обескураженный, если бы внезапно не услышал за своей спиной знакомый голос: - Ты что же, в самом деле с Приозерской? Глебка обернулся. Перед ним стоял давешний железнодорожник. - В самом деле, - сказал Глебка, готовый зареветь от досады. - Из родных кто-нибудь есть у тебя в городе? - Нет у меня никаких родных. - А знакомые? - И знакомых нет. - Куда ж ты денешься теперь? Глебка стоял молча, насупясь и надвинув ушанку на самые глаза. - Я назад поеду, - сказал он с неожиданной твердостью. - К фронту. - Вишь ты, - сказал железнодорожник, которому, видимо, понравилась выказанная Глебкой твердость. Он помолчал, потрепал Буяна, потом сказал решительно: - Назад сейчас трудно. Изловят. Ты, вот что. Ты перейди реку и валяй в город. Выйдешь на Троицкий проспект, ворочай налево. А там все прямо по Троицкому: мимо собора, городской Думы, Немецкой слободы, в край города к Кузничихе. Дойдешь до Вологодской улицы, по ней шагай в конец до самых Мхов. Тут увидишь дом в три окна. Дом некрашен, возле ворот береза старая и куча камней. Постучишь в тот дом, спросишь Марью Шилкову, скажешь, что ты с вокзала. Только смотри, так точно и говори - с вокзала. Вечером я домой вернусь, потолкуем. А дальше видно будет, что делать. Понял? Глебка молчал. Он колебался. Охотней всего он сейчас сел бы на обратный поезд, идущий к фронту. Но где взять такой поезд? Когда он будет? Как в него сесть? Надо осмотреться и все толком разузнать, чтобы опять не попасть впросак. Обогреться тоже неплохо бы: продрог он до костей за ночь в теплушке. Глебка угрюмо покосился на нового своего знакомца. Тот спросил строго: - Запомнил, как идти? - Запомнил, - буркнул Глебка. - А ну, повтори. Глебка замялся. Но железнодорожник заставил повторить маршрут и наказал, чтоб Глебка поменьше спрашивал о дороге, особенно, чтоб к офицерам и солдатам не лез с расспросами. Дав эти наставления, железнодорожник кивнул Глебке, потрепал по загривку Буяна, показал, как спуститься на реку, за которой лежит город, и пошел прочь от вокзала. Глебка поглядел ему вслед, потом направился к спуску на реку. Глебка никогда не видал такой большой реки. Впрочем, он и сейчас плохо представлял себе, какая она: перед ним была широкая снежная равнина. По равнине, пересекая ее наискось, тянулась накатанная бурая дорога. Трудно было представить себе под этой уходящей вдаль бесконечной дорогой глубокую, многоводную реку. Только подходя к самому городу, Глебка увидел вдруг воду. Она лежала тяжелым стылым пластом в широкой квадратной проруби, возле которой копошились возчики с пешнями, возившие с реки лед в город. Глебка постоял возле проруби, потом ходко припустил к высокому городскому берегу. От быстрой ходьбы он согрелся и, поднявшись в город, пошел медленней. На выезде дорога разветвлялась. Глебка постоял минуту перед развилкой, повернул влево и вскоре очутился на толкучке. Едва ли за всю свою жизнь Глебке довелось видеть такое количество людей, сколько увидел он в одну минуту, попав на толкучку. Тут были и архангельские обыватели и окраинная беднота, меняющая последнюю рубаху на хлеб, и спекулянты всех мастей и рангов, и валютчики, охотившиеся на фунты стерлингов или доллары. Здесь же толкалось множество рыжих шуб. Американцы и англичане продавали из-под полы консервы, вина, шоколад, сигареты, военное обмундирование, шерстяное белье. Взамен они требовали русские кружева, меха, золотые вещи. Более крупные спекулянты и валютчики собирались в кафе "Париж" на Троицком проспекте. Они сидели за столиками и перед ними стояли бисквиты и кексы, варенья и ананасы, старые коньяки и виски, черри-бренди и ром. Играл оркестр, состоящий из каких-то гнусавых инструментов. Американские и английские офицеры в длиннополых френчах танцевали с дочками купцов и лесозаводчиков вихляющий "уанстеп" и шаркающий "шимми". Стоя перед огромными с избу вышиной окнами кафе, Глебка дивился и величине этих окон, и количеству бутылок на столиках, и неестественно вихляющимся танцорам, и оркестрантам, торопливо выдувающим из своих гнусавых трубок множество суматошных, скачущих, захлебывающихся звуков. Больше всего дивился, однако, Глебка матерому бурому медведю, который, вздыбясь за стеклянной дверью кафе и уставясь на посетителей стеклянными глазами, протягивал на передних лапах круглый поднос с бутылкой вина и стаканом. Буян, подозрительно покосясь на медведя, глухо заворчал. Глебка толкнул пса коленом и сказал строго: - Загунь. Ему стало вдруг жаль этого неживого зверя, которого приволокли из леса в чадную трактирную кутерьму. Он нахмурился и, отвернувшись от окон кафе, тронул Буяна за загривок: - Пошли, давай. Буян фыркнул и поплелся вслед за Глебкой по Троицкому проспекту, развертывающемуся перед ним бесконечной пестрой лентой. Среди прохожих было очень много рыжих шуб. Едва не половина встречных были иностранные солдаты и офицеры. Их отрывистый говор, стук кованых ботинок, звон медных пряжек, их смех и пьяные песни, их крики и хриплые патефонные "уанстепы" наполняли город. При этом и пение, и смех, и стук ботинок - все было громкое, уверенное, хозяйское. Хозяева ни в чем себя не стесняли. Стоявший возле красивой магазинной витрины Глебка видел, как проходивший мимо американец выплюнул резиновую жвачку прямо на эту витрину. Шедший навстречу Глебке английский офицер, уставя ледяные глаза прямо перед собой, двигался по одной линии, не сворачивая при встречах с прохожими. Прохожие должны были сами позаботиться о том, чтобы не попадаться на его пути. Длиннолицый и негнущийся, он напоминал Глебке лейтенанта Скваба. Все они длиннолицые, крепкоскулые, розовощекие напоминали Глебке лейтенанта Скваба и сержанта Даусона. Город был наполнен ненавистными Глебке сквабами и даусонами. Это угнетало Глебку, и настроение его портилось с каждой минутой все больше и больше. Мрачный и насупленный, вышел он к ограде Рождественской церкви. Неподалеку от нее, в Банковском переулке, возилось на грязном снегу несколько мальчишек. Глебка свернул в переулок, чтобы разузнать, в чем дело. В это время стоявший на тротуаре иностранный офицер бросил что-то на дорогу. Мальчишки кинулись подбирать брошенное, а офицер в это время приставил к лицу фотографический аппарат и щелкнул затвором. Это был корреспондент американской газеты "Нью-Йорк Таймс", выполнявший заказ редактора на статью "Умирающая Россия". Статья доказывала, что вся Россия питается лебедой и сосновой корой и население ее поголовно вымирает, что повинны в этом только большевики и "коммунистический режим", что без посторонней помощи Россия погибнет, но что эта помощь будет оказана "гуманными державами" лишь при условии ликвидации упомянутого "коммунистического" режима" и уничтожения большевиков. Статья была уже написана, и корреспондент готовил к ней серию фотоиллюстраций. Сейчас он был занят созданием необходимого ему кадра к разделу статьи "Большевики морят голодом детей". Кадр делался так: корреспондент бросал галету на дорогу, мальчишки кидались подбирать ее, толкая друг друга. Улучив момент, корреспондент щелкал затвором. Глебка постоял несколько минут, глядя на возившихся у его ног ребят, и сердце его дрогнуло обидой. Он ничего не знал о намерениях стоявшего на тротуаре американского корреспондента, ничего не знал о его статье, но одно он понял: перед его глазами совершается что-то скверное, оскорбительное и издевательское. Заметив подошедшего Глебку, корреспондент тотчас оценил живописность его фигуры и захотел его вставить в свой кадр. Он кинул ему галету, но кто-то перехватил ее. Он бросил другую к самым ногам Глебки и крикнул, указывая на нее: - Но. Русский бой. Хепп. Хепп! Мальчишки бросились к галете, но Глебка предупредил их и поднял галету первым. Это была обыкновенная солдатская галета - толстая, тяжелая, вся в пупырышках, величиной чуть меньше ладони. Архангелогородцы называли эти заморские галеты презрительно бишками. Глебка видал и раньше эти бишки, но впервые держал одну из них в руках. Галета была суха и румяна. Глебка невольно облизал губы и судорожно повел ртом. Он был голоден, и на руке его лежала румяная, толстая галета. Он мог положить ее в рот и жадно жевать, жевать... А этот со своим стеклянным глазом снимал бы, с какой жадностью русские жуют американские галеты, как они голодают, как необходима им американская "помощь". Глебка искоса кинул быстрый взгляд на офицера, и внезапно ему пришло на ум, что если взять бишку и пустить ее в голову этому камману, то она может здорово ушибить... В то же мгновенье он поднял руку с галетой и крикнул: - На, подавись своими бишками, бродяга! Он широко размахнулся и пустил галету в офицера. Галета ударилась в круглый глаз объектива и, хрустнув, разлетелась на куски. Что было дальше, Глебка уже не мог видеть, так как счел за лучшее немедленно исчезнуть с поля битвы. Повернувшись спиной к офицеру, он со всех ног побежал по переулку, вывернулся из него на Троицкий и помчался по направлению к собору. Он летел без отдыха два квартала и остановился только на краю обширной площади. Прямо на площадь глядели окна большого здания с белыми колоннами, в котором заседали министры архангельского белогвардейского правительства. Напротив здания стоял высокий памятник Ломоносову. За памятником виднелась облезлая четырехгранная башня, венчающая здание городской Думы. Но Глебка смотрел не на колонны, не на памятник и не на думскую башню. Внимание его привлекла стоявшая по другую сторону площади ледяная гора. Конечно, место ей было где-нибудь на окраине, и за всю четырехсотлетнюю историю Архангельска никогда не случалось, чтобы ледяные горы для катанья ставились на центральной городской площади. Но американо-английские интервенты плевали и на историю, и на Архангельск, и на обычаи его жителей. Вздумав на рождестве позабавиться катаньем с ледяной горы, они построили ее уродливые деревянные фермы возле памятника Ломоносову, в самом центре города. Гора была огромна, выше здания городской Думы. Такой махины Глебка никогда в жизни не видал. Несколько минут он молча стоял на краю площади, не спуская с горы глаз. - Вот это горка! - сказал он Буяну и даже присвистнул от удивления. Буян неопределенно помахал хвостом и прижался к Глебкиным ногам: горка не нравилась ему. Кроме того вокруг было слишком много незнакомых людей, а к этому никогда не бывавший в городах Буян не привык. Но Глебку так и потянуло к горе, едва он увидел ее. Глаза его азартно заблестели. В ногах зазудило от желания покататься с этой диковинной горы. Он сорвался с места и побежал через площадь. Вблизи гора показалась ему еще выше, чем издали. Для того, чтобы посмотреть на нее, приходилось придерживать рукой ушанку. Не один Глебка дивовался на гору. Был воскресный день, и возле нее толкалось порядочно народу. Большую часть зрителей составляли рыжие шубы и вездесущие мальчишки, стайками носившиеся вокруг горы на самодельных коньках, ловко прикрученных бечевками к валенкам. Глебка позавидовал мальчишкам и пожалел, что у него нет на ногах коньков. Но мальчишки недолго занимали его внимание, и все его помыслы снова обратились к горе. Больше прежнего захотелось ему хоть разок скатиться с этой удивительной горы. Сделать это, однако, он не решался. Во-первых, гора была так высока, что спускаться с нее было страшновато. Во-вторых, Глебка не знал, пустят ли его на гору, и боялся спросить об этом. В-третьих, у него не было саней. Впрочем, оглядевшись, он увидел, что саней не было и у других катающихся. На длинном скате горы и на раскате, сверкавшем гладким льдом, сани развивали слишком большую и опасную скорость, поэтому катались на циновках, на днищах плетеных коробов, кусках линолеума и рогожах. Зрители, вытянувшиеся стеной вдоль раската, громко обсуждали все, что происходило на льду. Глебка с завистью следил за катающимися и так увлекся, что не заметил, как за его спиной остановились два иностранных офицера. Офицеры не походили друг на друга. Один из них был высок и узкоплеч, другой коренаст, плотен и розовощек. На обоих были шинели с выдровыми воротниками и высокие меховые шапки с кокардами английских королевских войск. На ногах у обоих были тупоносые ботинки на толстой подошве. Икры длинного были обтянуты коричневыми рюмками блестящих кожаных краг. Коренастый носил форменные офицерские брюки на выпуск. Офицеры остановились возле самой середины раската. От них исходил густой запах крепкого, душистого табака, одеколона и кожи. Буян чихнул и чуть слышно заворчал, косясь коричневым большим глазом на офицеров. Глебка толкнул его коленкой в бок и, нахмурясь, отодвинулся в сторону. Коренастый что-то сказал по-английски, указывая на Буяна. Длинный в ответ произнес каркающим голосом несколько отрывистых слов. Глебка вздрогнул. Ему вдруг показалось знакомым это отрывистое карканье. Он где-то уже слышал его однажды. Мимо промчался на куске линолеума американский солдат, крича и размахивая пустой бутылкой из-под рома. На середине раската солдат вдруг пустил бутылку в толпу зрителей. Кто-то громко вскрикнул, и несколько человек неподалеку от Глебки шарахнулись в сторону. Глебка даже не пошевелился. Он едва видел то, что происходило перед его глазами на льду, зато прислушивался к каждому звуку, к каждому шороху за своей спиной. Офицеры опять заговорили. Снова раздался каркающий, отрывистый говор, и внезапно Глебка вспомнил все. Он рывком повернулся к говорившему что-то длиннолицему офицеру и поглядел на него в упор. Никакого сомнения не было: перед ним стоял лейтенант Питер Скваб. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ ГОРА Увидя Питера Скваба, Глебка невольно отшатнулся. При этом он наступил Буяну на ногу. Пес негромко взвизгнул. Лейтенант Скваб сказал: - Не надо давил собака. Это хороший собака. Сибирский лайка. Не так? Она мне нравился. Я брал ее себе, а тебе дал сладкий шоколад. А? Не так? - Фига, - сказал Глебка громко и взял Буяна за загривок. - Что-что? - переспросил лейтенант Скваб, не понявший мудреного слова. Стоявший неподалеку от Глебки молодой рабочий засмеялся и одобрительно подмигнул Глебке. С горы мчалась циновка с двумя американскими солдатами. Один из них сидел спереди, другой стоял у него за спиной на коленях. Стоявший на коленях кривлялся и визжал, изображая перепуганную девицу. Увлекшись кривляньем, он не удержал равновесия и в самом начале раската опрокинулся на лед. Циновка с сидевшим на ней спутником умчалась прочь, а солдат ударился головой о ледяной барьер и, перекувырнувшись два раза, заскользил по раскату, распластавшись на брюхе. Зрители смеялись. Глебка, не выпуская Буяна, хохотал громче всех. Хохоча, он вызывающе оглянулся на лейтенанта Скваба: - О... Но... Не совсем большая катастроф, - небрежно отозвался лейтенант Скваб. - Смешно? Что? Если ты сам поехал вниз, ты тоже будешь так вертеться через голова. Или ты не поехал? А? Гора очень высок. Ты трусил? - Чего это? - прищурился Глебка. - Кто трусил? Я трусил? Лейтенант кивнул головой и осклабил длинный рот. У него было прекрасное настроение. Только вчера он заключил очень выгодную сделку с министрами архангельского белогвардейского правительства, заполучив для своей фирмы почти даром на полмиллиона отличного пиленого лесу. До возвращения на фронт оставалось еще несколько дней и можно было с чистой совестью поразвлечься в Архангельске. Кроме того, ему приятно было щегольнуть перед своим спутником майором Иганом знанием русского языка и уменьем общаться с населением оккупированного города. Все это делало лейтенанта Скваба несравненно более добродушным, чем обычно, и он продолжал поддразнивать русского мальчишку, приглядываясь в то же время к понравившемуся ему крупному грудастому псу. - А ты боялся? Боялся. Честный слово. Ну, поезжай с этой гора. Если не съехал, я взял твой собака. Не так? Но я думал так, что ты не поедешь. Ты трусливый русский мальчишка. Но? Глебка мрачно насупился, и лицо его побагровело. - Русский мальчишка, - сказал он сквозь зубы. - Русский мальчишка. Трусит, говоришь. Ну, ладно. Постой, шкура. Поглядим еще, - он сдвинул на затылок ушанку и решительно заявил: - Вона твои солдаты на пузе катаются, а я стоя съеду с той твоей горы. Вот. Глебка обвел загоревшимися глазами смотревших ему в рот мальчишек и прибавил заносчиво: - Стоя съеду, да еще на коньках. Не удостаивая больше лейтенанта Скваба ни одним взглядом, он сказал ближайшему мальчишке: - Дай коньки. Мальчишка посмотрел на него ошалелыми глазами. Глебка схватил его за плечо и сказал нетерпеливо и грозно: - Ну! Мальчишка молча сел на снег и, быстро размотав бечевку, снял коньки. Это были грубые деревянные самоделки. Каждый конек состоял из похожей на лодочку колодки, на которую снизу была набита полоска железа. С боков колодки были проделаны сквозные дыры для продевания бечевки. Присев на снег, Глебка стал прилаживать коньки, не замечая, как вокруг него начинает скопляться народ. Весть о том, что сейчас с этой высоченной горы поедет человек на коньках, быстро облетела всех зрителей, и Глебка стал центром всеобщего внимания. При этом обнаружилось, что зрители по-разному относятся к предстоящему зрелищу и многих притягивает к Глебке вовсе не праздное любопытство. Сидя на снегу, Глебка не успел даже заметить, как расщепленные с шатающимся железным полозом коньки-обрубки были кем-то заменены другими - лучшими, с ровным полозом, сработанным из старой стальной пилы. Боковые отверстия в колодках были прорезаны так, что в них можно было продеть не только бечевки, но и ремешки. Молодой рабочий, подмигнувший Глебке, когда тот посулил лейтенанту Сквабу фигу, присел против Глебки на корточки, взял колодки-коньки в свои руки и сказал озабоченно: - Дай-ко я тебе подсоблю. Для такого дела надо, понимаешь, как следует коньки приладить. Кто-то из толпы крикнул Глебкиному помощнику: - Эй, Сутугин, ты спытай бечевку-то, крепка ли. - И то, - откликнулся Сутугин. - Что верно, то верно. Сутугин оглядел коньки, подергал бечевку на одном из них и нашел ее ненадежной. Недолго думая, он снял свой брючный ремешок, подпоясался вместо него бечевкой, а ремешок продернул в прорезь колодки. - Так-то оно надежней будет, - сказал он, прилаживая конек к Глебкиному валенку. - Еще бы один такой ремешок - и куда как ладно бы. Нет ли у кого ремешка? В ответ к нему протянулись три руки с тремя ремешками. Высокий человек со шрамом на щеке, протягивая ремешок, сказал громко: - Не трусь, парень. Докажи им полностью... Он мигнул в сторону рыжих шуб, и глаза его потемнели. От него пахло сосновой стружкой и столярным клеем. Он работал столяром в мастерской деревообделочников, находящейся неподалеку от горы. - Так, - сказал Сутугин, затягивая ремешки. - Подгонка без зазора. Он похлопал Глебкины валенки темной заскорузлой рукой в мозолях и торопливо зашептал: - Ты как поедешь с горы, на ноги нажимай телом, назад не клонись, а то сейчас на спину опрокинешься. Коньки то же самое, гляди, ставь боковато на ребро, да не косолапь, а наоборот. Ну, а главное - под ноги не смотреть. Подальше себя гляди вперед. И дыши вольно, не заходись духом, не трусь, не пугайся скорого хода. Понял? - Понял, - кивнул Глебка и поднялся на ноги, пробуя, как сидят на ногах коньки. - Ты покатайся-ко спервоначалу. Попривыкни к конькам, - посоветовал какой-то бородач. - Вали, тут вот вокруг. Глебка покатался вокруг горы. Сотни глаз выжидающе следили за каждым его движением. Это всеобщее внимание начало стеснять Глебку. Он остановился возле подножья лестницы, ведущей на гору, и на минуту застыл в нерешительности. - Трусил. Трусил, - сказал лейтенант Скваб, широко растянув тонкогубый рот. Глебка, не взглянув в его сторону, решительно подошел к лестнице. Сутугин оказался уже тут. - Иди-иди, - сказал он ободряюще. - Да не торопись наверх подниматься. Запыхаешься - и ноги подсядут, затрясутся. Он слегка толкнул Глебку в спину и усмехнулся: - Не посрами, парень. Глебка решительно шагнул на первую ступеньку и, постукивая по дереву лезвиями коньков, стал подниматься по лестнице. Лестница казалась бесконечной. Он поднимался и поднимался, а ей не видно было ни конца ни краю. Ноги в бедрах налились тяжестью и обмякли. Глебка вспомнил наказ Сутугина не торопиться, чтобы ноги не "подсели", и остановился передохнуть. Потом опять принялся карабкаться вверх. И вдруг лестница кончилась. Над головой встало высокое легкое небо. Только теперь, стоя на верхней площадке, Глебка понял, как высока эта гора. Окна думского здания виднелись ниже ее вершины. Толпа, опоясавшая раскат горы, была так далеко, что лиц нельзя было различить. Все перед глазами словно зыбилось и покачивалось; все казалось неверным, шатким, непрочным. Глебку обнимало пугающе огромное пространство. Он стоял на краю бездны, еще не веря, что должен кинуться в нее. У Глебки захолонуло в груди. Под ложечкой засосало. В это время за спиной послышалось какое-то шарканье и на площадку, постукивая о лед когтями, выскочил Буян. Глебка обрадовался ему и как-то уверенней себя почувствовал. Он вдруг увидел себя на Кондозере среди шумной и крикливой толпы приозерских и воронихинских мальчишек. Когда-то ведь и та гора на обледенелом озерном берегу казалась страшной, но ведь, в конце концов, съехал же он с нее, одолел же. Пусть не с первого раза, но все-таки одолел. Понятно, эту гору с Кондозерской не сравнишь. Эта, поди, раза в два выше, да и круче куда... Глебка прикинул на глаз высоту и крутизну горы, и на него снова напал неодолимый страх. Буян, опасливо косясь на склон горы и слегка повизгивая, приблизился к Глебке и ткнулся мордой в его колени. - Но-но, ты поосторожней, - буркнул Глебка, хватаясь за окружавшие площадку перила. Буян поджал хвост и отодвинулся от края площадки. Внизу застучали по ступенькам кованые ботинки, и громко заговорило сразу несколько голосов. По лестнице поднималась группа американских солдат. Глебка нахмурился. Рыжие шубы показались в лестничном пролете. Внизу под горой кто-то перегнулся через ледяной барьер, отделявший зрителей от раската, и отчаянно замахал руками. Издали невозможно было разглядеть, кто это, но Глебка подумал, что это, верно, недавний знакомец Сутугин. Не иначе как он. Машет вон руками, подбадривает: мол, давай, не трусь. Американцы, поднявшись на площадку, заговорили наперебой, скаля зубы и тыча пальцами то в воздух, то в Глебку. Глебка повернулся к ним спиной и стал на кромку ската. Сердце билось неровно и гулко, потом на какое-то мгновенье словно совсем остановилось. Глебка переступил край площадки и ринулся вниз. Разом все вокруг изменилось. Огромное голубоватое пространство вдруг как бы сжалось, охватило его со всех сторон, начало молниеносно втягивать в свою бескрайнюю голубизну. Воздух, рванувшись навстречу, густой волной ударил в грудь. Зеленая река раската ринулась на Глебку, вздыбилась, слилась с небом, потом снова припала к земле и побежала навстречу ногам. Ноги неслись, мчались, летели с такой непостижимой быстротой, словно хотели выскочить из-под туловища. Сутугин недаром советовал "на ноги нажимать телом". Глебка старался "нажимать телом" на ноги, чуть согнув и расставив их. Следуя другому совету Сутугина, он смотрел не под ноги, далеко вперед - туда, где ледяная дорожка лежала спокойно и ровно, словно дожидаясь, когда Глебка докатится до нее. А Глебка не катился - он летел. Стремительность движения нарастала с каждой секундой. Барьер, ограничивающий гору, потерял очертания, превратился в какую-то хлещущую зеленую струю. Свист встречного ветра остановился на пронзительно высокой ноте и так стоял в ушах - однотонный, острый, плотный. Потом в глаза ударила пестрая лента зрителей, опоясавшая с двух сторон раскат по всей его длине. С каждым мгновеньем зрителей становилось все больше и больше. Все проходившие мимо по Троицкому проспекту, по набережной и по прилегающим улицам неведомо как узнавали, что "русский парень на горе утирает нос камманам", и быстро сворачивали на площадь. Рыжие шубы, составлявшие сначала подавляющее большинство зрителей, скоро затерялись в разраставшейся толпе архангелогородцев. Никогда у горы не собиралось такого количества людей. Когда Глебка шагнул за край площадки, толпа на мгновенье замерла. Кто-то выкрикнул в наступившей тишине: - Пошел! Толпа качнулась навстречу летящей с горы маленькой фигурке. Фигурка неслась по крутому ледяному склону с быстротой, от которой у зрителей захватывало дух. Вот она миновала самое опасное место - переход от склона горы к раскату. Вот пронеслась дальше. Казалось, что самое страшное уже позади. И вдруг фигурка сильно качнулась и накренилась вправо. По толпе прокатился гул и тотчас замер, точно толпа вздохнула одной огромной грудью: Глебка наклонился к самому льду, изогнулся, коснулся правой рукой раската, но все же удержался на ногах и понесся дальше. Ледяная дорожка мчалась навстречу со страшной скоростью и подкатывалась под ноги бесконечной слепящей лентой. Наконец, Глебка почувствовал, что свист ветра в ушах начал спадать, стал не таким резким и высоким. Зеленая дорожка сделалась как бы ровней и бежала навстречу не с такой бешеной быстротой, как прежде. Стремительный полет кончился. Теперь Глебка просто катился по раскату. Еще несколько мгновений, и, плавно скользнув по пологому спуску на реку, Глебка остановился на плотном снегу за пределами раската. Тело сразу обмякло. Ноги подкашивались. Они были, как ватные. По лицу Глебки катился обильный пот, хотя стоял порядочный морозец. Тяжело переведя дыхание, Глебка оглянулся на гору и вдруг увидел Буяна. Пес спускался под уклон, припав брюхом ко льду. Он несся следом за Глебкой, хотя и не сразу решился на путешествие по льду столь не обычным для себя способом. Когда Буян увидел, что Глебка, оставив его наверху, умчался вниз с горы, то пришел в страшное волнение. Повизгивая и подвывая, он заметался по площадке. С каждым мгновеньем Глебка уносился все дальше и дальше. Тогда пес решительно переступил границу площадки и вступил на склон горы. Его потащило вниз. Стремительность движения все нарастала. Балансируя, Буян раскачивался на ногах из стороны в сторону. Потом, инстинктивно стараясь уменьшить опасность, он припал ко льду брюхом и так промчался мимо изумленных зрителей. Неожиданный рейд Буяна прошел без особых осложнений. Пес благополучно подкатил на брюхе к Глебкиным ногам. Глебка посмотрел на него ошалелыми глазами, потом засмеялся и прищелкнул языком: - Ловко мы их. Буян вскочил на все четыре лапы, прыгнул с раската на снег и отряхнулся. От берега вниз по санному спуску бежал Сутугин. Глебка посмотрел на бегущего, потом глянул мимо него на берег, где шумела толпа зрителей. Шум доносило по ветру, но людей, скрытых береговым угором, Глебка не видел. Стоявшие у горы зрители тоже не видели Глебки. Они ждали, пока пролетевший мимо них парень снова поднимется с реки наверх и явится среди зрителей, готовых приветствовать неизвестного смельчака, посрамившего американцев и англичан. Лейтенант Скваб и его спутник майор Иган тоже обернулись в сторону реки, но по их нахмуренным лицам можно было понять, что они-то не собираются приветствовать победителя. С самого начала они были заинтересованы не в победе, а в поражении Глебки. - Держу пари, что этот русский мальчишка опрокинется на середине горы, - сказал лейтенант Скваб, провожая глазами Глебку, который начал взбираться вверх по лестнице на гору. Майор Иган молчал и попыхивал длинной прямой трубкой. Только тогда, когда Глебка появился на верхней площадке, майор смерив глазами гору и, не выпуская трубки изо рта, процедил: - Он брякнется в конце спуска. Они заключили пари. Когда Глебка, промчавшись до конца раската, плавно скатился на реку и исчез из глаз, оба англичанина с удивлением посмотрели друг на друга. - Гм. Кто же из двух проиграл? - усмехнулся лейтенант Скваб. Майор Иган пожал плечами и выпустил густой клуб дыма. - Во всяком случае я был ближе к истине. - Метров на двадцать, - иронически заметил лейтенант и, разводя руками, прибавил: - Однако смелый мальчишка. Майор кивнул тяжелой угловатой головой: - Смелых надо убивать. - Да? - с любопытством обернулся лейтенант. - На месте, - подтвердил майор. Он подумал, сделал подряд три затяжки и вместе с дымом выдохнул: - Надо убивать всех смелых. Тогда остальные станут покорными. Это мой девиз. Пойдем в клуб. Надо промочить горло. Они повернулись и отошли от горы, направляясь к офицерскому клубу, размещавшемуся неподалеку, на Троицком проспекте, в бывшем Коммерческом собрании. Никто, однако, не последовал их примеру. Все остались возле горы и с нетерпением поглядывали на реку. Но время шло, а снизу, с реки, никто не появлялся. Тогда многие зрители бросились к берегу, чтобы посмотреть, почему замешкался победитель камманов. Они выскочили на набережную и с удивлением оглядели огромное заснеженное полотнище реки. Оно было пустынно. Неизвестный смельчак исчез. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ НА МХАХ Сутугин еще издали, подбегая, кричал Глебке: - Лихо, парень. Кругом молодчик. Не посрамил. Утер нос камманам. Показал, какие из себя русские ребята. Он был весел и взъерошен. Подбежав к Глебке, он быстро заговорил: - А ну, давай, братишка, на берег. Из-за угора нас не видать будет. Пробежим до Воскресенской, там по съезду поднимемся в город. Он почти силой поволок Глебку за собой. - Тут дело, понимаешь, такое, что лучше назад тебе не ходить. Эти рыжие шкуры - от них, брат, добра не жди. А те два офицера, то один из них контрразведчик английский, палач, это мне в точности известно. Коли ты над ним верх одержал, то такие субчики этого не прощают. Лучше уж от греха подальше. Давай другим съездом поднимемся. А там - только нас и видели. Ищи-свищи. Они пробежали под берегом за поворот до Воскресенской улицы и только здесь поднялись в город. Глебка присел на уличные мостки и стал снимать коньки. Сутугин поторапливал его и помогал. Глебка снял коньки и отдал ему. - Я тут остановлюся, а ты, парень, лети на все четыре стороны. Да гляди, на Троицкий пока назад не суйся. Там для тебя нынче климат сильно нездоровый. Ну, прощевай. Сутугин сильно тряхнул на прощанье Глебкину руку, но Глебка не тронулся с места. Сутугин вопросительно посмотрел на него. Глебка сказал: - Как же так на Троицкий не суйся, когда мне как раз туда идти нужно. - По какому такому случаю тебе обязательно на Троицкий сейчас переться? - перебил Сутугин. - У тебя что? Голова лишняя имеется или как? - Мне туда идти надо, - настаивал Глебка упрямо. - У меня адрес такой. - Что еще за адрес? - спросил, оглянувшись, Сутугин, и Глебка объяснил, что ему нужно попасть на Вологодскую улицу ко Мхам и что сказано ему идти по Троицкому мимо думы и Немецкой слободы в Кузнечиху. - Вона, - удивился Сутугин, - что же другой дороги в Кузнечиху нет, что ли? - и он стал объяснять, как пройти на Вологодскую улицу, минуя Троицкий проспект. Кончив объяснения, он с минуту молча смотрел на Глебку, потом вдруг раскатисто засмеялся: - Все ж таки, молодчик ты. Доказал им нашу ухватку. А теперь, живая душа, дуй напрямки до Мхов. Сутугин стиснул Глебкины плечи и слегка подтолкнул его вперед. Глебка зашагал по Воскресенской улице, ведущей, как и все архангельские улицы, от реки к окраине. Он пересек Троицкий проспект, потом - Псковский и Петроградский. Город выглядел невеселым. Прохожие были хмуры. На длинных дощатых заборах висело множество старых объявлений. По большей части это были приказы и распоряжения командования интервентов, их военного губернатора или белогвардейского правительства. Глебка прочел несколько таких приказов. Во всех что-нибудь отменялось и запрещалось. Запрещалось устраивать собрания, показываться на улице после девяти часов вечера, выходить за черту города, передвигаться из одного селения в другое. Отменялись декреты Советской власти о национализации фабрик, заводов и пароходов; отменялось рабочее законодательство, рабочий контроль на предприятиях и другие ненавистные интервентам и белогвардейцам установления Советской власти. Взамен вводились в действие смертная казнь, а также упраздненный революцией царский свод законов. Глебка недолго задерживался около объявлений. Деятельность белогвардейских министров и их хозяев не вызывала у него никакого интереса, и он поспешил на розыски нужной ему Вологодской улицы. Чем более отдалялся Глебка от набережной, тем глуше и малолюдней становился город. Пошли одноэтажные домики. Обледенелые дощатые мостки, проложенные по обеим сторонам улицы, становились более шаткими и узкими, а в конце и вовсе пропали. Поиски были недолгими. Приметы оказались точными. Глебка быстро разыскал нужный домик и постучал со двора в некрашеную, посеревшую от времени и непогод дверь. Почти тотчас же за дверью раздались неторопливые шаги, и женский голос спросил: - Кто там? - Я, - звонко откликнулся обрадованный Глебка. - Мне Марью Шилкову надо. Я с вокзала. Глебка едва успел это проговорить, как звякнул железный засов и дверь полуоткрылась. В дверном проеме появилась высокая, одетая в темное женщина. Увидев Глебку, она отступила на шаг в глубь сеней и, шире раскрыв дверь, сказала певуче: - Войди, сынок. Глебка перешагнул через порог и в нерешительности остановился, так как, вступив с улицы в полутьму сеней, сперва ничего не мог различить перед собой. Женщина, открывшая дверь, сказала: - Обмахни-ко катанцы голиком. Глебка взял лежащий у порога голик и почистил валенки. - Собака твоя? - спросила хозяйка. - Буян-то? - с живостью обернулся Глебка. - А как же. - Покличь его. - Он на дворе может, - сказал Глебка. - Я ему велю. - Покличь его. Пусть лучше в дому побудет. Глебка кликнул Буяна, и тот довольно неуверенно вошел в сени, на всякий случай усиленно виляя хвостом. Женщина ввела Глебку в кухню. Следом за ним затесался в кухню и Буян. Усевшись у порога, он тотчас принялся за свой туалет. Глебка остановился возле него, держа ушанку в руках. - Повесь шапку у дверей... И ватник тоже, - продолжала хозяйка прежним своим приветливым голосом. Женщина говорила негромко и буднично; строгости или приказа в ее голосе не слышалось, но Глебка охотно повиновался ей. Он повесил ушанку на гвоздь возле дверей, потом снял и повесил ватник. А еще через минуту он стоял уже в углу перед глиняным носатым рукомойником-качалкой и засучивал рукава линялой, пропитанной потом рубахи. - Ворот расстегни, - сказала женщина, наливавшая в рукомойник воду из ковшика. Потом, опустив ковшик, вдруг провела рукой по свалявшимся Глебкиным волосам и, ничего не сказав, только вздохнула. Он стал поспешно и старательно мыться. Потом Глебка сидел у чисто выскобленного ножом кухонного стола и жадно ел квашеную капусту с вареной картошкой. Хозяйка села напротив него за стол, но ничего есть не стала, а только глядела на своего нежданного гостя, изредка покачивая начинающей седеть головой. Седина, впрочем, была еще не слишком заметной в ее светлокаштановых волосах, зачесанных назад и сдерживаемых на затылке простой роговой гребенкой. Марье Игнатьевне Шилковой можно было дать по виду лет сорок восемь. Лицо ее, несколько скуластое, было довольно резко очерчено, но выражение суровости умерялось мягкими складками вокруг рта и задумчиво глядящими глазами с добрыми лучиками морщин в уголках. Глаза были задумчивы и теперь, когда Марья Игнатьевна, глядя на Глебку, исподволь расспрашивала его о том, из каких он мест, кто его родители, зачем он пришел в Архангельск. Глебка отвечал охотно, еще охотней налегал на квашеную капусту с картошкой и отвалился от тарелки только тогда, когда опустошил ее. Марья Игнатьевна поднялась, чтобы подложить углей в стоящий возле печки самовар, а когда вернулась, Глебка спал, уронив голову на стол, и лицо его впервые за много дней выражало довольство и покой. Спутанные светлые волосы лежали в тарелке, которая стояла торчком, придавленная головой спящего. Повидимому, сон сразил Глебку мгновенно, и он даже не успел пристроиться поудобней. Марья Игнатьевна приподняла Глебкину голову и высвободила тарелку. Закипел самовар. Марья Игнатьевна заглушила его и вернулась к столу, намереваясь разбудить Глебку и вымыть ему голову. Но все попытки разбудить его были напрасны. Сколько ни трясла Глебку Марья Игнатьевна, он продолжал спать непробудным сном, отсыпаясь за все дни, что был в пути. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВПРТАЯ БЛАЖЕННЫЙ ДЕНЬ День был воскресный, и Шилков поднялся довольно поздно, часов около девяти. Марья Игнатьевна уже истопила печь, испекла пресные шаньги-сочни с мучной поливой, поставила самовар. Напившись чаю, Шилков сел у окна, чтобы починить прохудившийся сапог, до чего в будний день никак руки не доходили. Марья Игнатьевна кончала у печки хозяйственные хлопоты. Шилковы вели негромкий разговор. Речь шла, главным образом, о госте, который спал за стеной уже двадцатый час. Гости, которым Шилковы давали временный приют, случались и раньше. Не будучи прямым участником большевистского подполья, Шилков, как и тысячи других архангельских пролетариев, знал, однако, о существовании этого подполья, каждодневно сталкиваясь с результатами его работы, и готов был по мере сил помочь ему. Найдя у себя в депо большевистскую прокламацию, прочитав ее, Шилков подкидывал ее еще кому-нибудь. Он готов был предупредить товарищей о готовящейся облаве, если стороной узнавал о ней, готов был помочь укрыться всякому, кого преследовала контрразведка. Случайно повстречав Глебку на вокзале, Шилков с первых же его слов понял, что паренек попал в беду и нуждается в помощи. Первое, что он сделал, - это отослал Глебку с вокзала, где каждый шаг был опасен, направил его к жене. Верная его помощница в подобного рода делах Марья Игнатьевна уже знала, что делать, если муж присылал кого-нибудь "с вокзала". Она приветила нежданного гостя, накормила, стараясь в то же время выведать о нем побольше, чтоб верней решить, что делать дальше. Навалившийся на измученного Глебку сон прервал осторожные расспросы Марьи Игнатьевны, и ей удалось узнать очень немного о Глебкиных делах. Сведения были слишком скудны для того, чтобы решить, что делать с гостем и чем ему можно помочь. Обо всем этом и говорили поутру в трехоконном домике на Мхах, пока один из собеседников работал шилом и дратвой, а другой - ухватом и веником. В конце концов, оба порешили, что раньше, чем что-либо предпринимать, необходимо подробней узнать о намерениях и нуждах гостя, а того прежде - дать ему как следует отоспаться и отдохнуть. По всему видно, что он вконец измучен своими путевыми злоключениями и тяготами. Шилков, убрав инструмент, надел починенный сапог и собрался уходить. Он сказал, что вернется только к вечеру, так как ему необходимо побывать в пригород