ье в снегу. К этому скоро прибавилась еще одна беда: старый валенок Степанка не выдержал и протерся в том месте, где на него давил лыжный ремень. Степанок натер ногу в кровь и стал прихрамывать. С каждым часом он все больше и больше слабел. Он все чаще падал и после каждого падения все медленней поднимался. Глебка снова стал покрикивать на него, а когда и это не помогало, поднимал его на ноги силой. К вечеру Степанок окончательно выбился из сил и, повалившись на снег, решительно отказался встать. Глебка и уговаривал, и кричал, и тормошил лежащего - ничто не помогало. Степанок, казалось, даже не понимал, чего от него требуют. Тогда Глебка объявил, что "Красные приозерцы" останавливаются на ночевку, и тут же принялся оборудовать стоянку. Он часто ходил с отцом или с дедом Назаром на охоту и научился от них всему, что необходимо для лесных скитаний. Перенял он от деда Назара и искусство ставить двускатные шалаши. Сейчас это уменье как нельзя более пригодилось. Глебка вооружился захваченным из дому ножом, вырезал жердину, укрепил ее наклонно на сошках, перевил в нескольких местах тонкими ольховыми прутьями и отправился нарезать еловый лапник для крыши. Отлежавшийся и немного отдохнувший Степанок стал помогать ему. Глебка за работой приговаривал, подражая, видимо, деду Назару: - Вот оно как. Вот оно и ладно. Он работал споро и весело, чего никак нельзя было сказать про Степанка. Степанок был вял и, работая, пугливо оглядывался по сторонам. Подступала ночь, на небе проглядывали первые робкие звезды. Лес к ночи нахмурился, насупился, почернел. В дремучей, непролазной глубине его, полной ветра и черноты, все время что-то шуршало, потрескивало, словно бормотало. Степанок вздрагивал и жался к Глебке. Глебка нарезал и натаскал вороха елового лапника и начал с помощью Степанка мастерить двускатную крышу, густо в несколько рядов устилая ее лохматыми пахучими ветвями. Когда крыша была готова, Глебка, работая, как лопатой, своей широкой лыжей засыпал шалаш снегом. Он старался навалить снегу побольше, чтобы шалаш держал тепло. Так как Глебка не решался разжечь костер, то тепло следовало хранить особенно заботливо. Покончив с крышей, Глебка натаскал целую гору лапника ко входу в шалаш, чтобы и с этой стороны преградить доступ холоду. Наконец, шалаш был готов. Правда, был он тесноват на двоих, но в тесноте было теплей. В общем, Глебка остался доволен делом рук своих. Степанок, как только шалаш был окончен, юркнул в него, Глебка же долго еще похаживал вокруг, подправляя топорщившийся во все стороны лапник и снежные навалы над крышей. Покончив с этим, он воткнул в снег перед входом лыжи и только тогда влез на четвереньках внутрь шалаша. - Здорово получилось, - сказал он, примостившись возле Степанка. - Хоть зимовать можно. Но Степанок думал совсем о другом. - Поесть бы, - жалобно вытянул он, зябко поеживаясь. - Давай, - согласился Глебка. - Это можно. Сейчас мы лучину запалим. Он вытащил из-за пазухи несколько тонких сухих сучков. Сучки эти он подобрал в куче бурелома, которую приметил и разворошил, нарезая лапник. Глебка чиркнул спичкой, зажег один сучок и дал держать его Степанку. При колеблющемся неровном свете Глебка достал из торбы завернутую в полотняную тряпочку снедь. Как ни мало ее было, но Глебка решил часть еды оставить на утро. Вместе со Степанком они съели только половину луковицы, картофелину и горбушку хлеба. Вторую половину луковицы и шанежку Глебка, спрятал в торбу и положил ее на широкую еловую лапу возле самого входа. Степанок, поглядев на торбу, невольно облизнулся и предложил: - Съедим, давай, все. Чего еще там беречь. - Завтра, - коротко отрезал Глебка и, нахмурясь, повернулся к Степанку. - Гляди, коли раньше завтрашнего тронешь, голову снесу напрочь. Степанок сжался в комочек и замолчал. Потом спросил робко: - А чего же это? Мы завтра целый день пол-луковицы да шанежку есть будем? А больше ничего? - Дурачина, - сказал Глебка снисходительно. - Это ж только утром заправиться. А днем-то мы зайца подстрелим или куропатку. А нет, так и в деревне хлеба достанем. Глебка знал, что с его единственным зарядом надежда подстрелить зайца или куропатку плоха, да и не станет он на это тратить последний заряд. Насчет деревни тоже ничего неизвестно. Трудно даже сказать, есть ли деревни на избранном пути. Тем не менее Глебка говорил о завтрашней добыче с уверенностью, которую изо всех сил старался внушить и Степанку. Степанок поверил ему и успокоился; поверил не столько убедительности Глебкиных доводов, сколько потому, что очень уж хотелось верить в хорошее робкому его сердцу, полному страхов, тревоги и нарастающей тоски по своей избе, по жарко топящейся печи, по мамке... Все это с каждой минутой становилось приманчивей. За стенами шалаша по-разбойничьи посвистывал ветер, гудел и шуршал лесной мрак. Степанок, вздрагивая и передергивая плечами, прислушивался к лесному гулу. Сердце его тоскливо заныло. Он придвинулся вплотную к Глебке, словно ища у него защиты от наваливающейся на хрупкую душу тоски, от лесных страхов, от холода. Но вместо сочувственных и ободряющих слов Глебка вдруг сказал сурово и решительно: - Надо в черед на карауле стоять. - Зачем же это на карауле? - откликнулся Степанок, испугавшись того, что придется выйти на холод, в темноту и стоять там одному. - Мало ли что бывает, - сказал Глебка с прежней суровостью. - Военные завсегда караул ставят. Он помолчал и прибавил: - Я первый стану. А ты после. - Во-во, - подхватил Степанок, обрадованный тем, что не надо сейчас выходить из шалаша. - Ты вали. А я после. - Ладно. Глебка нашарил положенное у стены на лапник ружье и вылез из шалаша. ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ ЧТО ОТНЯЛА НОЧЬ И ЧТО ПОДАРИЛО УТРО Перекинув через плечо ружье, Глебка стал у входа в шалаш и огляделся. Было холодно и ветрено. Кругом черной громадой высился вековой бор. Он стоял насупленный, глухой, угрюмый. Чернота эта не была однотонной. В глубине ее все время происходили какие-то перемены, возникало движение, рождались звуки. Покрякивали на морозе сосны, кивая маленькими кудрявыми головами. Шуршали мохнатыми лапами сумрачные древние ели. Словно костями, стучал замерзшими сучьями полузанесенный снегом бурелом. Тонко высвистывая, летела по ветру мелкая пороша, обнимая подножия стволов прозрачным серебристым туманцем. Хрипло, однотонно скрипела, раскачивая свой сухой голый скелет, обожженная молнией береза. Издалека донесся высокий, за душу хватающий волчий вой. Где-то совсем близко в дупле завозилась неусидчивая белка-ходок. В отдалении гукнул филин. Потом пронзительно, как человек, вскрикнул схваченный лисицей заяц. Потом вдруг басовито загудел, словно задул в медную трубу, ударивший густой струей ветер. Лес жил тысячью жизней и перекликался тысячью голосов. И все тысячи голосов сливались в один могучий голос леса. Он не пугал Глебку, не пугал потому, что был привычен. Голос леса был для Глебки и языком леса. С колыбели учился он понимать и толковать этот тайный лесной язык. Сегодня лес был сердит и зол. Но злость была уже на исходе. Глебка откинул меховое ухо своей заячьей шапки и подставил ветру щеку. Порывы ветра стали резче, словно нетерпеливей, но и короче. "Ветер, надо быть, скоро упадет", - подумал Глебка и, плотней нахлобучив ушанку, отвернулся от ветра. Он не знал точно, откуда пришла уверенность, что ветер должен упасть, но уверенность эта была непоколебимой. И ветер в самом деле скоро стал стихать. В небе разъяснило. Звезды проступили ярче и высыпали гуще. Глебка стоял и смотрел в далекие звезды. Кто заставил его держать этот трудный и долгий караул? Кто мог угрожать ему сейчас в глухом лесу? Никто. И все-таки он оставил согретый дыханием шалаш и вышел на мороз, на ветер, чтобы стоять в этом, казалось бы, ненужном ночном карауле. Ненужном? Нет. Он был нужен. Нужно было стоять в ночном лесу, сжимая рукой ремень ружья, и думать о бате, о его словах, о его наказе, о лежащем за подкладкой ушанки пакете. Невозможно было не выполнить батиного наказа. И он выполнит. Он выполнит, чего бы это ни стоило. Для этого он будет к себе беспощадно суров, будет задавать себе самые трудные задачи. Самые трудные. Он задал себе стоять на карауле до тех пор, пока "лось в полнеба встанет", как говорил бывало дед Назар, учивший Глебку узнавать по небесным приметам путь-дорогу, погоду, время и называвший "лосем" созвездие Большой Медведицы. И Глебка держал караул до тех пор, пока звездный лось не "встал в полнеба". Только тогда он снял с плеча ружье и осторожно полез в шалаш. Он решил не будить Степанка и дать ему как следует отдохнуть, так как боялся, что иначе Степанок не в силах будет продолжать завтра путь. Об этом завтрашнем пути Глебка и думал, засыпая. Спал он крепко и долго, и когда проснулся, было уже совсем светло. Если в эту темную зимнюю пору в глухом бору настало светлое утро, значит времени уже очень много. Глебка выбранил себя засоней и, схватив ружье, выскочил наружу. Лес встретил его морозной свежестью, покоем, тишиной. Все в нем было сейчас светло и точно приготовлено к какому-то торжественному празднику. Столетние сосны стояли как молоденькие невесты, прямые, в белых кудерьках инея. Даже черные мохнатые ели, казавшиеся вчера бесформенными и мрачными, сегодня стояли, как на параде, стройными стрельчатыми пирамидами. Под ними, насколько хватал глаз, ослепительно белело бескрайнее снежное поле, подведенное синими тенями. И над всем этим стояло высокое морозное небо. На минуту Глебка затих, будто слившись с этой торжественной тишиной зимнего утра. Но тут же набежали заботливые мысли, и первой была мысль о Степанке. Как-то он? Как у него с растертой ногой? Глебка огляделся, ища товарища глазами. Его не было ни возле шалаша, нигде поблизости. Глебка сунулся обратно в шалаш. - Ты тут что ли? Ответа не было. Глебка выпрямился и закричал на весь лес: - Э-эй! Э-эй! Степано-о-о-ок! Лес раскатисто ухнул в ответ: "О-о-ок!" Но Степанок не откликнулся. И вдруг Глебка заметил, что возле шалаша воткнута в снег всего одна пара лыж. С вечера их было две пары, а сейчас - одна. Глебка вздрогнул. Он посмотрел на свои лыжи и как-то не сразу смог понять, куда же девались лыжи Степанка. Потом взгляд его упал на свежую лыжню, проложенную по пробитому вчера рваному следу. Лыжня тянулась к северу, то есть туда, обратно, к Воронихе, где утренние дымки над коньками изб, теплое мычание коров, жарко топящаяся печь я шершавые, но ласковые руки Ульяны, мамки Степанка!.. "Так вот оно что! Не выдержал, выходит. На попятный двор. Эх, Степанок, Степанок, дружок закадычный. Как же ты мог такое сделать?" Глебка стоял несколько минут, как оглушенный, сгорбясь, нахохлившись, глядя на убегавшую вдаль лыжню... Значит, теперь один. Совсем один... Глебка медленно выпрямился. Ну что ж. Все равно. Надо идти дальше. Помыться, поесть и двигаться. Он снял ушанку и вместе с рукавицами положил ее на крышу шалаша. Он помылся обжигающим лицо снегом, вытерся рукавом рубахи, потом присел на корточки перед шалашом и стал нашаривать покрасневшими руками свою холстинную торбу. Он хорошо помнил, что положил ее на широкую еловую лапу возле самого входа, но теперь ее там не было. Неужели Степанок унес? Глебка залез в шалаш и стал его обшаривать. Торба нашлась в самом темном углу. Глебка схватил ее и тотчас опустил. Не стоило и заглядывать в нее. Ясно, что, оставленных с вечера шанежки и луку там уже нет. Но в торбе что-то лежало, и Глебка все же заглянул внутрь. К его удивлению, все оказалось на месте, хотя не совсем в том виде, в каком оставалось с вечера. Шанежка была старательно разломлена на две равных части. Половина луковицы также была разрезана на две равные части. Глебка долго разглядывал и торбу, и лук, и шанежку. Странно все это и непонятно. Зачем надо было Степанку делить всю эту снедь на две части, а разделив, оставить? Долго стоял Глебка, держа торбу в руках. Он глядел на убегающую вдаль лыжню и видел Степанка... Он видел, как в предутренней мгле просыпается голодный Степанок и нашаривает руками торбу с едой. Он хочет есть. Он проснулся от голода. Он находит торбу и вылезает с ней из шалаша, чтобы Глебка не помешал ему. Он ни о чем сейчас не думает, кроме еды. У него нет никаких других желаний. Но вылезши наружу, он видит торчащие из снега лыжи. Это напоминает ему о предстоящей дороге. Вот развиднеется, проснется Глебка, и опять начнется этот мучительный путь - без конца и краю, без пищи и без надежды достать ее. Опять барахтанье в снегу и гудящий черный ночной лес... Степанок поеживается. По спине его пробегают мурашки. Он страдальчески морщится, будто у него вдруг заболел зуб. Он даже забывает о еде и пугливо оглядывается на шалаш, чуть приметно курящийся теплым Глебкиным дыханием. И вдруг неожиданно для самого себя Степанок решительно берется за лыжи. Он ставит их на снег и торопливо сует ноги в ремни. В правой ноге возникает боль. Ну да. Он же вчера натер правую ногу до крови. Все равно никуда бы ему не дойти с натертой ногой. Эта мысль очень обрадовала Степанка. Он повторяет про себя несколько раз, что все равно с такой ногой он негоден для дальнего похода и был бы только обузой для Глебки... Нет, в самом деле, раз он не может идти, что ж тут поделаешь... Степанок почти успокаивается от этих мыслей и вспоминает о еде. Он засовывает руку в торбу и достает шанежку и лук. Рот его машинально начинает жевать, хотя-пища пока только еще в руках. Внезапно Степанок решает, что с едой все-таки нехорошо получается. Глебка проснется, и вдруг нет совсем еды. И тогда он скажет, что Степанок украл у него еду. Степанок колеблется, затем начинает делить все пополам - и шанежку и даже половинку луковицы. Пусть Глебка не думает... Потом ему приходит в голову, что ведь он-то, Степанок, идет домой, а Глебка - ему ж ведь столько еще пути... Степанок кладет все обратно в торбу и закидывает ее в шалаш. Торба падает куда-то в дальний угол, где ее утром и находит Глебка... И вот Глебка стоит, держа ее в руках и думая, как все это могло получиться и как странно поступают люди. Он стоит в раздумьи и смотрит на рваную ленту лыжни, убегающей в лес. Она видна далеко между деревьев, пустынная, безжизненная. Впрочем, она не совсем-то, кажется, безжизненная. Вон далеко-далеко что-то шевелится на ней... Сердце Глебки гулко ударяет под ватником. Неужели Степанок возвращается? Нет, это не Степанок. Это вообще не человек. Это какой-то зверь, но какой - издали не разглядишь. И вдруг торжественный и молчаливый лес оглашается неистовым, радостным лаем. Буян увидел, наконец, Глебку и припустил изо всех сил. Он летит, вздымая тучи снега и заливисто лая. Он обрушивается на Глебку и едва не сбивает его с ног. Он прыгает Глебке на грудь и перевертывается в воздухе, и визжит, и лижет Глебкины руки. Потом он просовывает свою узкую белую морду между Глебкиных колен и замирает в блаженной немоте. Наконец-то он догнал, наконец нашел! Он зажмуривается от удовольствия, и хвост его в непрерывном движении. Глебка поглаживает Буяна правой рукой, а левой все еще держит торбу. Наконец, он говорит улыбаясь: - Ну что ж. Вот теперь все ладом. Теперь поесть на дорогу и все. Он ставит на снег лыжи и садится на них. Буян садится рядом. Глебка вынимает обе половинки шанежки и одну берет себе, а другую отдает псу. Так ведь оно, собственно говоря, и было рассчитано - одну половину себе, вторую - другу. Они быстро расправляются с шанежкой. Потом Глебка принимается за лук. Он предлагает его и Буяну, поднося к собачьему носу свежий луковичный срез, но пес мотает головой, фыркает и пятится назад. Глебка смеется: - Что, брат, не гоже? Ну я сам тогда. Лук хрустит на белых зубах. Глебка заедает его горстью снега и поднимается на ноги. Следом за ним поднимается и Буян. Глебка одергивает ватник, подтягивает узкий сыромятный поясок, перекидывает через плечо ремень двустволки и пристегивает лыжи. Потом он снимает с головы свою заячью ушанку и ощупывает сквозь подкладку, на месте ли батин пакет. Убедившись, что пакет на месте, Глебка надевает ушанку и командует поход. Отряд "Красные приозерцы" снимается с места и двигается в шесть ног вперед. Глава восемнадцатая СВЕТЛЫЕ РУЧЬИ К вечеру лес начал редеть, и вскоре Глебка вышел на опушку. Впереди был небольшой бугор, а за бугром Глебка вдруг разглядел верхушки печных труб. Он был так истомлен и голоден и так обрадовался этим трубам, что даже забыл о своем намерении - не заходить в деревни, не разузнав прежде, нет ли там на постое англичан, американцев или белых. Теплое человеческое жилье неудержимо манило его к себе. Кончилось удручающее безмолвие, одиночество, бесконечные снега... Вот он влетит в деревню, и навстречу ему выбежит повязанная накрест материнской шалкой девушка - лупоглазая, курносая, с пальцем во рту. Узкой тропкой, лежащей темным пояском на белом снегу, пройдет баба в больших валенках и с коромыслом на плечах. В ближнем хлеву ударит о дно подойника звонкая струя молока, заблеют обеспокоенные овцы. Мелькнет в заиндевевшем окне бородатое лицо с приставленной к глазам ладонью. По широкой прямой улице проедет воз с дровами. Над крайней избой закудрявится тонкий, дрожащий в морозном мареве дымок. В этот дом Глебка и завернет. Он скинет у крыльца лыжи и войдет в избу. Навстречу ему пахнет щами, сухой овчиной, обжитым теплом. Он войдет и скажет басовито: - Здравствуйте, хозяева. На его голос повернется от печи молодица с покрасневшим от жара лицом. Она посмотрит на входящего голубыми, как у Ульяны, глазами и ответит: - Здравствуй, добрый человек. Откудашний ты? Чей такой будешь? Верно дальний? Притомился, поди. Садись, давай, вон на лавку, передохни, да обутку-то скидай. Оголодал, верно, дорогой-то? С устатку не хочешь ли шанежку горяченькую? У Глебки потекли слюнки. Он совсем разомлел от этих мыслей и из последних сил припустил в сторону виднеющихся из-за бугра печных труб. Но вылетев на бугор и оглядев открывшуюся глазам деревню, он в недоумении остановился. Потом медленно съехал с бугра прямо на деревенскую улицу и пошел вдоль нее. Улица была пустынна. На ней лежал нетронутый, не ворошенный снег. Не было ни протоптанных тропок, ни бабы с коромыслом, ни дымков над крышами изб. Не было и самих крыш. Из-под снега торчали печные трубы, скелеты изб, обугленные балки, почерневшие кирпичи, опрокинутые сани. Глебка стоял посредине улицы ошеломленный и неподвижный. Буян шнырял вокруг него, принюхиваясь к незнакомым предметам. Внезапно он поднял голову и, навострив уши, застыл на месте. В то же мгновение Глебка услышал где-то неподалеку негромкие и мерные удары топора. Буян заворчал и, проваливаясь по брюхо в рыхлом снегу, кинулся в проулок. Глебка двинулся за ним и через минуту стоял перед стариком, стесывающим конец соснового бревна. Старик был высок и сухощав. Когда-то он, видимо, был человеком сильным. Еще и сейчас остатки былой силы чувствовались в спорных, неторопливых движениях, в широких, костистых плечах. Рука держала топор уверенно и цепко. Одет старик был в старый армяк, подпоясанный расшитым когда-то, но давно вылинявшим кушаком. На ногах старика были тяжелые своекатанные валенки, а на голове - облезлый чебак из оленьего меха, длинные в аршин уши которого были завязаны в узел и закинуты на затылок. - Здравствуй, деда, - сказал Глебка, радуясь тому, что, наконец, нашел живого человека. - Здравствуй, малец, - степенно и тихо отозвался старик, оглядываясь на пришельца. - Что это за деревня такая, деда? - спросил Глебка. - Была деревня, - сказал старик все так же тихо. Он поднял топор, чтобы ударить по затесу, но вдруг, словно обессилев на замахе или потеряв охоту к работе, воткнул топор в бревно. - Была деревня, - повторил он, оглядывая тоскливыми глазами полузанесенное снегом пепелище... - Была деревня. Он кивнул головой каким-то своим, тяжелым, гнетущим мыслям, от которых, видимо, ни на минуту не мог отделаться, и стал рассказывать глухо и медленно, как бы продолжая думать, но уже вслух. - На прошлой неделе набежали злодеи эти в рыжих-то шубах - американы, а то англичаны - не разобрать. С има и белогады привалили. У тех, главным бесом поручик Никитин с села Емецкого, самое кулацкое отродье. Вот они как вошли, так враз самоуправничать-то и начали. Кричат в голос: подводы давали красным? Ну. Решенье выносили помогать им? Ну. Вот мы сейчас решенье вам на заднем месте пропишем. Давайте-ка ваших большевиков сюды. Стали они большевиков дознаваться. Дознались, что сын Родивона Дятлова в Красной Армии на службе. Ну с них того довольно. Они к Родивону в избу пришли, выволокли его на снег, да тут же на снегу в шомпола. Исполосовали старого. Тот обеспамятел. Тогда они его водой облили - на морозе-то. Он очухался. Они опять к нему. Поручик кричит: "Ага, красная зараза. Комиссарам продался!" Родивон поглядел на него. Видит, смерть пришла. Захотел перед смертью правде послужить. "Это, - говорит, - вы, белые гады, продаете русскую землю американам да англичанам за бишки-галеты, да за рыжие ваши шубы". Не успел он им всего обсказать, они его сапожищами коваными затоптали. Он опять обеспамятел. Они говорят: "Слабоват старый хрен, надо его водицей отходить. А то давайте в реке остудим, больно он горячий". Поволокли они его к реке. Приволокли к проруби, раздели донага, веревкой руки связали, а другой конец веревки под лед жердиной провели и в соседней проруби конец вытянули. После того они Родивона штыками в спину и толконули в прорубь. А те у другой проруби за веревку дерг, протащили его под лед до другой проруби, да и вытянули снова на воздух. Он стоит, сдышать не может, синий, качается. Американы да англичаны на берегу стоят, регочут нелюдски, кричат: "Карашо". А белые им в угоду Родивона опять толконули в прорубь и под лед и опять в другую прорубь вытянули. Потом еще два раза этак же. Он совсем душой зашелся. Они его опять штыками, чтобы значит в память пришел. Потом говорят: "Твори молитву, кайся в грехах, сейчас кончать будем". Он какие есть силы собрал и говорит: "Грех у меня единый, самый великий перед народом - вас, проклятых, в жизни нашей плодиться допускал, не боролся с вашей темной силой, не удушил на кореню. Будьте же вы прокляты, анафемы, во веки веков и с вашими хозяевами заморскими, которым вы заместо псов служите. Не будет под вами земля русская никогда, ни под ними то же самое". Они тут искололи его штыками ровно решето и бросили в прорубь. Потом еще четверых так же, у которых родичи в Красной Армии. А после деревню подожгли и всех за околицу прогнали ружьями. Бабы воют - мороз ведь на дворе, куда, мол, мы со скотиной, с робятами малыми. Они оружьем тычут. Ихний офицер губы кривит: "Русский Маруська в снегу карош". Белогады им вторят: "Валите, валите. Мы ваше осиное гнездо дотла спалим и с землей сравняем. И назад идти не думайте и селиться на этом месте не могите. Кто супротивничать будет, того враз постреляем". Дед оборвал рассказ, потом сказал, опустив голову: - А деревня Светлые Ручьи звалась, милок, Светлые Ручьи. Старик все повторял: "Светлые Ручьи, Светлые Ручьи" и, казалось, не мог остановиться. Губы его дрожали, слезы давно бежали по изрезанному морщинами, бурому лицу и падали на длинную спутанную бороду. Он не унимал слез и не вытирал их. Они бежали и бежали вниз двумя тоненькими прозрачными ручейками, и Глебке вдруг подумалось, что вот они светлые ручьи, и странным показалось название деревни. - Деда, - сказал он негромко. - А как же ты назад пришел в деревню? Они же придут опять рыжие-то шубы и стрелять опять будут. Они ж не велели. - Не велели, - усмехнулся старик. - Кто ж мне заказать может на той земле селиться, на которой и деды мои и их деды испокон веку сидели. Он выпрямился, снял порыжевшую старую рукавицу с правой руки, вытер мокрое от слез лицо, снова надел рукавицы и взялся за топор. - Вот срублю новую избу, вместо порушенной. И другие, дай срок, воротятся. Старик сильно ударил топором по затесу. Потом скомандовал Глебке: - А ну, взялись, малый! Положим, благословясь, первое бревнышко. Глебка снял лыжи и помог уложить бревно на расчищенный подстенок. Его прошиб пот. Он вдруг почувствовал страшную усталость и без сил опустился на только что положенное бревно. Старик покачал головой. - Видать, издалече идешь. Притомился да и оголодал, верно. И мне-то невдомек старому. Ах ты, господи. Ты вот что, ты пойди, давай, вот этой тропкой вниз под угор, она тебя к подполу приведет под избой горелой. Там картошки чугунок найдешь. Потолкуй с ним с глазу на глаз и вались на лавку спать. - Ага, - кивнул Глебка, облизывая губы при одном упоминании о картошке. - А ты скоро, деда, избу свою кончишь? - То не моя. То Родивона Дятлова пепелище. После него, вишь ты, старуха осталась. Ей лажу избу. За обчество, старый, первым жизнь ведь положил. Его старухе и избу первую от обчества. Старик уверенно ударил топором по новому бревну, и длинная желтоватая щепа с хрустом отвалилась насторону. ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ РЫЖИЕ ШУБЫ В Светлых ручьях Глебка пробыл весь следующий день. Он помог старику, назвавшемуся Аниканом Поповым, положить в дятловскую избу еще несколько бревен. От старого Аникана Глебка узнал дорогу на Шелексу. Когда рано утром Глебка уходил из Светлых Ручьев, старик дал ему на дорогу полную торбу картофеля и несколько пригоршней печеной репы-опалихи. Глебка, уходя, оставил Аникану полкоробка спичек. - Вот удружил, - обрадовался старик спичкам. - Дом-от без огня, сам знаешь, как человек без души. Он проводил Глебку до околицы и сказал на прощанье: - Ну, добра делу твоему. Глебка, отдохнувший за день, ходко зашагал на своих широких лыжах. Буян затрусил сзади по пробитому им следу. Пройдя метров двести, Глебка оглянулся. Аникан Попов стоял у околицы, словно сторожил свою деревню. Глебка припустил к лесу, а когда снова оглянулся, позади не было уже ни старика Аникана, ни Светлых Ручьев, ничего, кроме одинокой лыжни. Вскоре Глебка, как и сказал ему старик, вышел на наезженный зимник. Он пошел по нему на восток, но не успел пройти и полкилометра, как бежавший впереди Буян вдруг остановился, принюхиваясь. Глебка сошел с дороги и быстро углубился в лес. Отойдя метров на пятьдесят, он спрятался за сугробом и подозвал к себе Буяна. Через несколько минут послышался скрип снега, топот множества ног, И Глебка увидел приближающийся отряд белогвардейцев. Они были в рыжих шубах и в белых парусиновых шекльтонах, надетых поверх ботинок. При виде рыжих шуб Глебка насупился и часто задышал. Губы его сжались, сердце заколотилось сильно и неровно. Он не мог спокойно смотреть на эти рыжие шубы. Каждый раз, как они попадались на его пути, случалось что-нибудь подлое и жестокое: они убили батю, убили Василия Квашнина, избили Ульяну, стреляли в воронихинцев, замучили насмерть Родивона Дятлова и его односельчан, спалили Приозерскую, спалили Светлые Ручьи и жителей выгнали в лес на мороз, как выгнали самого Глебку из его собственного дома. При взгляде на них у Глебки сжимались кулаки. Глядя на ненавистные рыжие шубы, Глебка вдруг стал думать, что путь на Шелексу лесами дальний и окольный, а в семи верстах отсюда, как говорил Аникан, бежит железная дорога и находится большой разъезд. Вот эти рыжие шубы идут, верно, к железной дороге, а по ней, как пить дать, поедут на фронт. По железной дороге к фронту мигом можно долететь, а там сойти с дороги, углубиться в лес и перейти линию фронта в лесной глухомани. Этот план показался Глебке очень заманчивым. Он был прост и быстро вел к цели, во всяком случае гораздо быстрее, чем блуждание по глухим непролазным лесам. Глебка заерзал за своим сугробом: так захотелось ему немедленно начать действовать, чтобы привести в исполнение мгновенно созревший план. Отряд прошел по зимнику мимо. Глебка дал ему отойти шагов на триста, снял сыромятный ремешок, которым подпоясан был ватник, обкрутил им Буянову шею и, взяв пса на поводок, пошел лесом вдоль дороги позади отряда. Часа через полтора отряд вышел к какому-то разъезду. Разъезд был большой, больше иной станции. Он превращен был интервентами в прифронтовую перевалочную базу. На путях стояли вереницы теплушек. Много вагонов было снято с колес и поставлено рядами вдоль путей. В них жили солдаты прифронтовых частей. Вокруг двух служебных домиков, стоявших возле главного пути, разросся целый поселок из дощатых бараков, пакгаузов и других строений. Глебка остановился на опушке леса. Показаться на путях с ружьем за плечами и с лыжами было нельзя. Глебка решил спрятать ружье и лыжи. Он прошел лесом до линии больших бараков, поставленных, словно по линейке, один подле другого, и выбрал заметную ель. Она была стара и широка внизу, но чуть повыше середины перешиблена снарядом или крупным осколком. Отбитая вершина лежала тут же рядом, уже подсохшая и полузанесенная снегом. Глебка отмерил от ели сорок шагов в глубь леса и закопал ружье с лыжами глубоко в снег, предварительно обложив ружье лапником, чтобы предохранить от сырости, и вынул из ствола патрон. Вынутый патрон он бережно завернул в тряпку, которой, уходя из дому, обернул хлеб, и сунул в карман ватника. Только покончив с этим, Глебка свистнул Буяна и пошел на разъезд. Рыжие шубы, вслед за которыми он пришел, толпились около теплушек или слонялись между вагонами, пока их офицер вел переговоры с комендантом перевалочной базы. Переговоры эти длились очень долго. Потом комендант и два офицера долго толкались на путях и о чем-то спорили. Короткий зимний день уже потух, когда, наконец, пришел состав и отряд стал грузиться в теплушки. Он занял только половину эшелона. В другую половину грузились солдаты с каким-то хозяйственным и канцелярским имуществом. Глебка стал вертеться возле вагонов, грузившихся хозяйственными предметами. В такой вагон при погрузочной суматохе да еще в темноте можно было скорей проникнуть, чем в теплушку, в которой ехали люди. Солдаты, назначенные на погрузку вагонов, работали лениво и небрежно. Как только руководивший погрузкой сержант куда-нибудь отлучался, солдаты закуривали и разбредались в разные стороны. Тем не менее кто-то постоянно толкался поблизости, и Глебке долго не удавалось улучить минуту, чтобы юркнуть в облюбованную им теплушку с хозяйством какой-то воинской части. Дважды он добирался уже до порога теплушки, но каждый раз его кто-нибудь замечал, и приходилось поспешно удирать. Только поздно вечером Глебке, наконец, улыбнулось счастье. На дальних путях что-то загорелось, и солдаты, оживленно перекликаясь, побежали на пожар. Воспользовавшись этим, Глебка схватил в охапку Буяна и стрелой взлетел по дощатому трапу в теплушку. Она оказалась заставленной столами, разборными стойками металлических переносных нар и другими, смутно угадывающимися в темноте предметами. Нащупывая их острые выступы, Глебка пролез в самый дальний угол теплушки и, прижав к себе Буяна, схоронился в ее темных недрах. Вскоре явился сержант и принялся громко ругаться. Разбежавшиеся солдаты снова сошлись и, наконец, закончили погрузку. Двери теплушки с грохотом задвинулись, но эшелон еще долго стоял без движения. Наконец, Глебка с облегчением почувствовал, как пол под ним вздрогнул и теплушка, лязгнув буферами, сдвинулась с места. ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ ЭШЕЛОН, ИДУЩИЙ НА ЮГ, ПРИХОДИТ НА СЕВЕР Теплушка оказалась старой, трухлявой, со щелявыми стенами. В щели задувало. Дуло и откуда-то снизу. Глебка поеживался от холода. Ватник и штаны его обветшали. Подошвы старых валенок тоже поизносились. Только заячья ушанка была тепла и надежна. Глебка часто ощупывал ее, чтобы удостовериться в том, что зашитый в подкладку пакет на месте. Время от времени он с трудом раздвигал торчащие отовсюду железины и поднимался на ноги. Потоптавшись на месте, поразмяв ноги и немного согревшись, он снова усаживался на пол и прижимался к теплому собачьему боку. Холод был не единственным врагом Глебки в этом долгом путешествии. Очень хотелось есть. Сырой картофель, данный на дорогу старым Аниканом из Светлых Ручьев, не мог помочь беде. Зато печеная репа очень пригодилась, и Глебка с удовольствием обсасывал ее сладковатые комочки. Он пробовал угощать репой и Буяна, но пес только фыркал и с презрением отворачивался от такого угощения. Подкрепившись репой, Глебка начал дремать. Теплушка, ревматически скрипя ржавыми суставами, бежала все дальше и дальше. Время от времени она останавливалась, и за стенами ее слышалась ленивая перекличка сонных голосов. Потом снова лязгали буфера, и эшелон двигался вперед. Во время этих остановок Глебка тревожно прислушивался к тому, что делалось снаружи. Когда поезд трогался, он снова задремывал. Только перед самым утром Глебка заснул на часок тревожным прерывистым сном, а когда проснулся, поезд стоял, и сквозь щели в стенах пробивался мутноватый свет. Там, за стенками, верно, наступило утро. Едва подумав об этом, Глебка беспокойно заерзал в своем темном и холодном углу. Что ж он будет век здесь сидеть, в этой щелявой теплушке? Эшелон уже, верно, к фронту пришел. А эти всякие койки да столы, они тут, поди, и ни к чему. Они тут, пожалуй, и день и два, а то и неделю пролежат не выгруженными. А он все так и будет сидеть взаперти? Как же это так? От этих мыслей Глебку бросило в жар. Он вскочил на ноги, больно ударился боком о какую-то железину, отшатнулся в сторону, ударился головой о другую железину и, присев на пол, тут только хватился Буяна. Буяна с ним не было. Глебка вполголоса позвал пса. Пес отозвался, но глухо, словно издалека. Глебка снова кликнул его и прислушался. На этот раз Глебка определил, что повизгивания Буяна доносятся откуда-то снизу. Глебка стал на ощупь осторожно пробираться между смутно различимыми в темноте предметами, все время окликая пса. Буян, верно, застрял где-то на дальнем конце вагона, и надо было его выручать. Но когда Глебка подлезал на четвереньках под какой-то стол в противоположном углу вагона, он вдруг натолкнулся на голову Буяна, именно на голову: куда девалось туловище, Глебка в первую минуту не понял. Буян лизнул Глебку в нос и стал повизгивать сильней прежнего. И тут Глебка разглядел, наконец, что пес стоит задними ногами на земле, а морду уставил в большую дыру в полу. - На-ко, гляди, - удивился Глебка. - Вона ты где. Он просунул сквозь дыру руку и легонько потрепал Буяна по загривку. Пес фыркнул и радостно отрывисто полаял. Глебка осмотрел дыру в прогнившем полу теплушки. В нее мог вылезть Буян, но для Глебки она была мала. Однако доски пола в углу были слабы и трухлявы. Поработав с полчаса руками, ножом и попавшейся под руку железиной, Глебка сумел расширить лаз и выбраться наружу. Он стоял на железнодорожных путях. Путей оказалось множество. Станция была, видимо, большая. За железнодорожными составами, загородившими путь, должно было быть здание вокзала. Глебке очень хотелось узнать, куда пришел эшелон и далеко ли до фронта, но расспрашивать об этом солдат он не решался. Наоборот, он избегал встреч с рыжими шубами и, завидев их, нырял под ближайший вагон. Вынырнув из-под какой-то теплушки, Глебка вдруг столкнулся с пожилым рабочим в истертой, промасленной куртке с петлицами железнодорожника. Из оттопыренных карманов его куртки торчали ручник и гаечный ключ. Рабочий был коренаст и нетороплив в движениях, взгляд его темных глаз был пристален и суров. Но суровость не оттолкнула Глебку. Железнодорожники были частыми гостями у Шергина, особенно деповские рабочие, и Глебка хорошо знал всех, кто работал на Приозерской. Среди них было у него немало друзей. Вот почему, столкнувшись с железнодорожником, Глебка обрадовался и, не колеблясь, обратился к нему, с вопросом: - Товарищ, какая тут у вас станция? Железнодорожник с удивлением поглядел на Глебку, потом осмотрелся, искоса метнул быстрый взгляд влево и вправо. Они стояли невдалеке от стрелки. Поблизости не было ни души, если не считать Буяна, издали и осторожно принюхивавшегося к железнодорожнику. Тот с одобрением оглядел пса и ничего не ответил Глебке. - Чего же ты, товарищ? - сказал Глебка нетерпеливо. - Я ж тебя по-людски спрашиваю. Железнодорожник все еще молчал, глядя на Глебку долгим, изучающим взглядом, и вдруг сказал негромко и неторопливо: - Дурак ты, парень. Чистый дурак. Глебка удивился и обиделся. - Почему ж так дурак? Чего ты зря ругаешься-то? Но железнодорожник опять не ответил Глебке. Глебка почувствовал себя крайне неловко. Он уже пожалел, что остановил этого человека, и подумывал, как бы от него отделаться. Буян, однако, иначе относился к новому знакомству. Он доверчиво подошел к железнодорожнику и ткнулся носом в его кожаную рукавицу. Рабочий улыбнулся ему, отчего темное, суровое лицо его сразу подобрело. Он снял рукавицу и, потрепав Буяна по широкому мохнатому загривку, сказал: - Вот пес, видно, поумней тебя будет. Он прежде, чем дело со мной иметь, пообнюхал меня со всех сторон. А ты не спросясь броду да бух в воду. Железнодорожник приблизился вплотную к Глебке и сказал сердито: - Ты что, с луны свалился? Ты что, не знаешь, что тут у нас за одно слово "товарищ" с тебя в контрразведке три шкуры спустят? Железнодорожник рывком надел рукавицу и прибавил: - И откуда только ты такой тут взялся? - Я с Приозерской, - сказал Глебка, чрезвычайно смущенный оборотом, какой принял разговор. - Я на фронт ехал. - С Приозерской? - удивился железнодорожник. - И на фронт? Что-то ты нескладно врешь, парень. Ехал на фронт, а по пути заехал, значит, в город Архангельск за двести верст от фронта? - Постой-ко, - вскричал Глебка, оторопев и испуганно выпучив глаза. - Чего ты говоришь? Как же это в Архангельск? - Это уж тебя надо спросить как, - усмехнулся железнодорожник, все присматриваясь к Глебке, словно взвешивая и его самого и его слова, и стараясь определить, что в этих словах правда, а что вранье. Но Глебка уже не слышал и не видел своего собеседника, так он был потрясен неожиданным концом долгого путешествия. Как же это так все могло получиться? Это что же? Он, значит, не в тот эшелон сел? Он был так уверен, что солдаты никуда, кроме фронта, ехать не могут, что даже не разузнал как следует. Выходит, что всю ночь он ехал не к фронту, а в противоположную от фронта сторону? Выходит, что сейчас он находится за двести верст от фронта. А может этот дядька его нарочно обманывает? Просто смеется над ним? Глебка поглядел в сторону вокзала. Он уже был недалеко. Не простясь с железнодорожником, мгновенно забыв о нем, Глебка кинулся в сторону вокзала и несколько минут стоял перед низким вокзальным зданием. Железнодорожник сказал правду. На дощатой вокзальной стене висела узкая белая вывеска с надписью "Архангельск". ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ БИШКИ Глебка стоял перед вокзалом и бессмысленно смотрел на стену с надписью "Архангельск". Что теперь было делать, он не знал и долго бы простоял так, растерянный и