он ничего не слышал, кроме жаркого, прерывистого, свистящего дыхания. Потом различил у самого уха шепот: - Теперь все. Шергин еще раз повторил шепотом: "Теперь все", - и затих. Глебка подождал, не скажет ли отец еще что-нибудь, но так и не дождался. Отец лежал неподвижный, безмолвный, видимо, исчерпав остатки сил на то, чтобы дать сыну последнее свое поручение. Глебка испугался этой неподвижности, этого молчания и даже обрадовался, когда отец снова что-то забормотал в бреду. Бред, впрочем, скоро прекратился. Отец только чуть шевелил губами, но уже не в силах был произнести ни слова. Потом он и губами шевелить перестал и так остался лежать - вытянувшийся и словно окостеневший. Дед Назар и Глебка тоже застыли, и в сторожке наступила давящая, глухая, мертвая тишина. Долго ли она длилась, Глебка не смог бы сказать, вероятно, очень долго. Наконец, дед Назар, стоявший в ногах, перекрестился и сказал совсем необычным для него, слабым, всхлипывающим голосом: - Эх, Никола, Никола. Рано ты с души снялся. Так и не дотянул до добрых годков. Из голубых, словно выцветших глаз его побежали на спутанную бородку частые мелкие слезы. Глебка поглядел на эти слезы, поглядел на отца, в неподвижности которого было что-то новое и пугающее. - Батя, - позвал он тихо, и губы его задрожали. Он беспомощно оглянулся на плачущего деда и вдруг понял, что отец не ответит на его зов, никогда уже не ответит, ни на чей зов. Дед Назар вытер глаза ладошкой и покосился на Глебку. - Шел бы ты отсюда, - сказал он сурово. - Я уж один тут пока... Глебка покорно повернулся и пошел к двери, оставив деда управляться с покойником. Не чувствуя под собой ног, точно они были деревянными, Глебка вышел на крыльцо. Над лесом занималась утренняя заря. Серая мгла редела. Сквозь нее уже четко проступали черные стволы деревьев. Глебка машинально оглядел знакомый перелесок, бегущую мимо наезженную дорогу, толстый пень у обочины. И вдруг глаза его остановились на багровом пятне возле крыльца. Глебка вздрогнул всем телом, только теперь поняв, что этот багрянец на холодном мертвенно белом снегу - это батина кровь. И дальше - эта красная стежка, тянущаяся по снегу к лесу - это тоже батина кровь. Она на всем пути его... Она тянется через всю жизнь, через всю землю - это кровь отцов. И это и есть дорога отцов... И снова чудится ему прерывистый голос, говорящий: "Той дорогой иди... Мы ведь только начали..." ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ В ПОХОД Весь этот день Глебка был точно в забытьи. Он видел, но как бы не понимал того, что вокруг него происходило. Он видел, как опустили отца в могилу, вырытую тайком на краю кладбища в Воронихе, но разве то, что опускают в могилу и есть его батя - могучий, веселый батя? Нет, этого понять он не мог. Он слушал слова утешения, которые говорили ему Ульяна Квашнина и воронихинские старики, пришедшие тайком на кладбище похоронить красного партизана, но смысл этих слов не доходил до сознания. После похорон Ульяна, вытирая распухшие от слез глаза, ласково сказала: - Пойдем-ко, Глебушко, к нам. Чего тебе одному-то. Степанок дернул Глебку за рукав и позвал робко: - Пойдем, давай. Но Глебка не пошел в Ворониху. Он вернулся к себе вместе с дедом Назаром и понуро плетущимся позади них Буяном. Возвратясь в свою хибарку, дед Назар затопил печь я захлопотал по хозяйству. Глебка сел у окна и стал глядеть на заснеженный, словно заколдованный лес. Буян жался к его ногам и время от времени жалобно поскуливал. Так просидел Глебка до самого вечера. А вечером поднялся с лавки и сказал: - Я теперь пойду, деда. - Куда это ты пойдешь? - забеспокоился дед Назар. - В Шелексу. - В Шелексу? - переспросил дед, насупясь. - Чего это тебе вдруг Шелекса задалась, когда она за фронтом? - Мне батя велел, - сказал Глебка тихо. Дед похмыкал, повздыхал и в нерешительности поскреб под бородой. - Что-то негожо, парень, ты удумал. - Как же так негожо, когда я тот пакет от бати понесу. Может там донесение какое. Батя ж сказал, самое там важное... Дед насупился и медленно покачал головой. - Больно уж торопко у тебя все получается. Раз-раз и пошел махать. - А чего еще тут, - вскинулся Глебка запальчиво. - Год что ли сряжаться. На-ко. - На-ко, - передразнил сердито дед и строго уставил на Глебку блеклые глаза. - Беда с тобой. Такой нетерпелой. Все ему на часу вынь да положь. А то невдомек - что скоро, то неспоро. То ведь тебе не блох имать. В твоем деле торопиться вовсе неспособно, а то как раз на глупу стать все и оборотится. Смотри-ко. Дед все умножал и умножал свои доводы, но на Глебку они мало действовали. Он и слушал их плохо, весь горя нетерпением. Он продолжал было настаивать на своем, утверждая, что должен идти сейчас же. Дед Назар выказал, однако, непреклонную твердость, и Глебка остался. Наутро он снова заговорил с дедом Назаром о том же, но на этот раз подробно рассказал, как с ним говорил батя о Шелексе. Дед Назар слушал, не перебивая, пощипывая свою реденькую бородку и покачивая седой маленькой головой. Потом начал настойчиво выспрашивать. - Значит на Шелексу ладишь? - На Шелексу, - кивнул Глебка. - Ну, а как идти туда, тебе известно? - Нет. Неизвестно. - Выходит без пути, наобум, брести будешь? Глебка молчал. - А сколько до нее, до этой Шелексы верст, про то хоть знаешь? Глебка ничего не мог сказать о том, сколько до Шелексы верст и где она, эта Шелекса. А дед не унимался и уже покрикивал не на шутку. - А какие на пути деревни стоят? Случайно ли в их тебе будет заходить. А люди какие там? Может, в их камманы, а то белогады на постое? А фронт как же развернулся? Где какие войска - американы там или другие? И густо ли их? А укрепленья там какие и как их миновать? Может, у тебя все уже то на ум сложилось? Может, у тебя уже в тех местах разведка делается и тебе все враз верные люди донесут? Или как? Дед Назар занозисто напирал на Глебку и смотрел на него язвительно. Глебка растерянно молчал. Дед поглядел на него осуждающе. - Молчишь? Ну то хоть хорошо, что молчишь. Сказать тебе все одно нечего. Дело собрался делать, неумыта душа, а дуром за него берешься. - Как же за него браться? - спросил Глебка, хмурясь. - Ну вот. То иной разговор. С того б и начинать. Дед усадил Глебку на лавку, сел напротив него и стал высчитывать, что и как нужно делать. Выходило так, что дела очень много. Нужно каких-то людей разыскать, да кой-кого порасспросить, да по соседним деревням шелексовских родичей поискать, особенно близ самого фронта. Дойдя в своих объяснениях до этого места, дед Назар наклонился к Глебке и зашептал в самое его ухо. - Люди, слышь, есть такие, что через фронт перейти способствуют. С красными, значит, связь у их. Я такого человека сейчас и доищусь. У меня по всему уезду люди в примете. Дед наставительно поводил пальцем перед Глебкиным носом и закончил: - Ну, одним словом, ты пожди, давай, а то знаешь, выйдет торопко, да нехватко и заместо того, чтобы ладом все сладить, только лоб рассадишь. Глебка слушал деда с величайшим вниманием и смутной тревогой. Все, что говорил дед Назар, как будто верно было. И в самом деле, наобум такое дело делать нельзя. Но тогда как же получается? Получается, что в Шелексу не то сегодня, а и через неделю, да, пожалуй, и через месяц не попадешь. А как же тогда с пакетом батиным? Глебка был в затруднении и не знал, как из этого затруднения выйти. Он думал об этом неотступно часть ночи, думал и весь следующий день, думал и под вечер, шагая на лыжах к Степанку в Ворониху. Он шел по тракту, держась обочины. Не доходя деревни, он повстречал длинный военный обоз. На санях-розвальнях лежали мешки и ящики в разноцветных наклейках с надписями на непонятном языке. Рядом с санями плелись подводчики. Это были крестьяне из окрестных деревень - голодные, изможденные, оборванные. На подводах сидели охранявшие обоз английские солдаты - сытые, неторопливые, одетые в длинные шубы на бараньем меху. Верх у этих шуб был из плотной рыжей материи. На головах солдат торчали высокие ушанки из волчьего меха с верхом защитного цвета. Ноги поверх окованных ботинок обуты были в тупоносые огромные бахилы из белой парусины с парусиновыми же короткими голенищами, которые заматывались длинными лентами-обмотками. Сзади бахил были приделаны медные пряжки для лыжных ремней, звеневшие на ходу как шпоры. Звались бахилы "шекльтонами", по имени изобретшего их для войск интервентов английского полярного путешественника Шекльтона, того самого Шекльтона, который вскоре и сам явился на русский Север с предложением к белогвардейскому правительству Архангельска продать ему "по минимальной цене" не более не менее, как весь Кольский полуостров, едва не равный по величине Англии. Эти бахилы и прочие принадлежности заморского обмундирования, как и носившие их солдаты, давно уже были не в диковинку Глебке. Почему же он вдруг остановился на дорожной обочине и долго стоял неподвижный, точно примерзший к месту? - Чего рот разинул? - крикнул ему ехавший на передней подводе начальник обозного конвоя, не переставая жевать резиновую жвачку, и кинул в лицо Глебке скомканную обертку от сигарет. Бумажный комок не долетел однако до цели, а окрика на чужом языке Глебка не понял. Он стоял и смотрел на этого кричащего, жующего и дымящего чужеземца, не отрывая глаз от его красного лица. Было ли оно красно от мороза или это был его природный цвет, Глебка не мог разобрать, но это лицо привлекло Глебкино внимание, заставив остановиться на краю дороги. Глебке вдруг показалось, что перед ним тот самый краснорожий сержант, который выгнал его из родной сторожки. В следующее мгновение он уже убедился в своей ошибке, но не отвел глаз и не тронулся с места. Нет, это не тот краснорожий, это другой, но мелькнувшее сходство вмиг всколыхнуло в Глебкиной душе все, что он тогда пережил. Гнев, унижение, ненависть, отвращение - все это снова поднялось со дна души, но теперь усиленное тем состоянием, в котором находился Глебка, так много переживший в последние месяцы и только вчера похоронивший отца... Эта короткая встреча на дороге как бы провела невидимую черту, резко отграничившую все, что было до сих пор, и разом положившую конец мучительным сомнениям. До сих пор Глебка все раздумывал ждать или нет, пока дед Назар что-то там разузнает да разведает о пути на Шелексу. Теперь, увидев сытых чужеземцев, по-хозяйски развалившихся в санях и понукающих голодных и разутых мужиков, Глебка разом перестал раздумывать и сомневаться. Не было сказано никаких слов, не было приведено никаких доводов, он только поглядел на обоз, и решение пришло сразу и само собой. С этим готовым решением Глебка и пришел к Степанку в Ворониху. Степанок рубил перед избой сучья на топку печи. Тут же гонялись друг за другом вокруг сугроба младшие братишки. Глебка остановился перед Степанком и сказал негромко: - Дело есть. - Ну? - заинтересовался Степанск. - Валяй, говори. - Отойдем, давай, - сказал Глебка, косясь на братишек Степанка. Степанок бросил топор, и они отошли шагов на двести к опушке леса. Тут Глебка посвятил друга в свой план похода через фронт. Предлагая Степанку этот общий поход, он как бы предлагал ему общую месть за их отцов. И Степанок тотчас согласился. Побледнев от волнения и заикаясь, Степанок принялся обсуждать с Глебкой подробности похода. Они уговорились, что на рассвете Глебка придет к избе Степанка и вызовет его стуком в окошко. На том они и расстались. Вечером Глебка вернулся в хибарку деда Назара, куда он переселился после смерти отца. Предстоял разговор с дедом и разговор не из приятных - это Глебка знал. Но он не побоялся этого разговора и приступил к нему очень решительно. - Я пойду, деда, сегодня, - сказал он, садясь на лавку перед низеньким оконцем. - Это куда же ты пойдешь? - спросил дед деловитой скороговоркой, прикидываясь, что не понимает, о чем идет речь. - Я пойду, деда, - повторил Глебка. - Я боле ждать, не могу с пакетом. - Опять двадцать пять, - сказал дед с досадой, сразу бросив прикидываться непонимающим. - Кто про что, а пьяница про чарку. Уже, кажись, говорено и переговорено все. Вчерашний день я с двумя зареченскими мужиками толковал. Сладим помаленьку дело. - Мне помаленьку нельзя, - сказал упрямо Глебка. - Я все одно уйду. - То еще мы поглядим, как ты уйдешь, - сказал дед Назар, рассердясь не на шутку и угрожающе хмуря седые брови. - То еще мы поглядим. Но Глебка не испугался ни нахмуренных бровей деда, ни его грозного предупреждения. Он продолжал настаивать на своем. Дед Назар тоже от своего отступиться не хотел, и оба разошлись спать сердитые - каждый с твердым намерением сделать по-своему. Подозревая, что Глебка сгоряча может в самом деле тайком уйти из дому, дед Назар принял меры к тому, чтобы помешать этому. Самой хитрой из этих мер дед считал то, что на ночь выгнал Буяна в сенцы, а сам лег на ближнюю к дверям лавку. Он считал, что если Глебка и захочет незаметно уйти из дому, то пес за ним обязательно увяжется, заворочается, завозится, начнет подвизгивать в сенцах, когда увидит Глебку, и этим даст знать о беглеце. Глебка понял хитрость деда, но и виду не показал, что понял. Хоть и очень ему хотелось взять с собой Буяна, но на крайний случай он решил уйти один, что по его расчетам, можно было сделать, воспользовавшись имевшимся в дедовой избенке черным ходом. Так он и сделал. Дождавшись, когда дед затих на лавке, Глебка осторожно поднялся с своего сенничка, бесшумно оделся, снял со стены отцовское охотничье ружье и повесил на плечо холстинную торбу, в которую он с вечера потихоньку уложил коробок спичек, складной нож и завернутые в чистую тряпицу краюшку хлеба и луковицу. Затаив дыхание и с опаской поглядывая в сторону посапывающего на лавке деда, Глебка прокрался к двери черного хода. Но тут Глебка наткнулся на совершенно непредвиденное препятствие. На двери черного хода, ведущей наружу, висел большой замок. Это было для Глебки полной неожиданностью, так как черный ход никогда не запирался. Видно дед повесил вечером этот замок. Но хитрость деда не остановила Глебки. Он решил уйти и он уйдет, как бы там ни хитрил дед. Глебка знал, что рама в узком окошке рядом с дверью давно расшатана и держится на двух ржавых гвоздях. Стараясь не шуметь, Глебка отогнул гвозди, вынул раму и вылез наружу. Самое трудное было, таким образом, проделано вполне удачно. Теперь оставалось добыть лыжи. С вечера Глебка спрятал их под крыльцо черного хода и достать их было делом одной минуты. Глебка не надел, однако, лыжи сразу на ноги, так как скрип снега мог разбудить Буяна. Правда, пса дед запер в передних сенцах, но тем не менее следовало действовать осторожно. Поэтому Глебка сунул лыжи подмышку и прошел метров триста по рыхлому снегу пешком. Только тогда Глебка решился стать на лыжи. Теперь уже недалеко было до Увалов. Увалами звали цепь оврагов, начинавшуюся в полукилометре от сторожки. Идти на Ворониху через Увалы было трудней, чем по тракту, но зато путь этот был короче, и Глебка выбрал именно его. Дойдя до первого оврага, Глебка остановился и прежде чем спуститься вниз, оглянулся, ища глазами родную сторожку. В ясном морозном небе стояла яркая луна, залившая искристым серебром дремлющий лес. Несмотря на яркий свет луны, сторожки не было видно. Собственно говоря, так оно и должно было быть. Глебка знал, что от Увалов сторожку не разглядеть. И все-таки он оглянулся. Ему вдруг очень захотелось, чтобы мелькнула вдалеке крыша сторожки, покрытая пухлой снеговой подушкой, в которую словно воткнута черная закоптелая труба. Вровень с трубой поднимается вершина молодой сосенки - тонкой и прямой, как свечечка. А чуть левей ее - хибарка деда Назара... Все это издавна знакомо. Все это, казалось, накрепко приросло к самому сердцу... И вот ничего этого уже нет - ни сторожки, ни трубы, ни сосенки, ни дедовой хибарки. Все это остается позади. А впереди - дальний и неведомый путь. Глава шестнадцатая КРАСНЫЕ ПРИОЗПРЦЫ Отряд "Красные приозерцы" двигался лесами на юг. Командир отряда ознакомил личный состав с задачей. Задача ставилась такая: первое - решительно двигаться вперед до полного соединения с Красной Армией и красными партизанами, прорываясь через фронт на Шелексу; второе - доставить в штаб Шелексовского отряда красных партизан нужный пакет; третье - беспощадно драться с камманами и белогадами. Ознакомив отряд с задачей, командир строго оглядел его и спросил внушительно: - Понятное дело? "Отряд" помолчал, потом вытер рукавицей нос и спросил: - А как же мы драться будем, когда их тыщи, может, а нас того и всего что двое? Глебка сказал сурово: - Это ничего не значит. По силе возможности будем. - Коли по силе, тогда, конечное дело, можно, - согласился Степалок и, подумав, спросил: - А сколько у тебя патронов? - Патронов хватит, - сказал Глебка. - Пошли, давай. Он явно избегал дальнейших объяснений по этому поводу, так как у него имелся всего один заряд. Глебка нашел его в стоявшей на подоконнике помятой жестянке из-под чаю, среди негодных пыжей, пистонов и прочих мелочей охотничьего хозяйства. Дня три тому назад, возвратясь с охоты и разрядив свою старую берданку, дед Назар сунул патрон в эту жестянку. Здесь и обнаружил его Глебка, совавшийся перед побегом по всем углам в поисках боевого снаряжения. Но как Глебка ни старался, больше ничего найти ему не удалось, так как и порох и дробь, ценившиеся на вес золота, дед запирал в сундучок, который держал под лавкой в углу, возле своего изголовья. Перед Степанком Глебка не хотел обнаруживать слабости своего вооружения. Вот почему, ответив на вопрос Степанка, Глебка тотчас замял разговор и двинул отряд "Красных приозерцев" на Шелексу. Где находится Шелекса, точно Глебка не знал. Со слов деда Назара, сказанных мимоходом, он только уяснил себе, что она где-то далеко. Никакими более точными сведениями Глебка не располагал. Все можно было бы выяснить в ближайшей деревне. Но, во-первых, в этих краях до ближайшей деревни можно было иной раз брести и тридцать и сорок верст, а, во-вторых, деревня могла оказаться занятой интервентами или белыми и приставать с расспросами о дороге на фронт было бы крайне неосторожно и опасно. Поэтому до поры до времени командир "Красных приозерцев" принял решение не искать деревень, а пока двигаться лесом на юг в сторону фронта. Направление держать было нетрудно. Древесные стволы с северной стороны обрастают мхом. Сторона же, обращенная к югу, чиста. И эту и многие другие лесные приметы Глебка знал с детства и потому двигался уверенно. Во вторую половину ночи начался снегопад и продолжался до самого утра. И без того трудный путь по заваленному снегами лесу стал еще трудней. Глебка на отцовских лыжах, широких, подбитых нерпой, еще кое-как держался, но у Степанка были на ногах самоделки, да еще не свои, а младшего братишки, так как свои лыжи Степанок сломал в самом начале зимы, катаясь на крутых Увалах. Не по росту короткие лыжи проваливались задками в глубокий рыхлый снег. От этого носки задирались кверху, и Степанок опрокидывался на спину. Иногда, наоборот, Степанок завязал в снегу носками лыж и нырял носом в снег. Эти непривычные упражнения так измочалили Степанка, что, спустя два часа после выхода из Воронихи, ткнувшись в который уже раз головой в снег, он заявил, что дальше идти не может. Тогда командир отряда объявил привал и, сев на снег, стал поднимать моральный дух своего отряда. Он сказал, что они здорово шли и что это ничего, что Степанок кувыркается. Все-таки он молодцовски на лыжах ходит, только у него лыжи коротки, оттого ему и туго пришлось. Но дальше по пути места выше пойдут, болот нет, он знает, и снегу на них лежит меньше. Опять же снежит, то значит к оттепели, снег поплотней ляжет, покроется настом, а по насту куда как славно лыжи идут. Выходило, что в дальнейшем путь ожидается нетрудный, и дело пойдет самоходом. Степанок мрачно молчал. Он сидел насупясь и, сняв рукавицу, вытирал вспотевший лоб, затылок, мокрые волосы. Степанок был малосилен и хил. Детство у него было голодное и холодное, и в свои двенадцать лет он выглядел десятилетним. Он постоянно хотел есть, но редко когда удавалось ему наесться досыта. В играх с деревенскими ребятами Степанку всегда доставалась самая трудная и хлопотливая роль. Играя в палочку-выручалочку, он постоянно водил, в горелках - вечно оставался без пары, в сражениях, разгоравшихся между ребятами, - неизменно оказывался в лагере битых, терпящих поражение. Но в одном Степанок превосходил всех деревенских ребят - он умел удивительно складно и увлекательно рассказывать длинные волшебные сказки. Это уменье перенял он от недавно умершего деда - отца матери. Рассказывая сказки, Степанок преображался. Его тонкий слабый голосок становился сильным и гибким, движения приобретали уверенность и властную силу. Ребята, которые на улице цыкали на него и награждали подзатыльниками, позже, сгрудившись где-нибудь в углу темного овина или на повети, смотрели ему в рот и ловили каждое его слово. Эта необъяснимая способность перевоплощаться и уводить вслед за собой в таинственный и цветистый мир сказки и привлекала Глебку к Степанку и сделала его другом и защитником маленького сказочника. Так как Глебка был не по годам крепок и силен, то с некоторых пор Степанка обижать уже побаивались. Благодарный Степанок в свою очередь привязался к Глебке и, в конце концов, друзья стали неразлучны. Особенно сблизили их в последние дни схожие судьбы отцов. Вот почему Глебка, собираясь в поход на Шелексу, открылся Степанку и подбил его идти вместе. О слабости Степанка он как-то не думал. Теперь она стала первым препятствием на трудном пути. Глебке и самому трудны были эти первые часы пути, но он не подавал и виду, что устал. Он сидел рядом со Степанком на снегу и все продолжал говорить о том, что дальше будет легче и что Степанок молодец. В конце концов отдохнувший Степанок и сам стал думать, что он молодец, что дальше все пойдет лучше, и поднялся с привала довольно бодро. Хватило его, однако, ненадолго. Через час Степанок снова стал отставать и хныкать. Глебка строго на него прикрикнул, и эта строгость возымела более сильное действие, чем уговоры. Степанок замолк и перестал хныкать и жаловаться. Решив, что все в порядке, Глебка теперь уверенней двигался вперед. Он шел передовым, прокладывая по целине дорогу для Степанка. Он старался, чтобы лыжня выходила прямой и плотной, для чего сильно нажимал на лыжи. Это поглотило, все его внимание, и он на время забыл о своем спутнике. Когда он, наконец, оглянулся, Степанок был далеко позади и еле виднелся между деревьев. Глебка остановился и подождал. Степанок не приближался. Глебка разглядел, наконец, что он не двигается с места, и окликнул его. Степанок стоял на месте. Тогда Глебка с досадой повернул назад и подошел к Степанку. - Ты чего же это? - спросил Глебка с возмущением. - Ты что ногами двигать забыл? Степанок стоял и молчал. По лицу его катились медленные слезы и тут же подмерзали. Он не жаловался, не отказывался двигаться вперед. Он просто стоял и молча плакал. Он плакал от усталости, от досады, от сознания обидного своего бессилия, от того, что не может двигаться вперед. И Глебка понял, что Степанок не может идти. Он перестал ругаться и смущенно замолк. Потом, будто не замечая слез Степанка, наклонился над лыжными ремнями и, отстегивая их, сказал деловито: - Ладно. Ну-ко, поедим, давай. Это будет лучше. Глебка снял лыжи, примял снег под большой елью, составил лыжи рядком и вместе со Степанком уселся на них. Потом вытащил из холстинной торбы краюшку хлеба и луковицу. Степакок вынул из кармана две плоские шанежки из мякины с овсом и три картофелины. Глебка осмотрел запасы и распорядился съесть сейчас по половине шанежки и по картофелине, а остальное оставить на ужин. После еды и отдыха стало легче и сил как будто прибавилось. Чтобы еще более подбодрить Степанка, Глебка стянул с головы свою заячью ушанку и сказал: - Потеплело, кажись. Снег не так провалистый будет. Он решительно поднялся: - Пошли, давай. Они пошли дальше, пробивая по глубокому снегу рваную, осыпающуюся лыжню. Опять начались бесконечные падения и барахтан